Яковлев Юрий. Неприкосновенный запас (сборник)

   Девочка читала сценарий и раньше. Но тогда ей была безразлична судьба «матери». Теперь «матерью» была не чужая женщина, а Вера… Она должна будет броситься в ледяную воду, чтобы спасти мальчишку, провалившегося под лед. Она тяжело заболевает. Напрасно врачи будут биться за ее жизнь. Смерть окажется сильнее…
   Инга сидела одна в комнате Карелина. На столе лежал режиссерский сценарий. Сперва Инга просто листала его, чтобы познакомиться со своей ролью в новом эпизоде. Потом заинтересовалась и стала читать. Странная книжка — режиссерский сценарий! Например, написано на странице: "Девочка подошла к окну и полила цветы", а рядом на полях обозначено — "5 метров". Вся книжка разбита на метры! Это забавляло Ингу до тех пор, пока она не прочитала: "Врач склоняется над матерью. Слушает ее. Потом подносит ко рту зеркало. Говорит: "Все! Смерть победила!" А рядом написано — "20 метров". За двадцать метров побеждает смерть…
   Инга захлопнула книжку и подошла к окну. Она увидела, как медленно падают перышки снега. Множество белых перьев. За двадцать метров побеждает смерть!.. Из окна было видно, как красная черепица постепенно блекла, угасала и наконец совсем пропадала в снегу, как огонь пропадает в пепле. Снег налип к проводам, превратил их в толстые белые канаты. У прохожих на шапках появились белые круги. Шел основательный, не собирающийся таять зимний снег. За двадцать метров побеждает смерть… Как она могла победить за двадцать метров? И что такое двадцать метров? Может быть, двадцать больших взрослых шагов?
   Инга отошла от окна и направилась к двери. Она пошла по коридору, считая шаги. Насчитала двадцать. Оглянулась. Пошла дальше. Она не замечала встречных. Мимо шел целый полк солдат — не настоящих, а переодетых, загримированных. Инга прошла сквозь строй. И осталась одна. Перед ней был какой-то темный закуток. Она свернула в него. Остановилась. Ей стало нестерпимо горько. Она закрыла глаза и увидела девочек, бегущих в желтых платьях. Обгоняя друг друга, они мелькали между белыми стволами берез. Девочки убегали от чего-то неудобного и трудного, от чего сама Инга не могла убежать, словно ее ноги приросли к земле. Потом выплыли старушки, которые подбрасывали и опускали половичок, и каждый раз раздавался выстрел и поднималось облачко порохового дыма. Потом появился усатый грязный человек. Он потер ладонью щетину на щеке и уставился на Ингу холодным стеклянным глазом. Инге стало страшно, она открыла глаза, но тот день не исчез, как исчезает тьма, когда в комнате зажигают свет. Он был вокруг нее, плотный до боли, ощутимый. Он стал невидим, но он звучал, шептал в самое ухо разными голосами.
   "Мамы больше нет!" — слышался голос папы.
   "Почему мамы больше нет?" — отзывался голос Инги, голос, не зависимый от нее самой.
   "Мама умерла".
   "Как умерла?"
   И тут что-то горько сжалось, подступило к горлу, обожгло глаза, и, чтобы заглушить голоса того тяжелого дня, Инга крикнула:
   — Мама! Ма…
   Неожиданно рядом с ней появилась Вера. Откуда она взялась в этом пустом, бесконечном студийном коридоре? Как разыскала Ингу в закутке, где стоят метла и ведра?
   — Инга, что с тобой?
   Девочка ничего не ответила, молча боднула артистку в плечо, прижалась к нему и жалобно пролепетала:
   — Не хочу, чтобы ты умирала… Лучше я умру. Пусть они придумают так, чтоб я умерла. А ты будешь прощаться со мной.
   — Зачем же тебе умирать, доченька?
   — Чтобы ты не умирала.
   — Но ведь это не на самом деле, Инга.
   — Все равно.
   Вера обняла Ингу и еще крепче прижала ее лоб к своему плечу. И сквозь одежду чувствовала, как девочка горячо дышит.
