Зимовать буду в Коктебеле: этого требует и работа личная, и сумасшедшие цены, за которыми никакие гонорары угнаться не могут. Кстати, о гонораре: теперь я получаю за стихи десять рублей за строку, а статьи по три за строку. Это минимум, поэтому, если "Южное слово" за стихи заплатит больше, я не откажусь.
   Мне бы очень хотелось, И. А., чтобы вы прочли все мои новые стихи, что у Гроссмана: я в них сделал попытку подойти более реалистически к современности (в цикле "Личины", стих. "Матрос", "Красногвардеец", "Спекулянт" и т. д.), и мне бы очень хотелось знать ваше мнение.
   Я еще до сих пор переполнен впечатлениями этой зимы, весны и лета: мне действительно удалось пересмотреть всю Россию во всех ее партиях, и с верхов и до низов. Монархисты, церковники, эсеры, большевики, добровольцы, разбойники... Со всеми мне удалось провести несколько интимных часов в их собственной обстановке..."
   Это письмо было для меня последней вестью о нем. <...>
   Раиса Гинцбург
   ЧАСЫ НЕИЗГЛАДИМЫЕ
   Когда мне было еще лет девять, Максимилиан Александрович, приглашая взрослых в мастерскую на беседу об искусстве или на вышку, где он читал стихи под звездами, всегда приглашал и меня с моими девочками-подружками. И, может быть, эти часы, неизгладимые, не сметенные всей жизнью, и сделали то хорошее, что помогло мне почувствовать себя человеком. Эти ступеньки лестницы в мастерской, на которой я сидела девочкой, может быть, и стали теми ступеньками, которые ведут меня сквозь уныние и темноту 1.
   <...> Он сам позвал меня на лекцию свою об искусстве в мастерской, и я уселась на нижней ступеньке лестницы, под окном. <...> Помню, он на вышке читал стихи свои - и, вероятно, тогда я поняла свое призвание. <...>
   Раз в сумерки он подошел к нашему окну в страшной маске и, кажется, с палкой, и очень перепугал. Тогда вообще была "година ужасов": рассказы о мальчике, в которого летели все камни (я так и не знаю до сих пор, правда ли это, но о бедном мальчике все в Крыму говорили 2). Эренбург приезжал из города, из Феодосии, с рассказом о каких-то летающих часах. Марс должен был столкнуться с Землей в феврале, даже было точно число известно.
   Но помню отчетливо, что моего отца 3 Максимилиан Александрович спас от белых.
   Потом мы уехали из Коктебеля.
   От высокого белого дома, между серыми маслинами, по громкому гравию дорожки быстро шел Максимилиан Александрович. Он поднялся на террасу стремительно и уверенно. Он позвал мою маму. Я стояла у толстой колонны и, угнетенная тревогой всего этого дня, прислушивалась. Не слыша тихих слов, я поняла, что Максимилиан Александрович успокаивает, что-то обещает.
   Сумерки. Быстро наступила ночь. Я с мамой вышла на шоссе, надеясь встретить папу. Но он не пришел из Феодосии. А в Феодосии, в "списках" была оценена его голова как "красного". Мама сказала мне об этом тихим, недрогнувшим голосом. Ее белая блузка чуть виднелась в темноте. Мы постояли у гудящего столба у мостика и вернулись домой. Мама покормила нас мелкой, как орешки, картошкой - меня и четырехлетнюю сестру. Я лежала, слышала, как шумит прибой. Папа не пришел.
   А утром по гравию дорожки шагал белый генерал, белые офицеры. Мама не велела нам спускаться с террасы. Какие-то мальчишки за кустами ограды, на дороге, пели что-то про жидов и красных. Генерал с офицерами зашли в дом Максимилиана Александровича. Мама мне ничего тогда не говорила. Но когда на следующий день ушли белые и папа, живой, усталый, был с нами, я узнала, что Максимилиан Александрович спрятал его от белых в своей постели.
