Воронин Андрей Николаевич. Слепой стреляет без промаха

   – Да, все как всегда, – мужчины пожали друг другу руки.
   – Что с тобой, Глеб? – вдруг спросил Соловьев. – Тебя зацепили?
   – Да, – спокойно ответил Глеб.
   – Сильно?
   – Достаточно сильно. Но кость не задели.
   – Черт! – с досадой воскликнул полковник Соловьев. – Что же ты молчишь?
   Давай отвезу тебя к врачу.
   – Нет-нет, я сам разберусь.
   – Ну что ж, смотри… Как знаешь.
   Мужчины расстались. Глеб мгновенно смешался с толпой, и буквально через три секунды, как Соловьев ни всматривался, не мог увидеть своего приятеля, не мог рассмотреть Глеба Сиверова, хотя людей было не так уж и много.
   «Черт! Он растворяется, как капля, упавшая в стакан с водой. Просто моментально. И его невозможно увидеть. Наверное, его даже невозможно выследить».
   Сев в машину, полковник Соловьев взглянул на девочку. Та смотрела в толпу в том направлении, где исчез Глеб.
   – А куда пошел дядя Федор?
   – Он пошел к себе домой. И ты сейчас окажешься дома. Соловьев запустил двигатель и помчался по улицам, обгоняя один за другим автомобили.
   – Скажите, а папа с мамой знают, что я еду?
   – Конечно, знают, – улыбнулся Соловьев, – они очень рады.
   – А знаете, там было все как в кино – Где – там?
   – Ну, в лесу, в большом красном доме.
   – Что значит «как в кино»?
   – Ну, все стреляли. Я видела такой фильм.
   – Знаешь что, ты об этом лучше никому не рассказывай, договорились?
   – А папе с мамой можно?
   – Папе можешь рассказать, а маме не говори ничего.
   – Хорошо, – обрадованно кивнула девочка, поудобнее устраиваясь на заднем сиденье черной служебной «волги».
   Глеб Сиверов, смешавшись с толпой, добрался до стоянки такси. И у него на душе тоже появилось какое-то странное беспокойство. Что-то не то было в поведении его друга, чего-то Соловьев недоговаривал. Глеб попытался сосредоточиться, но раненое плечо нестерпимо болело и отвлекало Глеба, не давая возможности сконцентрироваться на своих ощущениях.
   «Что же не то в поведении Сергея? Что же? – задавал себе вопрос Глеб, но не мог найти ответа. – И зачем он приехал на вокзал? Почему не действовал так, как мы с ним договорились? Почему не приехал ко мне в мастерскую? Зачем ему понадобилось светиться на вокзале?»
   Глеб подошел к стоянке такси. Он выбрал неприметный старенький «москвич», девятый или десятый в очереди, подошел, склонился к открытому окошку.
   – Командир, на Арбат подбросишь?
   – Какой я вам командир? – сказал пожилой мужчина с седыми висками. – Я не командир, я доктор наук.
   – Ну хорошо, доктор наук, извините. Подвезете на Арбат?
   – Конечно. Садитесь.
   Глеб устроился на заднем сиденье, положил свою спортивную сумку на колени.
   Водитель осторожно выехал и неторопливо, пристально вглядываясь в поток машин, двинулся от Ленинградского вокзала.
   – Вы что, из командировки?
   – В общем-то да, – ответил Глеб.
   – Ну и как там жизнь в Питере? – поинтересовался водитель, глядя на Глеба в зеркальце заднего вида.
   – Нормально. Так же, как и в Москве. Только Питер очень грязный.
   – Да и Москва грязная. Я ее и не помню такой. Даже после войны было чище.
   – А вы помните, какая она была после войны?
   – Да. Я тогда был мальчишкой. Еще стояли противотанковые ежи на улицах.
   Кругом траншеи, окна заклеены. Кое-какие дома были разрушены.
   – Да, представляю, – как-то меланхолично сказал Глеб, – зрелище не из приятных.
   – Да что там зрелище! Есть было нечего, вот что плохо.
   – Но сейчас же еды хватает?
