Волос Андрей. Маскавская Мекка

   От армейского автобуса собранно шагал офицер. Остановившись в трех шагах, он вскинул руку к козырьку фуражки, вытянулся и быстро нарубил отрывистые слова:
   - Товарищ первый секретарь райкома! Почетный караул прибыл в ваше распоряжение! Начальник караула лейтенант Свищов. Какие будут приказания?
   - Да какие приказания, - протянула Александра Васильевна. - Митинг ровно в двенадцать. Лафет не понадобится. Как вы думаете, Евсей Евсеич?
   - Лафет-то? - Евсей Евсеич пожевал губами. В силу некоторой художественности происходящего Твердунина отягчила его обязанностями главного распорядителя. - Нет, не понадобится. Куда его? Не возить же вокруг... Прямо с постамента - в мавзолей... Александра Васильевна, как поднимать будем - на руках или краном? На руках-то тяжеловато выйдет. Да и не ухватишь его там...
   - Все равно, - поморщилась она. - Давайте краном.
   - В общем, когда кран зацепит - тут уж вы не зевайте, - обрадовался Емельянченко. - Тут уж вся ответственность на вас ляжет, лейтенант!
   Между тем площадь приняла вполне траурный вид. Караул и оркестр расположились справа. Вплотную к памятнику замер кран. Напротив него встали впритык друг к другу четыре мехколонских грузовика. Борта их были затянуты кумачом, по которому шла черная полоса.
   Косую крышу мавзолея, оказавшегося в центре каре, засыпали свежим лапником, им же покрыли пространство у входа; две разлапистые еловые ветки украсили проем. Большую фанерную трибуну, несколько раз кочевавшую с места на место, в конце концов утвердили прямо возле постамента, с другой стороны от крана, и тоже принарядили хвоей.
   Емельянченко суетился, тонким ломающимся голосом выкрикивая распоряжения.
   - Подальше, товарищи, подальше! Не надо! Не напирайте! - командовал он, с растопыренными руками налегая на участников митинга, общим числом человек полтораста. - Ну-ка, немножечко подальше! Не нарушайте геометрии! Викентий Порфирьич, скажите своим, чтоб не напирали!..
   Капельмейстер взмахнул руками - и сначала фальшиво, но с каждым тактом все стройнее и стройнее трубы стали вытягивать длинные плаксивые ноты.
   Александра Васильевна стояла в сторонке, задумавшись. Вдруг прямо над ухом зачмокал Кандыба. Твердунина вздрогнула и отшатнулась.
   - Степан Ефремович! - машинально произнесла она.
   Ниночка стояла по левую руку от нового шефа, держа под локоток и преданно глядя снизу вверх в его брюзгливо насупленное лицо. Петька вид имел по-собачьи напряженный - похоже, в любой момент был готов кинуться.
   - Гляди-кось, - жеманно сказала Ниночка, окинув Твердунину гадким взглядом. - Ишь, как запела. Очухамши-то. Степа-а-а-ан Ефре-е-е-е-мович!.. гнусаво передразнила она. - Раньше надо было думать...
   - Прикажете начинать? - глухо спросила Александра Васильевна.
   Музыка лилась все глаже и громче. Стая ворон шумно сорвалась с голых верхушек бурых тополей и, раздраженно каркая, потянулась в сторону бетонного.
   - А что ж не начинать? Неужто и дальше придуриваться будем? - зловеще протянул Кандыба, высвобождая локоть. - Показывайте. Ага. Вот это, значит, сооруженьице... Мавзолей, значит. Удумали. Ладно. Хорошо. Начинать так начинать. Но уж вы не сомневайтесь. Уж мы с вами еще найдем минуточку. Поговорим. А то вы все в обморочки... в бессознаночку... Ничего, выделим часочек. Уж не без этого. Не без того, как говорится. Уж поговорим-то мы на славу. Если ничего другого... - Он гулко откашлялся и приказал: - Откройте митинг. Слово мне. Вперед.
   И шагнул первым.
   Они медленно поднялись на трибуну и встали рядом. Ниночка пристроилась слева от Кандыбы, Петька - справа от Твердуниной.
