Волос Андрей. Маскавская Мекка

   Настя ойкнула.
   Чаша города накренилась, грозя расплескать свое огненное содержимое; кое-как выправилась, понемногу поворачиваясь; качнулась в другую сторону - и снова так, что полнящие ее брызги света, будь они драгоценными камнями, непременно посыпались бы через край.
   - Не валяй так! - прикрикнул Сергей. - Ты что, Денис? Не бататы везешь!
   Разноцветная кровь змеилась внизу по пересекающимся артериям. Дождь упрямо лакировал мостовые; фары машин, стоп-сигналы, огни светофоров и витрин, вспышки реклам, выглядящие отсюда, сверху, неудобочитаемыми пунктирами, отражались, кривясь и порождая искристые сияния.
   Денис снова завалил машину, и теперь они плыли мимо освещенных окон. За каждым из них Настя успевала увидеть моментальное изображение пестрых внутренностей: яркий свет люстры над скопищем блюд и бутылок, спины и головы, один стоит, подняв руку с бокалом к бордовой дыре разинутого рта... мерцание глобализатора, окаменелые фигуры в креслах... пульсирующий розовый свет и два нагих тела, переплетающихся на ковре... полупустой куб комнаты, письменный стол, настольная лампа, человек, положивший руки на подоконник, должно быть, он удивился, когда перед ним мелькнула бесшумная тень ночного ситикоптера...
   - Что это? - спросил Сергей, показывая пальцем.
   - У Белорусского, вроде, - сказал Денис.
   - Давай туда! Две минуты роли не играют...
   В россыпях цветных огней, в причудливом чередовании темных и светлых пятен Настя не могла распознать топографию города; и никогда бы не подумала, что кто-то способен разобраться в ней с достаточной точностью, чтобы угадать местоположение хотя бы даже и такого крупного сооружения, как Белорусский вокзал; взгляд растерянно блуждал по бесчисленным квадратикам и уголкам, и вдруг она увидела то, на что указывал Сергей: по темному прямоугольнику перекосившейся площади медленно ползла мерцающая красно-оранжевая змея.
   - Во дают! - сказал Сергей. - Ниже, Денис!
   Через полминуты ситикоптер повис метрах в сорока над процессией. Свет факелов превращал зонты в блестящие рыжие колеса.
   - Молодцы, молодцы! - повторял Сергей. - Собрались-таки! Ты смотри, а! А ведь вывели, вывели! Началось, пожалуй! Ну, через пару дней увидишь! Я им, гадам, устрою филиал Гумкрая!..
   Он захохотал и в восторге хлопнул Настю по плечу.
   Денис включил искатель: мощный луч стал метаться по толпе, выхватывая то одну, то другую пригоршню белых, задранных к небу лиц. Многие угрожающе потрясали кулаками и орали что-то, пропадающее в посвистывании двигателя. Вдруг в стороне пыхнуло, просвистело мимо и разорвалось, осыпав ситикоптер снопами холодного сиреневого огня. Денис от неожиданности дернул штурвал, и машину повело. Снова пыхнуло - и на этот раз пролетело ближе.
   - Да это они шутихами в нас палят, что ли! - Сергей ответно тряс кулаком. - Ах, сволота! Я же их субсидирую, и они же в меня - петардой! Хозяина, хозяина не признали, козлы! - Он оскалился и крикнул Денису: Давай от греха! Хорошо еще, гранатометов у них пока нет, у сволочей! Но будут, будут! Непременно будут! Вот уж тогда повеселимся!..
   - Ба-бах! - этот снаряд был мощнее, и огонь сыпался не сиреневый, а синий, с мрачным фиолетовым оттенком. И еще один, голубой, с раскатцем: Ба-ба-ба-бах!
   Кренясь, ситикоптер отвалил в сторону.
   - Я не поняла, кого ты субсидируешь? - спросила Настя. Шумопоглотитель сжирал не только вой турбин, но и большую часть голоса - остаток был чужим и плоским как бумага. - Слышишь, Сергей! - она потеребила его за рукав, показывая вниз. - Ты вот их субсидируешь? Вот этих?