   — Пусть Карелин спасет тебя. Он может спасти тебя?
   Вера молчала, не зная, что ответить девочке, в сознании которой стерлась граница между искусством и жизнью. Для нее все было жизнью — даже нарисованное, загримированное, придуманное, освещенное не солнцем, а софитами и юпитерами. В этом было ее существо. Сказка уживалась с настоящим горем.
   — Я поговорю с Павлом. Я тебе обещаю, Инга.
   И вдруг артистка почувствовала, как сквозь ткань пробились слезы. Она почувствовала их плечом. Девочка не всхлипывала и не дышала учащенно, как дышат, когда плачут. В темном закутке ничего не было видно. Но Вера как бы слышала плечом, видела…
   На другой день Инга не пришла на съемку. И тут произошел настоящий скандал. Режиссер кричал на второго режиссера:
   — Где Инга?
   Второй режиссер спрашивал у ассистента:
   — Почему нет Инги?
   Ассистент подбежал к директору картины:
   — Найти Ингу!
   Осветительная аппаратура была приведена в боевую готовность. Рабочие стояли на местах. Оператор со своими помощниками выкатил тяжелую кинокамеру «Дружба», как орудие на прямую наводку. Артисты нервно курили в стороне, ожидая начала съемки.
   А маленькой героини фильма не было.
   Поехали к ней домой. Дома Инги не оказалось.
   Поехали в школу. Не приходила она на уроки.
   Позвонили в милицию, дежурному по городу. Никаких происшествий с девочкой отмечено не было.
   Все ходили мрачные. Никто не смотрел в глаза друг другу, словно каждый чувствовал себя виноватым.
   Но больше всех переживала Вика. Она вдруг забыла, что является "девушкой из кино", ей казалось, что пропала ее сестренка, родной человечек. Что с ней могло случиться?
   — Ребята, она найдется! — говорила Вика товарищам. — Она появится. Все будет в порядке.
   Она подбадривала других, а у самой время от времени на глаза наворачивались слезы и на скулах появлялись две черные полоски — «текли» глаза.
   В тот же день Вера и Павел сидели в студийном кафе за круглым столиком у окна. Оба были расстроены. Оба думали об одном. Об Инге.
   Павел почему-то вспомнил, как Инга разыгрывала сцену с зелеными яблоками и как он, внимательно наблюдая за игрой девочки, чувствовал в ней не только дарование, но и внутреннюю силу. Она тогда заставила его поверить в эти "зеленые яблоки". Он даже почувствовал во рту оскомину. Он и сейчас, вспоминая, как девочка естественно морщилась и закрывала глаза, чувствует прилив слюны.
   А Вера думала о темном закутке в нескончаемом коридоре и о том, как она плечом почувствовала горячие Ингины слезы. Это был не обычный детский каприз. Тревога и… любовь двигали Ингой, когда она, сорвав съемку, не пришла в студию.
   — Что-то с этой девчонкой происходит, — вдруг заговорил Павел. Может быть, она больна?
   Вера молчала. Она отхлебывала из белой чашечки кофе и молчала.
   Студийное кафе, чем-то похожее на привокзальное, жило своей суетливой жизнью. Кто-то входил, кто-то, глянув на часы, убегал. В дверь просунулась голова.
   — Потехина здесь нет? — спросила голова. — Потехина вызывают к директору.
   Не было в кафе Потехина, и голова исчезла.
   Неожиданно Вера сказала:
   — Павел, я виновата перед тобой. Я не предупредила… У девочки умерла мама.
   Павел резко повернулся к артистке.
   — Как умерла мама? Когда?
   — Еще до съемок.
   — И ты знала?
   Вера покачала головой.
   — Никто не знал. Узнали… случайно.
   Павел отодвинул стул, словно собирался куда-то бежать, но не побежал, а стал расхаживать у окна. За окном шел снег, белые хлопья пролетали совсем близко, и казалось, они сейчас опустятся на волосы, на бороду и на плечи режиссера.