   – Да не хватает и сейчас, – сказал мужчина, и на его лице появилось странное выражение – жалость и презрение и какое-то пренебрежение к окружающей жизни. – Вот я, – мужчина ударил себя кулаком в грудь, – доктор наук, а вынужден шоферить.
   – Да, это плохо, – согласился Глеб.
   – Плохо… Да это ни к черту не годится! У меня была хорошая работа, хорошая лаборатория, а затем все это свернулось, люди поувольнялись. Кто помоложе – рванули за границу, кое-кто ушел в бизнес. А я совсем не приспособлен к новой жизни Торговать я не умею. Единственное, что мне остается, – так это шоферить и копаться на дачном участке.
   – У вас хоть дача есть, – немного иронично улыбнулся Глеб.
   – Да какая там дача… Маленький домик, вот и все. Дети выросли, разлетелись. Думал, будем жить большой семьей… А вы сами москвич?
   – Нет, я родился в Питере.
   – В Питере?
   – Да, в Питере, на Васильевском острове.
   – А чего же вы не живете там, а переехали в Москву?
   – Так сложилась жизнь, – сказал Глеб и поморщился.
   – Вам что, плохо? – увидев лицо Глеба в зеркальце заднего вида, спросил водитель.
   – Да нет, ничего, просто зуб разболелся.
   – О, зубы – это плохо. Сейчас вылечить зуб стоит дороже, чем раньше было заказать костюм у хорошего портного.
   – Да, все дорого, – согласился Глеб и прикрыл глаза. Несколько минут они ехали молча. Мужчина осторожно, словно щадя, вел свою машину.
   – Ну и как, кормит вас машина? – поинтересовался Глеб.
   – Кормить-то кормит, но вот не поит. Я уже на нее столько истратил на ремонт, что, наверное, можно было бы купить новую.
   – Так в чем дело? Купили бы, тогда не Надо было бы возиться с ремонтом.
   – Не надо было бы возиться… Так вот в чем дело – денег-то у меня нет, чтобы купить новую машину. Да и эту жалко. Я полжизни проездил на ней. Двадцать лет назад купил, когда получил премию, и езжу по сей день. И знаете, что самое интересное?
   – Что?
   – А то, что она, как верный друг, никогда меня не подводила. Машина тоже может быть другом, и притом настоящим.
   – Конечно, – согласился Глеб и тут же подумал о Сергее Соловьеве.
   «Верный друг… Скорее всего, что-то произошло, о чем Соловьев мне не сказал. Но надеюсь, скажет при встрече».
   Мужчина молчал. И вдруг его словно прорвало. Он повел машину еще медленнее.
   – А вот вы почему никуда не уехали? Почему остались в России? Ведь здесь деньги только у бандитов, только у воров и торговцев, только у спекулянтов.
   Здесь невозможно зарабатывать деньги честно.
   – Как вам сказать… – ответил Глеб. – Я побывал за границей и довольно много раз. Но знаете, мне там жить не хочется.
   – Вам не хочется? А вот я бы согласился. Но у меня здесь уже немолодая жена, она все время болеет. У меня здесь дети, квартира, вот эта машина. Мне нравится этот воздух, мне нравится выезжать в Подмосковье, нравятся леса, поля, речки… Я не могу оставить Россию, не могу.
   – Не расстраивайтесь, – спокойно сказал Глеб, – со временем, надеюсь, все уладится и войдет в свое русло И тогда жизнь станет иной.
   – Когда это произойдет? Мне кажется, я уже не увижу той жизни. А смотреть на сытые рожи «новых русских» мне надоело. Тошнит. Они же ничего не умеют делать. Они все недоучки, бандиты. Они живут за мои счет, за счет моих детей, за счет народа.
   Глебу стало немного не по себе, ему было искренне жаль этого немолодого мужчину с лицом школьного учителя Он понимал, что человека жизнь выбросила на обочину, и этот человек никак не может поверить, что жизнь изменилась и не может найти в ней своей ниши, своего места.
   "А мое место какое? – задал вопрос Глеб, задал сам себе, – Место убийцы?
   Место человека, который вершит суд? Но кто уполномочил меня на это?"