   - Что значит - вот этих? - неожиданно ощетинился Сергей. - Они тебе не нравятся? А чем они тебе не нравятся? Тем, что вышли на улицы, чтобы потребовать у тебя кусок хлеба? Так они не от жадности это делают, а от отчаяния! Да, если угодно так выражаться, то пожалуйста - именно вот этих! Вот этих, да! Ка-эс-пэ-тэ! Коммуно-социальная партия трудящихся! Именно вот этих, как тебе это ни странно!..
   И он вдруг снова захохотал, повторяя "этих вот, именно этих!"
   Настя вспыхнула и уже открыла рот, собираясь, перемогая ватное оглушение звукопоглотителя, отчеканить, что он, должно быть, что-то перепутал: вовсе не к ней, а к нему шагают люди с обрезками труб и факелами, поскольку это он - финансовый магнат, паразит, кровопийца, а Настя и сама подчас готова идти за куском хлеба на улицу; но выражение его голубых глаз показалось ей настолько безумным, что она осеклась и, помедлив, сказала только:
   - Ну, Кримпсон-Худоназаров, если ты Саввой Морозовым заделался, тогда уж я и не знаю, что сказать... Только имей в виду: он все-таки плохо кончил.
   - Не волнуйся, - ответил Сергей. Похоже, сравнение ему понравилось. Не знаю, что там у Саввы с большевичками было, а у меня с этими - железные договоренности! - И, смеясь, показал кулак: - Вот они у меня где!
   Лицо его сияло неукротимым восторгом.
   Ей показалось, что Сергей и впрямь не в себе - то ли пьян, то ли корку насосался. Да разве могло такое быть? - он себе глотка вина никогда не позволял, не то что корк.
   - Разумеется, мне больше по духу первоисточники! Жесткий гумунизм! Понимаешь? Идеи гумунизма должны побеждать, а не этот межеумочный коммуно-социализм! Но ведь им свои мозги не вставишь! Уж и так давлю, как могу. Пусть, ладно... как есть. Потом поправим, если что!
   - Лучше бы ты каждому в отдельности помог, - сказала Настя, пожав плечами.
   Сергей снова отрывисто рассмеялся.
   - Помочь? Ты хочешь сказать - кинуть каждому подачку? А мир пусть останется прежним - вот такой как есть: во зле и ненависти. Верно? Пусть все идет прежним порядком: глупость, злоба, жадность, деньги, власть, страх! И смерть - единственное, что дается бесплатно! Да?
   - Ну почему подачки? - морщась, Настя приложила ладони к ушам. Кому-то на школу нужны деньги позарез... на лекарства... у нас во дворе безногий живет - у него коляски приличной нет... или вон Бабец с первого этажа - его бы полечить да на работу устроить, цены бы ему не было. Почему обязательно подачки? Нормальная человеческая помощь. А ты вместо помощи вон куда их заправляешь...
   - Даже очень много подачек - это еще не помощь... Помощь - это...
   - Конечно! - зло перебила Настя. - Если помочь по-тихому, то ведь никто и не узнает, что есть такой друг народа - Кримпсон-Худоназаров! А тебе без этого никак! Тебе нужно, чтоб на каждом углу!..
   - Истинная помощь при гангрене - не зеленка, а хирургическое вмешательство, - упрямо продолжал Сергей. Он уже не смеялся: челюсть выехала вперед, глаза заледенели. - Ампутация! Гниющий член должен быть отрезан и брошен собакам!..
   Между тем купол Рабад-центра быстро приближался. Подсвеченный снизу, он висел в белесом небе мерцающим зыбким облаком, и казалось, что следующий же порыв ветра стронет его с места и медленно потащит в дождливую тьму северо-востока.
   - Седьмой, седьмой, я одиннадцать двадцать четыре, одиннадцать двадцать четыре, - бубнил Денис. - Прошу немедленно на четырнадцатой, на четырнадцатой... Вас понял, вас понял...
   - Вон еще колонна! Давай-ка глянем!
   - Что вам эти колонны, Сергей Маркович? - ответно задребезжал Денис, не делая никаких попыток свернуть с намеченного им самим курса. - Они ж ненормальные. Сдуру-то как пульнут по лопастям... Видимости никакой, так еще над этими придурками кувыркаться...
   - Я что сказал? Ниже давай, ниже!
   Ситикоптер завалился круче и поплыл к самому краю перевернутой чаши. Сергей от нетерпения постукивал кулаком по стеклу.