   Прошло несколько лет. <...> В те дни все готовились к его именинам, приготовляли какие-то чудеса, всякие веселья, киносъемку, и все были счастливы. <...> Меня трогает до сих пор, что он чужой, резко спорящей девчонке все объяснял; раскрывался перед чужой, очень самоуверенной юностью...
   Коктебель тогда, в мой первый самостоятельный приезд, стал моей "человеческой родиной". <...>
   На следующее лето я приехала [снова] и жила несколько месяцев. Помню, когда я, приехав, вошла во двор, выбежал мне навстречу незнакомый человек, взял у меня из рук чемодан и проводил меня к Максимилиану Александровичу. Мы все помнили правило каждого приезжающего в Коктебель: "Относись к каждому приезжающему как к своему личному гостю". Этого хотели Максимилиан Александрович и Мария Степановна. <...>
   Он никогда не забывал заботиться о развитии своих молодых гостей. Он всегда поднимался к нам в "Гинекей" 4 позвать на чтение или рассказы в мастерской. <...> Я не могу опять не говорить, как он старался, чтоб мне не было одиноко, - он говорил мне о дружбе, предлагал мне называть его коротким его именем, говорил мне "ты". Помню, я за что-то обиделась на него, и он первый сам поднялся за мной в Гинекей звать меня с собой гулять. Я дулась, и не пошла...
   Он знакомил меня со всеми и, представляя, называл меня "поэт", - чему я смущалась и радовалась и хотела им быть.
   В Коктебеле было много личных драм, и Максимилиан Александрович с Марией Степановной ночей не спали и страдали, что даже здесь люди не могут быть счастливы.
   Раз я пришла к нему в слезах, желая рассказать, как зло со мной поступил один его гость, - и Максимилиан Александрович отказался слушать мою жалобу потому что он не хотел плохо относиться к кому-либо из своих гостей и предпочитал не знать о них плохого 5. <...>
   Кажется, в лето 28-го года приехала слепая Валерия Дмитриевна *, и Максимилиан Александрович всегда вставал и переходил в то место, где Валерия Дмитриевна думала, что он стоит, он никогда не позволял ей говорить с пустым пространством. <...> Максимилиан Александрович не относился к людям тепло он ко всем относился горячо, и редко к кому холодно... <...>
   * В. Д. Жуковская (урожд. Богданович, ок. 1860-1937) - родственница А. К. и Е. К. Герцык.
   С кем бы меня ни знакомил Максимилиан Александрович, он всегда представлял меня: "Ася Гинцбург, поэт".
   Я смущалась, протестовала:
   - Какой же я поэт?
   Но Максимилиан Александрович, так продолжая поступать, отвечал:
   - Если сейчас не поэт, должна им стать.
   И если я стала поэтом, то, думаю, это сделал Максимилиан Александрович.
   Максимилиан Александрович заботился о моей работе. Однажды зимой я получила от него письмо, где он объяснял, какие упражнения он считает необходимыми для меня, и почти требовал, чтобы я их делала и посылала ему на исправления. Он всегда толкал меня к работе. <...>
   Максимилиан Волошин
   ДЕЛО Н. А. МАРКСА
   Генерала Никандра Александровича Маркса 1 я узнал очень давно как нашего близкого соседа по имению: он жил в Отузах *, соседней долине. Узнал я его первоначально через семью Нич. Вера ** была подругой его падчерицы Оли Фридерике 2 - и долго гостила у них в Тифлисе и проводила часть лета в Отузах - в Отрадном. Так называлась дача Оли, построенная на берегу моря, в отличие от старого дома в Нижних Отузах, в сторону шоссе, где был старый дом и подвал.
   * Отузы - татарская деревня в 8,5 километрах от Коктебеля (в сторону Судака), ныне Щебетовка.
   ** Вера Матвеевна Нич (по мужу Георгилевич, ?-1918) - феодосийска, директриса частной гимназии.
   Н. А. по крови является старым крымским обитателем, и виноградники, которыми он владел в Отузах, принадлежали его роду еще до екатерининского завоевания. По матери он происходил из греческой семьи Цырули, которая за сочувствие русскому завоеванию получила в дар ряд виноградников в Отузах, имеет там на вершине одного из [холмов] - при выходе из деревни - родовые усыпальницы.