   Потом Павел повернулся к столику, сел и заговорил возбужденно:
   — Почему мне об этом ничего не сказали? Почему молчал ветеринар? Ты понимаешь, в каком свете мы предстали перед Ингой? Она убежала. И я бы убежал, если б у меня умерла мама, а мне бы твердили: "Поцелуй маму!" Кощунство!
   — Но ведь вначале никто не знал, что умерла мама. А ветеринар думал, что кино отвлечет девочку от горя.
   — Ветеринар думал! Ему кошек лечить, а не думать! Кто узнал об этом?
   — Вика докопалась. Совсем недавно.
   — Надо было сразу сообщить об этом! — Режиссер стукнул ладонью по столу.
   — Сообщать было поздно. Мы боялись, что это помешает тебе.
   — Я знаю, почему она сбежала со съемок, — неожиданно сказал Павел. Она боялась, что ей придется снова пережить смерть матери. Она же не играет. Она живет. И то, что это не на самом деле, а в кино, ей не объяснишь.
   — Я хотела сказать тебе об этом, но ты сам понял. Это хорошо, что ты сам понял.
   — Что же делать, Вера?
   Вера внимательно посмотрела на Павла и сказала:
   — Павел, ты знаешь, чем сценарий счастливо отличается от жизни? В жизни ничего не изменишь. Если человек погиб — его не вернешь. А в сценарии его можно спасти.
   Глаза Павла широко открылись.
   — Ты предлагаешь ради одной девочки изменить сценарий?
   — Ради одной девочки — это значит ради всех детей. Ведь дети верят в справедливость, в победу жизни. И это — главное.
   — Роль вышла из берегов! — отчаянно воскликнул Павел. — Я заметил, как Инга тянется к тебе. Но что будет потом? Ты думала об этом?
   — Я боюсь думать, — ответила Вера.
   — В плохих фильмах, — продолжал Павел, — папа женится на женщине, которую полюбила его дочь. Хеппи энд!
   — Хеппи энд! Счастливый конец! — тихо повторила Вера. — Но жизнь не похожа на плохие фильмы. Она интересней, хотя тяжелее.
   — Инга любит тебя.
   — Может быть, и я ее люблю… как дочь…
   — Вы не равны, Вера, — сказал режиссер, пощипывая свою бородку. — У тебя может родиться дочь, а у нее мать уже никогда не появится.
   — Но ведь я появилась, — прошептала Вера. — Роль вышла из берегов.

14

   В глубине парка стоял домик с одним окошком. К домику вела проложенная по снегу тропинка, похожая на молочную речку. Инга подошла к молочной речке и заглянула в окошко. Она увидела двух немолодых женщин, которые сидели за столом и ели картошку. Не боясь обжечься — от картошки шел пар, — женщины ловко счищали кожурку, снимали с картошки мундир и, прежде чем отправить в рот, макали в блюдце со сметаной. В уголке рта у обеих появились белые усики. А от жара лица лоснились и ко лбу прилипли пряди сизых волос. Женщины так аппетитно ели картошку, что Инге мучительно захотелось отведать картофелину. Разваристую, с пылу с жару, подбеленную сметаной. Она уже решила войти в домик, как вдруг за ее спиной послышались неторопливые шаги. Девочка оглянулась и увидела мужчину со стеклянным глазом. Он прошел мимо девочки в огромном сторожевом тулупе и, толкнув дверь, скрылся в сторожке.
   Инге сразу расхотелось картошки. Она повернулась и побежала в глубь заснеженного парка. Стволы деревьев замелькали черным забором. Сердце застучало громко-громко. Инга остановилась. Прислушалась. И ей показалось, что она слышит, как поет рожь. Этот звук доносился то ли издалека, то ли из-под снега, то ли рождался в ней самой. И девочка вдруг почувствовала, что вместе с белым маминым халатом она отдала Вере нечто большее, принадлежащее только маме…
   Страшные двадцать метров из режиссерского сценария грозили погасить Ингин свет. Мрачный человек из того дня смотрел на Ингу стеклянным глазом. Неужели этот день повторится снова?