   - Ты смотри, смотри, что делается! - бормотал он. - Нет, ну ты смотри! Подняли-таки! Ах, паразиты! Вышли!
   Нервничая, Настя взглянула на часы, потом без интереса посмотрела вниз. Не слишком снижаясь, ситикоптер завис над бугристым морем, запрудившим Восточные ворота. Возле Малахитовой арки - А-образного сооружения, служащего одним из краевых пилонов купола, - происходило что-то чрезвычайно плавное и размеренное: серо-черные волны одна за другой подкатывали к пилону, уже омытому, а потому блестящему, с шумом бились об него, вскипая и осыпаясь светлой пеной, откатывались и снова набегали. Рев, стоящий над этим морем, также имел отчетливо волнообразную природу: у-а-а! у-а-а-а! у-а-а-а-а!
   Через секунду зрительный обман рассеялся (как на рисунках, демонстрирующих силу оптических иллюзий, где вогнутый угол с неслышным щелчком мгновенно становится выпуклым) и она вскрикнула от страха.
   Черные волны были людьми, блестела не вода, а каски и щиты кобровцев, светлая пузырящаяся пена образовывалась белизной искаженных лиц; ближе к воротам оранжевых огней было меньше - там факелами орудовали как дубинами, и они гасли.
   Прошло еще полсекунды; внизу и справа что-то кратко полыхнуло, и в то же мгновение время сплющилось и стало растягиваться, вмещая в каждую секунду бесчисленное множество событий. Она встретилась взглядом со счастливыми глазами Сергея, горящими на оранжево-розовом, озаренном факельным светом лице; Денис рванул штурвал на себя; застонав от усилия, ситикоптер взмыл вверх; расстояние между ним и пущенной снизу ракетой быстро сокращалось; лопасти бешено работали; купол Рабад-центра перекашивался и уходил за левое плечо; "Бог ты мой!.." - услышала она и не поняла, откуда; перегрузка вжала в кресло; полыхнуло еще раз - теперь совсем близко, - вся кабина озарилась этой вспышкой, и она удивилась, что на лице у Сергея все та же гримаса; что-то захрустело так, будто сказочный великан переламывал о колено телеграфный столб; посыпалось стекло; ее швырнуло было на пол, однако ремень не порвался, и она осталась в кресле; машина еще летела вверх, но уже крутилась волчком; опять ударило, захрустело; Настя вертелась в катящейся по камням бочке; удар, удар, хруст; и еще один удар, от которого она потеряла сознание.
   Голопольск, четверг. "Са... са..."
   В темноте шагали молча, друг за другом. Скоро под ногами захрустел мокрый гравий. На станции горели два подслеповатых фонаря, дождь косо падал в желтых кругах света. Со стороны депо доносился какой-то скрежет, стук, звон железа. Двери нескольких ангаров были раскрыты, в глубине горел свет, шарахались огромные, под крышу, тени.
   - Что это они зашевелились? - удивленно спросил Твердунин, останавливаясь у прорехи забора. - Смотри, Кирьян, - паровозы, что ли, раскочегаривают? Ну дела!..
   - А как же! - хмыкнул Кирьян. - Куда ж без паровозов, если мобилизация...
   Твердунин хотел было спросить, что еще к чертям за мобилизация, но вовремя спохватился. Ему было не к лицу задавать такие вопросы. У него жена секретарь райкома; он, по идее, все всегда раньше других знать должен... Однако обычно Игнатий Михайлович почему-то узнавал новости последним, и делать хорошую мину при плохой игре ему было не привыкать стать.
   - Ну да, - кивнул он, пожевав губами и сердито взглянув на Кирьяна. - Я и говорю...
   - Ты только вот что мне растолкуй, - смиренно попросил Кирьян, шагая за ним. - Шура-то, небось, разъясняла. Вот говорят: мобилизация добровольческих отрядов. А я не пойму. Какие же добровольческие, если мобилизация? Добровольческие - это когда добровольно. А мобилизация - это хочешь, не хочешь, а повестку в зубы, и пошел.
   Твердунин ответил не сразу. Сделав несколько шагов, буркнул:
   - Ладно, не умничай... Какие! Такие вот именно... добровольческие.
   В депо что-то ухнуло, зашипело. Над одним из ангаров поднялось плотное облако пара.