   Судьба Маркса была нормальная судьба человека, с юности поставленного на рельсы военной службы. После корпуса он попал в военное училище, а после - на службу кавказского наместника, где прослужил мирно и успешно лет тридцать. Постепенно, в свои сроки, ему шли чины. В 1906 году он был уже в генеральских чинах 3. Но здесь произошло очень важное отступление. В России веял либеральный ветер. Он коснулся и Маркса. Он в это время прочел Льва Толстого. Его затронул его протест против войны. Он ездил с Олей в Ясную Поляну, познакомился с ним лично, беседовал и вскоре покинул военную службу, а позже (в генеральских чинах) поступил вольнослушателем в университет 4. Окончил его, защищал диссертацию и был приглашен на кафедру палеографии в Археологический институт, где читал курс в течение нескольких лет по древнему Русскому праву. В эпоху Первой государственной думы он примкнул к народным социалистам и фракции трудовиков. В эти годы характер жизни Марксов - они живут в Малом Власьевском пер[еулке] * - меняется и получает характер литературного салона.
   Н. А. записывает "легенды Крыма" и издает их выпусками 5. Первые выпуски иллюстрированы К. К. Арцеуловым 6.
   Я знаю, что у него бывали многие начинающие поэты того поколения, например, Вера Звягинцева **, которая мне об этом рассказывала в Коктебеле, много позже.
   Хотя Маркс был давно в отставке, однако во время войны 1914 года, как сравнительно молодой (для генерала) по возрасту, он был призван на службу. Но так как он был в это время по чину уже полный генерал ***, то ему был поручен ответственный пост начальника штаба Южной армии. Таким образом, центром его деятельности стала Одесса.
   * В Москве.
   ** Звягинцева Вера Клавдиевна (1894-1972) - поэтесса.
   *** Неточность: Н. А. Маркс был генерал-лейтенантом, а не "полным генералом".
   Революция застала его начальником Одесского военного округа. Он, как человек умный и не чуждый политике, вел себя с большим тактом и был, кажется, единственным, не допустившим беспорядков в 1917 году в непосредственном тылу армии, а также предотвратившим в Одессе заранее все назревавшие еврейские погромы. На Государственном совещании в Москве он выступил против быховских 7 генералов, то есть Деникина, Корнилова и пр., образовавших после ядро Добровольческой армии.
   Но в военной среде было тогда уже недовольство Марксом за его излишний, как тогда считали, "демократизм". Но этот демократизм был вполне естественным крымским обычаем. Маркс подавал руку нижним чинам и всякого, кто ни приходил в его дом, гостеприимно звал в гостиную и предлагал чашку кофе. Это, вполне естественное в Крыму, гостеприимство и отношение к гостю вне каких бы то ни было социальных различий рассматривали в военной и офицерской среде как непристойное популярничанье и заискивание перед демократией.
   Большевики докатились до Одессы только в декабре. До декабря весь 1917 год Маркс вел в Одессе очень мудрую и осторожную политику: виделся с лидерами всех партий и поддерживал порядок. В декабре он передал власть в руки коммунистов и уехал в Отузы, где мирно и тихо провел 1918 год, обрабатывая свои виноградники и занимаясь виноделием. В 1918 году я был у него несколько раз в Отузах с Т[ати]дой и снова или, вернее, по-новому подружился с ним.
   На следующую осень, в 1918 году, я надумал поехать в Одессу читать лекции, надеясь заработать.
   Ко мне присоединилась Татида, которая ехала в Одессу искать место бактериолога. У меня были в Одессе Цетлины, которые меня звали к себе. Я заехал в Ялту, а оттуда в Севастополь и Симферополь.