   Все возмутилось в Инге. Сомнения исчезли. Наступила полная ясность. Не отдать Веру! Спасти ее!
   Она шла по пустынному парку мимо впавших в зимнюю спячку веселых аттракционов. На только что постеленном снегу отпечатались ее маленькие следы. Рядом тянулась цепочка крестиков: прошла ворона.
   Пустые качели слегка раскачивались ветром, похожие на лодочку без парусов. "Чертово колесо" казалось отлетевшим от огромной колесницы. Сама колесница умчалась неведомо куда на одном колесе.
   Инга дошла до карусели. Казалось, она попала в зачарованное царство, которое кто-то недобрый заставил замереть. Вот только что они весело мчались по кругу и вдруг замерли: лошади, припав на задние ноги, львы в прыжке. Правда, здесь были люди — целая бригада маляров. Они красили лошадок, волков, львов. Это были не простые маляры, а, видимо, молодые художники. Длинноволосые, с бородками.
   Инга остановилась у зебры. Зебра была белой. Девушка-художник тонкой кисточкой наносила черные полосы.
   — Можно я попробую? — спросила Инга.
   — Как ты сюда попала, подруга? — спросила девушка-художница. Она была тоненькой, в фартуке с разноцветными пятнами и в очках.
   — Там дырка, — сказала Инга и махнула рукой в сторону ограды.
   — На, покрась, — сказала девушка-художница и протянула ей кисточку. Ты с уроков смылась? — спросила она.
   — Нет, — сказала Инга. — Я не стала сниматься. Сбежала.
   — Откуда сбежала?
   — Со студии.
   — Ты не врешь, подруга? — спросила художница.
   Инга сняла шапку, приподняла паричок, снова надела его. И стала красить.
   — Трудно сниматься?
   — Не-ет.
   — Почему же ты не стала?
   Инга перестала красить. Посмотрела на девушку.
   — Красить интересней, — сказала Инга, разглядывая неровную черную полосу, нанесенную кисточкой на бок зебры. — И никто не умирает.
   Художница удивленно посмотрела на Ингу.
   — Я пойду. Спасибо, — сказала девочка и протянула кисточку.
   Художница взяла кисточку и долго смотрела вслед Инге.
   — Ну, подруга! — прошептала она.

15

   На какое-то время Инга забылась, успокоилась. Счастливый дар детей: забывать на время о своем горе.
   Под вечер Инга пришла домой. Она уже не чувствовала себя такой разбитой и несчастной. Словно за этот день успела далеко уйти от студии, от всех бед, которые ее там подкарауливали.
   Она как бы очутилась на другом, безопасном берегу. И с этого берега смотрела на свой вчерашний день спокойно и почти с любопытством.
   Когда папа пришел с работы, Инга лежала на диване, а рядом на столе валялся ее паричок, похожий на шкурку какого-то забавного рыжего зверька.
   — Ты больна? — спросил папа и рукой коснулся лба дочери.
   — Я здорова, — был ответ.
   — Температуры нет? — спросил папа и увидел на столе паричок. — Что это? Парик?
   — Можешь его выбросить, — сухо отозвалась дочь.
   — Зачем же выбрасывать? Тебе он больше не нужен?
   — Не нужен.
   — Верни на студию. Вещь же не твоя.
   Инга отвернулась к стене.
   — Все равно выброси. Я больше сниматься не буду.
   — Почему? — встревожился папа. — Ты устала?
   Инга повернулась к папе. Потом вскочила на пол и прижалась к папиному пиджаку, пахнущему лекарствами.
   Она искала у папы защиты.
   — Устала. Я так устала, папа. Я поеду к бабушке.
   — Хорошо, Инга… Ты поедешь. Я напишу бабушке. Видимо, это кино тебе не по силам.
   И тут Инга заплакала. Она плакала, а папа утешал ее, гладил:
   — Ну, ну, успокойся… Больше не пойдешь туда… И все будет в порядке. Слышишь?