   - Ресиверы продувают, - сказал Кирьян, потом добавил неуверенно: - Да мне уж сорок семь, не загребут, наверное... А тебе сколько, Михалыч?
   - Сорок два.
   - Смотри-ка... Молодой еще.
   Твердунин только хмыкнул и почесал в затылке.
   Они перешли два рельсовых пути и свернули налево вдоль одного из них. Гравий скрежетал под ногами. Мокрая трава пахла острой полынной прелью. Кирьян часто спотыкался.
   - Эх, бесхозяйственность! - вздохнул он. - Лежат, ржавеют...
   - Ты о чем?
   - Да о рельсах.
   - Тьфу!
   - Ты глаза-то разуй! - запротестовал Кирьян. - Ведь сколько добра пропадает! Все ржа поест!.. Поговори ты, за ради господа, с Шурой! Ну не самому же мне к ней на прием идти? Неужто нельзя по-родственному? Который год толкуем! Так, мол, и так, рельсы лежат, гниют без всякого толку. Лучше их снять и использовать. В крайнем случае - людям раздать. Эх, мне бы парочку рельс! Я б тогда...
   - Рассказывал. Не хочет она, - прогудел Твердунин.
   - Да почему?
   - Потому что нельзя рельсы разбирать.
   - Почему нельзя?! Сейчас-то нельзя, это верно... В Маскаве революция, надо помогать, им без нас никак... паровозы в порядок приведем, в Маскав двинем... дело добровольческое, без паровозов никуда... согласен. Ну а после-то, после, когда утихнет! Думаешь, всегда будут эти паровозы ездить? Да не будут они ездить... Сам знаешь, вон, в Сосновке-то - давно уже разобрали.
   Твердунин фыркнул и некоторое время шагал молча, хрустя гравием и напряженно сопя. Со слов Кирьяна он уже составил приблизительную картину происходящего в мире, но ясности в деталях еще не было.
   - Вот и видно, что ты дурак, - сказал он. - Разобрали в Сосновке... было дело. Да что разобрали? Запасной путь разобрали. И основной разобрать хотели, да. По близорукости. По политической недальновидности. А потом им Клейменов Михаил Кузьмич дал по башкам - и как рукой сняло!.. Ты разве не видишь, что делается?! Ресиверы продувают! Топки раскочегаривают! В Маскаве революция! А ты со своими рельсами опять. Как же без рельсов? Ты чего-то, Кирьян, того! Политически близорук, вот какое дело.
   - Ну, начинается, - вяло пробормотал Кирьян.
   - То есть, ты что же, - спросил Твердунин, почему-то останавливаясь. Не веришь в победу гумунизма?
   - Да верю я, верю! - плаксиво возразил Кирьян. - Верю, конечно! Кто ж не верит! Очевидная вещь. Тоже, конечно, наворочено... - осторожно добавил он. - Нет, ну не всему же верить-то, Михалыч? Или всему?
   - Всему, - кивнул Твердунин, трогаясь.
   - Ну да... а мне бабка рассказывала, что Виталин был пяти метров росту...
   Твердунин снова засопел.
   - И что левой рукой трактор поднимал... а когда враги гумунизма его заморили, то тело положили в хрустальный гроб и повесили в одной укромной пещере где-то за Нижневолоцком. И когда час пробьет, он проснется, встанет, выйдет на волю и наведет порядок, и тогда все пойдет гораздо лучше, и талоны будут отоваривать совершенно без задержек... да? Тоже, что ли?
   - Ну, хрустальный не хрустальный... - проворчал Твердунин. - И пять не пять. Где это видано - пять. Пять - это уж слишком. Ну - три! Ну - три с половиной! Три семьдесят, в конце концов... А пять?.. м-м-м... не знаю. И что ты мне, вообще, бабкой своей голову морочишь! - неожиданно взъярился он. - Ты бабок-то меньше слушай! Надо к действительности критически. С пониманием. Есть научная теория гумунизма. Там точно сказано: выйдет за пределы края и победит во всем мире. Что непонятного?
   - Да понятно все, чего там... я вот только про рельсы хотел, а ты...
   - И, между прочим, все подтверждается. Как по писаному. Вон, в Маскаве уже началось и... Стой! - сказал вдруг Твердунин и, пошатнувшись, снова остановился - на этот раз так резко, что Кирьян ткнулся носом ему в воротник.
