Страница:
Они пошли рядом.
Таня была в своей неизменной куртке. Руки в карманах. Локти прижаты к бокам. Голова не покрыта. Ее слегка познабливало от ветра.
Вскоре ее волосы перемешались со снегом, и в ранних сумерках они уже не горели рыжим огнем, а стали голубоватыми.
Он шел рядом. Высокий, худой. В коротком пальто с поднятым воротником. Тоже с непокрытой головой.
Сейчас Тане он казался совсем необычным, ни на кого не похожим пришельцем с другой планеты. Она все скашивала глаза и все старалась, чтобы он не заметил, что она скашивает глаза.
Вокруг них колобродил снег. Он обвил их множеством мохнатых нитей, и оба они как бы очутились в невесомом снежном коконе. Сквозь белые стенки кокона не проникали ни ветер, ни холод, ни разноголосица города.
Они молчали. Но каждый про себя Напряженно думал об идущем рядом.
Они заполнили друг друга собой, своими мыслями, своей стыдливостью, своей никому не ведомой радостью.
Белый кокон становился все теснее, и они незаметно для себя прижались друг к другу плечами. Таниному плечу стало тепло, так здорово тепло.
Неожиданно он сказал:
— Я люблю снег.
— Я люблю антоновские яблоки, — отозвалась Таня.
— Я люблю синие сумерки.
— А я люблю зубров.
В их тихой перекличке не было особого смысла. Но каждая фраза начиналась словами "я люблю". Эти слова невольно стали важными, необходимыми. Они должны были звучать не умолкая. Потому что, если они погаснут, затеряются в хлопьях снега, жизнь остановится.
— Я люблю запах цветущей липы.
— Я люблю пение трамваев на повороте.
Их позывные начинались словами "я люблю", потому что весь мир был для них любимым.
— Я люблю росу на листьях, — говорил он.
— А я люблю морских львов, — откликалась она.
И вдруг он остановился, посмотрел на Таню и в том же ритме произнес:
— А я люблю… рыжих.
Эти слова вырвались наружу помимо его воли. Сами по себе. Таня испуганно посмотрела ему в глаза. Они были прищурены, а на ресницах держалось несколько снежинок, и на зеленом кольце Сатурна тоже лежал снег. Таня испугалась его голоса. Испугалась белого снежного кокона. Испугалась себя. Она кинулась бежать. Нет, нет, она убегала не от него. Она спасалась от самой себя. Она бежала долго. По улице, через площадь, не разбирая дороги. Она очутилась на набережной и остановилась. А сердце еще продолжало бежать. Она слышала его удары-шаги.
И вдруг Таня зажмурилась и засмеялась от счастья.
…Эй, звезды, держитесь крепко за небо! Как разбегусь, как подпрыгну, как достану самую крупную! А потом буду перебрасывать горячую звезду с ладони на ладонь, как печеную картошку, вынутую из костра.
Эй, рыбы, прячьтесь поскорее в темных водорослях! Я сейчас опаснее самой зубастой щуки. Могу вскочить на перила моста, и прыгнуть в глубокую воду, и ухватить за хвост любую из вас, какая придется по вкусу.
Берегитесь, желтоглазые машины, и отходящие поезда, и витрины, освещенные, как сцена театра, и деревья, и фонарные столбы, и старушки, седые от мудрости. Я могу сейчас все перевернуть, перепутать, превратить в сплошной веселый хаос. Я не пьяная и не сошла с ума. Я, кажется, счастливая, а когда человек счастлив, он распоряжается рыбами, звездами, поездами и старушками. Всем!
ПОГОНЩИК СЛОНА
Таня была в своей неизменной куртке. Руки в карманах. Локти прижаты к бокам. Голова не покрыта. Ее слегка познабливало от ветра.
Вскоре ее волосы перемешались со снегом, и в ранних сумерках они уже не горели рыжим огнем, а стали голубоватыми.
Он шел рядом. Высокий, худой. В коротком пальто с поднятым воротником. Тоже с непокрытой головой.
Сейчас Тане он казался совсем необычным, ни на кого не похожим пришельцем с другой планеты. Она все скашивала глаза и все старалась, чтобы он не заметил, что она скашивает глаза.
Вокруг них колобродил снег. Он обвил их множеством мохнатых нитей, и оба они как бы очутились в невесомом снежном коконе. Сквозь белые стенки кокона не проникали ни ветер, ни холод, ни разноголосица города.
Они молчали. Но каждый про себя Напряженно думал об идущем рядом.
Они заполнили друг друга собой, своими мыслями, своей стыдливостью, своей никому не ведомой радостью.
Белый кокон становился все теснее, и они незаметно для себя прижались друг к другу плечами. Таниному плечу стало тепло, так здорово тепло.
Неожиданно он сказал:
— Я люблю снег.
— Я люблю антоновские яблоки, — отозвалась Таня.
— Я люблю синие сумерки.
— А я люблю зубров.
В их тихой перекличке не было особого смысла. Но каждая фраза начиналась словами "я люблю". Эти слова невольно стали важными, необходимыми. Они должны были звучать не умолкая. Потому что, если они погаснут, затеряются в хлопьях снега, жизнь остановится.
— Я люблю запах цветущей липы.
— Я люблю пение трамваев на повороте.
Их позывные начинались словами "я люблю", потому что весь мир был для них любимым.
— Я люблю росу на листьях, — говорил он.
— А я люблю морских львов, — откликалась она.
И вдруг он остановился, посмотрел на Таню и в том же ритме произнес:
— А я люблю… рыжих.
Эти слова вырвались наружу помимо его воли. Сами по себе. Таня испуганно посмотрела ему в глаза. Они были прищурены, а на ресницах держалось несколько снежинок, и на зеленом кольце Сатурна тоже лежал снег. Таня испугалась его голоса. Испугалась белого снежного кокона. Испугалась себя. Она кинулась бежать. Нет, нет, она убегала не от него. Она спасалась от самой себя. Она бежала долго. По улице, через площадь, не разбирая дороги. Она очутилась на набережной и остановилась. А сердце еще продолжало бежать. Она слышала его удары-шаги.
И вдруг Таня зажмурилась и засмеялась от счастья.
…Эй, звезды, держитесь крепко за небо! Как разбегусь, как подпрыгну, как достану самую крупную! А потом буду перебрасывать горячую звезду с ладони на ладонь, как печеную картошку, вынутую из костра.
Эй, рыбы, прячьтесь поскорее в темных водорослях! Я сейчас опаснее самой зубастой щуки. Могу вскочить на перила моста, и прыгнуть в глубокую воду, и ухватить за хвост любую из вас, какая придется по вкусу.