   Евсей Евсеич вскинул руку, оборотившись в сторону оркестра. Музыка смолкла так же нестройно, как и начиналась; фагот вывел еще несколько нот в полной тишине, но и ему, наконец, сунули в бок.
   Площадь затихла.
   - Товарищи! - надтреснуто сказала Александра Васильевна. - Траурный митинг, посвященный увековечиванию памяти памятника великому Виталину, позвольте считать открытым.
   Пролетел робкий ропот, затем посыпались с разных сторон хлопки аплодисментов.
   Пережидая шум, Александра Васильевна по-прежнему чувствовала только свою тоску. Глядя на изваяние, которое, казалось, с интересом прислушивается к словам и шуму, она пожалела вдруг, что заварила всю эту кашу с увековечиванием. Прав был Петраков - на помойку!.. С усилием отвела взгляд и горестно обозрела толпу. "Подлец, подлец... под-лец, под-лец..." бессмысленно стучало разрывающееся сердце.
   - Товарищи! - без выражения продолжила она. - Сколько помнят себя жители нашего города, столько и был рядом с ними памятник Виталину. Свои радости, свои беды мы приносили сюда, к его подножию...
   Замолчала, потом выговорила глухо, с трудом:
   - Случилось непоправимое.
   Собственная фраза ударила ее наотмашь. Больше всего она хотела бы сейчас зарыдать и крикнуть им всем, глядящим на нее тремя сотнями разноцветных глаз: "Я несчастна! Вы слышите?! Я несчастна!! Ну сделайте же что-нибудь, черт бы вас всех побрал!.. Мой любимый ушел, отдав меня этому мерзавцу!.."
   Губы не слушались. Горло непроизвольно подергивалось.
   Что-то ныло, болело в груди... сердце, что ли?.. Нет, не сердце... Душа?.. тоже нет - ведь нету, нету никакой души!.. чему болеть, если нету?..
   По толпе прошла вторая волна ропота.
   - Памятник пришел в негодность. Жители нашего города... и работники пуговичной фабрики... и передвижной мехколонны... выдвинули инициативу о сооружении мавзолея. Как видите, он построен в рекордно короткие сроки. Это случилось в дни, когда весь наш край собирает силы, чтобы помочь революционному Маскаву... когда каждый думает только о том, чтобы отдать всю энергию... когда каждый готов отдать и саму жизнь - лишь бы гумунизм вышел, наконец, за пределы края!.. Но даже в эти дни мы не бросили нашего родного Виталина!.. у нас нашлось время подумать и о нем! Я горжусь вами, товарищи!.. И теперь слово... предоставляется первому секретарю обкома... Александра Васильевна нечеловеческим усилием подавила всхлип. - Кандыбе Степану Ефремовичу!
   Опять зааплодировали - на этот раз дружно и долго.
   Кандыба тоже поднял руки и удовлетворенно похлопал, не переставая при этом чмокать и подсасывать. По сравнению с тем, каким он явился утром, "первый" стал еще больше: устрашающей горой возвышался на трибуне. Пережидая овацию, неспешно поворачивался мощным носорожьим корпусом то вправо, то влево, и было непонятно, хочет он оглядеть толпу или, наоборот, предоставить толпе возможность как следует рассмотреть себя. Пламенный блик бежал по груди, покрытой сияющей чешуей орденов и медалей. Когда аплодисменты стали стихать, Степан Ефремович рывком подался вперед, схватившись за перильца, которые в его лапищах казались не толще школьной линейки, и бросил рокочущим басом:
   - Товарищи!
   Выждал, не прекращая чмокать и вращаться.
   - Мы, гумунисты края, собрались. Сегодня, чтобы сказать со всей. Определенностью "нет" тенденциям. Хаоса и развала!
   Он говорил уверенно, тяжело, подчеркивая слова паузами, отстоящими друг от друга не более чем на четверть вдоха, и оттого фразы наливались каменной тяжестью и рушились с трибуны гранитными глыбами. Речь его была сконцентрирована до крепости царской водки, сгущена до состояния густой патоки - потому что ни одного лишнего слова, способного замутить смысл, Кандыба не произносил.
   - Есть и наша в том, что дорогой всем великому Виталину. Пришел в полную негодность. Да, товарищи! Скажу со всей старого гумуниста. Недосмотрели.