   – Знаете, иногда мне хочется разогнаться на этом стареньком «москвиче», выжать из него все, что можно, и врезаться в какой-нибудь черный «мерседес».
   Пусть я погибну, пусть. Но и каким-нибудь одним мерзавцем станет меньше.
   – Это не выход, – сказал Глеб.
   – Вы говорите – не выход. А где выход? Кто его знает? Депутаты? Президент?
   Министры? По-моему, его никто не знает, не видит. Президент держится за власть, вцепившись в нее обеими руками, министры ему помогают, и никому нет дела до меня, до человека, до доктора наук. Ведь я бы мог приносить огромную пользу, мог бы делать научные открытия. А меня просто вышвырнули из института, лабораторию закрыли. Что мне теперь делать? Ведь я еще не так стар, мне всего лишь шестьдесят. Я мог бы работать, и хорошо работать. А вынужден шоферить, подвозить пьяных, всяких проституток.
   – Ну, по-моему, проститутки не очень любят ездить на такой машине, как у вас.
   – Да им все равно, – сказал мужчина, – вот вчера вечером села ко мне одна на Белорусском вокзале и говорит: «Отвези меня, дедушка, на Лосиный Остров, я с тобой хорошо рассчитаюсь». Мне-то что, я запустил двигатель, повез, а она вытащила пачку денег и принялась пересчитывать. Денег было много. Я отвез, там ее встретили два мужика. А когда я спросил: «А где же деньги?» – один из них вытащил пистолет и сказал: «Вали отсюда и поскорее, а то сейчас получишь девять граммов».
   – И что вы? – осведомился Глеб, морщась от боли – Что я? Развернулся и уехал, проклиная себя за то, что согласился везти эту тварь – Да, бывает. Не расстраивайтесь, – сказал Глеб.
   – Да, не расстраивайтесь. Если бы это было впервые, а то случается почти каждый день.
   – А вы берите деньги вперед, – дал совет Глеб Сиверов и улыбнулся.
   Мужчина-водитель развеселился.
   – Вот с вами хорошо ехать, вы шутите. Наверное, у вас в жизни все складывается наилучшим образом.
   – Я бы не сказал, – ответил Глеб и вновь поморщился от боли Перед глазами поплыли разноцветные круги, синие, зеленые, желтые. Они искрились, таяли. Глеб знал, если он не сконцентрируется, расслабится хотя бы на пару секунд, то потеряет сознание, поэтому он собрался в комок. Он не слышал, о чем говорил водитель, не смотрел в окно. Он закрыл глаза, опустил голову и крепко сжал кулаки. Так сильно, что ногти впились в ладони.
   – Любезный, да вам, наверное, плохо? – водитель притормозил и тронул Глеба за плечо.
   Он тронул его как раз за то плечо, которое было ранено. Глеб вскрикнул.
   – Вам плохо? Может, в больницу?
   – Нет, нет. Везите меня на Арбат.
   Вскоре «москвич» въехал в переулок, и Глеб попросил притормозить, затем вытащил из внутреннего кармана две десятидолларовые бумажки, подал водителю.
   – Это очень много, – удивленно воскликнул мужчина.
   – Ничего, берите, спасибо, что довезли.
   Водитель был в изумлении.
   Глеб выбрался и быстро зашагал по улице. Свернув за угол, он вошел в подворотню, огляделся. Не заметив ничего подозрительного, он подошел к лавочке у подъезда, устало опустился на жесткие брусья. И только после того, как посидел минут пять, тяжело поднялся и вошел в подъезд, пропахший жареной картошкой и кошачьими испражнениями. Глеб понял, что до шестого этажа подняться будет трудновато, и решил не искушать самого себя, подошел к лифту, нажал пальцем кнопку. Когда кабина опустилась, он вошел и привалился к стенке. Лифт медленно пополз вверх. Глеб видел, как проплывают этажи, но ему казалось, что лифт поднимается не вверх, а падает в какую-то угрожающую бесконечную бездну, черную узкую шахту.
   «Что со мной такое? Ведь рана на первый взгляд несерьезная, просто пробиты ткани, кость не задета, пуля прошла насквозь. Почему же так больно?»