   Инга постепенно утихла. Успокоилась. Папа ушел на кухню.
   Потом вернулся и сказал:
   — Никогда не пойдешь! — Он очень твердо произнес эти слова.
   И вот тогда раздался звонок.
   Папа открыл дверь, и в прихожую вошел Павел Карелин. Его шапка была белая, а бородка покрылась инеем, и он был похож на этакого худого, моложавого Деда Мороза.
   — Здравствуйте!
   — Здравствуйте!
   Дед Мороз снял шапку, и с нее посыпался снег.
   — Я хотел бы видеть Ингу.
   — Ингу, — отец осекся, однако после короткого раздумья сказал: Хорошо. Раздевайтесь. Проходите. Я позову Ингу. Нам надо выяснить отношения. — Голос его звучал сухо.
   — Непременно надо, — согласился Карелин, и его голос был тоже жестким.
   Гость и хозяин холодно посмотрели друг на друга и направились в комнату.
   Тут режиссер заметил, что в глубине коридора мелькнула и исчезла фигурка девочки.
   — Инга! — позвал отец. — Инга!
   Никто не отозвался.
   — Странно. Только что была дома.
   А Инга в это время сидела в темной ванной и чувствовала, как пылают ее лицо и уши. Она ждала, что будет дальше.
   Отец провел режиссера в комнату. Предложил ему сесть. Сам не сел, а растерянно стоял перед неожиданным гостем.
   — Скажите, что случилось? — наконец спросил он. — Почему Инга плачет? Может быть, ее обидели?
   — Нет. Ее никто не обидел. Ее любят.
   — Странная любовь, — вздохнул отец. — Любят, а девочка рыдает.
   — Все наладится, — ответил Карелин. — Все очень скоро наладится.
   — Да уж наладится! — пробурчал отец. — Я пойду поищу ее. И поставлю чайник.
   Он вышел из комнаты.
   И тут перед гостем возникла Инга.
   — Пришли жаловаться?
   — В отличие от тебя я надежный товарищ, — сказал режиссер.
   — Не хочу, чтобы она умирала! — крикнула Инга и осеклась: вспомнила, что отец дома.
   — Она будет жить, — заговорщически наклонился к Инге Карелин. — Я тебе обещаю. Только не думай, что это так просто. Придется крепко бороться.
   — За ее жизнь? — Инга широко раскрыла глаза.
   — За ее жизнь! — подтвердил Карелин. И уже сам себе под нос пробурчал: — Все думают, что кино — это только удовольствие. Рвутся в институт кинематографии. За трешку идут сниматься в массовку. Никто не задумывается над тем, что кино — это трудная жизнь.
   Инга не понимала его слов. Но сейчас он больше говорил для себя, чем для девочки.
   И тут вошел отец с чайником.
   — Нашлась? Где ты была? — удивился он.
   — Я мыла голову.
   — Почему у тебя волосы… сухие?
   — Высохли, — сказала Инга и пожала плечами. — Я пошла.
   Отец проводил ее взглядом и подошел к Карелину.
   — Я должен перед вами извиниться, — сказал он и подвинул к режиссеру рыжий паричок, — но Инга больше не будет сниматься… Так вот… Не может она… Я думал, что кино отвлечет ее, поможет зарубцеваться ране…
   — Кино и помогло, — ответил Павел.
   — Какое там! Она сегодня плакала. Вы же умный, светлый человек, сами должны понимать.
   — А вы, как врач, должны понимать, что лекарство не всегда сладкое. Бывают горькие… Мы с Ингой обо всем договорились. И надо было раньше предупредить нас, что нет… матери.
   — Вы бы не взяли ее?
   — Взяли бы, — отрезал режиссер, — но знали бы, как вести себя с ней.
   — Может быть, это было моей ошибкой, но я исправлю ее. Инга не будет сниматься. Она не пойдет на студию! Инга! — крикнул он. — Ты слышишь? Больше не пойдешь на студию!