   - Чего?
   - Ты вот все трандычишь, - с осуждением сказал Игнатий Михайлович. Рельсы, рельсы!.. Рельсы тебя волнуют. Дурь одна в голове. А о деле не думаешь.
   - О каком деле?
   - О каком... Не знаешь?
   - Не знаю.
   - Вот придем мы сейчас к Горюнову... а?
   - Ну, придем.
   - А я к нему в первый раз... а?
   - Ну, в первый.
   - То-то и оно, что в первый.
   - Ну и что?
   - Не понимает, - хмыкнул Твердунин. - Простая вещь - а не понимает.
   - Так а чего же мы тогда к станции поперлись? - обиженно спросил Кирьян.
   - Это ты сказал - к станции! Вот и поперлись.
   - Ну ты даешь, Михалыч, - Кирьян поежился, озираясь. - Теперь назад, что ли, тащиться?..
   Потоптавшись, повернули назад и скоро вышли к площади.
   - Вон, видишь, - показал Твердунин на четыре ярко горящие окна райкома. - Днюет и ночует. А ты, понимаешь, говоришь - балочки! Говоришь, понимаешь, - рельсы!..
   Они поднялись по ступенькам и вошли в магазин. Минут через десять дверь снова раскрылась, и разгоряченный Твердунин в облаке пара, как из бани, вывалился на крыльцо.
   - ...глупости-то болтать! - криком заканчивал он фразу. - И-и-и-ишь, вороны!..
   Кирьян вышел следом. Двинулись направо - в сторону старого сада.
   - Да уж, - бормотал Кирьян, качая головой и бережно придерживая оттопыренные карманы ватника. - Дела. Чего только в этих очередях не наслушаешься.
   - Да ну! - недовольно гремел Твердунин. - Что несут? С Дону с моря несут, вот и все. Болтает Верка! Ой, болтает. Не может этого быть!
   - Кто ее разберет, - отвечал Кирьян. - Может, как говорится, сорока на хвосте принесла...
   - Поукоротят им хвосты-то, будьте уверены! Мелет невесть чего. Мели Емеля, твоя неделя. Домелешься, по статье пойдешь. Лесов-то много. Рук не хватает. Теперь и кочегары нарасхват...
   - Кто ее знает, Михалыч. Может, как говорится, за что купила, за то и продает.
   - Напродается она... такое-то языком трепать. По головке не погладят. Пятерик - и до свидания. Тут вон в Маскаве невесть чего делается!.. уже ресиверы продули!.. а они знай городят. Башками-то лучше бы поворочали! Вороны! Дождутся, пропишут по первое число. Зеленую улицу, как говорится... а не балаболь.
   - Это верно: что балаболить-то? Ну, а с другой-то стороны подумать - и впрямь: куда его девать?
   Некоторое время Твердунин, шумно дыша, шагал молча.
   - В переплавку, - решительно сказал он в конце концов. - И отлить новый.
   - В какую переплавку, Михалыч? Он же гипсовый... Постой-ка. Не спеши. Этот, что ли, дом-то? Ничего не пойму. У Савельича, вроде, штакетник...
   Твердунин заворчал что-то.
   - Тут разве? - бормотал между тем Кирьян, озираясь. - Хрен его знает. Я сам к нему пару раз всего и заходил-то. Ладно, сюда давай.
   Они принялись стучать в ворота. Собаки во дворе не было, поэтому стучали долго. Наконец скрипнула дверь и грубый голос спросил:
   - Ну какого ты там колотишь?! Я вот по башке сейчас кому-то поколочу!
   - Савельич! - обрадованно крикнул Кирьян. - Слышь, Савельич! Это я, Попонов! Я Михалыча привел!
   - Ну? - так же обрадованно отозвался голос. - Сейчас, погодите...
   Долго топали на крыльце, потом чертыхались и гремели ведрами в темных сенцах.
   Горюнов был бос, завязочки галифе волочились по полу, а голубая майка плотно облекала мощное тулово.
   - Дык, понимаешь, - смущенно толковал Твердунин, оглядываясь. - Я говорю - может, не надо. А Кирьян говорит - чего там. Ну, вот... принимай. Мы вообще-то за сапогами.
   Кирьян протянул бутылки.