   Лифт дрогнул и остановился. Глеб выбрался на площадку и прислушался. В подъезде царила гулкая тишина, было слышно, как поскрипывают тросы лифта. Но вот внизу хлопнула дверь – не входная, а чья-то квартирная, – и послышались детские голоса. Глеб вытащил из кармана связку ключей, подошел к двери и, превозмогая боль, открыл одну, затем вторую дверь.
   Войдя в мастерскую, он сразу же сбросил куртку, стянул с себя рубашку.
   Повязка на плече вся пропиталась кровью, в крови были даже рукав рубахи и кобура. Глеб разделся, подошел к шкафу, открыл его и вытащил плоский пластмассовый ящик В его руке сверкнул шприц, упакованный в пластиковую капсулу. Глеб зубами разорвал упаковку, разрезал скальпелем повязку. Затем, чуть прищурив глаза, воткнул шприц в мышцу у самой раны и медленно выдавил содержимое. Из раны сразу же полилась густая кровь. Глеб взял бинт, промокнул кровь, обработал рану и наложил плотную повязку.
   От укола ему стало легче. Он нашел металлическую упаковку с таблетками и, подумав, взял две небольшие желтые таблетки, забросил в рот и, подойдя к крану, пустил воду и принялся жадно пить. Ему хотелось под душ, хотелось, чтобы тугие холодные струи смыли с него пот, смыли усталость, чтобы опять вернулась бодрость. Но он понимал, что с повязкой лучше душ не принимать.
   Глеб плеснул в широкий граненый стакан коньяка и сел в мягкое кресло. Он сидел и медленно, глоток за глотком, пил коньяк. По телу разливалось тепло.
   Глебу хотелось как можно скорее прийти в себя. Время от времени он посматривал на циферблат своих часов, на секундную стрелку, которая медленно ползла по кругу. Единственное желание, которое было у него сейчас, – это взять телефон и позвонить Ирине. Но Глеб знал, что делать это сейчас не надо, что сейчас он еще слаб, еще не пришел в себя.
   И все равно ему страстно хотелось услышать спокойный и уверенный голос Ирины. Его рука сама потянулась к телефону.
   – Нет, – сказал он сам себе, вставая с кресла. Боли в плече уже не было.
   Глеб поднял руку и взмахнул, затем несколько раз сжал и разжал пальцы.
   – По-моему, все в порядке. Главное спокойствие. Звонить никуда не надо.
   Вначале надо дождаться Сергея. Надо встретиться с ним и попытаться разобраться, что же произошло.
   Глеб вернулся в кресло, плеснул в стакан еще коньяка, но тут же понял: надо сварить кофе, очень крепкий и густой. И выпить две чашки. И только после этого он сможет нормально соображать.
   Глеб чертыхнулся, выбрался из кресла и пошел к маленькой плите. Но по дороге передумал, решил сварить кофе в итальянской кофеварке. Он засыпал очень большую порцию молотого кофе, закрыл крышкой, залил в кофеварку холодную воду и нажал кнопку. Буквально через минуту в стеклянную колбу начали падать черные капли. По мастерской пополз густой терпкий аромат. Глеб сглотнул слюну.
   – Сейчас все будет в порядке, – сказал он сам себе и, подойдя к музыкальному центру, опустил иглу на диск.
   Прозвучали первые аккорды. Моцарт.
   На губах Глеба появилась блаженная улыбка. Он подошел к зеркалу, аккуратно сорвал бородку, протер лицо одеколоном, наклонился над умывальником и вымыл лицо холодной водой. Постепенно он приходил в себя. Глеб даже чувствовал, что сердце стало биться абсолютно ровно и спокойно. «Наверное, у меня сейчас давление сто двадцать на восемьдесят. Может быть, чуть выше».
   Глеб положил пальцы правой руки на запястье левой и посмотрел на часы.