   Инга стояла в коридоре, прижавшись лопатками к стене, и слушала разговор режиссера с отцом. И в эту минуту она почему-то вспомнила бесконечный, неуютный студийный коридор, и темный закуток, и мягкое, теплое, бесконечно родное плечо Веры. Неужели она никогда не попадет на студию? Никогда не увидит Веру? Не прижмется к ее плечу, так похожему на мамино плечо? Какая-то сила оторвала Ингу от стены. Она решительно вошла в комнату и сказала:
   — Я приду завтра на студию. Правда, папа, я приду завтра на студию. Никогда не следует подводить людей. Ведь люди работают.
   Отец замер, уставившись круглыми глазами на дочь.
   — До завтра! — сказал режиссер и быстро зашагал в прихожую.
   Когда Карелин вышел на улицу, там его ждала Вика. Она изрядно замерзла и прыгала на одной ноге.
   — Ну как? — нетерпеливо спросила она.
   — Скверно. Ветеринар упрямится. Но Инга…
   — Что Инга? Она дома?
   — Она дома. Обещала быть.
   — Раз обещала — будет. Инга — сила! Раз сказала…
   — Она сказала… Но перед этим я обещал ей, что Вера будет жить.
   Они шли по улице и разговаривали. Но тут Вика остановилась. Как маленькая захлопала в ладоши и, поднявшись на цыпочки, чмокнула режиссера в щеку.
   — Вы — гений! — сказала она. — И — человек!

16

   Поезд приходил рано. В эту пору зимой утро неотличимо от ночи, а когда человек поглощен одними и теми же мыслями, то утро может показаться продолжением вечера. Перрон был пустым. Встречающих было мало. Встречающих почему-то всегда меньше, чем провожающих, словно люди больше любят провожать…
   Карелин быстро ходил по перрону. Ему было зябко в коротком пальто, которое он носил во все времена года, как солдат шинель. Нос покраснел, редкая бородка покрылась инеем. Окоченевшими, непослушными пальцами достал сигарету. Закурил. Он, конечно, мог бы дожидаться поезда в здании вокзала, где наверняка было теплее, но режиссера мучило нетерпение. Словно поезд придет скорее, если ждать его на перроне.
   Режиссер нервничал. Столкнувшись с неожиданными переживаниями Инги, он зашел в тупик. Он знавал режиссеров, которые в "интересах искусства" убивали на съемках лошадей и травили борзыми ручного волка. Он был знаком с лозунгом: "Все для искусства". Этот лозунг напоминал ему страшные слова войны: война все спишет! Было в этих двух премудростях что-то общее, отталкивающее, противное человеческому сердцу. Никакой хороший фильм не спишет страдания девочки.
   Карелин в глубине души не верил в фильмы о доброте, которые делались злом. Доброта в кино должна начинаться где-то в теплом роднике авторского вдохновения и до конца сохранять нужное тепло.
   На студии говорили: снимай по сценарию. Мало ли у кого какие переживания! Кино — искусство мужественное. Но он любил Ингу и не мог даже ради искусства заставить девочку пережить то, что она однажды уже пережила, — смерть матери.
   О чем он думал раньше? Не предвидел, что на съемочной площадке в сердце осиротевшей девочки с новой силой оживет дочерняя любовь?
   Поезд возник неожиданно. Он выплыл из тьмы зимнего утра. Холодный, в клочьях метели, с окнами, покрытыми серебряной чешуей.
   Поеживаясь от холода, автор вышел из вагона. Он близоруко осмотрелся. И приложил руку к уху, которое начало замерзать.
   — Здравствуйте! — Перед ним возник Карелин. — Хорошо доехали?
   — Хорошо. Полночи не спал… Сосед разговаривал во сне. Но к утру я привык.
   — Что ж рассказывал вам сосед… ночью… во сне? — улыбаясь, спросил Павел.
   — Он, как штабс-капитан Рыбников, шептал что-то на незнакомом языке. Может быть, он звал мать?
   — Мальчишка?
   — Вы думаете, что мать зовут только мальчишки? Он старый человек. Но, по-моему, он звал маму. Очень уж жалобно разговаривал во сне… Как ваши дела?
