Волос Андрей. Маскавская Мекка

   - Озверели, что ли, совсем, - пробормотала она, с тоской понимая, что сон ее перебили в самом неподходящем месте. Приотдернула занавеску, но ничего не разглядела: во тьме что-то ревело и колотилось. - Суки долбанные, что удумали среди ночи!..
   - Что? Кто? - хрипло спросил ее сожитель Ханюков, отрывая от подушки взлохмаченную голову.
   - Дед Пихто...
   - А-а-а... ну все, все...
   Верка-магазинщица была далеко не единственной, кто проснулся от этого грохота.
   Капитан Горюнов спал поначалу крепко, без сновидений, а потом увидел багровую тучу, наплывавшую с горизонта. Тяжелая, литая, вся она щетинилась острыми высверками, и тяжкий гул катился по широкой степи.
   Степь тоже багровела - гнулся багровый ковыль под ветром, багровая вода рябила в мелком озерце, берега которого поросли багровым камышом.
   А Горюнов стоял неподвижно, спокойно глядя на то, как приближается туча. Он был в комбинезоне, и неярко, сдержанно отсвечивали багровым звездочки на погонах.
   За его спиной, сколько хватало глаз, расходясь по всей степи тупым клином, стояли тяжелые танки - стояли, по-зверьи припав на передние лапы и изготовившись к прыжку.
   Горюнов поворачивается к ним и озирает строй, и под его суровым взглядом все они пуще подбираются - тусклым багровым светом отливает напрягшийся металл, и стволы пушек подрагивают от нетерпения.
   Тогда он взбирается на броню первого, венчающего клин, ныряет в люк и вот уже садится на командирское место. Надевает шлемофон и слышит дальний басовитый голос генерала Глючанинова:
   - Готов?
   - Так точно!
   - Действуй! - приказывает генерал. - Нас ждет Маскав!
   - К бою! - командует Горюнов.
   Трах-та-та-та-тах!.. - летит по багровой степи. Это захлопываются крышки люков. Трах-та-та-та-тах!.. - будто волна бежит от командирского танка.
   - Ну!.. - говорит Горюнов и хочет отдать приказ, который стронет с места всю махину и помчит по степи навстречу подступающей туче, - как вдруг страшная мысль вспыхивает у него в мозгу.
   - А если мины?!
   - Молодец, Горюнов, - отвечает генерал. - О минах-то я и не подумал! Ох, капитан, ходить тебе в полковниках!.. Что ж, придется пехоту впереди танков пустить!
   Зелено-серое людское море начинает обтекать танки, а Горюнов, припав к смотровой щели, жадно глядит в спины, на которых от быстроты бега коробятся шинели: то тут, то там, то справа, то слева с бесшумным грохотом вздымается земля, на мгновение расплескивая солдатское море, - но море тут же яростно заполняет воронки и льется дальше. А Горюнов радостно считает про себя: "Вот еще одну обезвредили! Вот еще одну обезвредили! Вот еще одну!.." Море течет и течет, земля вздымается и вздымается... дальше, дальше!..
   - Пошел! - кричит он, чувствуя, как, повинуясь его крику, начинает набирать ход стальная лавина. - Пошел! Пошел!..
   Ревет и громыхает танковый клин... вдруг выезжает на окраину города... разбегаются из-под гусениц какие-то людишки... над дальними домами горят в небе бордовые буквы - МАСКАВ... торжествуя победу, танки с ревом проламывают первые стены... морщится во сне капитан, трет кулаком глаз... дико глядит на багровую тучу, обратившуюся в неверный свет ночника... а за окном: тра-та-та-та! бум-бум! га-га-га! ш-ш-ш-ш! ур-р-р-р-ру-у-у-у!..
   - Что ж такое? - сказал он, приподнимаясь на локте и тряся головой.
   - Спи, спи... - хрипло ответила Ира. - Строят чего-то. Спи...