Берегитесь, желтоглазые машины, и отходящие поезда, и витрины, освещенные, как сцена театра, и деревья, и фонарные столбы, и старушки, седые от мудрости. Я могу сейчас все перевернуть, перепутать, превратить в сплошной веселый хаос. Я не пьяная и не сошла с ума. Я, кажется, счастливая, а когда человек счастлив, он распоряжается рыбами, звездами, поездами и старушками. Всем!
ПОГОНЩИК СЛОНА
Мы редко бываем в цирке. Зато когда уже переступим цирковой порог, то как бы переносимся на веселую планету, где забываются земные заботы, горести и начинается удивительная жизнь. В цирке легко оживают забытые ощущения детства: начинаешь верить во все бутафорские чудеса, переживаешь за жонглера — только бы он не уронил тарелку! — и ни на минуту не сомневаешься, что звери знают язык людей и не разговаривают только потому, что от природы молчаливы.
Раньше говорили — бродячий цирк. Теперь нашли новое слово — цирковой конвейер. Этот конвейер проходит через всю страну, движется из города в город. Вечные переезды. Только устроишься, обживешься, привяжешься к людям, и снова — прощай!
Цирк всегда бродячий, как его ни называй. Вагоны, самолеты, машины те же цирковые фургоны. Потомкам шутов и гладиаторов снятся старые сны…
В цирк и не следует ходить часто. Чтобы он не потускнел, не стал обыденным, всегда оставался прыжком на веселую планету. И чтобы хоть изредка чувствовать, много ли крупиц детства удалось сохранить в сердце.
1
В небольшом двухэтажном городке шло цирковое представление. Медные трубы исполняли веселый марш-галоп, трескучий горох барабанов рассыпался в стороны. Смех заглушал раскаты хлопков. От раскаленных юпитеров тянуло печным жаром.
Велосипед встал на дыбы, и клоун помчался на одном колесе. А потом сверкающие никелем части полетели в разные стороны, и велосипеда не стало. Остались колесо и человек, оседлавший его. Колесо мчалось, подпрыгивало, останавливалось. Оно хотело сбросить навязчивого седока, а он смеялся над колесом.
И зрители смеялись. Они не замечали жары, примирились с духотой. Не чувствовали локтей своих соседей. Они вместе с клоуном катились на одном колесе — на большом красном колесе циркового манежа… Но главное — они не знали и не могли знать, что через несколько часов начнется война, неожиданная, как многие войны, и кровопролитная, как ни одна из войн.
Цирк «Шапито» — это огромный шатер, который разбили на базарной площади. Он выкроен и сшит из грубого корабельного паруса. Парус старый, выбелен дождями, с большими квадратными заплатами. Когда поднимается пыльный городской ветер, парус вздрагивает, рвется со строп.
Интересно во время представления походить вокруг шатра и прислушаться к его жизни. Гремит музыка. Доносятся возгласы. Рассыпаются хлопки. Такой шум, будто весь город уместился под сводами шатра. И вдруг устанавливается чистая, без единого пятнышка тишина. Цирк как бы пустеет. Это значит кто-то идет по канату, или держит на голове многоэтажный баланс, или совершает прыжок с трапеции на трапецию.
В старом парусе много крохотных дыр. Их обнаружили — а может быть, проделали сами — мальчишки, которые приросли к шатру и с трепетным напряжением смотрят внутрь. Мальчишки — наружные зрители — не подпрыгивают от радости, не кричат — они застыли в самых неудобных позах, притаились, как снайперы в засаде: один глаз закрыт, другой прищурен. Растопыренные пятерни — на парусине.
Можно подойти к такому мальчишке, похлопать его по плечу, он даже не вздрогнет. Его душа там, внутри циркового шатра, а здесь, снаружи, только круглая голова, поднятые плечи, черные локти…
На краю арены, в лучах «юпитеров» появился одутловатый мужчина во фраке. Блестящие черные волосы, как сабельным ударом, рассечены пробором. Брови квадратные. Под двойным подбородком бантик — маленький пропеллер. Человек отвел назад руки, словно собирался подпрыгнуть или взлететь, и хорошо поставленным голосом объявил:
— Новый аттракцион Зинаиды Штерн. Пиратский фрегат "Блэк Близ".
Слова вылетали из него упругими мячами.
Трубы подняли сверкающие воронки, и отрывистые звуки марша заполнили шатер цирка «Шапито».
На арене появился фрегат с черными парусами. Фрегат плыл с собственными сатиновыми волнами, которые колыхались над опилками манежа. На палубе в полосатой тельняшке, в синих шароварах и малиновых ботфортах стоял маленький капитан. Из-за пояса у него торчали рукоятки пистолетов и кинжалов. Усы и феска придавали пиратскому капитану свирепость.
Фрегат плыл по круглому морю. На носу покачивался фонарь.
Конферансье объявил:
— Начинается буря!
Оркестр изобразил завывание ветра и шум волн. Фрегат стал качаться. Опускался нос, взлетала корма. Опускалась корма, взлетал нос.
— Ветер изменил направление!
Теперь корабль бросало с боку на бок. А капитан стоял неподвижно и еще подносил ко рту увесистую бутылку с надписью: «Ром». Потом в руках у капитана очутились три такие бутылки, и он стал ими жонглировать.
— Пиратский фрегат "Блэк Близ" идет на абордаж!
Капитан побросал в море бутылки и выхватил из-за пояса пистолеты. Поднялась страшная стрельба, и запахло серой.
— Корабль наскочил на риф! В борту две пробоины. Фрегат идет ко дну! Спасите наши души!
Корабль остановился и стал заваливаться набок. Сатиновые волны смялись. Черные паруса мягко легли на опилки.
Капитан прыгнул в море. Ему навстречу полетели спасательные круги, которыми он тут же принялся жонглировать. Потом он отбросил их, и они покатились за кулисы.
Загремел барабан. Капитан подошел к затонувшему фрегату и стал отбрасывать в стороны мачты, паруса, волны. И на глазах ошеломленной публики фрегат "Блэк Близ" превратился в… слона. А сам капитан оказался девушкой.
Грянули аплодисменты. Шатер затрещал по швам.
— Браво! Бис! Браво!
Слон поднялся с опилок, отряхнулся и с достоинством прошелся по кругу, отвешивая публике снисходительные поклоны, а в хоботе он держал корабельный фонарь.
Служители в униформе торопливо уносили с манежа остатки корабля. Один из них, поравнявшись с дрессировщицей, шепнул:
— Как все хорошо получилось…
Запели скрипки. Слон и девушка стали танцевать вальс. Слон танцевал плавно и бесшумно, словно он ничего не весил, был надувным.
Публика вскакивала с мест, хлопала, не отпускала артистов.
