Волос Андрей. Маскавская Мекка

   По залу пролетел неясный шорох.
   - Совсем, совсем не так у нас! - с жаром заявил он и молодцевато повернулся на каблуках - правда, немножко пошатнувшись. - Да, вы можете докрутиться до патрона! Да, вы нажмете на курок! Но за мгновение до того, как боек ударит в капсюль, чтобы разнести вам башку, судьба придержит его и спросит: слушай, а ты действительно готов к продолжению? И если вы ответите "нет", она назовет вам сумму, за которую можно вернуть кино назад. Это справедливо, господа! Потому что жизнь каждого человека имеет свою цену! Вы согласны? Жизнь простого маскавича стоит, грубо говоря, пятьсот таньга... жизнь каждого из вас - примерно пятьсот тысяч таньга... так зачем об этом забывать? - гоните бабки, и судьба переменится!
   Сигарета догорала; затянувшись напоследок, старик с сожалением растоптал окурок, подошел к самому краю подиума и обозрел молчаливый зал.
   - Ну?
   Снова легкий ропот взволнованного удовлетворения пролетел по толпе.
   Он оглянулся и щелкнул пальцами.
   - Наконец-то, - полувздохнула-полувсхлипнула женщина в паутинке. Она прижалась к своему спутнику и зябко просунула ладошку ему под локоть. - А то все базарит, базарит...
   - Какие сегодня условия, Топоруков? - крикнул бледный человек в синем лоснящемся костюме.
   Подиум начал мягко поворачиваться. Чтобы оставаться на прежнем месте по отношению к залу, Топорукову приходилось несколько переступать. За его спиной из льдистой поверхности на глазах вырастали какие-то хирургически поблескивающие устройства, похожие на диковинные растения.
   - Как обычно, господа. Все как было. Человек не меняется, верно? Жизнь не становится дороже. Каждый из вас - это по-прежнему пятьсот тысяч таньга. Как одна копеечка. Есть, по-прежнему, и мелочевка, - он пренебрежительно скривил губы. - Руки-ноги, ерунда. Триста, двести, сто и пятьдесят. Четыреста проходят как зеро. В случае выигрыша выплата немедленно. Равно как и в случае проигрыша. Прошу, маэстро!
   Человек, одетый как органист кафедральной мечети, подошел к пульту, серьезно раскланялся, затем вознес растопыренные пальцы и тут же яростно вонзил их в разинутую пасть клавиатуры.
   Вопреки ожиданиям, послышалась не токката Баха и не вторая часть симфонии Садбарга "Шашмаком".
   Вместо этого всего лишь ударил гонг.
   Правда, гул его был так тяжел и низок, так пугающе плотен, что заставлял тревожно трепетать бронхи.
   - У-а-а-а-а-а!..
   И еще раз:
   - У-а-а-а-а-а-а-а!..
   И еще.
   Между тем второй - красные шаровары, голый торс, на лице спецназовская маска, придававшая ему совершенно палаческий вид, - уже возился возле своего механизма. Он повернул стальной штурвал, отчего несколько хромированных зубьев опасно заходили друг навстречу другу, напоминая движение иглы швейной машины. По-видимому, подвижность зубьев вполне удовлетворила испытателя. Продолжая проверку, он выдвинул стальной ящик и достал из него капустную голову. Аккуратно пристроив ее куда следовало, пнул босой ногой широкую педаль: лезвие гильотины блеснуло, стремительно скользя по направляющим, сочно чавкнуло, разрубая кочан, и вот уже стало неспешно возвращаться на место.
   - У-а-а-а-а-а-а-а-а-а!..
   Посовав половинки обратно в ящик, палач смахнул влажные крошки и принялся размашисто работать хромированными рычагами: они приводили в движение четыре тяжелых ножа, которые безжалостно рубили плаху. Щепок не было видно: должно быть, плаха была пластиковой.
   - У-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!.. - раскатистым громом ревел гонг.