   ...Что же касается художника Евсея Евсеича Емельянченко, то он поначалу долго не мог уснуть, потому что все думал о памятнике: о том, что ратийные филистеры погубили замечательный проект - ведь отлично можно было бы слепить руку на перевязи... нет аналогов... что ж плестись в арьергарде мирового искусства? И что Александра Васильевна совершенно напрасно подхватила идею мавзолея... строить мавзолей - это гораздо дороже, чем слепить перевязь... и что перевязь все-таки имеет отношение к искусству, а мавзолей - нет. Он все думал, думал, стал перебирать жизнь, судьбу... сон не шел. Ворочался с боку на бок, вспомнил, как лет двадцать назад его на несколько дней выпускали за границу края... Чего это стоило! скольких нервов! проверок! бумаг! анкет! клятв в преданности идеалам гумунизма!.. Всегда поражался: почему это в край приехать проще, чем выехать из него? Например, маскавичу в край - так это, говорят, пару месяцев всего побегать, чтобы визу получить, а вот попробуй из края! Но в конце концов включили в состав делегации... У него был план. Лелеял, вынашивал, специально для этого в гумрать когда-то вступал... И вот свершилось: он оказался в огромном, клокочущем, сказочном Маскаве... но вместо того, чтобы в первый же день ускользнуть от опеки и кинуться просить политического убежища, почему-то все колебался... робел... прикидывал... И ничего такого в итоге не сделал, - а через три дня сел в обратный поезд, с теми же рылами суконными в одно купе, анекдоты стал рассказывать, кретин... выпивать-закусывать... и ту-ту-ту-ту-у-у-у!.. Ах, как жаль, как жаль!.. Выпивал-закусывал - а жизнь-то мимо, мимо!..
   Сердце ныло. Емельянченко вздыхал, ворочался, поднимался, пил воду, глотал таблетки. Во что превратили его, художника? Грудь болела, сердце стучало, жизнь прошла. В конце концов он кое-как задремал, но тут же вздрогнул от какого-то шороха и поднял голову.
   Дверь была открыта, в коридоре тускло горел свет, а на пороге высилась человеческая фигура.
   - Кто здесь? - шепотом спросил Емельянченко, не чувствуя страха.
   - Не узнали? - негромко ответил человек.
   - Товарищ Виталин! - радостно удивился Евсей Евсеич. - Проходите, проходите! Что же вы там у дверей!..
   - Я на минуточку, не тревожьтесь, - сказал тот, картавя. - Хотел осведомиться, как вы тут без меня... Позволите?
   И сел на стул у постели, не дожидаясь ответа.
   - Конечно, конечно, - забормотал было Евсей Евсеич и вдруг отшатнулся, заметив, что у гостя нет правой руки, а пиджачный рукав подколот поблескивающими в полумраке булавками. - Как же это?!
   - А, ерунда! - с несколько нарочитой беспечностью ответил Виталин, махнув целой. - Бренная оболочка... Все приходит в негодность со временем. Не обращайте внимания. Вы-то как поживаете?
   Отчего-то чувствуя тошноту, Евсей Евсеич с усилием отвел взгляд от культи.
   - Что с нами жизнь-то делает! - он покачал головой и горестно повторил: - Что делает-то!
   - Ну, ну! Не раскисать! - засмеялся Виталин. - Вот еще! Ну-ка, не выдумывайте! Рассказывайте лучше, как живете!
   Евсей Евсеич смущенно пожал плечами.
   - Как вам сказать... Сердчишко иногда пошаливает, - он с конфузливой улыбкой постучал по груди. - А так-то все хорошо, не думайте... Зарплату мне недавно прибавили. Комната у меня своя, видите. Соседей всего двое... В общем, сносно. Не жалуюсь.
   - Точно не жалуетесь? - стремительным движением присунувшись к нему, спросил Виталин, и глаза остро блеснули.