…До первого огневого удара оставалось пять часов…
Слона звали Максимом. Он был массивным, ушастым, широколобым, с мерцающими глазами. Землисто-серая кожа была рассечена множеством морщинок и складок. А на покатой спине, по самому хребту росли редкие, как реснички, волоски. В маленьком городке для слона не нашлось ни клетки, ни вольера, и его поместили в темном дворе, огороженном легким забором. На заднюю ногу надели обруч с массивной цепью, и слон как бы стоял на якоре.
— Ешь, Максим, ешь, — говорила Зинаида Штерн, подсыпая в кормушку свежих отрубей.
Слон ел лениво и неохотно. После представления у него пропадал аппетит. Он долго не мог прийти в себя, переступал с ноги на ногу и тяжело вздыхал. Дрессировщица гладила его и подносила слоновое лакомство — горсть соли.
Над двориком плыла низкая теплая луна. Она излучала сильный свет, и на нее, как на солнце, нельзя было смотреть в упор. Сморщенная кожа Максима отсвечивала в лучах этого ночного солнца бронзой. Рядом с ним Зинаида Штерн выглядела совсем маленькой и хрупкой. Черные, коротко остриженные волосы закрывали лоб мальчишеской челкой, а большие синие глаза — сейчас они были темными — смотрели грустно и удивленно. Широкие скулы придавали лицу необъяснимую привлекательность. Маленькой рукой она почесывала большое крыластое ухо слона и уговаривала его, как капризного ребенка:
— Ешь, ешь, Максим.
И Максим нехотя, без всякого интереса запускал хобот в кормушку.
Орлов стоял в глубине дворика и не сводил глаз с Зинаиды Штерн. На нем была расшитая галуном куртка униформиста, а в руках он держал два ведра и коромысло. Окруженный призрачным светом лунной ночи, он смотрел на девушку до тех пор, пока она не почувствовала его присутствия и не спросила:
— Орлов, это вы?
Он ничего не ответил. Молча подошел к ней. Она вскинула темные глаза:
— Что же вы не идете за водой?
— Да, да, — поспешно сказал Орлов, — я пойду.
Слон посмотрел на Орлова и снова принялся за отруби.
Орлов некрасив. Высокие неровные брови над впалыми глазами. Лоб, пересеченный тремя глубокими волнистыми морщинами, маленький подбородок. С волосами дело тоже обстояло плохо: их было мало. А над висками они росли густо и буйно. Приходилось все время приглаживать ладонями. Чем меньше волос, тем больше с ними хлопот! Орлов подошел к Зинаиде Штерн. У него был растерянный вид. Коромысло волочилось по земле.
— Что-нибудь случилось? — спросила девушка.
— Нет, все в порядке, — отозвался он. — Я сейчас принесу воду. Тут колонка не работает, я схожу к колодцу.
Слон тяжело вздохнул — выдохнул целый ветер.
Орлов постоял на месте, потом он сказал:
— Сегодня ровно год.
Зинаида Штерн испуганно посмотрела на него:
— Неужели год?! Орлов, милый, вам пора возвращаться домой. Хватит скитаться.
Орлов покачал головой. Девушка положила руку ему на плечо и заглянула в лицо:
— Вы опоздали родиться. Это в прошлом веке люди бросали все и уходили с бродячими комедиантами или с цыганами.
— Не гоните меня, — тихо сказал Орлов. — Я от вас ничего не требую. Какая разница: копаться в моторах или подметать манеж. Главное — это вы… И никакого прошлого века… Я пошел за водой.
Орлов повернулся и зашагал по дворику.
— Максим, что с ним делать? — спросила Зинаида Штерн слона.
Слон вздохнул и ничего не ответил.
Потом она шла рядом с Орловым по пустынному спящему городку и молча слушала его. Он был человеком на редкость молчаливым, но этой ночью заговорил. И все, что он говорил, было похоже на исповедь.
— Вы меня не понимаете? Хорошо, я объясню вам. Люди не довольствуются счастьем быть рядом. Они требуют — будь моей, будь моей женой. Потом выстирай мне рубашку… Они не понимают, что быть рядом — это великое счастье.
— Орлов… — Девушка смотрела ему в лицо, и ее глаза начали синеть от приближающегося рассвета. — Со временем люди лучше понимают друг друга, а я вас понимаю все меньше и меньше. Вы недоступны моему пониманию. Слышите! Ваше "быть рядом" звучит нереально, призрачно… Скажите, что будет, если я вас полюблю?
Ее слова ошеломили его. Он ничего не ответил.
— А если я полюблю, — продолжала она, — то я захочу стать женой и захочу стирать рубашку. Пошли на мост.
Они долго стояли на мосту и смотрели, как вода светлеет и над ней курится туман. И в это время в вышине послышался густой нарастающий звук.
— Что это? — спросила девушка.
— Самолеты. Наверное, идут воздушные маневры.
Они задрали головы и стали искать в небе самолеты. Гул плыл с запада… Вскоре они увидели несколько летящих машин. Небо на западе было еще ночным, но летящие машины высвечивались лучами невидимого восходящего солнца.
— Красиво летят, — сказала Зина.
— Да, красиво.
Самолеты приближались. Теперь их гул расплывался над всей землей и постепенно заглушил все звуки оживающего утра. Звук был плотный и ровный, и самолеты летели ровно.
И вдруг один самолет отвалился в сторону и стал падать. Он падал с пронзительным воем. Девушка прижалась к Орлову. Небо стало тяжелым. Оно упало на землю и придавило ее. И это падение было настолько стремительным и неожиданным, что Орлов и Зина не побежали, не бросились наземь. Они стояли у перил, и Орлов только успел обхватить руками маленькую черноволосую голову и прижать к себе каким-то непроизвольным защитным движением.
Крылья закрыли небо, и сквозь рев мотора зазвучали частые-частые удары молотка по железу…
Грохот надорвался и стал затихать. Железные молотки замолчали. Орлов разглядел желтый самолет с короткими крыльями, с длинными, хищно выставленными вперед шасси.
Девушка выскользнула из его рук. Он решил, что она оправилась от страха. Но когда он оторвал глаза от желтого самолета, Зина лежала на серых досках моста.
Орлов медленно спускался с моста, держа на руках мертвую девушку. Она оказалась удивительно легкой. Черная челка сбилась набок, освободила белый лоб. Глаза широко открыты, только синева в них погасла, заволоклась дымкой… Орлов был настолько ошеломлен гибелью Зины, что на первых порах не мог установить связь случившегося с реальной жизнью и воспринимал все как сон или как бред. Ему требовалось время, чтобы выйти из оцепенения… Время милосердия.
С каждым шагом Зина становилась тяжелей.