   Оставив в покое ножи, человек в маске перешел на другую сторону механизма, решительно взялся за цепь, продетую в зубья верхнего колеса, и приналег. Лязгая, цепь пошла вниз. Поворачиваясь, колесо через несколько масляных шестерен привело в движение систему шкворней и балансиров. Металлическое ложе, оснащенное креплениями для конечностей, стало медленно подниматься.
   - Готово? - спросил Топоруков.
   - Муму, - невнятно ответил палач.
   Топоруков вскинул ладонь.
   Гонг смолк.
   Найденов ждал, что вместе с угасанием его остаточного гула прекратится и противное дрожание в груди, однако этого не случилось.
   - Господа, - негромко сказал Цезарь Самуилович. - Начинаем. Напоминаю: вы имеете полное право не отзываться, когда прозвучит номер вашего билета. Это означает лишь то, что ваш билет безвозвратно выбывает из кисмет-лотереи. Эге?
   Удовлетворенно кивнув, он подошел к покоящейся на подставке сфере, похожей на обсерваторский глобус, однако имевшей важное отличие от последнего: сфера была совершенно прозрачной, что позволяло видеть наличествующую в ней систему перегородок и перекладин.
   Служитель почтительно подавал ему очередной шар. Щурясь, Топоруков поднимал его над головой, показывая залу, и, назвав, опускал в отверстие.
   - Раз! - выкрикивал он при этом. - Два! Три! Четыре!
   Когда все пятьдесят были загружены, служитель отступил. Сделал шаг назад и Топоруков. Без видимых механических причин глобус медленно поднялся над подиумом метра на четыре и замер. Через мгновение он начал светиться. Еще через секунду пришел в движение.
   Поклонившись на три стороны, служитель присел на корточки. В руках у него было несколько палочек, размером и формой напоминающие граненые карандаши. То и дело поглядывая вверх, он принялся выставлять их на подиуме по кругу под самым центром глобуса. Стоять на торцах палочки решительно не желали и то и дело падали. Особенно много хлопот доставила последняя, пятая. Когда, наконец, и она заняла свое место, кто-то в зале нервно хихикнул.
   - Осталось только хлопнуть в ладоши, - заметил Топоруков.
   Служитель удалился на цыпочках.
   Задрав голову, Цезарь смотрел на глобус. Глобус вращался, завораживающе поблескивая. Было слышно лишь негромкое постукивание, с которым шары внутри него неторопливо падали с перекладины на перекладину.
   - Три... - громким шепотом сказал Топоруков, разводя руки и не отрывая взгляда от вращающейся сферы. - Четыре!
   Дрожа, Найденов хлопнул вместе со всеми. Треск соприкосновения сотни ладоней прокатился под сводами, оставив по себе эхо стаи взлетевших голубей. Он еще не утих, когда первый шар выпал из глобуса и полетел вниз.
   Ударившись о подиум, шар повалил три карандаша и откатился в сторону.
   - Тридцать девятый! - сказал Топоруков, с кряхтением наклонившись за ним и теперь показывая залу. - Три единицы на кону. То есть - триста тысяч таньга!
   По толпе прокатился гул. Дама в паутинке ойкнула и впилась в локоть своего спутника обеими руками.
   - Ну? - спросил Цезарь Топоруков, переводя цепкий взгляд с лица на лицо. - Здесь тридцать девятый? Или поехали дальше?
   - Ты чего? - спросил господин в смокинге, отрывая руки. - Твой номер, Вероника!
   - Нет, нет! - она замотала головой, прижимаясь пуще. - Н-н-н-нет!
   - Да иди же, говорю! Кому сказал! Иди, дура!
   - Ай! - пискнула Вероника.
   - Что? - переспросил Топоруков, шаря глазами по залу.
   - Она сказала: да! - крикнул господин в смокинге, подталкивая.
   - Это правда?
   - Не хочу, не хочу!..
   - Ах ты, зараза! - шипел господин в смокинге, с пыхтением отдирая ее от себя. - Как по восемь тысяч на ер!.. сука!.. на ерунду!.. так ничего!.. а теперь вон чего!.. это тебе все даром?!.. Кому сказал! - Он снова крикнул: Да! да!