   - Точно, - решительно мотнул головой Евсей Евсеич.
   - Замечательно! - сказал вождь, хлопнув его по коленке каменно-твердой ладонью. - Это, милостивый вы мой государь, замечательно! Нет, не зря! Не зря! - он вскочил и стал ходить туда-сюда по комнате, заложив большой палец имеющейся руки за лацкан пиджака. - Все было не зря! Да вот хотя бы и на вашем примере, Евсей Евсеич, это видно: не зря! Новая эпоха требовала нового человека, и он появился! Вдумайтесь: вы - человек новой эпохи! А? Ведь лестно? - Виталин рассмеялся. - Приятно сознавать, а? Нет, вы уж, батенька, не лукавьте, скажите как есть: приятно?
   - Приятно, - более из вежливости согласился Евсей Евсеич.
   - Ах, как я вам, в сущности, завидую! - воскликнул Виталин, махнув рукой. - Какую жизнь вы прожили! В какое время! Какой напор! Какое стремление!
   - Мне завидуете? - удивился Евсей Евсеич. - Вы - мне?
   - Как же не завидовать! - жарко ответил тот, сдергивая кепку и делая этой сжатой в кулаке кепкой резкое движение, подчеркивающее фразу. - Как не завидовать! То, что давалось нам, ко... э-э-э... го... как это вы теперь называете-то? - Виталин хмыкнул и покачал головой. - Вот что время делает со словами... кто бы мог подумать... Давно это?
   - Что? - не понял Емельянченко.
   - Да словечко-то это: гумунизм. Понятие. Давно образовалось?
   - Всегда так было, - сказал Евсей Евсеич, пожимая плечами. - Гумунизм. А как же еще?
   - Понятно, - снова хмыкнул Виталин. - Ну, всегда так всегда. Дело не в этом. Не в словах дело... Так вот, Евсей Евсеич, повторяю: то, что давалось нам, революционерам-гумунистам предреволюционной эпохи крайним напряжением сил, предельной верой в собственную правоту, в правоту дела рабочего класса, то выпало вам уже в чистом виде, эссенцией идей и стремлений! Сколько ошибок было сделано нами - и какая широкая, ясная дорога открылась для вас! Согласитесь, Евсей Евсеич, вы оказались в более выгодном положении!..
   - Идеи, - застенчиво повторил Емельянченко. - С одной стороны, конечно... Но...
   - Смелее! - подбодрил Виталин.
   - Толку-то большого не оказалось! - сказал Евсей Евсеич, смущаясь своей храбрости. - Даже, можно сказать, совсем все развалилось...
   - А чего же вы, милостивый государь, хотите от исторического процесса такого масштаба?! - полыхнул Виталин и снова стал резать воздух заломленной в кулаке кепкой. - Я понимаю, что вы имеете в виду! Кажущийся отход... откат от идей ко... гумунизма, вызванный неэффективностью хозяйства! Так? Гумунизм скукожился, сжался как шагреневая кожа. Гумунизм занимает теперь территорию одного отдельно взятого края. Так? Но помилуйте: реакция была неизбежна! Я когда еще об этом говорил! Я остерегал вас от эйфории! Да, реакция была неизбежна. Не исключено даже, что в конце концов она возьмет верх! Одержит полную победу! Я допускаю, - он поднял кверху палец, держа кепку четырьмя другими, - что гумунизм в России исчезнет окончательно! Схлопнется, перестанет существовать. Но! - Палец поднялся выше. - Но все-таки в этой стране идеи ко... го... гу... э-э-э... черт, не выговоришь!.. идеи гумунизма не умрут никогда! Как бы ни шло развитие, какие бы блага ни предложила России западная цивилизация, под пеплом реакции всегда будет тлеть искра гумунистической идеи! И - помните, Евсей Евсеич - из искры возгорится пламя!
   - Опять, что ли? - невесело спросил Емельянченко.