Военная смерть была рангом выше обычной смерти, и Зину похоронили на высоком берегу реки, рядом с пожарным, который десять лет назад спас ребятишек из горящего дома, и рядом с милиционером, погибшим от руки бандита.
На похороны собралось много людей. Каждый понимал, что пуля, оборвавшая жизнь девушки, была первым сигналом огромной надвигающейся беды. Эта пуля касалась всех. Сегодня она срезала Зину. Чей черед будет завтра? Может быть, кто-то откуда-то уже берет тебя на прицел. И ждет только удобного момента, когда прорезь, мушка и твое сердце окажутся на одной линии… Война не умещалась в хрупкие рамки привычной мирной жизни: они трещали по швам и ломались. Было страшно. В людях накапливалась решимость — устоять, не дать себя раздавить, уклониться от пули.
Шел второй день войны, и у свежевырытой могилы еще не задумывались над тем, что скоро поля, перелески, берега, ложбины, городские парки, склоны гор, скалы, отмели покроются тысячами могил. И каждого погибшего окружит простой и скорбный ореол Бойца, павшего за свободу и независимость своей Родины.
Вырыли могилу, еще никому не напоминавшую одиночный окоп. Цирковой оркестр сыграл траурный марш. Директор, сверкая стеклышками пенсне, произнес речь:
— Зинаида Штерн была хорошим, отзывчивым товарищем. Она любила цирк и работала не покладая рук во славу советского искусства. Война вырвала из наших рядов Зинаиду Штерн. Память о ней будет жить в наших сердцах. Спи спокойно, дорогая Зина!
Потом к могиле протиснулся партерный акробат Изюмов, старший из братьев Изюмовых. Он тоже стал говорить:
— Так вот, значит… я знал Зину девочкой, когда старик Эдуард Штерн привел ее в цирк… Так вот, значит, однажды слон наступил ей на большой палец, а она даже не заплакала. Так и осталась без одного пальца… Она выросла человеком… Выручала нас деньжатами… Мы, значит, любили ее… Что еще надо сказать?
Директор объявил:
— Прощайтесь, товарищи!
Все стали подходить к гробу. Смерть изменила ее лицо: не обезобразила его, а стремительно состарила, наложила печать страдания и горя. Скулы обострились, губы сжались. За сутки смерти девушка как бы успела прожить десять лет горестной жизни…
Орлов не появлялся. Он исчез. Никто не вспоминал о нем. Кому было до него дело? Есть Орлов или нет Орлова…
Он пришел, когда все уже кончилось и рядом с холмиками пожарного и милиционера вырос Зинин холмик, обложенный зеленым дерном.
Он пришел вдвоем с Максимом. И, склонясь над могилой, все тер ладонью свой Лоб, словно хотел стереть с него глубокие морщины. А слон стоял за его спиной неподвижно. Он был похож на памятник. На большой бронзовый памятник дрессировщице Зинаиде Штерн.
— Любимая моя… Красавица моя… Ты все равно будешь рядом со мной… одна-единственная, — одними губами шептал Орлов, и слезы текли по его колючим небритым щекам.
Слон слушал его запоздалое признание в вечной любви.
Они ушли с берега в сумерках.
2
Что сталось с Орловым! Он осунулся, потемнел. Скулы, щеки, подбородок заросли густой щетиной, а волосы на висках торчали в стороны, как два куста. Его глаза раскалились и болезненно блестели. Они не видели, что происходило вокруг, они искали то, что невозможно было найти: черную челку, широкие скулы, грустные и удивленные глаза. Орлов все еще не верил, все ждал, что она появится. Ждал вопреки здравому смыслу… Ждал, хотя в ушах еще стучали железные молотки, вколачивающие пули, вколачивающие гвозди. Орлов переживал не смерть, а бесконечную разлуку.
Все, что было ее жизнью, стало теперь необходимым условием для его существования. Он не мог бросить цирк и уехать к себе, тем более что единственным существом, которое делило с Орловым горе, был Максим. Со слоном творилось что-то неладное. Он перестал есть, а по ночам издавал звук, похожий на стон. Он осунулся. Складки и морщинки на его коже стали глубже. А временами он силился разорвать цепь.
И хотя третий день шла война, уже успевшая перевернуть всю жизнь людей, в цирке еще думали о слоне.
Что делать с Максимом? Он не притрагивается к пище. Убавил в весе…
Директор сидел на черном клеенчатом диване, упершись локтями в колени и подперев ладонями щеки. У директора большое, плоское лицо, тонкая переносица, прищепленная пенсне, большие светлые, будто выгоревшие глаза, нижняя губа выступает вперед, нависает над подбородком.
— Что делать со слоном?
— Эвакуировать, — мрачно посоветовал клоун Комов.
— Я подал заявку на вагон. Сказали — ждите. Не представляю себе, сколько придется ждать. А пока…
— Поговорите с Гуро, — посоветовал Комов, — она работает с собаками, но, может, найдет подход к слону.
— Не вытянет Гуро… слона, — пробасил Беленький, тот самый Беленький, который был черненьким и выступал во фраке.
— Теперь время военное, надо вытягивать, — буркнул Комов.
— Этот слон дороже всего нашего цирка, — признался директор. — Его отловили у подножия Килиманджаро. Заплатили золотом.
Дверь кабинета со скрипом отворилась. На пороге стоял Орлов. Директор не сразу узнал его.
— Орлов? Что у тебя, Орлов? — спросил он и поднялся с дивана.
— У меня ничего, — глухо ответил Орлов. — Я к вам с просьбой.
Директор снял пенсне и, протерев платком, водворил на место:
— Может быть, зайдешь позже?
— Я зайду, — согласился Орлов. — Я насчет слона… Максима.
— Что такое со слоном? — брови взметнулись над стеклышками директорского пенсне.
— Со слоном ничего… Я просто хотел взять его.
— То есть как так взять? — подскочил Комов. — В собственность?
Орлов поморщился:
— Взять на себя в смысле ухода.
— Он третьи сутки не ест, — сказал директор.
— У меня он ест. Я его кормил хлебом с солью. Он три буханки съел.
Директор оживился.
— Ты кто по образованию, Орлов? — спросил он.
— Механик.
— Механик?
— Да, механик по моторам.
— А откуда ты в слонах-то разбираешься? Ты хоть знаешь, сколько стоит слон?
— Не приценивался…
— А я приценивался. Он куплен на золото. Не дай бог его загубить.
Орлов повел плечами. Ему начинал надоедать этот разговор.
— Со слоном будет все в порядке, — сухо заметил он.
— Только учти, зарплату я тебе не прибавлю. Не имею права.
— Точно, — подтвердил клоун, — не имеет права.