   - Прошу! - широко улыбаясь, предложил Цезарь Самуилович. - Рад новой встрече! Пожалуйте бриться!
   Ускоренная прощальным тычком своего кавалера, Вероника шатко просеменила полтора метра по направлению к подиуму. Сам дрожа, Найденов услышал, как постукивают ее зубы. Она сделала еще три шага и остановилась, затравленно озираясь.
   - Пожалуйте, пожалуйте! - повторял Топоруков, потирая руки. - Очень рад! Вы, помнится, в прошлый раз кое-что выиграли? Отлично! Люблю реванши! С нашим удовольствием!.. Минуточку. Небольшая формальность. Внимание. Вы согласны, что, встав рядом со мной, вы тем самым безоговорочно принимаете известные... эге?.. известные вам условия игры... да?.. результаты которой не могут быть оспорены... да?.. и от каковых вы не можете отказаться? Вы подтвердили это при свидетелях!
   И обвел рукой притихший зал.
   Вероника поднесла ладонь к виску, будто что-то вспоминая, и беспомощно оглянулась.
   - Прошу, прошу! - манил ее Цезарь Самуилович. - Садитесь, пожалуйста!
   Она сделала еще четыре шага - и села на ложе.
   - Бу-бу-бу! - сказал человек в маске.
   Вероника послушно закинула ноги. Щелкнули скобы креплений.
   - Ой, не надо!.. Господи!
   Палач толкнул ее, заставив вытянуться, и быстро пристегнул руки. Светлые волосы свисали почти до полу.
   Она тонко заскулила.
   - Так-с! - воодушевленно произнес Топоруков, гоголем прохаживаясь возле. - Вот видите, как хорошо! И совсем не страшно. - Вероника заскулила громче, а он достал из кармана и предъявил залу большую блестящую монету. Ну-с, милочка! Вы готовы? Отлично! Тогда позвольте осведомиться - орел или решка?
   - Ре... ре... - заикалась она. - Решка!..
   - Не передумаете? - глумился Цезарь Самуилович. - Точно решка? Ой, смотрите, Вероника! Первое слово дороже второго.
   - То... точно, - всхлипывая, отвечала Вероника. - Ну что... что ж вы тя... тянете, Цезарь! Страшно ведь, ну!
   Цезарь пристроил монету на палец и метнул вверх.
   Жужжа и вращаясь, пятак описал дугу, звякнул о подиум, покатился было, да и упал на бок: де-де-де-де-де-де-де...
   - Судьба сказала свое слово, - торжественно объявил Топоруков. Желающие могут убедиться.
   Господин в смокинге торопливо протиснулся к подиуму и взбежал по ступеням.
   Присев на секунду возле монеты, он дико заорал, суя в воздух сжатый кулак:
   - Йес! Йе-е-е-ес!..
   Топоруков тоже наклонился. Потом разогнулся с разочарованным кряхтением и скрипуче сказал:
   - Вы правы. Решка.
   Зал ахнул и завыл. Громче всех выла сама Вероника - она билась на своем стальном ложе, выгибаясь, как рыба на крючке.
   Палач освободил ее.
   - Прошу, - скучно предложил Топоруков, отпирая сейф.
   Смеясь и счастливо закидывая голову, Вероника стояла, держа подол своего паутинчатого платья, а Цезарь Самуилович отсчитывал пачки, как огурцы.
   - С вами в картишки-то не садись, - брюзгливо сказал он, бросив последнюю. - До встречи.
   Она повернулась, хохоча.
   - Первый блин комом, - заметил Цезарь Самуилович, когда Вероника спустилась. - Ничего не попишешь. Ну ничего - еще не вечер. Продолжим?
   И посмотрел вверх.
   Найденов похолодел: глобус вращался, шары перестукивались с мертвенным костяным звуком, и нельзя было предугадать, который из них вот-вот полетит вниз.
   Задрав головы, присутствующие развели ладони для хлопка.
   - Три... - прохрипел Цезарь. - Четыре!..