   - Опять, опять и опять! И знаете почему? - Виталин хитро сощурился. Да потому что эта страна никогда не станет богатой. Никогда. На протяжении веков ее разворовывали - и будут разворовывать впредь. Как только здесь появляется что-то такое, что можно украсть, оно немедленно исчезает. Как только прозябает живой росток, способный, в принципе, когда-нибудь принести обильные плоды, - его незамедлительно срезают и кладут на зуб. Тут еще никто никогда не дождался, чтобы курица начала нести золотые яйца: зачем, если можно сварить ее сегодня? Так было, есть и будет. А раз страна не станет богатой, значит, народ всегда будет готов к новой жизни... к той, в которой это богатство все-таки возникнет! Понимаете? - он резким движением пресек Евсея Евсеича, который хотел вставить слово. - Называйте это как угодно: хотите - сказкой про белого бычка, хотите - бессмертным духом переустройства и обновления... Вспомните, как сильно мы ошибались, когда полагали, что революционная активность масс диктуется уровнем общественного производства! Чепуха! Архичепуха! Вредная, бесплодная идейка! В результате едва не прошляпили, когда началось в России. Я сам - был грех! - пытался активизировать процесс в Швейцарии: самый высокий уровень производства! самый развитый пролетариат!.. - Виталин злобно сплюнул. - Чепуха! Уровень производства диктует только уровень общественного равнодушия - и ничего больше. В так называемых развитых странах у закормленного и прирученного пролетариата, более похожего на салонную проститутку, нежели на рабочий класс, нет ни единой мысли, которая выходила бы из привычного круга мечтаний о комфорте. Нет, Евсей Евсеич, только нищий телом способен проявлять богатство духа! Только он способен думать о будущем!!
   Виталин замолчал, сел на стул и усталыми движениями разгладил кепку на колене. В окне уже известковым раствором мутился рассвет.
   - Ничто не кончается в этой стране, - задумчиво сказал он. - Здесь все всегда начинается - и потом уже не кончается никогда. Вот помяните мои слова, Евсей Евсеич! Гумунизм рухнул на большей части территории. Держится только ваш край. Предположим, гумунистическая система государственно-экономического устройства развалится и здесь. Что будет? Наследники возьмут резко вправо. Массы - и вы в их числе, Евсей Евсеич, да, да, не отпирайтесь! - будут в большинстве своем ликовать, несмотря на усиливающуюся нищету. Затем в крае все же начнется стабилизация - вырастет уровень производства, возрастет совокупный продукт, худо-бедно поднимется уровень жизни... Вот тогда-то и начнется! Слышали, что в Маскаве? Это вам не фунт изюма... Может быть, сегодня революция там не победит, откатится, - и все равно ждите продолжения! Обещаю: снова будете собираться по трое, по четверо, тайком читать "Капитал"... потом опять с флагами на улицу... потом опять баррикады... да, батенька, баррикады! Не верите? Увидите! Россия страна мечтателей...
   - Скажите, товарищ Виталин, - поперхнувшись от волнения, проговорил Евсей Евсеич, последние несколько секунд уже не слушавший, а только думавший, как бы половчее задать вопрос, чтобы не обидеть. - Скажите, когда вы затевали это дело... ну, революцию и потом... перестройку, что ли... нет, не перестройку, конечно, а...
   - Отчего же! именно перестройку! - сухо и картаво бросил Виталин. Одно время очень популярное у нас было словечко... Ну, ну! Смелее, - он извлек из жилетного кармана часы, и Евсей Евсеич изумился: часы показались ему гипсовыми.
   - Так что я хочу спросить... Вы именно это предполагали? Чтобы жизнь была именно так устроена? Уж очень жить-то страшно, товарищ Виталин! Ну, как бы вам сказать... Боюсь я! - он прыснул от неловкости и заспешил, опасаясь, что Виталин его неправильно поймет. - Всегда боюсь! Ну, как будто моя жизнь - не моя... мне ею дали только попользоваться для общего блага... и если я что не так - тут же отнимут... по справедливости отнимут... для общей пользы... А за то, что пока не отнимают, я должен быть страшно благодарен... понимаете?