— Мне и не надо, — сказал Орлов. — Я был в военкомате, сказали: пока нет распоряжения.
Когда дверь за ним затворилась, Комов наклонился к директору:
— Подозрительный тип. Спину под слона подставил.
— Оригинал, — протрубил Беленький.
— Ну, со слоном мы уладили, — вздохнул директор и кончиками пальцев разгладил брови.
Кончились представления. Остановился цирковой конвейер. А на опустевшей базарной площади все еще стоял парусиновый шатер, и клоун с вызывающим круглым румянцем по-прежнему улыбался с афиши… Умолкли трубы. Остыли «юпитеры». Исчезли мальчишки — вечные спутники цирка.
С проходящим полком ушел на фронт цирковой оркестр. Музыкантов не успели обмундировать, им выдали только пилотки со звездочками. И они прошли через город впереди колонны в пиджаках и брюках, исполняя марш-галоп, под который обычно на арену выбегали партерные акробаты братья Изюмовы. Теперь под эту музыку шли бойцы… Проходя мимо цирка «Шапито», музыканты перестали играть. Они прощались с родным домом тишиной.
Свято место пусто не бывает, и люди нашли новое, военное применение старому шатру. Они превратили его в караван-сарай, в котором на ночь останавливались беженцы, идущие через город. Беженцы располагались на узких скамейках амфитеатра, на мягких опилках манежа, в проходах. Иногда они заходили в шатер вместе с коровами и козами. Тогда животных сгоняли на манеж. И создавалось впечатление, что сейчас выйдет дрессировщик, щелкнет длинным хлыстом и начнется представление. Но дрессировщик не выходил.
Когда в цирке ночевали солдаты, шатер сразу становился похожим на огромную солдатскую палатку. У входа становился часовой с винтовкой. Клоун с афиши подмигивал ему и скалил меловые зубы.
Фронт с каждым днем приближался к городу, в котором застрял цирк.
Утром шатер пустел. Временные постояльцы покидали его. Оставались только обессилевшие и больные.
В это утро в цирке задержалось человек пять. Старики и женщина с больной девочкой. Беженцы лежали на опилках; спали они или бодрствовали, никто не знал. Женщина уговаривала больную девочку:
— Ну сосни… Ну сосни маленько…
И тут в цирк вошел директор. Он осмотрелся, привыкая к тусклому свету, который просачивался сквозь парусину, и громко сказал:
— Граждане! Прошу освободить помещение!
Никто не откликнулся. Те, кто спал, продолжали спать, а кто бодрствовал — не обратили на него внимания.
— Ну сосни маленько… — приговаривала мать.
Директор выждал и повторил:
— Прошу вас, освободите помещение.
Один из стариков заворочался и, приподнявшись на локте, спросил:
— Ты чего раскричался? Зачем тебе помещение?
— Оно подлежит уничтожению, — пояснил директор.
— Зачем же уничтожать, если оно людям нужно? — резонно заметил старик.
— Вы хотите, чтобы он достался немцам? Да? — тихо спросил директор. Вы приказ Верховного Главнокомандующего слышали? Все уничтожать, ничего не оставлять врагу.
— Да кому он нужен, твой балаган? — неожиданно гаркнул рыжебородый мужик с одной рукой. — Ты лучше молока достань. Здесь больные. И транспорт нужен.
— Я транспортом не ведаю. Я директор цирка… Если вы не уйдете, вынужден буду удалить силой.
Рыжебородый поднялся на ноги. Он был весь в опилках. Даже в бороде нетающими снежинками белели опилки.
— Ты немца силой удаляй, — трубным голосом пробасил он. — Немца, а не старых и малых. Бери винтовку и иди туда… удаляй!
Глаза рыжебородого сверкали из-под нависших бровей, а единственная рука пророческим жестом указывала на запад.
Раньше говорили — бродячий цирк. Теперь нашли новое слово — цирковой конвейер. Этот конвейер проходит через всю страну, движется из города в город. Вечные переезды. Только устроишься, обживешься, привяжешься к людям, и снова — прощай!
Цирк всегда бродячий, как его ни называй. Вагоны, самолеты, машины те же цирковые фургоны. Потомкам шутов и гладиаторов снятся старые сны…
В цирк и не следует ходить часто. Чтобы он не потускнел, не стал обыденным, всегда оставался прыжком на веселую планету. И чтобы хоть изредка чувствовать, много ли крупиц детства удалось сохранить в сердце.
1
В небольшом двухэтажном городке шло цирковое представление. Медные трубы исполняли веселый марш-галоп, трескучий горох барабанов рассыпался в стороны. Смех заглушал раскаты хлопков. От раскаленных юпитеров тянуло печным жаром.
Велосипед встал на дыбы, и клоун помчался на одном колесе. А потом сверкающие никелем части полетели в разные стороны, и велосипеда не стало. Остались колесо и человек, оседлавший его. Колесо мчалось, подпрыгивало, останавливалось. Оно хотело сбросить навязчивого седока, а он смеялся над колесом.
И зрители смеялись. Они не замечали жары, примирились с духотой. Не чувствовали локтей своих соседей. Они вместе с клоуном катились на одном колесе — на большом красном колесе циркового манежа… Но главное — они не знали и не могли знать, что через несколько часов начнется война, неожиданная, как многие войны, и кровопролитная, как ни одна из войн.
Цирк «Шапито» — это огромный шатер, который разбили на базарной площади. Он выкроен и сшит из грубого корабельного паруса. Парус старый, выбелен дождями, с большими квадратными заплатами. Когда поднимается пыльный городской ветер, парус вздрагивает, рвется со строп.
Интересно во время представления походить вокруг шатра и прислушаться к его жизни. Гремит музыка. Доносятся возгласы. Рассыпаются хлопки. Такой шум, будто весь город уместился под сводами шатра. И вдруг устанавливается чистая, без единого пятнышка тишина. Цирк как бы пустеет. Это значит кто-то идет по канату, или держит на голове многоэтажный баланс, или совершает прыжок с трапеции на трапецию.
В старом парусе много крохотных дыр. Их обнаружили — а может быть, проделали сами — мальчишки, которые приросли к шатру и с трепетным напряжением смотрят внутрь. Мальчишки — наружные зрители — не подпрыгивают от радости, не кричат — они застыли в самых неудобных позах, притаились, как снайперы в засаде: один глаз закрыт, другой прищурен. Растопыренные пятерни — на парусине.