   Голопольск, пятница. Болото
   Тишину ночной комнаты нарушал только неумолчный говор дождя, лопотание мокрых листьев и едва слышное дыхание женщины, свернувшейся в кресле под клетчатым пледом. Настольная лампа с зеленым стеклом освещала стопки бумаг и бросала на пунцовые шторы два мягких овала.
   - Уа-а-а! Уа-а-а! - снова дважды всплакнул гнусавый сигнал клаксона.
   Это какая-то машина, - лениво подумала Александра Васильевна сквозь сон. - Кого-то ждут, наверное... Куда они в такой дождь?
   И тут же вспомнила: Ч-тринадцать, Мурашин; черт возьми, это ведь ее как раз и ждут, конечно - ведь к часу ночи!..
   Она метнулась к выключателю и зажгла люстру. Часы показывали пятнадцать минут первого; из-за двери спальни доносился низкий, с пробулькиванием, храп. Приникла к стеклу, загородившись от света ладонью: да, машина кургузый "газик" армейского образца; мокрый брезентовый верх лоснился и рябил.
   - Сейчас, сейчас, - бормотала она, прыгая на одной ноге. Что-то дрожало под сердцем - словно неумелый музыкант торопливо дергал все одну и ту же мучительно вскрикивающую струну; сейчас она увидит его снова и нужно будет что-то говорить. Сапог сложился пополам и ступня никак не хотела лезть в сырое, пованивающее рыбой нутро. Уф! - просунулась. Теперь второй. Но что, что она ему скажет?
   - Сейчас!..
   Дождь барабанил по жестяному козырьку крыльца, нервно теребил поверхность черных луж.
   Струна трепетала, билась; конечно же, ей хотелось скорее оказаться рядом, быть вместе, - но она, на секунду задохнувшись, все же пересилила себя: степенно сошла по ступеням и неторопливо шагнула к машине.
   Николай Арнольдович сидел впереди.
   - Я смотрю, вы не торопитесь, Александра Васильевна, - сказал он с неприятно поразившим ее ироническим выражением. - Садитесь, опаздываем!
   Она ждала совсем других слов... Разумеется, он не мог сейчас показать своих настоящих чувств... и все же она не удивилась бы, услышав нежность в голосе... услышав даже что-нибудь такое, чему вовсе не было места в мире: "О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные... как лента алая губы твои!.. ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов!.."
   Скрежетнул стартер, машина тронулась и покатила по переулку, шумно расплескивая лужи и набирая скорость.
   - Дождь-то какой, - пробормотала Ниночка. Она держала на коленях большую корзину, закрытую мешковиной; когда машину потряхивало, в корзине что-то встрепехивалось.
   - И льет, и льет! - подхватил Витюша, чья голова в мятой кепке торчала у противоположной дверцы. Должно быть, один на один с обкомовскими он чувствовал себя не в своей тарелке, а с появлением Твердуниной приободрился. - Хляби небесные! Это ж ужас один! Это ж ужас!..
   Через несколько минут миновали грязные заборы бетонного, за которыми кое-где тускло помаргивали мутные фонари, и выбрались на трассу.
   - Ох, погодка, - повторял вполголоса Витюша, словно надеясь, что ему кто-нибудь ответит. - Ну и погодка!
   - Помолчите, Виктор Иванович! - негромко сказала Александра Васильевна и отвернулась к окну, поджав губы.
   За окном скользила темнота; отсвет фар позволял скорее угадать, чем увидеть кусты, опушку черного леса, деревья, неохотно кланяющиеся дождю и холодному ветру. "Ну и пожалуйста, - с неясной обидой повторяла она про себя. - Ну и пожалуйста!.." Небо было совсем черным. Через минуту Мурашин завозился, зашуршал чем-то, потом чиркнул спичкой, прикуривая. Вспышка отразилась в стекле и исчезла, но остался подрагивающий огонек сигареты. Александра Васильевна подумала: зачем он курит? Курить вредно. Глупый. Нет, правда - зачем? Нужно сказать ему об этом... но потом, потом... когда они снова останутся вдвоем. Она почувствовала тепло, прихлынувшее к груди, неслышно вздохнула и отвернулась. За лобовым стеклом бежало и прыгало по асфальту разлапистое пятно желтоватого света; один раз в минуту мелькал у обочины километровый столб; щетки стеклоочистителя лихорадочно ерзали, смахивая воду, а по бокам, куда не доставали, она сама сбегала кривящимися ртутными струйками. Взгляду не за что было зацепиться, кроме как за стриженый затылок Николая Арнольдовича: красивый круглый затылок, ровно покрытый русыми волосами; справа на шее виднелась небольшая темная родинка над самым воротником брезентовой плащ-палатки. Вот Мурашин поднял руку и поправил воротник, и Александра Васильевна вздрогнула, потому что этот простой жест, это незаметное изменение мира (всего лишь воротник его куртки плотнее прилег к шее, а больше ничего) произошло прямо у нее в сердце, - вот отчего оно так сдавленно шелохнулось, так сладко заныло.