   «Пульс в норме, – ухмыльнулся он сам себе, – восемьдесят девять ударов в минуту. Что же, я еще крепок. А ведь могло быть и хуже»
   И перед глазами Глеба, как в ускоренной видеозаписи, проплыли все картины предыдущего дня. Он видел складки шелкового халата Цыгана, сверкающее лезвие ножа, его темные глаза, наполненные смертельным ужасом, видел красный дом, глаза девочки…
   «Почему я не спросил, как ее зовут? – подумал Глеб, – А если бы у меня была такая же дочь? Как бы я ее назвал?»
   Глеб Сиверов улыбнулся.
   «Наверное, я назвал бы ее Юлей. Ведь она такая подвижная, разговорчивая и веселая. Да, я назвал бы ее Юлей».
   Звучала музыка, Глеб представлял то, что сейчас должно было бы происходить на сцене. Он знал эту оперу наизусть. Он мог напеть партию Царицы ночи, партию Памины, ее дочери, партию Принца.
   Он вспомнил, как приходил на «Волшебную флейту» в Вене, еще ребенком, с отцом. Он вспомнил восхищение, охватившее его после того, как раздвинулся тяжелый бархатный занавес.
   Глеб отключил кофеварку, наполнил кофе большую белую чашку, уселся в кресло и, прикрыв глаза, сделал первый глоток обжигающего ароматного напитка.
   Под звуки музыки Глебу виделись странные картины, он вспоминал свое детство, вспоминал своих друзей, одноклассников, видел лица погибших товарищей. Видел перед собой своих друзей, тех, кого уже не было в живых. Он подумал:
   «Как странно! Родившиеся в один год люди умирают в разное время Это странно и, наверное, несправедливо. Видно, действительно, это счастье – прожить долгую жизнь с любимой женщиной. И умереть в один день»
   И Глеб увидел перед собой лицо Ирины Быстрицкой, увидел ее глаза, ощутил на своих губах прикосновение ее пальцев "Надо будет сделать все, чтобы Ирина и ее дочь были счастливы Надо сделать все, чтобы мы все вместе были счастливы. Может быть, надо отказаться от этой жизни и начать все сначала. Бросить все, уехать, забыть о том, что было. Жить настоящим, любить друг друга, принадлежать друг другу и умереть в один день.
   Чтобы потом никому не было горько, чтобы никто не ощутил утраты"
   Отставив чашку с кофе, Глеб взял широкий граненый стакан с коньяком, одним глотком осушил его. Тепло разлилось по телу, а голова вдруг стала абсолютно ясной. Мысли больше не путались, все видения исчезли.
   И Глеб принялся анализировать поведение Сергея Соловьева.

Глава 8

   Когда «волга» полковника Соловьева остановилась во дворе дома в Лаврушинском переулке, Бортеневский, его жена и три телохранителя стремглав бросились вниз. Бортеневский подбежал к машине, рванул на себя дверцу.
   Девочка с радостным криком бросилась на руки к отцу. Бортеневский ощупывал ребенка, ласкал, прикасался пальцами к глазам, к белесым волосикам и шептал:
   – Доченька, доченька, ты себя хорошо чувствуешь?
   – Да, папочка.
   – Хорошая моя.
   Бортеневский прижал ребенка к груди.
   – Дай же. Дай же мне, – со слезами на глазах шептала жена и тянула руки к дочери.
   Девчушка увидела мать и потянулась к ней.
   – Мамочка, мамочка, как давно я тебя не видела.
   – Родная моя, здравствуй, доченька.
   Казалось, слезам не будет конца, они бежали по щекам Анжелы, и она ничуть их не стеснялась. Сейчас она была самой обыкновенной женщиной. Исчезла ее надменность, холодность, сейчас она не выглядела красавицей. Она была обыкновенной женщиной, но самой счастливой на всем свете. А то, что она чувствовала себя самой счастливой в Москве, это уже точно. Даже на лицах суровых телохранителей было какое-то смущенное выражение. Но они не забывали пристально поглядывать по сторонам, прикрывая собой хозяина, его жену и дочь.
   – В дом. Идите же в дом, – сказал строго и уверенно полковник Соловьев.
   Все тут же направились к подъезду.
   – Как я счастлив! Спасибо вам, Сергей Васильевич, – Бортеневский жал крепкую руку полковника Соловьева. – Вы даже не можете представить, что сделали.