   На секунду понурился, но затем распрямил плечи и стал еще выше ростом.
   - Потому что и в наших тесных. Встречаются случайные. Которым не в рати. А на свалке истории. Именно на них лежит, что сегодня. Мы стоим здесь, сдерживая. Скорби и негодования. Не стану называть, потому что. Знаем, где собака порылась. И если что, за спиной держать не будем. Какой толк, если я скажу. Что за случившееся, а точнее - за содеянное. Лежит на секретаре районного комитета. Твердунина А. В., которая ответит. Обещаю вам, ответит. И уверяю, что выговором тут. Нет уж, товарищи. А по всей строгости.
   Он вскинул голову - и еще чуточку вырос.
   - Нашлись, однако, - продолжал реветь Кандыба, - здоровые гумунистические, которые. Во-первых, идею создания и увековечивания. А во-вторых - обещают вам новый. Без памятника вы никак. Потому что это вечно. И поэтому вы не останетесь. Гумрать позаботится, чтобы все. Потому что без этого нельзя. Кто прийти и посмотреть. Кто поклониться и сказать. Кто положить и преклониться. Имели бы такую всегда. У нас будет новый памятник, товарищи! Обязательно будет!
   В эту секунду от станции покатились протяжные и выпуклые паровозные гудки. Кандыба оглянулся и потряс кулаком.
   - Вы слышите? Мы готовимся! Наш бронепоезд на запасном! Не сегодня-завтра он встанет на главный! Но уже сегодня первые двести! С вокзала Краснореченска! Отважных бойцов отправляются в бой! Поможем Маскаву, товарищи! Это долг рати, долг гумунизма, долг каждого! Виталин с нами!..
   Его носорожий рев перекрывал вопли паровозов.
   Александра Васильевна смотрела перед собой сухими глазами. Жизнь ее стремительно валилась под откос, но она ни о чем не жалела. Единственное, чего ей сейчас хотелось, это не слышать голоса Кандыбы, с нечеловеческой мерностью производящего гудящие, невыносимо громкие слова.
   - И позвольте теперь. К торжественной церемонии. Памяти памятника! - Он умерил голос и окончил: - Начинаем.
   Толпа заволновалась, перетаптываясь - всем хотелось видеть лучше.
   Твердунина заметила, что Емельянченко медлит, ловя ее взгляд. Равнодушно кивнула.
   Евсей Евсеич отчаянно засемафорил.
   Кран взревел, стрела стала подниматься.
   Петраков свистнул своим ребятам, и двое вскарабкались на постамент.
   - Майнай, майнай! - заорал тот, что взобрался первым. - Еще, еще майнай!
   Блоки вращались. Крюк съезжал, как червяк на паутине.
   С третьего раза поймав, рабочий умело захлестнул трос.
   - Вирай! - закричал он затем, налегая всем телом на истукан.
   Двигатель завыл, и блоки снова заскрипели, выбирая слабину.
   "Зачем же за шею? - подумала Твердунина. - Нужно же было поперек туловища..."
   Напряженно жуя окурок, крановщик приник к рычагам.
   Трос вытянулся и напрягся.
   Что-то захрустело.
   Бац! - скульптура оторвалась от основания и повисла, раскачиваясь и медленно вращаясь. Казалось, тело ее мучительно содрогается.
   На площади стало тихо, как в склепе.
   Александра Васильевна в ужасе смотрела на подвешенное изваяние.
   - Пли! - крикнул лейтенант Свищов и рубанул воздух ладонью.
   Залп распорол небо, с оттяжкой ударив по нервам.
   В ту же секунду долгожданное солнце внезапно вывалилось из облаков, жарко хлынуло на землю и взорвалось на металле труб и автоматов.
   Капельмейстер, привстав на цыпочки, яростно отмахнул, - оркестр ступенчато грянул, загудел: волнистые звуки протяжно поплыли над головами.
   Подъемный кран задрал стрелу.
   Фигура, захлестнутая тросом за горло, качалась на этой стреле, мучительно выгибаясь над темной, чернорукой толпой.
   Твердунина ахнула и на секунду закрыла глаза ладонями.