   Минут через двадцать машина замедлила ход.
   - Здесь, что ли, - сказал Петька, шофер Мурашина, припадая к рулю и вглядываясь в жидкое молоко, каким казался свет фар. - Ну, черта не звать, а позвав, не отказываться...
   Он совсем сбавил газ и, бормоча шоферские слова, стал съезжать с дороги в дрожащее, рябое пространство дождя.
   - Передок, передок включай! - заволновался Витюша. - По такой погоде ты что! Развезло-то как! Мы сегодня утром с Александрой Васильевной...
   - Помолчите, Виктор Иванович, - оборвала его Твердунина.
   Петька дернул рычаг; что-то содрогнулось под днищем.
   Машина нырнула носом, съезжая с гладкой дороги, кое-как выправилась и медленно, рывками пошла вперед, по-утиному переваливаясь. Хищно скаля зубы, Петька без устали крутил руль. Под колесами то и дело что-то хрупало и проваливалось. Мокрые ветви хлестали по стеклам, скребли по брезенту. Ниночка просунула ладонь под локоть Александре Васильевне.
   - Вот уж который раз, - шепнула она, передернув плечами, - а все никак не привыкну.
   Тряхнуло так, что они подпрыгнули макушками до брезентового верха.
   - Николай Арнольдович, а получше-то дороги нет? - спросила Твердунина.
   - Гать, - без выражения отозвался Мурашин. - Сгнило все к черту, чего вы хотите... Левей бери! Куда ты! Осторожней!
   - На козе тут ездить, - отвечал Петька, щерясь. - На амфибии, ети ее мать!..
   Еще минут через десять встали.
   Двигатель замолк. Стало слышно, как барабанят капли по брезенту, как шумит ветер.
   - Та-а-а-ак... - протянул Мурашин. - Приехали.
   Он набросил капюшон и выбрался под дождь. Сапоги чавкали.
   - Ой, не хочется, - сказала Ниночка, улыбнувшись, и глаза ее красновато блеснули. - Да что делать!
   Ежась, они стояли у передка машины. Ниночка в обнимку держала корзину. Дождь шуршал вокруг - казалось, какая-то многоногая зверушка крадучись пробирается по черному лесу. Витюша копался в машине, кряхтел, вытаскивая из-под сидений разный припас - мешки, веревки. Вот бросил в грязь короткий багор и спрыгнул сам.
   - Возьмите барахло, - распорядился Мурашин. - Пошли, пошли. Не тянем, не тянем. Давайте за мной. Не разбредайтесь. Тут черт ногу сломит.
   Посветил фонариком и попер в туман между двух кустов, треща ветвями и мокрым валежником.
   - Фары оставить? - крикнул Петька. - Или что?
   - Оста-а-авь! - гулко отозвался Мурашин.
   Александре Васильевне стало вдруг страшно, и она не оглядываясь поспешила за Николаем Арнольдовичем. Через три шага споткнулась о корягу, чуть не ухнула в бочажину, - едва устояла, схватившись за ту же самую корягу, - и теперь брезгливо вытирала о плащ руки, испачканные какой-то слизью.
   - Не бегите, Николай Арнольдович! - крикнула она. Голос глох у самых губ. - Я так быстро не могу! Не видно ничего!