   - Подождите, подождите! - оживился Виталин. - Как это вы сказали: боитесь? - Он привстал, стремительно повернул под собой стул и сел на него верхом, положив целый локоть на спинку и заинтересованно подавшись всем телом к Емельянченко. - Очень любопытно! То есть, вы испытываете страх?
   Евсей Евсеич поежился под направленным на него пальцем и покивал.
   - Любопытно! А страх, позвольте спросить, перед чем конкретно?
   - Перед властью, - ответил Евсей Евсеич без раздумий. - Ведь она же...
   - Перед властью, - перебивным эхом повторил за ним Виталин. - Так, так, так... Вопрос о власти - главный вопрос всякой революции... не правда ли, Евсей Евсеич?
   Емельянченко снова почувствовал тошноту. Глаза Виталина электрически сверкали.
   - Правда, - выдавил он.
   - Пр-р-равда! - Гость медленно поднимался со стула, нависая. Пр-р-равда! Пр-р-рав-да-да-да! Ха-ха-ха-ха-ха-ха!
   Емельянченко казалось, что тело вождя каменеет и покрывается известкой.
   - Ха-ха-ха-ха-ха!
   - Не надо! - крикнул Евсей Евсеич.
   - Ха-ха-ха-ха-ха!
   - Пустите!
   Он дернулся, открыл глаза. Окно было серым.
   Р-р-р-рав-да-да-да-да-да! - гремело что-то за окном. Ах-ах-ах-аха-ха-ха-ха! - ухал какой-то тяжелый механизм недалеко от дома.
   Рукавом пижамы Евсей Евсеич вытер мокрый лоб. Потом кое-как поднялся и отдернул занавески.
   Стекла мелко подрагивали.
   Лязганье и рев, доносившиеся с площади, производились мехколонной Петракова, прибывшей сюда к половине пятого. Два бульдозера, экскаватор, скрепер и несколько самосвалов, сгрудившись к зданию райкома, рокотали двигателями на холостом ходу.
   Экскаваторщик постукивал по левой гусенице кувалдой и негромко матерился.
   Маскав, пятница. Орел
   Как известно, время растяжимо. А также сжимаемо. Если бы Найденов был способен думать о чем-нибудь ином, он бы непременно вспомнил Севу Кранца. Мобиль Севы Кранца занесло на обледенелом шоссе. Вылетев на встречную полосу, он неминуемо должен был столкнуться с летевшим навстречу траком. "И ты представляешь, время остановилось, - рассказывал Сева. - Ну, не совсем, конечно, остановилось... но почти, почти остановилось! Вот прикинь. Я шел километрах на двухстах, а эта лайба на ста... ладно, пусть даже на пятидесяти в час! Сумма - двести пятьдесят. Когда меня понесло, до нее было метров семьдесят. Эти жалкие семьдесят метров мы должны были пролететь за одну секунду! Что можно успеть за одну секунду? Ты скажешь - ничего. Ха-ха! Понимаешь, эта секунда тянулась так долго, что я даже заскучал. Секунда стала длиной в минуту... что я говорю - в час! в день! Пытаясь выйти из заноса, я одновременно разглядывал каждую крупицу снега на обочине, каждый кристаллик изморози, летевший на лобовое стекло... Я подробно обмозговал текущее положение своих финансовых дел - возникнут ли у Клары проблемы с наследством, с долгами, понял, что в целом все в порядке и мысленно поздравил ее с этим... поразмыслил над будущим Сашки и Светочки безотцовщиной все-таки придется расти... Представил, как пройдут похороны, кто что скажет на панихиде. Честное слово, я бы даже вздремнуть успел, если б такая мысль в тот момент пришла мне в голову! А когда мы чудом разошлись, я метров через триста остановил мобиль, выбрался и сел в снег на обочине. И зажмурился, потому что солнце лупило прямо в рожу. Я зажмурился на секунду, просто чтобы дать отдых глазам... а когда раскрыл их, уже стемнело, и в руке у меня почему-то была пустая бутылка из-под коньяку. Вот так. А ты говоришь - время!.."