   Это меня задержало, и в Одессу я попал только в 1919 году. Одесса и ее поэты: кружок Зеленой Лампы, Олеша, Багрицкий, Гроссман *, Вен. Бабаджан 8. Я читал лекции и выступал на литературных чтениях, иногда с бурным успехом (Устная газета, Тэффи).
   * Речь о Л. П. Гроссмане.
   Одесса была переполнена добровольцами. Потом пришли григорьевцы. Эвакуация. Передача Одессы большевиками. Вечер вступления григорьевцев.
   С момента отъезда из Одессы начинается моя романтическая авантюра по Крыму. Я выехал на рыбацкой шаланде с тремя матросами, которым меня поручил Немитц. Прежде всего не им мне, а мне им пришлось оказать важную услугу: море сторожил французский флот, и против Тендровой Косы стоял сторожевой крейсер, и все суда, идущие из Одессы, останавливались миноносцами. Мы были остановлены: к нам на борт сошел французский офицер и спросил переводчика. Я выступил в качестве такового и рекомендовался "буржуем", бегущим из Одессы от большевиков. Очень быстро мы столковались. Общие знакомые в Париже и т. д. Нас пропустили.
   "А здорово вы, т[овари]щ Волошин, буржуя представляете", - сказали мне после обрадованные матросы, которые вовсе не ждали, что все сойдет так быстро и легко. Их отношение ко мне сразу переменилось.
   Через два дня мы подошли к крымским берегам. Мы должны были высадиться в гавани Ак-Мечеть в [...] * и очень удобный заливчик в степном нагорно-плоском берегу, где можно было оставить судно до возвращения 9.
   Плавая по морю, мы совершенно не знали, что за нами и что делается на берегу. Слышался грохот орудий, скакала кавалерия, но кто с кем и против кого были эти действия, мы не знали. Не знали и фр[анцузы], которых я расспрашивал. В Ак-Мечети оказался отряд тарановцев, партизанский отряд бывших каторжников, пользовавшихся в Крыму грозной славой. Не зная, как и что на берегу, мы подошли без флага. Нас встретили пулеметами. Я сидел, сложив ноги крестом, и переводил Анри де Ренье. Это была завлекательная работа, которую я не оставлял во время пути. Мои матросы, перепуганные слишком частым и неприятным огнем пулеметов, пули которых скакали по палубе, по волнам кругом и дырявили парус, ответили малым загибом Петра Великого. Я мог воочию убедиться, насколько живое слово может быть сильнее машины: пулемет сразу поперхнулся и остановился. Это факт не единичный: сколько я слышал рассказов о том, как людям, которых вели на расстрел, удавалось "отругаться" от матросов и спасти себе этим жизнь. Нас перестали обстреливать, дали поднять красн[ый] флаг и, узнав, что мы из Одессы, приняли с распростертыми объятиями. На берегу моря стоял дом Воронцовых с выбитыми рамами, развороченными комнатами, сорванными гардинами.
   Нас прежде всего покормили, а потом в сумерках подали нам великолепную коляску (до Евпатории было 120 верст) и помчали нас через евпаторийский плоский п[олуостр]ов по белым дорогам, мимо разграбленных и опустелых мест. Иногда останавливались менять лошадей - и тогда мы попадали в обстановку деревенского хозяйства на несколько минут. И снова начинался ровный и однообразный бег крепких лошадей по лунным степям.
   На рассвете показались крыши, купола и минареты Евпатории, а на рейде мачты кораблей, не могущих выйти в открытое море. Мы въехали в город. Сперва явились в прифронтовую Чрез[вычайную] Комиссию, где нам дали ордена на комнаты в хан **. Это был типичный крымский постоялый двор четырехугольник, окруженный круговым балконом, по которому шли номера. В одном номере поместились три наших матроса, а в соседнем мы с Татидой.
   * Пропуск в тексте рукописи.