   Сзади тоже что-то хрустело и валилось. Фары слепили, радужно переливаясь в дожде и тумане, разлитом у земли как парное молоко, и она едва не закричала, когда из этого молока шумно высунулась черная фигура.
   - Погодка-то, - бодро толковал Витюша, хлюпая в болоте. - Это ж ужас один. Ничего, тут недалеко. Это вы, Александра Васильевна? Это ж ужас.
   - Я это, я, - хрипло отозвалась Твердунина. - Осторожно, яма.
   Они все продирались и продирались по насквозь гнилому, прокисшему лесу. Лес поднялся из болота и в болото же ронял толстенные трухлявые стволы. Поначалу она береглась не испачкаться, но скоро махнула рукой; к тому же поскользнулась на сгнившей коре и больно ушиблась. Теперь, наткнувшись на преграду и ощупав, по-медвежьи ложилась животом и переваливалась на ту сторону. Шагая вперед, держала перед собой руку с тревожно ищущими в темноте растопыренными пальцами, но все же не убереглась и страшно наткнулась лицом на крепкую ветку.
   - Ай! - вскрикнула Александра Васильевна и села в грязь, закрывшись руками и скуля.
   - Что такое? Что вы? Где?
   Витюша подскочил, едва сам не повалился, стал, шумно дыша какой-то кислятиной, шарить скользкими пальцами по лицу.
   - Не надо! - крикнула Твердунина. - Прочь!
   - Вы чего? Ушиблись?
   - Да ладно, - сказала она, вытирая слезы.
   Сколько еще? Ноги ныли. Казалось, они волокутся по топям уже целый час... с другой стороны, когда она садилась в машину, было минут двадцать первого... да еще ехали сколько-то... а на месте нужно было быть к часу, и никак не опаздывать... Как же это? Она встряхнула головой, попытавшись ощутить реальность, и поднесла к глазам запястье с часами, но ничего не разглядела.
   - Далеко еще?
   - Нет, недалеко! Вон, видите, Николай Арнольдович-то... должно, на берегу уже.
   Точно, невдалеке маячило неподвижное пятнышко света - наверное, Мурашин повесил фонарик на дерево.
   Александра Васильевна всхлипывала.
   - Пойдемте уж, - жалобно попросил Витюша. - Недолго. Видите, и дождик утих.
   Дождь и впрямь кончился, и даже небо посветлело настолько, что стали различимы контуры туч. Где-то высоко за ними пряталась белая луна.
   Когда они, выбравшись из леса, очутились на кочковатом мокром берегу небольшого болотного озерка, луна уже показалась - она плыла мутным дрожащим пятном, меняющим очертания по мере того как менялась плотность пелены облаков. Лес приблизился, выступил из тьмы, стали видны верхушки деревьев, чернеющие на фоне чуть более светлого неба. Над бугристой поверхностью заболоченного озера, сплошь заросшего тиной, стоял шевелящийся туман. Тут и там его протыкали коряги, и та же ослизлая тина длинными сосульками висела на их многопалых корявых руках.
   - Ничего, сейчас развиднеется, - бормотал Витюша, озираясь. - Ага... вот, значит. Николай Арнольдыч-то уже сторожит. Ладно... дело такое. Разбираться надо покамест. Отдыхайте, Александра Васильевна, отдыхайте...
   Он бросил мешки в траву, присел и стал копаться в них, по очереди вытаскивая и силясь распознать в темноте какие-то тряпки.
   Сзади зашуршало, зачмокало; она в ужасе обернулась - и сначала ничего не увидела, а потом догадалась, что это Ниночка с Петькой; они выступили из тьмы, отделившись от нее одним большим пятном; вот и само пятно поделилось на два.
   - Ну, местечко, - сказал Петька, переводя дух. Кажется, он стоял, согнувшись, - должно быть, опирался на что-то. "Багор!" - догадалась Твердунина. - Не продерешься... Это ты, что ль?
   - Я, я, - отозвался Витюша.
   - Темнотища в лесу - глаз коли, - добавил Петька и вдруг прыснул: Слышь? Что вспомнил-то... Ты был, когда Коломийца назначали? Что молчишь? Был, нет?