   Однако Найденову было не до воспоминаний, тем более - чужих.
   С того момента, когда сияющие скобы щелкнули, крепко охватив его запястья и лодыжки, до первого всхлипа в горле Топорукова, начавшего задавать свой страшный вопрос, прошло не более полутора секунд.
   Этот краткий промежуток времени показался Найденову очень, очень долгим. Воздух становился горячей и жиже. Сердце колотилось, как рыба, сорвавшаяся с крючка на горячие доски, - норовило выскочить уже не из груди - оттуда давно выскочило, - а из горла, из глотки. Зажимы крепко держали руки и ноги. Шар из хрустальной сферы падал медленно, будто тонул в меду... Как же так - все пять?! Пять палочек? То есть - пятьсот тысяч таньга? То есть - максимальная ставка? То есть... это что же получается?.. Защелки были крепкие... Сердце выкипало... долго, долго, долго - все полторы секунды, пока в горле Топорукова не зашипел воздух, переходя в краткий всхлип, за которым, в свою очередь, последовал первый звук его насмешливой фразы:
   - Вы готовы, милейший? Тогда позвольте вопросец - орел или решка?
   Пять палочек повалил шар, выпавший из хрустального глобуса... На кону было пятьсот тысяч таньга, и оставалось лишь угадать, какой стороной ляжет брошенная монета.
   Найденов смотрел на Топорукова. Цветозона была тяжелого свинцового тона. В центре свинец сгущался до угольной черноты. Зона турбулентности казалась непропорционально узкой. Только по верхнему краю тянулась полосочка густого сиреневого цвета. Было похоже, что этот человек никогда ни в чем не сомневается.
   Орел или решка?
   "Решка! - хотел сказать он. - Решка?.. Разумеется, решка!.."
   Он уже вообразил, уже видел, как взлетает монета... потом падает... звенит... кружится... решка! Точно - решка!.. Но тут пришло в голову, что решка только что была. Да - в предыдущей партии счастливица Вероника называла решку. Что же, опять решка? А ведь два раза в одну воронку снаряд не падает. Звенит... кружится... орел!.. Но при чем тут воронка? При чем тут, вообще, предыдущая игра? Этот бросок с ней никак не связан. Вероятность того, что выпадет решка - одна вторая. То же самое и для орла. Сколько ни мечи проклятый пятак - всегда одна вторая... Но что же тогда делать? Как угадать? Пятьсот тысяч на кону! Ведь может, может выпасть решка! С вероятностью ноль целых пять десятых. Может! Еще как!.. Так что же - решка? Да, да! - ведь может? - пусть будет решка! Точно - решка!..
   - Орел, - хрипло сказал Найденов, скашивая глаза на Топорукова. Черное пятно в центре цветозоны неуклонно увеличивалось.
   - Вы подумали? - измывался старик. - Точно орел? Не коршун? Не курица?
   - Точно.
   - Все слышали? Клиент сделал выбор! Пусть жалкие людишки, не способные подняться выше собственной тарелки, предпочитают цыплят-табака и утку по-пекински. Что нам до того! Наша игра куда крупнее. К нашему столу заказывают орлов! Итак!..