   ** Хан - постоялый двор (тюркское).
   У матросов, как только мы приехали, началось капуанское "растление нравов". На столе появилось вино, хлеб, сало, гитара, гармоника, две барышни. "Товарищ Волошин, пожалуйте к нам". Было ясно, что они решили отпраздновать "благополучное завершение" опасного перехода. Ночью все успокоилось. И среди тишины раздался громкий, резкий, начальственный стук в дверь. Ответило невнятное мычание. "Отворите, товарищи. Стучит Прифронтовая Чрезвычайная Комиссия. Разве вы, товарищи, не знаете последнего приказа: в Крыму по случаю осадного положения запрещено спать с бабами". В ответ послышалось дикое и непокорное рычание:
   - Мы сами служащие одесского ЧК, и никакого такого приказа мы в Одессе не знаем.
   Тем не менее три барышни были из номеров матросов извлечены и переведены в комнату ЧК, что и требовалось доказать. Снова все успокоилось.
   На следующий день я отправился в город. Город не имел никаких сношений с остальным Крымом: морем нельзя было выйти из порта - на рейде сторожил франц[узский] флот. Железная дорога бездействовала: паровозов не было. Мне захотелось есть, и я зашел в один из еще не закрытых ресторанов. Там рядом с нами за соседним столиком сидела семья. Ее глава, толстый господин в усах и в каскетке, так пристально приглядывался ко мне, что я обратил на них внимание. Дама, пожилая, полная, была прилично одета. Дети - мальчик и девочка - были вполне "дети хорошей семьи", с ними сидела сухопарая девица, имевшая вид гувернантки. Его самого я определил по виду как "недорезанного буржуя". Он подозвал мальчика, что-то прошептал ему, и мальчик направился"ко мне и спросил: "Скажите, вы не Максимилиан Волошин? Папа послал узнать".
   Я подошел к соседнему столику. "Вы меня знаете? Где мы встречались?" "А я был у Вас в Коктебеле несколько лет назад. Я к Вам заезжал из Судака по рекомендации Герцык. Мы с Вами полночи просидели, беседуя в вашей мастерской. Вы мне показывали ваши рисунки. Я был тогда еще в почтовой форме". Мы с ним дружески побеседовали, но я так и не вспомнил его. Он попросил меня зайти к нему. На следующий день, бродя по городу, я встретил барышню, которая имела вид гувернантки. Я спросил ее о вчерашних знакомцах. "Они сейчас у себя". - "А где они живут?" - "Их вагон стоит на путях, возле вокзала". - "Почему же он живет в вагоне?" - "Он всегда в собственном вагоне". - "А, в собственном вагоне? Почему же он в собственном вагоне? Разве он сейчас какая-нибудь важная птица?" - "Как же, они командующий 13-й армией". - "А как же его фамилия?" - "NN" 10. Я сейчас же отправился на вокзал. Спросил вагон NN и полчаса спустя снова сидел у NN. Он меня сперва расспросил о моей судьбе. Я ему рассказал подробно об Одессе, о нашем путешествии, о матросах, о нашем затруднении выехать дальше... Он сказал тотчас же: "Я сию минуту телеграфирую Дыбенке 11, чтобы от них прислали нам паровоз. И завтра сам отвезу Вас до Симферополя. Будьте здесь на вокзале с матросами завтра в 4 часа".
   Вернувшись в хан, я сказал матросам, как нам повезло и что завтра в 4 часа я их повезу дальше. Таким образом, роли наши переменились. Раньше они меня везли, а теперь я их. Уважению их и преданности не было конца. Это сказалось в отношении к моему багажу. До сих пор я сам, с трудом и напряжением, тащил мои чемоданы,- теперь матросы сами наперебой хватали их и даже подрались из-за того, кто понесет.
   Я всегда с недоверием читал рассказ Светония о Цезаре в плену у тевтонов. Теперь я убедился, что Светоний нисколько не преувеличил.
   Для матросов был прицеплен вагон (теплушка). Тогда теплушками назывались пустые товарные вагоны без лавок внутри. Мы с Татидой были приглашены в вагон командарма. Сперва мы довольно долго сидели в купе у барышни-секретаря, потом я был приглашен к командарму. Сперва была большая пауза. Затем он почувствовал необходимость поговорить по душам.