   Соловьев пожал плечами.
   – Это было сделать не очень-то легко.
   – Да-да, я понимаю, Сергей Васильевич. Все затраты я компенсирую. Я отблагодарю вас за это по-царски. Я очень богатый человек, – счастливо и растроганно шептал банкир.
   – Хорошо, об этом мы еще поговорим.
   Один из телохранителей закрыл входную дверь подъезда и опрометью бросился наверх. Затем закрылась дверь квартиры. Сейчас все чувствовали себя в безопасности. Анжела наслаждалась радостью встречи с дочерью.
   – У тебя ничего не болит? А где это ты так перепачкалась? Что это у тебя?
   Ссадина, синяк! О, Боже! Смотри, смотри, Альфред, у нее ссадина. Сейчас же надо прижечь йодом.
   – Да успокойся ты, дорогая.
   – Как же я могу успокоиться? Видишь, они мучили нашего ребенка.
   Полковник Соловьев стоял, прислонясь спиной к стене, наблюдая за идиллией, царившей в квартире Бортеневских. Анжела была вне себя от радости, она без умолку щебетала, охала, ахала, хохотала. А девочка взволнованно рассказывала:
   – А знаете, дядя Федор стрелял! Там было такое, такое! Как в кино. Помнишь, папа, мама, помнишь, мы смотрели кино, и там один дядя всех застрелил. Всех до единого.
   – Доченька, успокойся, не волнуйся, – Бортеневский взял девочку на руки. – Мы сейчас с тобой поговорим.
   Он опустил девочку на пол, взял за руку и увлек в свой кабинет.
   Соловьев направился следом за Бортеневским. Там Альфред Иннокентьевич усадил девочку на стул, опустился перед ней на колени, строго взглянул в глаза.
   – Ты уже большая девочка, – сказал он.
   – Да, мне почти семь лет, – ответила девочка.
   – Так вот, послушай меня. Ты никому и никогда не должна ничего рассказывать. Ясно?
   – Почему?
   – Так надо Когда подрастешь, я тебе все объясню. А сейчас запомни никому не рассказывай о том, что с тобой произошло.
   – Даже тебе и маме? – спросила девочка – Даже мне и маме, – сказал Бортеневский и взглянул на Соловьева.
   Тот утвердительно кивнул головой – А как вы думаете, Сергей Васильевич, она не слишком взволнована? Может быть, у нее нервный срыв?
   Соловьев абсолютно раскованно улыбнулся.
   – Да нет, что вы, Альфред Иннокентьевич, ребенок прекрасно себя чувствует.
   Она уже давным-давно успокоилась Это вы с Анжелой на грани нервного срыва, а с ней все в порядке. Правда? – Соловьев подошел и положил свою ладонь на плечо девочке.
   – Да, правда, – спокойно ответила та и улыбнулась полковнику.
   Ее улыбка была наивной и искренней.
   – Вообще, я хочу искупаться и лечь спать, – она взглянула на отца.
   Тот засуетился.
   – Анжела, Анжела! Девочку нужно выкупать и уложить спать.
   – Вначале я ее накормлю, – голос Жанны был полон заботы. – Сейчас, я уже готовлю ужин.
   Девочка побежала на кухню к матери. Соловьев закрыл дверь кабинета.
   – Ну вот, Альфред Иннокентьевич, все и закончилось.
   – Да, слава Богу. Теперь они мне не страшны.
   – Нет, напрасно вы так думаете, – Соловьев хрустнул пальцами и уселся в вертящееся кресло, в котором только что сидела дочь Бортеневского. – Они вас не оставят в покое. Пока у них есть хоть малейший шанс оказывать на вас давление, они вас не оставят.
   – Но у них нет теперь никаких козырей.
   – Они попытаются вас пугать.
   – Это бессмысленно, – гордо вскинув голову, выкрикнул Бортеневский. – Бессмысленно! Я пошлю их к черту.
   Лицо банкира, казалось, было преисполнено честности и гордости, преисполнено чувством собственного достоинства. Полковник Соловьев взглянул на банкира немного скептично и усмехнулся.