   — Даже взрослые зовут во сне маму… — вздохнул Павел. — У нас непредвиденное обстоятельство. Может быть, придется менять сюжет картины.
   Автор перестал тереть ухо: ему сразу стало жарко.
   — Как… менять? Худсовет? Предлагает менять?
   — Нет. Не разрешают менять… Но я знаю, вы любите детей, поэтому призвал вас на помощь.
   Автор молча смотрел на режиссера. Они стояли посреди платформы. Мимо прошли последние пассажиры. Носильщики прокатили свои тележки. Промчался какой-то запоздавший мужчина с живыми цветами. Потом стало пусто. Как в поле.
   — В чем дело? — спросил растерянно автор и поставил свой командировочный чемодан на снег.
   — Второй раз Инга не переживет смерти матери.
   — Как второй… раз?
   Ничего не понимающий, застигнутый врасплох невнятными и сбивчивыми сообщениями режиссера, автор растерянно смотрел на него. Но при этом он не суетился и не задавал лишних вопросов. Он был автором. Незаметно пришли в движение глубинные течения. Автор почувствовал, что где-то в глубине выкристаллизовались тревожные догадки: надо спасать маленькую героиню фильма. Он еще не понимал, от кого и как. Но главные силы его души уже были приведены в боевую готовность.
   Так они стояли на пустом белом перроне — один с бородой, другой с поседевшей прядью волос, выбившейся из-под шляпы. Два мудреца, похожие на сказочных королей художника Чюрлениса, замышлявшие великие перемены в своих королевствах. И пока они стояли, фонари потускнели, а небо стало светлеть. Ночь разрушилась.
   — Я понял… — тихо сказал автор. — Я, кажется, понял. Она будет жить. Врачи сделают еще одно усилие. И жилка на ее виске тихо забьется. И белые губы потеплеют. И грудь поднимется, чтобы сделать первый вздох после безмолвия. И ресницы дрогнут, как острые стрелки приборов, определяющих присутствие жизни. И она произнесет первые два слова: "Где Инга?" Она их произнесет так тихо, что их еле услышит дежурная сестра. Но эти два слова загремят на всю больницу. И их услышит девочка, которая наверняка будет стоять под окнами больницы, не спуская глаз с третьего окна справа на втором этаже. Драма смерти уйдет из фильма под сильным напором жизни. Маленькая девочка своей дочерней любовью отобьет у смерти мать.

17

   Инга поверила режиссеру, что Вера будет жива, и успокоилась. Она была заполнена своей удивительной привязанностью к женщине, которая все больше и больше напоминала ей мать. Инга спешила к ней навстречу и неохотно расставалась, утешая себя мыслью о завтрашней встрече.
   Она не замечала, что на студии идет бой за "поправку к сценарию" так взрослые люди называли выздоровление Веры. Карелин ходил всклокоченный, а клочья бороды воинственно торчали в разные стороны. У автора поднялось давление, и он тайком глотал лекарства, похожие на конфеты. Оператор ругался по каждому поводу и совсем замучил своего главного козла отпущения — ассистента. Бои вспыхивали в разных местах: в коридорах, павильонах, буфете, кабинетах.
   Решающий бой происходил в кабинете директора.
   — Сценарий утвержден. Берите на себя ответственность — снимайте по-своему, — сказал директор.
   И тут с места встал невысокий черноволосый человек в очках — редактор Хановичус.
   — Я возражаю, — сказал он. — Она должна погибнуть, в этом драматический пафос фильма. Зритель не простит нам…
   — Мы попросим у зрителя прощения, — сухо сказал Карелин, выпуская из рук бороду, отчего она взметнулась вверх.
   — У каждого будете просить прощения? Или через одного? — съязвил Хановичус, снимая очки. Без очков он стал похожим на енота.
   — У каждого, — не сдавался режиссер. — Каждый, кто увидит картину, поймет нас.
   — А я никак не пойму беспринципность автора! — не отступал Хановичус. — Как легко вы отказываетесь от своего выстраданного сюжета!