   Секрет его благодушия был гениально прост: монет у Топорукова было три. Первая из них при всем желании не могла упасть орлом, поскольку ее реверс был точной копией аверса - тут и там решки. Вторая являла полную противоположность первой - орлы на обеих сторонах. Балагуря и прохаживаясь по подиуму, Топоруков поигрывал сейчас третьей, совершенно заурядной, каких тысячи и тысячи, - на одной стороне решка, на другой орел. Что же касается того, чтобы в его пальцах всегда блестела именно та из трех, что наиболее соответствовала моменту, то с этим не возникало никаких проблем. Длинные пальцы Топорукова умели творить и не такие чудеса. Давно - так давно, что как будто в другой жизни - семилетний Цезарь Самуилович начинал у Степы Казанского, среди других сопляков, которых Степа брал в учение. Слава богу, с тех самых пор, как Шо-Ислам Полторак и Касым Фергана короновали его во Владимирской пересылке, Топоруков зарабатывал на хлеб совсем другими умениями. Однако школа есть школа: что вложено заботливой учительской рукой, не забывается до самой смерти. По старой памяти он и сегодня мог бы не без блеска продемонстрировать привитые Степой Казанским навыки хоть бы даже и в показательной программе Штутгартского сходняка; а уж подменить монетку незаметно для сотни внимательных и жадных глаз - это был вопрос не возможности, а необходимости.
   Подумаешь - судьба! Где она? - да вот, в кулаке у Цезаря. Пусть судьбе отдается тот, кто не может взять ее, как жирную бабу...
   Даже ее последняя уловка, прощальный розыгрыш, которым она кого угодно обведет вокруг пальца - и та годится лишь на то, чтобы заставить его презрительно усмехнуться. Зачем нужна смерть, если жизнь так прекрасна? С годами жизнь портится... все портится с годами... теряет вкус... эластичность... Но есть способы вернуться к началу. Они очень, очень дорогостоящи - да ведь не дороже денег. Слава богу, жизнь прошла не зря. Деньги работают, подготавливая самое важное, что может быть на свете - новую жизнь Цезаря Топорукова.
   В тихом пригороде, на берегу Маскав-реки хмурится стальными ставнями особняк профессора Дашевского. Пожалуй, единственный человек, перед которым Топоруков испытывает невольный трепет, - это именно он, профессор Дашевский. Дважды Нобелевский лауреат - не шутка, господа!.. Они встречаются раз в месяц - Цезарь приезжает посмотреть, как идет дело. Дело идет. Профессор сопровождает его. Длинные коридоры. В одной из комнат стоит стальная ванна. Она доверху наполнена ледяным физраствором. И накрыта бронестеклом. В физрастворе плавает будущее тело Топорукова. Ему четырнадцать лет - ровно столько эта ванна покоится на одном и том же месте. Когда-то тельце было совсем маленьким. Естественно, это мальчик. Он вырос из одной единственной клетки Цезаря. Глядя на его бессмысленное розовощекое лицо, Цезарь не может побороть суеверного ужаса. Профессор говорит, что это его точная копия. Значит, именно таким худеньким мальчишкой он был в свои четырнадцать лет... Абсолютная копия с абсолютно пустым мозгом. Состояние полужизни. Его питают необходимыми веществами, и тело не умирает. Но и не живет по-настоящему. Когда Топоруков сочтет, что время пришло, профессор Дашевский приступит к следующему этапу операции. Он положит их рядом - на соседних каталках. Наверное, будет сон. Топоруков уснет. Множество разноцветных проводов соединит их головы. Умные компьютеры перекачают содержимое мозга Топорукова в этот новенький, без щербинки, пустой сосуд, - наполнят душой Топорукова это бессмысленное тело... Сколько ему тогда будет лет? Неважно -шестнадцать, восемнадцать... Некоторое время они будут вместе. Точнее -- их станет двое. Он представлял, как это произойдет: просыпается, поворачивает голову, еще не понимая, где он... кто он теперь? - и видит соседнюю каталку... дряблое тело старика... никому не нужное, зловонное, разлагающееся при жизни... Интересно, станет ли хоть на мгновение его жаль?.. Как же: ха-ха-ха! На помойку!..