   - Вот Вы знаете, товарищ Волошин, что земля делает кажд[ый раз], крутясь вокруг солнца, 22 движения - и ни в одной космографии [об этом ни слова]. Почему? А я понял... Помню, раз, когда я в Сибири был на дальнем севере, туземцы костер развели: они у огня грелись. Я присмотрелся и вижу: у них правильные планетарные движения получаются: с одной стороны - огонь, а с другой стороны - ледяной ветер. Я подумал: ведь в солнечной системе как раз та же констелляция - здесь солнце, а с др[угой] стороны междузвездная стужа, 270 градусов,- представляете себе, какой сквозняк! Вот она и вертится, бока себе обогревает - то одним краем, то другим. А у ней еще "ось вывихнута", представляете себе, как ей трудно? По-моему, пора землю от влияния солнца освободить. Что ж это, право: точно она в крепостной зависимости от солнца! Вот я решил землю освободить. Сперва мы ей ось выпрямим: ведь климаты имеют причиной главным образом искривление земной оси. А когда мы ось выпрямим, тогда на всей земле один ровный климат будет.
   - А как же вы ей ось выпрямлять будете?
   - А у меня для этого система механических весел придумана по экватору. Они и будут грести, то с одной стороны, то с другой.
   - Обо что грести?
   - Вот как начнем грести, тогда и узнаем, в чем земля плавает. А потом путешествовать поедем по всемирному пространству. Довольно нам в крепостной зависимости от солнца, точно лошадь на корде, по одному и тому же кругу бегать.
   Так, в поучительной и интересной беседе, мы скоротали путь до Симферополя и не заметили, как поезд дошел до станции.
   Так как было уже поздно, то с вокзала никого из приехавших не пускали, и пришлось ночевать тут же, в общей зале, на холодном каменном полу.
   Перед тем, как проститься, командарм дал мне карточку, на которой написал несколько слов и сказал: "Вот этого товарища Вы найдете в ГПУ *, фамилия его - такая-то. Он Вам даст и пропуск до Феодосии. А Вам пропуск понадобится. Теперь там, верно, военные действия - так не пропустят".
   * Здесь и далее, говоря о ГПУ, Волошин допускает неточность: в 1919 г. существовали губернские, транспортные, армейские Чрезвычайные комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем - местные органы ВЧК, в 1922 г. реорганизованной в ГПУ (Государственное политическое управление при НКВД РСФСР)
   В Симферополе я устроил Татиду у Кедровых 12, а самого меня пустили ночевать к Семенкович 13, где я останавливался до Одессы. М[ада]м Семенкович была когда-то приятельницей Чехова - они были соседями Ч[ехо]ва по северному имению Ч[ехо]ва, и в переписке его опубликован ряд писем Ан[тона] Павл[овича] к Семенковичам.
   Здесь же я узнал вести, для меня неблагоприятные. Мне рассказали, что в симферопольском исполкоме на какой-то ответственной должности теперь находится подруга Т. Новицкого 14 - т. Лаура 15, которая, услыхав о моем приезде, говорила: "Ну, если Волошин опять станет свои эстетические лекции читать, то ему головы не сносить".
   Но читать лекции в Симферополе я не собирался, а спешил в Феодосию.
   Зашел на другой день по рекомендации командарма в ГПУ и спросил товарища Ахтырского 16. Так, по-моему, была его фамилия. Он отнесся ко мне очень хорошо и знал мое имя. И спросил у меня прежде всего: "Не хотите ли, я Вам дам бумаги о том, что Вы наш сотрудник?" Я ничего тогда не знал о ГПУ и наивно, на свое счастье, спросил:
   - А это не поставит меня в какие-нибудь неудобные обязательства по отношению к воинской повинности?
   - Да, это возложит на Вас некоторые обязательства во время призыва.
   Я тогда поспешил от этого отказаться, и он мне тогда просто выдал бумагу о проезде в Феодосию.