Можно подойти к такому мальчишке, похлопать его по плечу, он даже не вздрогнет. Его душа там, внутри циркового шатра, а здесь, снаружи, только круглая голова, поднятые плечи, черные локти…
На краю арены, в лучах «юпитеров» появился одутловатый мужчина во фраке. Блестящие черные волосы, как сабельным ударом, рассечены пробором. Брови квадратные. Под двойным подбородком бантик — маленький пропеллер. Человек отвел назад руки, словно собирался подпрыгнуть или взлететь, и хорошо поставленным голосом объявил:
— Новый аттракцион Зинаиды Штерн. Пиратский фрегат "Блэк Близ".
Слова вылетали из него упругими мячами.
Трубы подняли сверкающие воронки, и отрывистые звуки марша заполнили шатер цирка «Шапито».
На арене появился фрегат с черными парусами. Фрегат плыл с собственными сатиновыми волнами, которые колыхались над опилками манежа. На палубе в полосатой тельняшке, в синих шароварах и малиновых ботфортах стоял маленький капитан. Из-за пояса у него торчали рукоятки пистолетов и кинжалов. Усы и феска придавали пиратскому капитану свирепость.
Фрегат плыл по круглому морю. На носу покачивался фонарь.
Конферансье объявил:
— Начинается буря!
Оркестр изобразил завывание ветра и шум волн. Фрегат стал качаться. Опускался нос, взлетала корма. Опускалась корма, взлетал нос.
— Ветер изменил направление!
Теперь корабль бросало с боку на бок. А капитан стоял неподвижно и еще подносил ко рту увесистую бутылку с надписью: «Ром». Потом в руках у капитана очутились три такие бутылки, и он стал ими жонглировать.
— Пиратский фрегат "Блэк Близ" идет на абордаж!
Капитан побросал в море бутылки и выхватил из-за пояса пистолеты. Поднялась страшная стрельба, и запахло серой.
— Корабль наскочил на риф! В борту две пробоины. Фрегат идет ко дну! Спасите наши души!
Корабль остановился и стал заваливаться набок. Сатиновые волны смялись. Черные паруса мягко легли на опилки.
Капитан прыгнул в море. Ему навстречу полетели спасательные круги, которыми он тут же принялся жонглировать. Потом он отбросил их, и они покатились за кулисы.
Загремел барабан. Капитан подошел к затонувшему фрегату и стал отбрасывать в стороны мачты, паруса, волны. И на глазах ошеломленной публики фрегат "Блэк Близ" превратился в… слона. А сам капитан оказался девушкой.
Грянули аплодисменты. Шатер затрещал по швам.
— Браво! Бис! Браво!
Слон поднялся с опилок, отряхнулся и с достоинством прошелся по кругу, отвешивая публике снисходительные поклоны, а в хоботе он держал корабельный фонарь.
Служители в униформе торопливо уносили с манежа остатки корабля. Один из них, поравнявшись с дрессировщицей, шепнул:
— Как все хорошо получилось…
Запели скрипки. Слон и девушка стали танцевать вальс. Слон танцевал плавно и бесшумно, словно он ничего не весил, был надувным.
Публика вскакивала с мест, хлопала, не отпускала артистов.
…До первого огневого удара оставалось пять часов…
Слона звали Максимом. Он был массивным, ушастым, широколобым, с мерцающими глазами. Землисто-серая кожа была рассечена множеством морщинок и складок. А на покатой спине, по самому хребту росли редкие, как реснички, волоски. В маленьком городке для слона не нашлось ни клетки, ни вольера, и его поместили в темном дворе, огороженном легким забором. На заднюю ногу надели обруч с массивной цепью, и слон как бы стоял на якоре.
— Ешь, Максим, ешь, — говорила Зинаида Штерн, подсыпая в кормушку свежих отрубей.
Слон ел лениво и неохотно. После представления у него пропадал аппетит. Он долго не мог прийти в себя, переступал с ноги на ногу и тяжело вздыхал. Дрессировщица гладила его и подносила слоновое лакомство — горсть соли.
Над двориком плыла низкая теплая луна. Она излучала сильный свет, и на нее, как на солнце, нельзя было смотреть в упор. Сморщенная кожа Максима отсвечивала в лучах этого ночного солнца бронзой. Рядом с ним Зинаида Штерн выглядела совсем маленькой и хрупкой. Черные, коротко остриженные волосы закрывали лоб мальчишеской челкой, а большие синие глаза — сейчас они были темными — смотрели грустно и удивленно. Широкие скулы придавали лицу необъяснимую привлекательность. Маленькой рукой она почесывала большое крыластое ухо слона и уговаривала его, как капризного ребенка:
— Ешь, ешь, Максим.
И Максим нехотя, без всякого интереса запускал хобот в кормушку.
Орлов стоял в глубине дворика и не сводил глаз с Зинаиды Штерн. На нем была расшитая галуном куртка униформиста, а в руках он держал два ведра и коромысло. Окруженный призрачным светом лунной ночи, он смотрел на девушку до тех пор, пока она не почувствовала его присутствия и не спросила:
— Орлов, это вы?
Он ничего не ответил. Молча подошел к ней. Она вскинула темные глаза:
— Что же вы не идете за водой?
— Да, да, — поспешно сказал Орлов, — я пойду.
Слон посмотрел на Орлова и снова принялся за отруби.
Орлов некрасив. Высокие неровные брови над впалыми глазами. Лоб, пересеченный тремя глубокими волнистыми морщинами, маленький подбородок. С волосами дело тоже обстояло плохо: их было мало. А над висками они росли густо и буйно. Приходилось все время приглаживать ладонями. Чем меньше волос, тем больше с ними хлопот! Орлов подошел к Зинаиде Штерн. У него был растерянный вид. Коромысло волочилось по земле.
— Что-нибудь случилось? — спросила девушка.
— Нет, все в порядке, — отозвался он. — Я сейчас принесу воду. Тут колонка не работает, я схожу к колодцу.
Слон тяжело вздохнул — выдохнул целый ветер.
Орлов постоял на месте, потом он сказал:
— Сегодня ровно год.
Зинаида Штерн испуганно посмотрела на него:
— Неужели год?! Орлов, милый, вам пора возвращаться домой. Хватит скитаться.
Орлов покачал головой. Девушка положила руку ему на плечо и заглянула в лицо:
— Вы опоздали родиться. Это в прошлом веке люди бросали все и уходили с бродячими комедиантами или с цыганами.
— Не гоните меня, — тихо сказал Орлов. — Я от вас ничего не требую. Какая разница: копаться в моторах или подметать манеж. Главное — это вы… И никакого прошлого века… Я пошел за водой.
Орлов повернулся и зашагал по дворику.
— Максим, что с ним делать? — спросила Зинаида Штерн слона.
Слон вздохнул и ничего не ответил.
Потом она шла рядом с Орловым по пустынному спящему городку и молча слушала его. Он был человеком на редкость молчаливым, но этой ночью заговорил. И все, что он говорил, было похоже на исповедь.
— Вы меня не понимаете? Хорошо, я объясню вам. Люди не довольствуются счастьем быть рядом. Они требуют — будь моей, будь моей женой. Потом выстирай мне рубашку… Они не понимают, что быть рядом — это великое счастье.
— Орлов… — Девушка смотрела ему в лицо, и ее глаза начали синеть от приближающегося рассвета. — Со временем люди лучше понимают друг друга, а я вас понимаю все меньше и меньше. Вы недоступны моему пониманию. Слышите! Ваше "быть рядом" звучит нереально, призрачно… Скажите, что будет, если я вас полюблю?
Ее слова ошеломили его. Он ничего не ответил.
— А если я полюблю, — продолжала она, — то я захочу стать женой и захочу стирать рубашку. Пошли на мост.
Они долго стояли на мосту и смотрели, как вода светлеет и над ней курится туман. И в это время в вышине послышался густой нарастающий звук.
— Что это? — спросила девушка.
— Самолеты. Наверное, идут воздушные маневры.
Они задрали головы и стали искать в небе самолеты. Гул плыл с запада… Вскоре они увидели несколько летящих машин. Небо на западе было еще ночным, но летящие машины высвечивались лучами невидимого восходящего солнца.
— Красиво летят, — сказала Зина.
— Да, красиво.
Самолеты приближались. Теперь их гул расплывался над всей землей и постепенно заглушил все звуки оживающего утра. Звук был плотный и ровный, и самолеты летели ровно.
И вдруг один самолет отвалился в сторону и стал падать. Он падал с пронзительным воем. Девушка прижалась к Орлову. Небо стало тяжелым. Оно упало на землю и придавило ее. И это падение было настолько стремительным и неожиданным, что Орлов и Зина не побежали, не бросились наземь. Они стояли у перил, и Орлов только успел обхватить руками маленькую черноволосую голову и прижать к себе каким-то непроизвольным защитным движением.
Крылья закрыли небо, и сквозь рев мотора зазвучали частые-частые удары молотка по железу…
Грохот надорвался и стал затихать. Железные молотки замолчали. Орлов разглядел желтый самолет с короткими крыльями, с длинными, хищно выставленными вперед шасси.
Девушка выскользнула из его рук. Он решил, что она оправилась от страха. Но когда он оторвал глаза от желтого самолета, Зина лежала на серых досках моста.
Орлов медленно спускался с моста, держа на руках мертвую девушку. Она оказалась удивительно легкой. Черная челка сбилась набок, освободила белый лоб. Глаза широко открыты, только синева в них погасла, заволоклась дымкой… Орлов был настолько ошеломлен гибелью Зины, что на первых порах не мог установить связь случившегося с реальной жизнью и воспринимал все как сон или как бред. Ему требовалось время, чтобы выйти из оцепенения… Время милосердия.
С каждым шагом Зина становилась тяжелей.
Военная смерть была рангом выше обычной смерти, и Зину похоронили на высоком берегу реки, рядом с пожарным, который десять лет назад спас ребятишек из горящего дома, и рядом с милиционером, погибшим от руки бандита.
На похороны собралось много людей. Каждый понимал, что пуля, оборвавшая жизнь девушки, была первым сигналом огромной надвигающейся беды. Эта пуля касалась всех. Сегодня она срезала Зину. Чей черед будет завтра? Может быть, кто-то откуда-то уже берет тебя на прицел. И ждет только удобного момента, когда прорезь, мушка и твое сердце окажутся на одной линии… Война не умещалась в хрупкие рамки привычной мирной жизни: они трещали по швам и ломались. Было страшно. В людях накапливалась решимость — устоять, не дать себя раздавить, уклониться от пули.
Шел второй день войны, и у свежевырытой могилы еще не задумывались над тем, что скоро поля, перелески, берега, ложбины, городские парки, склоны гор, скалы, отмели покроются тысячами могил. И каждого погибшего окружит простой и скорбный ореол Бойца, павшего за свободу и независимость своей Родины.
Вырыли могилу, еще никому не напоминавшую одиночный окоп. Цирковой оркестр сыграл траурный марш. Директор, сверкая стеклышками пенсне, произнес речь:
— Зинаида Штерн была хорошим, отзывчивым товарищем. Она любила цирк и работала не покладая рук во славу советского искусства. Война вырвала из наших рядов Зинаиду Штерн. Память о ней будет жить в наших сердцах. Спи спокойно, дорогая Зина!
Потом к могиле протиснулся партерный акробат Изюмов, старший из братьев Изюмовых. Он тоже стал говорить:
— Так вот, значит… я знал Зину девочкой, когда старик Эдуард Штерн привел ее в цирк… Так вот, значит, однажды слон наступил ей на большой палец, а она даже не заплакала. Так и осталась без одного пальца… Она выросла человеком… Выручала нас деньжатами… Мы, значит, любили ее… Что еще надо сказать?
Директор объявил:
— Прощайтесь, товарищи!
Все стали подходить к гробу. Смерть изменила ее лицо: не обезобразила его, а стремительно состарила, наложила печать страдания и горя. Скулы обострились, губы сжались. За сутки смерти девушка как бы успела прожить десять лет горестной жизни…
Орлов не появлялся. Он исчез. Никто не вспоминал о нем. Кому было до него дело? Есть Орлов или нет Орлова…
Он пришел, когда все уже кончилось и рядом с холмиками пожарного и милиционера вырос Зинин холмик, обложенный зеленым дерном.
Он пришел вдвоем с Максимом. И, склонясь над могилой, все тер ладонью свой Лоб, словно хотел стереть с него глубокие морщины. А слон стоял за его спиной неподвижно. Он был похож на памятник. На большой бронзовый памятник дрессировщице Зинаиде Штерн.
— Любимая моя… Красавица моя… Ты все равно будешь рядом со мной… одна-единственная, — одними губами шептал Орлов, и слезы текли по его колючим небритым щекам.
Слон слушал его запоздалое признание в вечной любви.
Они ушли с берега в сумерках.
2
Что сталось с Орловым! Он осунулся, потемнел. Скулы, щеки, подбородок заросли густой щетиной, а волосы на висках торчали в стороны, как два куста. Его глаза раскалились и болезненно блестели. Они не видели, что происходило вокруг, они искали то, что невозможно было найти: черную челку, широкие скулы, грустные и удивленные глаза. Орлов все еще не верил, все ждал, что она появится. Ждал вопреки здравому смыслу… Ждал, хотя в ушах еще стучали железные молотки, вколачивающие пули, вколачивающие гвозди. Орлов переживал не смерть, а бесконечную разлуку.
Все, что было ее жизнью, стало теперь необходимым условием для его существования. Он не мог бросить цирк и уехать к себе, тем более что единственным существом, которое делило с Орловым горе, был Максим. Со слоном творилось что-то неладное. Он перестал есть, а по ночам издавал звук, похожий на стон. Он осунулся. Складки и морщинки на его коже стали глубже. А временами он силился разорвать цепь.
И хотя третий день шла война, уже успевшая перевернуть всю жизнь людей, в цирке еще думали о слоне.
Что делать с Максимом? Он не притрагивается к пище. Убавил в весе…
Директор сидел на черном клеенчатом диване, упершись локтями в колени и подперев ладонями щеки. У директора большое, плоское лицо, тонкая переносица, прищепленная пенсне, большие светлые, будто выгоревшие глаза, нижняя губа выступает вперед, нависает над подбородком.
— Что делать со слоном?
— Эвакуировать, — мрачно посоветовал клоун Комов.
— Я подал заявку на вагон. Сказали — ждите. Не представляю себе, сколько придется ждать. А пока…
— Поговорите с Гуро, — посоветовал Комов, — она работает с собаками, но, может, найдет подход к слону.
— Не вытянет Гуро… слона, — пробасил Беленький, тот самый Беленький, который был черненьким и выступал во фраке.
— Теперь время военное, надо вытягивать, — буркнул Комов.
— Этот слон дороже всего нашего цирка, — признался директор. — Его отловили у подножия Килиманджаро. Заплатили золотом.
Дверь кабинета со скрипом отворилась. На пороге стоял Орлов. Директор не сразу узнал его.
— Орлов? Что у тебя, Орлов? — спросил он и поднялся с дивана.
— У меня ничего, — глухо ответил Орлов. — Я к вам с просьбой.
Директор снял пенсне и, протерев платком, водворил на место:
— Может быть, зайдешь позже?
— Я зайду, — согласился Орлов. — Я насчет слона… Максима.
— Что такое со слоном? — брови взметнулись над стеклышками директорского пенсне.
— Со слоном ничего… Я просто хотел взять его.
— То есть как так взять? — подскочил Комов. — В собственность?
Орлов поморщился:
— Взять на себя в смысле ухода.
— Он третьи сутки не ест, — сказал директор.
— У меня он ест. Я его кормил хлебом с солью. Он три буханки съел.
Директор оживился.
— Ты кто по образованию, Орлов? — спросил он.
— Механик.
— Механик?
— Да, механик по моторам.
— А откуда ты в слонах-то разбираешься? Ты хоть знаешь, сколько стоит слон?
— Не приценивался…
— А я приценивался. Он куплен на золото. Не дай бог его загубить.
Орлов повел плечами. Ему начинал надоедать этот разговор.
— Со слоном будет все в порядке, — сухо заметил он.
— Только учти, зарплату я тебе не прибавлю. Не имею права.
— Точно, — подтвердил клоун, — не имеет права.
— Мне и не надо, — сказал Орлов. — Я был в военкомате, сказали: пока нет распоряжения.
Когда дверь за ним затворилась, Комов наклонился к директору:
— Подозрительный тип. Спину под слона подставил.
— Оригинал, — протрубил Беленький.
— Ну, со слоном мы уладили, — вздохнул директор и кончиками пальцев разгладил брови.
Кончились представления. Остановился цирковой конвейер. А на опустевшей базарной площади все еще стоял парусиновый шатер, и клоун с вызывающим круглым румянцем по-прежнему улыбался с афиши… Умолкли трубы. Остыли «юпитеры». Исчезли мальчишки — вечные спутники цирка.
С проходящим полком ушел на фронт цирковой оркестр. Музыкантов не успели обмундировать, им выдали только пилотки со звездочками. И они прошли через город впереди колонны в пиджаках и брюках, исполняя марш-галоп, под который обычно на арену выбегали партерные акробаты братья Изюмовы. Теперь под эту музыку шли бойцы… Проходя мимо цирка «Шапито», музыканты перестали играть. Они прощались с родным домом тишиной.
Свято место пусто не бывает, и люди нашли новое, военное применение старому шатру. Они превратили его в караван-сарай, в котором на ночь останавливались беженцы, идущие через город. Беженцы располагались на узких скамейках амфитеатра, на мягких опилках манежа, в проходах. Иногда они заходили в шатер вместе с коровами и козами. Тогда животных сгоняли на манеж. И создавалось впечатление, что сейчас выйдет дрессировщик, щелкнет длинным хлыстом и начнется представление. Но дрессировщик не выходил.
Когда в цирке ночевали солдаты, шатер сразу становился похожим на огромную солдатскую палатку. У входа становился часовой с винтовкой. Клоун с афиши подмигивал ему и скалил меловые зубы.
Фронт с каждым днем приближался к городу, в котором застрял цирк.
Утром шатер пустел. Временные постояльцы покидали его. Оставались только обессилевшие и больные.
В это утро в цирке задержалось человек пять. Старики и женщина с больной девочкой. Беженцы лежали на опилках; спали они или бодрствовали, никто не знал. Женщина уговаривала больную девочку:
— Ну сосни… Ну сосни маленько…
И тут в цирк вошел директор. Он осмотрелся, привыкая к тусклому свету, который просачивался сквозь парусину, и громко сказал:
— Граждане! Прошу освободить помещение!
Никто не откликнулся. Те, кто спал, продолжали спать, а кто бодрствовал — не обратили на него внимания.
— Ну сосни маленько… — приговаривала мать.
Директор выждал и повторил:
— Прошу вас, освободите помещение.
Один из стариков заворочался и, приподнявшись на локте, спросил:
— Ты чего раскричался? Зачем тебе помещение?
— Оно подлежит уничтожению, — пояснил директор.
— Зачем же уничтожать, если оно людям нужно? — резонно заметил старик.
— Вы хотите, чтобы он достался немцам? Да? — тихо спросил директор. Вы приказ Верховного Главнокомандующего слышали? Все уничтожать, ничего не оставлять врагу.
— Да кому он нужен, твой балаган? — неожиданно гаркнул рыжебородый мужик с одной рукой. — Ты лучше молока достань. Здесь больные. И транспорт нужен.
— Я транспортом не ведаю. Я директор цирка… Если вы не уйдете, вынужден буду удалить силой.
Рыжебородый поднялся на ноги. Он был весь в опилках. Даже в бороде нетающими снежинками белели опилки.
— Ты немца силой удаляй, — трубным голосом пробасил он. — Немца, а не старых и малых. Бери винтовку и иди туда… удаляй!
Глаза рыжебородого сверкали из-под нависших бровей, а единственная рука пророческим жестом указывала на запад.