   - Не был, не был...
   - Ох, умора! - Петька нагнулся к нему и зашептал.
   Александра Васильевна отчего-то начала дрожать противной мелкой дрожью.
   - Не твоего это ума дело, - сказал Витюша недовольно.
   - Это точно, - легко согласился Петька. - Не моего.
   Луна выкатилась в полную силу, заливая болото контрастным серебряным светом; время от времени на нее наплывало скользящее по небу волнистое облако, и тогда тени начинали пьяно пошатываться. После беспросветного лесного мрака казалось, что все видно как днем.
   - Николай Арнольдович! - крикнула она срывающимся голосом. - Да Николай Арнольдович же!
   Мурашин неподвижно стоял метрах в десяти, слившись с клонящимся к воде кустом. Вот повернул голову и замахал руками - мол, тише, тише! Брезентуха его шумно коробилась при каждом движении. Еще раз махнул - уже призывно.
   - Не волнуйся, уже скоро, - негромко сказал он, когда Твердунина подошла. - Замерзла?
   - Нет, - ответила Александра Васильевна, стуча зубами, но одновременно чувствуя, как плеснуло в душу теплом от его "ты". - Это так... просто так... нет, не холодно.
   Мурашин не слушал: настороженно подался вперед, всматриваясь. Несколько пузырей всплыли и бесшумно лопнули на поверхности озера.
   - Начинается, вроде... Так не холодно, говорите? Видите, сапоги-то пригодились, - рассеянно бормотал он, не отрывая взгляда от воды. - Нет, показалось... По таким местам в сапогах-то насилу... кое-как... а уж без сапог!.. Точно: показалось. Показалось, показалось...
   - Николай Арнольдович, а вы детство помните? - шепотом спросила Твердунина, втайне надеясь, что он возьмет сейчас - и расскажет все, что так томит ее и не дает покою.
   - Детство? - удивился Мурашин, бросив на нее холодный взгляд. Интересный вопрос, Шурочка. На пятерку. - Негромко чертыхнулся, потом приставил ладони рупором ко рту: - Петька! Виктор Иванович! Разобрались там? Давайте сюда! Поближе! Да не шумите, черти!.. Детство, говорите? А как же! Конечно. Все как положено. Даже фотографии есть. Не подкопаешься.
   И твердо на нее посмотрел.
   - Ну да, да... Ведь я тоже помню... Смутно, но помню... Вот не знаю только...
   Она замялась.
   - Что?
   - Нет, ничего, - сказала Александра Васильевна, с досадой понимая, что он ничего не откроет, и отвернулась.
   - Багор, багор возьми! - снова негромко затрубил Мурашин. - Багор где?
   Мелкая дрожь пробирала ее до самых кишок.
   В самых дальних закоулках мозга слоились прозрачные, как отражение в оконном стекле, воспоминания. Вот открывается дверь, входит отец - хмурый, насупленный; вешает шинель, садится на хромой табурет, протянув ноги поперек прихожки; мать стаскивает с него сапоги, разматывает и откладывает в сторону портянки; тазик с теплой водой наготове; отец кряхтит, а мать приговаривает, моя ему ноги: "Васечка! Васечка устал!.. Сейчас, сейчас!.." И вот - уже в тапочках, хоть еще и в мундире - отец проходит в комнату, снимает китель, садится к столу, наливает себе полстакана водки, выпивает. И тотчас появляется мать с огромной, в голубую кайму, тарелкой пламенных щей...
   Как же так? Ведь она помнила детство - кособокий дом в конце Краснопрядильной, два окна на улицу, герань, крыльцо... На крыльце зимой лежал снег. А теплыми вечерами отец сидел с папиросой. Летом дверь всегда была нараспашку... в проем мать вешала полотнище марли от мух... иногда отец выносил стул, садился в майке и старых галифе, мать закрывала ему плечи газетами и стригла... потом сметала курчавые волосы веником с теплых досок... еще пчела, ползущая по кромке железной кружки с молоком... колкая трава на откосе...