   – А знаете, Альфред Иннокентьевич, с вас можно картины писать. Или снимать фильм о честном неподкупном банкире, который стоит на страже вкладов населения.
   – А что, разве это не так? – на сто процентов веруя в свою порядочность, произнес банкир.
   – Если вам нравится в это верить, пожалуйста, верьте. Мне нужны наличные деньги, прямо сейчас.
   – Но у меня здесь нет такой суммы.
   – Вы отдадите мне половину, а вторую переведете на мой счет.
   – Хорошо, хорошо, – засуетился Альфред Иннокентьевич, направляясь к дальней стене своего кабинета.
   Там был сейф Он размещался за картиной, которая тоже стоила немало. Это был женский портрет кисти Боровиковского. Бортеневский снял картину со стены, поставил на пол и принялся открывать сейф Он вытащил четыре довольно толстых пакета.
   Соловьев следил за суетливыми и немного нервными Движениями банкира.
   – Здесь сто тысяч, – положив деньги на лакированную столешницу, гордо произнес банкир.
   – Сто тысяч, хорошо, – прошептал Соловьев, взяв деньги в руки.
   – Можете не пересчитывать: все точно, как в банке.
   – Я вам верю, Альфред Иннокентьевич, – улыбнулся Соловьев.
   Он и не думал пересчитывать деньги, а только вскрыл Один из конвертов и заглянул внутрь. Там лежали стодолларовые купюры.
   – Прекрасно, – констатировал он и, посмотрев по сторонам, увидел на стеллаже небольшую кожаную папку с молнией, – я возьму это.
   – Да-да, – согласно закивал головой Бортеневский – Пожалуйста, считайте, она ваша.
   Соловьев спрятал деньги в папку, застегнул молнию.
   – Ну, Альфред Иннокентьевич, а что мы будем делать с Мартыновым и Богаевским?
   Банкир пожал плечами.
   – Я думаю… мне уже все равно…
   – Но ведь вы же заказывали?
   – Да ну их к черту. Они уже не опасны.
   – Вы думаете не опасны?
   – А вы как думаете, Сергей Васильевич? – насторожился банкир.
   – Поживем, увидим Но думаю, что они не оставят вас в покое.
   – Черт подери, как все это дорого стоит.
   – Я думаю, все это стоит намного дешевле, чем платить им.
   – Да-да, это уж без сомнения. Ведь они меня могут разорить.
   – Вы мне будете должны, Альфред Иннокентьевич, еще двести тысяч – и один из этих бандитов исчезнет навсегда, а второй будет так напуган, что ему уже будет не до вас.
   Бортеневский задумался Его лоб сморщился, а глаза забегали.
   – Даже и не знаю, как быть.
   – Давайте подождем пару дней и потом решим, – спокойно, как о поездке на дачу, сказал полковник Соловьев, подошел к Бортеневскому и подал руку.
   Тот судорожно схватил ее и пожал. Соловьев ощутил, какие холодные и липкие ладони у банкира Его чуть не передернуло от этого скользкого прикосновения.
   «Как лягушка», – подумал Соловьев, направляясь к выходу.
   Он не стал прощаться с женой Бортеневского. Один из телохранителей услужливо открыл дверь, предварительно выглянув в глазок. И полковник Соловьев покинул квартиру банкира.
   Он вышел на улицу, взглянул на часы. Настроение было радостное: он держал в руках деньги, а когда в руках Соловьева были деньги, он всегда чувствовал себя радостным и возбужденным, как от бокала хорошего шампанского.
   "Так. Теперь Глеб, – подумал Соловьев, – наверное, он меня уже заждался.
   Надо из первых уст узнать все, как было. Надо поговорить с Глебом и сказать ему, что пока надо остановиться и ничего не предпринимать. Выждать хотя бы несколько дней"
   Через двадцать минут петляния по московским ночным улицам Соловьев въехал в арбатский переулок, через подворотню загнал машину во двор и затормозил прямо у подъезда. Сунув за пояс пистолет, одернув свою неизменную вельветовую куртку, в которой он любил ходить, когда был не на службе, и спокойно вошел в подъезд пятиэтажного кирпичного дома.