   - За сапогами? - удивился Горюнов. - Вы чего? Да я бы сам принес, Михалыч. Ира! Где Михалычевы сапоги? В кладовке?
   Из кухоньки, вытирая руки о передник и приветливо улыбаясь, выглянула жена Горюнова.
   - Ой, какие гости-то у нас! - умильно пропела она. - Митька, ну-ка вынь сапоги! Под кроватью!
   - Вот! Так и знал. Теперь сапоги, - не пошевелившись, угрюмо отозвался золотушный мальчик лет двенадцати.
   - Батя, подвиньтесь, - приказал Горюнов.
   - Уж вы извините, - трандычила жена. - Уж теснота у нас, теснота!.. не повернешься!
   - В тесноте, да не в обиде, - отмахнулся Кирьян. - Мы на минуточку.
   Старик, сидевший у стола, оглядел гостей сощуренным взглядом прозрачных глаз, закряхтел и стал послушно перебираться в угол, повторяя с выражением натужной приветливости:
   - Добро пожаловать... конечно!.. с нашим удовольствием... пожалуйте!..
   - Ира! - воодушевленно продолжил хозяин дома. - Давай-ка нам капустки, огуречиков! Да картошечки поставь!.. Садитесь пока, садитесь. В ногах правды нет. Ну-ка, батя. Опять вы не у места. Подвиньтесь... или сядьте вон на сундук. Не видите? - не пролезу. Я стакашки... вот они, родимые.
   - Сынок, да ты меня загонял, - сказал Савелий Трифонович, но все же закряхтел и вновь принялся пересаживаться.
   Твердунин осторожно попробовал стул - не шатается ли.
   - Стройными рядами, - весело толковал Горюнов, расставляя объемистые граненые стаканчики и небольшие тарелки. - Как на параде. - И вдруг всполошился: - А помидоры-то! Тещины помидоры-то!.. Ну-ка, выложи в мисочку!
   Буквально через минуту появились и огурцы, и капуста, и лоснящиеся помидоры, томно лежащие в прохладном рассоле.
   - Хороша закуска - кислая капустка, - балагурил Горюнов, тасуя миски по столу с целью, видимо, опытным путем отыскать схему их оптимального расположения. - И подать не стыдно, и сожрут - не жалко! А, Кирьян? Подсаживайся, подсаживайся! Что ты как просватанный! Михалыч! Помидорчика!
   Кирьян придвинул стул, а Игнатий Михалыч уже крякнул, поиграл ноздрями и выщупал себе самый большой, к которому прилипла укропная веточка.
   - Ты бы китель накинул, - сказала Ира, любовно оглядывая мужа.
   - Подожди! - озабоченно отмахнулся тот. - По скольку наливать-то?
   Твердунин поднял брови и вопросительно посмотрел на Кирьяна.
   - Ты, Савельич, наливай по полной, - посоветовал тот. - Лучше не допьем.
   - Батя, вы будете?
   - Ой, Витюша, его же потом не остановишь, - страдальчески сморщилась Ира.
   - Ну что ты, Ира, - жалобно сказал старик. - Ну почему? Немножко-то... У меня и день сегодня такой неприятный. Я же рассказывал: пришел с калэсом, честь по чести... а она меня теорией этой дур... - поперхнулся, испуганно посмотрев на Твердунина; но его все равно никто не слушал, - и Савелий Трифонович только с горечью махнул рукой, беззвучно дошевеливая губами окончание фразы.
   - Батя есть батя, - рассудительно произнес Горюнов. - Ничего не попишешь.
   И налил еще один стаканчик.
   - Будем, - сказал он затем.
   - Будем, - согласился Твердунин, сразу же запрокидывая голову: только движение кадыка отметило, что жидкость пролилась по назначению; зажмурился, присосавшись к помидорной кожице, с хлюпаньем втянул сок и, мыча, утерся тыльной стороной ладони.
   - Будем! - кивнул Кирьян, мелко выпил, значительно посопел и стал без спешки накручивать вилкой блондинистую прядь квашеной капусты.
   Ира жеманно задышала, маша ладошкой, и тут же принялась бойко хрустеть огурцом, а старик безмолвно проглотил водку, потянулся было к закуске, да так ничего и не выбрал.
   - Да-а-а, - с сожалением протянул Твердунин.
   - А я считаю - правильно! - сказал Кирьян.