   Значение этой бумаги я оценил во время пути. В Симферополе я нашел спутника, какого-то юриста, командированного из Феодосии по каким-то надобностям. Мы благополучно доехали до Карасу-Базара * Тут нам предстояла перемена лошадей. Заведующий этим был очень занят и сказал: "Лошадей нет... Можете подождать до завтра".
   * Ныне Белогорск.
   Я молча покорился судьбе. Но вспомнил о бумаге от ГПУ и неуверенно достал ее из кармана. Но она произвела неожиданный эффект. Коменданта, когда он увидел эту печать, прямо передернуло. Он схватил со стола телефонную трубку и начал сразу в нее кричать: "Эй, там! Давайте сюда лошадей, да получше!" И не успели мы спуститься со 2-го этажа - лошади нас уже ждали внизу, и через несколько часов, еще до вечера, мы поднимались по крутой дороге, ведущей петлями в Топловский монастырь, откуда те же лошади доставили нас на следующее утро в Старый Крым. Здесь нам предстояла новая смена лошадей.
   Здесь на улице я увидел художника Котю Астафьева 17. Он меня окликнул и попросил пока слезть с телеги. Он сказал, что заведует охраной искусства, но пока дела идут неважно - из Феодосии не высылают нужных полномочий. В Шах-Мамае * исполком соседнего села завладел картинами Айвазовского и не отдает ему, несмотря на его просьбы и требования. Я ему сказал: "Я думаю, это просто устроить: я еду в Феодосию, чтобы принять Отдел искусства, вот у меня командировка из Одессы. У меня сейчас нет печати, но, я думаю, это возможно будет устроить. Где в Старом Крыму местный исполком?" Исполком был напротив. Мы с Астафьевым зашли туда. Я сказал председателю: "Товарищ, вот в чем дело. Я назначен из Одессы заведовать в Феодосии Отделом искусства. У меня нет печати, а у Вас здесь я обнаружил беспорядки. Мне сейчас надо написать бумагу в исполком села такого-то, относительно картин Авайзовского. Может, Вы мне скрепите их своей печатью?"
   * Бывшее имение художника И. К. Айвазовского (ныне - село Айвазовское Старо-Крымского района).
   Когда я написал бумагу, очень внушительную, и она была беспрекословно скреплена, К[отя] Астафьев мне сказал: "Я Вас хочу познакомить со своей женой, она здесь напротив принимает книги".
   Мы перешли улицу, и в небольшой комнате, заставленной связками книг реквизированных библиотек, я был представлен Ольге Васильевне 18. Затем мы с Татидой уже сели на свою повозку, когда Котя А[стафьев] остановил меня: "Да, я забыл Вам сказать, что Ваша библиотека, кажется, на днях разгромлена". Я очень спокойно начал его разубеждать и говорить: "Я знаю, что этого не было". Татида была очень удивлена моей уверенностью и спокойствием. "Но я уверен, что дома очень все благополучно".
   В доме, как я и ожидал, все было благополучно. И Татида только удивлялась моей уверенности: "Но откуда ты знал? Знаешь, ведь это удивительно. И ты нисколько не сомневался?"
   В момент моего приезда я застал у себя в доме обыск. Какой-то очень грубый комендант города, молодой, усатый, бравый, жандармского типа, по фамилии, кажется, Грудачев 19. Он уже отобрал себе мой левоциклет *, на который давно уже метили местные велосипедисты. Но левоциклет был изогнут. Он стоял внизу под лестницей, и на него обычно падали всем телом: раз жена Кед[рова], раз кухарка... А в Феодосии его нельзя было исправить, так как редкость его конструкции была так любопытна, что каждый велосипедный мастер начинал его прежде всего разбирать, а потом не умел собрать его без моих указаний. А для меня лично возиться с велосипедом было нож вострый, так что я в этот момент не очень стоял за него и своих бумаг поэтому не показал. Напротив, когда заметил, что Грудачев остановился на сложном гимнастическом аппарате Сандова, то я ему предложил его взять на память, расхваливая его действия. Эта тактика очень поразила Татиду и Пра.