   Кандыба крякнул.
   Кран заскрежетал, повел стрелу влево, одновременно поднимая свой страшный груз. Раскачиваясь, скульптура взъезжала все выше. Вот она оказалась над кровлей мавзолея.
   Крак!
   - А-а-а-ах! - выдохнула толпа.
   Освободившийся крюк подпрыгнул.
   Словно снятое рапидом, обезглавленное туловище начало медленно падать... полетело вниз... долетело... и тяжело грянулось о крышу, брызнув пыльной крошкой и расколовшись.
   Мавзолей ухнул и покосился. Крановщик сбавил газ и растерянно высунулся в окошко кабины.
   Голова быстро катилась по гладкому бетону... достигла края... тяжело упала на землю... сделала еще два или три оборота... и замерла возле трибуны.
   Мертвые глаза смотрели вверх с покрытого оспинами лица.
   Александра Васильевна почувствовала, что сейчас ее вырвет.
   - Пустите, - сказала она и слепо шагнула к лестничке. - Пустите же!
   Степан Ефремович ахнул.
   - Куда?! Клопенку сюда! Где Клопенко?! - рычал он медвежьим голосом. Да ты за такое!.. ты за такое не билет!.. в бараке сгною!.. Клопенку мне!..
   Петька, матюкнувшись, схватил было Твердунину за руку.
   - Стоять!
   Она пошатнулась, и ледяной ужас облил сердце.
   Дверь райкома раскрылась.
   - Алекса-а-а-андра Васильевна-а-а! - заполошно кричала Зоя с порога, припрыгивая от нетерпения и маша рукой. - Идите скорее, Михал Кузьми-и-ич зво-о-о-онют! Говорят - сро-о-очно!
   Александра Васильевна встрепенулась, обожгла Петьку яростным взглядом. Тот, заворчав, нехотя отступил.
   Она быстро спустилась по ступеням, добежала до дверей... взлетела на второй этаж, толкнула дверь кабинета.
   - Алло!
   - Ну, долгонько вас к телефону-то зовут, голубушка, - пророкотал знакомый, родной голос Клейменова. - Обедали?
   - Нет, Михаил Кузьмич, что вы! - заторопилась Твердунина, обмирая: не знала, чем порадует Клейменов. А ну как Кандыба уже успел доложить? - У нас мероприятие, - сказала она звенящим от волнения голосом. - Как раз сейчас... и я... извините... с народом, так сказать.
   - Слышал я про ваше мероприятие, слышал... Молодцы. Крайком вас поддерживает. Верное решение. Своевременное. В условиях сложившейся обстановки. Не растерялись. Не побоялись ответственности. Одобряю. Так держать, Твердунина.
   Александра Васильевна почувствовала, как кровь радостной волной бросилась в голову.
   - Спасибо, Михал Кузьмич! Спасибо, я и впредь... со всей ответ...
   - Погоди, погоди, - рокотал Клейменов. - Еще не все, Твердунина, не все... Значит, слушай. Дельце у нас с тобой будет. Мы тут с товарищами посовещались... Есть такое мнение, что засиделась ты у нас в районе, Твердунина! Надо тебе, Твердунина, того! Как-то все-таки, а? А то что ж это? Под лежачий-то камень вода не того, как говорится.
   Александра Васильевна немо кивнула.
   - Слышишь меня, Твердунина? Я выдвинул предложение... Соратники, конечно, поскрипели: молода, мол... да и женщина. Но я указал на твою инициативку. Согласились: зрелая, говорят, инициативка. В общем, так, Твердунина! Пойдешь ко мне третьим секретарем?
   - Ме-е-е-е... - произнесла Александра Васильевна, едва не теряя сознание.
   - А что? Область вашу мы укрепили. Кандыба - мужик твердый, он райончики подтянет. Нечего тебе там сидеть. В область тебя поднимать смысла нет. Что ты там, Твердунина, под Кандыбой будешь делать? На промышленность разве кинуть? - так не потянешь... А бумажки перебирать и без тебя бездельников хватает.
   - Хорошо, - пролепетала Александра Васильевна. - Отдел... я... бумажки... нет, зачем?..
   - Короче, пойдешь ко мне "третьим". Фактически - заместителем по идеологии.
   Он откашлялся.
   - Спрашиваю - лады?
   - Лады! - Александра Васильевна встряхнула челкой. - Слушаюсь, Михаил Кузьмич!
   - Вот в таком разрезе, - задумчиво сказал Клейменов. - Как вообще дела-то? Кандыба там чего? Разворачивается? Он мужик боевой...
   - Разворачивается, - подтвердила Твердунина. - Что-то даже слишком.
   - В каком смысле?
   Она замялась, лихорадочно ища ход.
   - Даже не знаю, как сказать... ну, уж разве что с ратийной прямотой... Пьет он, Михал Кузьмич! Безобразно пьет! Вчера прибыл - перегаром разит. Сегодня и того пуще. Просто ни в какие ворота. Сами понимаете - мероприятие, общественность города, салют, караул... а он на трибуне едва на ногах, папа-мама молвить не может. Ночевал в гостиничке, так утром уборщицу от него едва отбила... уж не знаю даже, неловко вам сказать... Прибежала, плачет, лица нет, платье порвано... Мероприятие, так он настоял за голову цеплять... и все развалилось... Я ему говорю: как же за голову?.. А он: за голову, и все тут!.. Да еще Клопенкой грозит!
   - Что? - грозно прогудел Клейменов, ни черта не поняв, но выхватив все же из ее сбивчивой речи несколько ключевых слов. - Клопенкой?! Уборщицу?! За старое?! Ну-ка быстро мне его на провод! Сейчас я мозги-то ему прочищу!
   - Да он небось отнекиваться станет, - предположила Александра Васильевна. - Знаете как? - начнет с больной головы на здоровую. Мол, я не я, лошадь не моя... я, мол, не за голову!.. это она за голову!.. вы его разве не знаете?
   - Вот я ему повалю! - пригрозил Клейменов. - Будет ему лошадь! Гони его сюда!.. А сама собирайся, Твердунина, собирайся! Минут через пятнадцать секретарша тебе телефонограмму по Ч-тринадцать передаст.
   Александра Васильевна ахнула и выронила трубку.
   - Что? Не слышу! - дребезжал в мембране голос. - Твердунина! Ты чего? Але! Але, Твердунина!
   - Михаил Кузьмич! - залепетала она, чувствуя, как тошнота подступает к горлу. Перед глазами все плыло, голос дрожал и срывался. - Может быть, не надо по Ч-тринадцать? Я ведь по Ч-тринадцать уже однажды... зачем? Может быть, простым переводом? Ну пожалуйста!..
   Клейменов хмыкнул.
   - Вот уж не ждал от тебя, голубушка, - укоризненно протянул он. - Что это еще такое - не надо?! Это как понимать? Замараться боишься? Соратникам не доверяешь? Ты это брось! Дисциплина есть дисциплина. Давай-ка без этих! Стыдно!.. Ладно, считай, ты не говорила, я не слышал... Собирайся, Твердунина, собирайся!
   Маскав, пятница. Чай из душицы
   Загремело вдалеке железо, бесстрашный дервиш сказал: "Наполним чашу!.." - и Найденов погрузился в огромное гулкое пространство.
   Габуния, напряженно скособочившись на лавке, приоткрыв рот и вытаращив черные глаза, смотрел в дальний конец коридора, где тускло сияло пятно электрического света. Курчавые волосы на его висках медленно шевелились. Казалось, кто-то невидимый чуткими пальцами перебирал их один за другим легко касался, заставляя дрогнуть и приподняться, затем отпускал - и волосок возвращался на прежнее место, но уже не черным, как прежде, не смоляным, а кипельно белым - как будто его на мгновение погрузили в серебряную амальгаму.
   Найденов безвольно следил за этим завораживающим процессом, испытывая не страх, а только терпкую горечь.
   Сплющенное время не позволяло думать связно, от пункта к пункту. Волосы на висках Габунии все шевелились и белели... железо звенело... голос дервиша легким эхом еще пульсировал между голыми стенами камеры... Странное, гипнотическое чувство умиротворения... скорее бы... и уже тогда свет... чистота... одиночество...
   А как же Настя?
   Он вспомнил о Насте - и тут же время треснуло, с натугой потекло... седой как лунь Габуния привстал... дервиш поднял голову... в конце коридора что-то грохотало.
   Она даже не знает, что с ним! И не узнает никогда!
   Найденов выругался.
   В дверь подвала колотили какими-то железками.
   - Зачем, а? - проговорил Габуния заплетающимся языком.
   Снова грохот... гул... потом тяжелое аханье... голоса... крики...
   В конце коридора показались люди... но это были не охранники.
   - Во-о-от! - орал кто-то, размахивая дубиной. - Братва! Выходи-и-и-и!
   Толпа рассыпалась в боковые отвилки. Возле их камеры уже топтались несколько человек - все гогочущие, радостные.
   - Слышь, мужики! - счастливо повторял плотный коротышка в куцей болоньевой куртке. - Не ждали? Паритесь? Кемарите помаленьку? Сейчас, погоди! Ну-ка!..
   Сунул обрезок стальной трубы между прутьями и приналег, зверски корчась от натуги. Другой, недобро косясь, - жилистый, худой, с верблюжьей челюстью - уже что было сил лупил по коробке замка - и то и дело оранжевыми букетцами порскали в разные стороны искры.
   - Ничего-о-о-о, - кряхтел коротышка. - Сейча-а-а-ас...
   Третий посуетился было возле, да, не найдя толком применения своим силам, с досадой матюкнулся и кинулся в боковой ход - там тоже что-то гремело, голосило, звенело и гулко раскатывалось...
   Никто из узников еще и не пошевелился.
   - Э-э-э-э, - заблеял наконец Габуния, поднимая дрожащую руку. Э-э-э-э-э... господа... друзья... э-э-э-э-э... позвольте...
   - Да ты не тужься, - посоветовал коротышка. - Сейчас выпустим. Разве мы не понимаем?
   - Велика милость Аллаха, - повторял дервиш подрагивающим голосом. Велика милость Аллаха...
   Худой замахнулся и, по-мясницки хекнув, снова обрушил тяжелую трубу.
   Замок скособочился.
   - Ну вот, - удовлетворенно заметил коротышка.
   Найденов пнул дверь, и она раскрылась.
   Все последующее катилось быстрым мельканием слов, движений и шума. Коротышка путано объяснял им, что происходит.
   - Массы, короче, - повторял он, пожимая плечами. - Короче, гнев масс, как говорится.
   Габуния то и дело переспрашивал:
   - А Топорукова убили?
   Коротышка не знал, кто такой Топоруков. Они уже торопливо шагали коридором к выходу. Дервиш отстал. Обернувшись, Найденов увидел как он, помедлив, повернулся и побрел назад - должно быть, в один из отвилков, где еще шумели и грохотали железом. Найденов махнул ему на прощание, но тот не заметил. Габуния между тем требовал трубу.
   - Папаша, - говорил коротышка, помахивая своей. - Вы что? Это дело такое.
   Габуния нервничал.
   - Какой я тебе папаша? - спрашивал он, подергиваясь. - Парень, дай железку! Мне позарез, позарез надо! Говоришь, из Письменного не выпускали?
   Седая голова тряслась.
   - Ну! - отвечал коротышка, опасливо пропуская его вперед.
   - Зачем вам труба? - спросил Найденов.
   Габуния встал как вкопанный. Цветозона стала странно тусклой, зона турбулентности сузилась до минимума и потемнела.
   - Я тебе скажу, - бормотал он. - Его надо убить. Понимаешь? Я давно его хочу убить... я б его замочил уже, если б не... сволочь!.. Ты мне помоги, а?
   Коротышка потоптался возле них, прислушиваясь, затем, отчаявшись что-либо понять, махнул рукой и двинулся дальше к выходу.
   - Я его убью, - повторил Габуния. - Он, мерзавец, думает, судьбу оседлал. Мол, кисмет его такой - судьбой управлять. Высоко сидит, далеко глядит. Смерти не боится. Вторую жизнь собирается жить. Всю дрянь из него в новое тело перельют - а что ж?.. Снова будет кровь сосать - что не полакомиться, коли смерть не берет... нет для него смерти-то... судьбой не предусмотена... Ладно, вот сейчас посмотрим, какой такой у него кисмет... какая судьба... Пойдем. Он там, в Письменном.
   Найденов с усилием улыбнулся.
   - Да ладно... Перестаньте. Все кончилось. Вы чего?
   Габуния засмеялся. Смех этого седого человека с трясущейся головой, еще час назад бывшего черноволосым и сравнительно румяным, холодил душу. Кружева на груди превратились в сальные тряпочки.
   - Ни шиша не кончилось, - убежденно сказал он. - Уж ты поверь. Между прочим... тебя ведь за бабки?.. так за бабки он все равно достанет. Тебе бежать надо. Тут одно из двух: или ты его, или он тебя. Нет, хуже. Ты его не знаешь. Топоруков - он и мертвый достанет... ты понял? Дело-то не кончится. Ты что? Ты же пятьсот тысяч должен. Это навсегда... Я его сейчас замочу, конечно... но дело-то есть дело, верно? Бабки не умирают. Топорукова не будет - так наследнички тебя найдут. За пятьсот-то косых? - как миленького найдут. И не пикнешь. В два счета, понял? Не-е-е-е-ет, - Подергиваясь, Габуния погрозил пальцем. - Ты не думай. Беспорядки? Революция? Фигня эта революция. Революция тоже за бабки. Бабки важнее революций... Так что достанет он тебя, из могилы достанет... Подумай. Не хочешь? Ну, не хочешь, как хочешь... ладно, мне хотя бы трубу... железку-то вот такую. Хорошая какая железка... Слышь, ты! - крикнул он удаляющемуся коротышке. - Где мне трубу-то взять?
   Должно быть, где-то горели пластиковые панели облицовки - дым ядовитым одеялом стлался понизу. Они прошли вторым коридором, свернули направо мимо длинного ряда стальных стеллажей, заваленных канцелярским хламом, и оказались в обширном проходном помещении караулки. Справа мерцали мониторы. Караулку освещали лишь несколько тусклых ламп аварийной сети, и в первую секунду Найденову показалось, что слева у стены лежат две кучи тряпья. По-собачьи заворчав, Габуния торопливо приблизился и опустился на колени. Оба были в мамелюкской форме без знаков различия. Ощупав трупы (второй ему для этого пришлось перевернуть, и голова громко стукнула о плитку пола), Габуния разочарованно поднялся. "Как же, - обиженно бормотал он, вытирая руки о штаны, - оставят они чего-нибудь... Мне бы хоть трубу..." Найденов невольно отшатнулся, когда Габуния, тряся головой, шагнул к нему - цветозона светилась тяжелым бордовым накалом, зона турбулентности сузилась до толщины карандаша и стала недифференцируемой, - однако, судя по малиновому сиянию, продолжала активизироваться.
   Узкая лестница вывела сначала в пустой межэтажный холл, а потом и на мраморные плиты цоколя.
   Шум, беготня.
   Справа, где каскады зеркал строили бесконечные мерцающие галереи главного входа, было, похоже, развернуто что-то вроде временного штаба. Трезвонили телефоны, звучали отрывистые голоса, посыльные то и дело вбегали внутрь, другие неслись им навстречу и исчезали за дверьми.
   С другой стороны, слева, у длинной колоннады, полукругом ограждавшей бизнес-зону, тоже было многолюдно и оживленно - но совсем по-другому. Два бара по обе стороны от нее, рассчитанные на серьезный наплыв посетителей в перерывах между сессиями, щедро фонтанировали горячительным в разнообразной расфасовке - от двухсотграммовых пузырьков рейнского до трехгалонных бутылей ирландского виски. Бессвязный гам и гогот летел к потолку, стекло звенело, лопалось, пронзительно визжало под ногами. Какие-то люди, свесив головы, мешками сидели у колонн.
   Коротышка подхватился и побежал к ближайшей стойке. Оттуда ему призывно и радостно махали.
   Габуния прибавил шагу.
   Разгромленные витрины зияли звездчатыми дырами. В глубине одного из магазинчиков бордовыми дымными простынями моталось пламя. Неисправная, судя по всему, система автоматического пожаротушения с шипением громоздила курган пены в противоположном углу.