   - Что - правильно? - спросил Горюнов.
   - Да про мавзолей-то этот.
   - Да не может этого быть, - сказал Твердунин.
   - А! Мавзолей-то? Есть такое дело! - почему-то обрадовался Горюнов, разливая по второй. - Почему неправильно? Почему не может быть? Я еще на службе узнал. Клопенко распорядился: шестьдесят голов на бетонный. Я говорю - да вроде недавно брали? А он: так и так, говорит. Мавзолей, говорит. Такие дела. Надо, говорит, помочь. Завтра пораньше двинусь. Часикам к шести, закончил он и приосанился.
   Старик что-то пробормотал. Ира бросила на него испепеляющий взгляд, и он сделал вид, что поперхнулся.
   - Опять тебя! - сказала Ира, вновь глядя на мужа. - А почему ты? Почему к шести? Ты же к восьми должен! Как что - сразу тебя! Других-то нету, что ли? Козельцов почему не может распорядиться?
   - Ай, перестань! Ты что, не понимаешь? Это дело серьезное. Козельцов! Козельцов так и будет в капитанах всю жизнь сидеть. А я майора скоро получу. Есть разница?
   - Ну прямо так и тычут во все дырки, - с горделивым недовольством заметила Ира. - Ужас один. Ни с ребенком заняться, ни чего. Чуть что Горюнов. Через день на ремень.
   - Да ладно тебе, - вздохнул Горюнов. - Будем!
   Выпили по второй, и разговор чрезвычайно оживился. Твердунин настаивал на том, что строить мавзолей для памятника - нелепость, и делать этого не следует; что, конечно, если бы монумент был бронзовым, можно было бы пустить его в переплавку; поскольку же речь идет о гипсовом, он видит только один выход - разжулькать напильниками в пыль, а затем из этой пыли, замешав на воде, слепить новый. Кирьян осторожно поддакивал, однако часто повторял, что там тоже, мол, не дураки сидят, - и всякий раз Твердунин хмурил брови, словно чего-то никак не мог вспомнить. Горюнов твердил о трудностях погрузки бетонных плит в отсутствии тельферных кранов. Кроме того, он то и дело подтверждал правдивость сведений о мобилизации, не забывая всякий раз отметить, что у него, к сожалению, и в тылу работы хватает, а то бы он по-солдатски: скатку на плечо да и айда. Ира испуганно ойкала, прикладывала ладони к щекам и жалостливо на него смотрела. Мальчик ковырял в носу, а то еще бросал шкурки от сала кошке, и тогда все поражались ее прожорливости. Старик помаргивал, не пытаясь вставить слова, только время от времени вздыхал и бухтел что-то себе под нос; Твердунин расслышал: "Час от часу не легче", но не понял, к чему это относится. Разрумянившаяся выше всяких мер Ира подала картошку с возгласом: "Маслица! маслица!.." Выпили по третьей, и Твердунин веско объявил, что о переплавке не может быть и речи, поскольку памятник гипсовый, а только дураки не знают, что гипс не плавится ни при какой температуре и огнем его не взять; но уж если строить мавзолей, то двухэтажный, потому что в первом этаже можно устроить магазин и обувную мастерскую. Кирьян по-сорочьи встрепенулся и закричал, что если двухэтажный - так пусть Михалыч попросит Шурочку пригласить его на этот объект прорабом; и пусть, в конце концов, позволят ему снять с путей несколько ржавых рельс для перекрытий, тогда будет и разговор, а без рельс разговора никакого не будет. О втором этаже и рельсах толковали довольно долго. В конце концов Горюнов высказал мнение, что разбирать рельсы позволят, можно не сомневаться, дело это хорошее, полезное, вон Кирьяна-де послушать, - но только уже после революции в Маскаве, когда гумунизм выйдет за пределы. А пока, наоборот, дана команда в разрезе мобилизации следить за путями, горками и подвижным составом, какового, паровозов то есть, на его взгляд, много не понадобится: до Маскава рукой подать, можно и пару рейсов сгоношить - был бы только уголек, а воды в любой луже сапогом почерпнуть. Сказав это, он потянулся было наливать по четвертой, как вдруг старик, до той поры безмолвно поглощавший водку, раскрыл рот и громко заговорил дребезжащим голосом - так, словно в нем с какого-то случайного места пошла крутиться пленка: