Яковлев Юрий. Неприкосновенный запас (сборник)

   И засмеялся.
   Таня опустила глаза и прибавила шагу. Он не стал ее догонять, а пожал плечами и пошел сзади. Он ждал, что Таня оглянется. Но девочка не повернула головы.
   Она не оглядывается, но видит его. Длинного, худого, подстриженного под бобрик. Глаза его насмешливо щурятся. Свободный воротник зеленого свитера не обтягивает шею, а располагается вокруг, как кольцо Сатурна. Одна рука засунута в карман, другая размахивает портфелем. Она видит его, не оглядываясь, не поднимая глаз, — плечами, затылком. Видит чернильное пятно на его руке, пушок на подбородке, неглаженые брюки, похожие на две трубы.
   Нет, у нее на голове не красные волосы, а пламя. Оно охватило голову и в конце концов сожжет ее всю. Ей захотелось натянуть куртку на голову. Спрятать под ней огненные волосы.
   И тут она не выдерживает и пускается бежать. Она перебегает на другую сторону и влетает в двери школы. Она бежит по лестнице, не различая лиц, лица слились в сплошную полосу.
   Вслед ей летят сердитые слова: "Сумасшедшая!", "Взрослая девица!", "Тише ты, как дам!".
   Таня вбежала в класс и захлопнула за собой дверь. Класс пустой. Можно сесть за парту и перевести дух. И достать зеркальце.
   В маленький осколочек не умещается все лицо. Видишь себя по частям: одни глаза, один рот, один лоб, одни волосы…
   Таня подняла глаза. Князев стоял перед ней и наблюдал, как она рассматривает себя в зеркало. Он не смеялся. Только губы его слегка улыбались.
   Таня отдернула руку с зеркальцем и встала. Он переминался с ноги на ногу и размахивал портфелем.
   Можно было оттолкнуть его и выбежать в дверь. Но Таня не решилась это сделать. Она отбежала к открытому окну. Он все еще размахивал портфелем. Таня вскочила на подоконник. Он бросил портфель на парту и зашагал к окну.
   В следующее мгновение Таня исчезла.
   Таня подняла глаза и почувствовала, что небо рядом.
   Оно нахлынуло влажной голубизной, и девушке показалось, что щеку холодит мягкое прикосновение облака. От близости неба и плавного движения облаков все стало легонько покачиваться, плясать, кружиться. Таня оторвала глаза от неба и сильней прижалась к шершавой кирпичной стене. Стена медленно подавалась вперед, давила на плечи, и Таня вся напряглась, чтобы удержать падающую стену. Ей захотелось врасти в кирпичи плечами, локтями, спиной — тогда стена не сможет столкнуть ее вниз.
   Девушка опустила глаза и увидела темный серебристый асфальт. И запрокинутые лица людей. Их было так много, что они сливались в одну массу, от которой доносилось несмолкаемое гудение. Что они там гудят?
   — Надо принести лестницу… Лестницу надо!
   — Нет, надо натянуть брезент!
   — Тише. Может быть, она сама уйдет.
   — Пусть не шевелится.
   — Боже мой, она же сорвется!
   Таня стояла на карнизе третьего этажа. Под ногами у нее начиналась пропасть. Но девушка не испытывала страха. Напротив, она чувствовала себя спасенной, попавшей в такое место, где ее уже никто не настигнет. И, стоя на виду у целой улицы, наслаждалась жутковатым покоем человека, которому удалось укрыться от преследования.
   — Что вы все стоите! Она же сорвется… — звучал внизу знакомый голос Генриетты Павловны, учительницы русского языка и литературы.
   И без того тонкий голос показался Тане еще тоньше, словно говорила не сама Генриетта Павловна, а кто-то передразнивал ее.
   Таня стояла на узком карнизе и сильней прижималась к кирпичам, как бы хотела оттеснить стену, отвоевать у стены еще несколько сантиметров. Она уже не видела толпу на асфальте. Не слышала, как внизу кричали:
   — Не двигайся! Слышишь, не двигайся!
   Но она и не смогла пошевельнуться. Как бы окаменела. Стала кариатидой, поддерживающей крышу.
   Тане вдруг показалось, что если она оторвется от стены, то не упадет, а полетит. Расставит руки, как крылья, и полетит. Куда-нибудь подальше от школы. А главное, от него, от Князева. И сразу все прекратится.
   Она исчезла так же неожиданно, как и появилась.
   — Слушайте, заберите от меня эту дикарку!
   Тонкий резкий голос Генриетты Павловны, срываясь, звучал в кабинете завуча Михаила Ивановича. Михаил Иванович сидел, скрестив руки и наклонив свою массивную косматую голову. Казалось, эта голова растет прямо из плеч и никакой шеи нет. Он смотрел на учительницу русского языка исподлобья. Глазные яблоки у него были большие, слегка навыкате. А густые каштановые волосы свалялись и спадали на лоб неровными космами. Толстыми короткими пальцами он сгонял их обратно, в общую копну.
   — Представляете, если бы она упала? Кто отвечал бы? Я! А если она завтра прыгнет с моста в реку? — без умолку говорила Генриетта Павловна.
   Она была молода и привлекательна. А рядом с нескладным бесшеим Михаилом Ивановичем выглядела просто красавицей. Темные, коротко подстриженные волосы, и большие голубые глаза, и ровные полукруглые брови. Правда, когда Генриетта Павловна не высыпалась или нервничала, под глазами появлялись тени, тоже полукруглые. Вместе с бровями они образовывали круги.
   — Заберите от меня эту сумасшедшую!
   — Хорошо, хорошо, — примирительно сказал Михаил Иванович, голос его звучал с непроходящей хрипотцой, — мы что-нибудь придумаем.
   — Придумайте, — сухо сказала Генриетта Павловна.
   — И не переживайте так. Все обошлось, — сказал Михаил Иванович.
   Генриетта Павловна молча поднялась и, стуча каблуками, направилась к двери. Каблуки у нее высокие и тонкие, под ними потрескивает паркет.
   Таня сидела в маленькой комнате, где хранятся таблицы и чучела. Сидела на краю стола и гладила рукой лису-огневку. Лиса тянулась к ней узкой мордочкой и вопросительно смотрела черными пуговками, заменявшими ей глаза. Она как бы утешала Таню: "Зачем грустить? Я тоже рыжая, еще порыжей, чем ты. Ну и что из этого? Не плачу. Посмотри мне в глаза — ни одной слезинки".
   Таня всю жизнь была рыжей, и ее это нимало не тревожило. И если ее дразнили рыжей, то это не выводило ее из себя. Да, рыжая, а что? Впрочем, дразнили ее давно, а потом все привыкли.
   Таня посмотрела на лису и как бы самой себе сказала: "Никогда не видела таких рыжих!"
   И сразу вспомнила, как он впервые появился в классе.
   Шел урок русского языка. Генриетта Павловна рассказывала про вводные слова.
   В дверь постучали.
   — Войдите! — отозвалась учительница.
   В класс вошел Михаил Иванович. Он имел привычку не входить в класс без стука. Михаил Иванович был не один. Вместе с ним в класс вошел какой-то парень в зеленом свитере. Он был худой, высокий, с темным бобриком волос, которые мысом выдавались вперед. В его независимой походке, в складке между бровей вырисовывался будущий мужчина.
   — Извините, Генриетта Павловна, — сказал Михаил Иванович, — я привел новичка. Князев его фамилия. Прошу любить и жаловать.
   Ребята сразу забыли про вводные слова и уставились на новичка. А он стоял и ждал, когда ему укажут место.
   Генриетта Павловна взглянула на Князева и машинально поправила волосы. Потом она обратилась к Тане:
   — Вьюник… — Она всегда называла Таню по фамилии. — Вьюник, рядом с тобой место свободно?
   — Свободно, — ответила Таня.
   — Садись, Князев. — Учительница кивнула на Танину нарту. — Итак, вводными словами называются…
   Князев не спеша прошел между рядами и сел рядом с Таней. Некоторое время он сидел прямо и слушал про вводные слова. Потом он повернул голову и пристально посмотрел на Таню.
   — Что ты смотришь на меня? — тихо спросила Таня.
   — Никогда не видал таких рыжих, — ответил он.
   — Посмотри! — с вызовом ответила Таня и вдруг почувствовала, что краснеет.
   Она не находила объяснения, почему краснеет, но ничего не могла с собой поделать. Из сорока голосов она сразу узнавала его голос. В топоте ног слышала его шаги. Она закрывала глаза и затыкала уши. И все равно слышала его голос, видела его прищуренные глаза.
   Неожиданно дверь распахнулась. На пороге стоял он. Он тяжело дышал и стоял молча, не зная, с чего начать. Таня смотрела в окно, однако сразу почувствовала, что это он. Почувствовала, но не шелохнулась, как будто никто не распахнул дверь, никто не пришел.
   — Ты плачешь? — спросил он.
   — И не думаю.
   — Повернись.
   — Уходи отсюда.
   Лиса выручила ее. Таня незаметно вытерла о мех слезы. Теперь она действительно не плакала.
   — Пойдем, — тихо сказал он.
   Она повернулась к нему и спросила:
   — Никогда не видел таких рыжих?
   Он промолчал.
   — Уходи! — крикнула Таня и захлопнула дверь перед его носом.
   Да, да, надо кричать и хлопать дверями. И еще бы хорошо, как в детстве, оттаскать его за челку. Только не говорить с ним мирно и спокойно. Не смотреть ему в глаза. Не думать о нем.
   Сосед по квартире, двадцатилетний Павлик, сидел на кухне и со сковородки ел макароны. Он не всасывал их со свистом, а резал ножом и аккуратно поддевал на вилку. Это стоило ему труда и отравляло весь вкус макарон. Но с некоторых пор в присутствии Тани он чувствовал себя скованно и старался быть воспитанным, галантным и современным.
   — Хочешь спагетти? — предложил он Тане, когда она вошла в кухню.
   — Нет, — ответила Таня, — не люблю макароны, даже когда их называют спагетти.
   — А в Италии макароны — как хлеб, — обиженно сказал Павлик и облизал блестящие губы.
   Он надулся, словно обиделся за всю Италию. На лбу у него появилось множество мелких морщинок, а подбородок побелел. Он энергично принялся жевать макароны. Он так работал челюстями, словно беззвучно произносил обидные слова.
   Неожиданно он перестал жевать и сказал:
   — Я сегодня иду в концерт. «Карнавал» Шумана.
   Он будто хотел подчеркнуть: я иду, а ты не идешь.
   — Ты становишься культурным парнем, — примирительно сказала Таня.
   Павлик кинул вилку в пустую сковородку и молча пошел прочь.
   Таня села на табуретку и стала ждать, пока закипит чайник. Ей казалось, что он вообще никогда не закипит, и она грызла горбушку всухомятку.
   В дверях снова появился Павлик. Он все еще почесывал подбородок, но на лбу уже не было морщин. Не глядя на Таню, он сказал:
   — Я тебя хотел позвать на концерт. У меня два билета.
   — Спасибо, Павлик, — сказала Таня, — я ничего не понимаю в музыке.
   — Напрасно, — сказал Павлик, — надо расти.
   — Я расту без музыки.
   — Билеты хорошие. Второй ряд балкона. Мне на работе дали.
   — Павлик, ты по крышам никогда не лазал? — неожиданно спросила Таня.
   — Это еще зачем? — пробормотал Павлик.
   — А по карнизам домов?
   Павлик почувствовал себя оскорбленным. Он почесал подбородок и пошел прочь. Таня пожала плечами и подошла к окну. Серые облака плыли над крышами. Таня представила себя стоящей на узкой полоске карниза и ощутила спиной холодный шершавый кирпич. По телу, как разряд электричества, прошла дрожь. Тане стало нестерпимо страшно. Она испугалась с опозданием.
   "Как это я не сорвалась? Такая невезучая — и не сорвалась", — думала Таня, не отрывая глаз от плывущих облаков.
   — Вьюник, если ты еще раз выкинешь такой номер, я тебе всыплю. Не посмотрю на то, что ты взрослая девица, сниму ремень и всыплю. Что, тебе жизнь не дорога? Отвечай. Дорога тебе жизнь?
   — Нет, не дорога.
   — Правильно, не дорога. Иначе бы не полезла. На фронте такие девчонки раненых выносили… А знаешь, почему тебе жизнь не дорога?
   — Знаю. Я неудачница.
   — Ты коза-дереза. Не знаешь ни что такое жизнь, ни что такое смерть.
   — А вы знаете?
   — Я со смертью за руку здоровался.
   — Как — за руку?
   — Меня расстреливали. Что ты глаза вытаращила? Расстреливали. Нас человек двадцать поставили к стенке… Конечно, никакой стенки не было. Просто вывели в поле за побег из плена. Ну и расстреляли.
   — Так вы же живы!
   — Это не я… это уже другой. Того убили и сбросили в противотанковый ров. Тот был молодой, отчаянный, веселый. А это старый. Истекая кровью, вылез ночью и чудом добрался до своих…
   — А я думала, что вы всю жизнь тангенс-котангенс.
   — Думала, думала… Если бы в один прекрасный день все бывшие солдаты надели свои выгоревшие гимнастерки и забинтовали свои старые раны грязными, ржавыми бинтами, тогда бы вы все кое-что увидели и кое-что поняли… Тангенс-котангенс…
   Таня стояла перед Михаилом Ивановичем и разглядывала его пристально, как будто видела впервые. Они стояли в пустом коридоре у окна — тонкая девушка с красными волосами и грузный, нескладный мужчина, у которого голова растет прямо из плеч. Он дулся на Таню, молчал, но девушка почему-то не испытывала к нему неприязни. Напротив, она чувствовала доверчивую тягу к пожилому учителю. Тане показалось, что Михаил Иванович похож на крупного зубра с косматой гривой, с выпуклыми глазными яблоками на особенного зубра, который грозен с виду, но в жизни никого не обидит. И ей захотелось коснуться рукой косматой гривы.
   — Иди, — сказал Михаил Иванович, — и чтобы я о тебе больше не слышал.
   — Хорошо, — сказала Таня, — не услышите.
   Михаил Иванович сверкнул глазами и, переваливаясь с боку на бок, тяжело зашагал по коридору.
   "Это не я… Это уже другой. Того убили и сбросили в противотанковый ров".
   В первый раз снег выпал в начале октября. Еще деревья были одеты в листья и трава на газонах не успела пожелтеть. А с неба валил снег. Большими хлопьями снег падал в зеленую траву и оседал на зеленых листьях. Получилась полная неразбериха: зима смешалась с летом. Из этой смеси не могло выйти ничего путного.
   Мостовая и тротуары покрылись слякотью, и белые снежинки, достигнув земли, гасли. Первый снег шел на верную гибель, но не мог остановиться.
   Таня ощущала снег на губах, на щеках, на ресницах. И ей становилось весело. Тогда она запрокинула голову и оказалась в центре огромной белой воронки, заполненной стремительно летящими снежинками. Снежинки летели прямо на нее. Они как бы попадали внутрь и наполняли сердце веселым холодком.
   Девушку охватила тайная радость. Это новое безымянное чувство наполнило ее и не оставило места для других чувств. Как сильная, высокая вода, оно поднималось, заполняло все уголки Таниной жизни, грозя выйти из берегов.
   И в мыслях снова появился Князев. Какое отношение он имел к этому чувству? Почему оно не могло вспыхивать само по себе, без его участия?
   Таня старалась перевести мысль о нем на другие рельсы. Но стрелка не работала, и с другими рельсами ничего не выходило. Тогда, думая о нем, Таня старалась вызвать неприязнь и сгустить краски. Но краски не сгущались. Она испепеляла его, а он возникал из пепла.
   Она скрывала это странное чувство от людей, от дневного света, от самой себя. Она хранила его в дальних тайниках. Но самым важным было утаить это чувство от него. Это чувство не должно его касаться. Он не должен знать о нем. Не выдать себя дрогнувшим голосом, взглядом.
   Да здравствует белый снег, и не надо смотреть под ноги. Там уже все погашено и затоптано, веселая мимолетная жизнь снежинок кончена. Надо смотреть ввысь, быть в центре белой воронки. А он пусть идет рядом, если ему хочется. Таня подняла глаза и увидела его. Он шел рядом, щурясь от снега.
   Таня ничего не сказала. Она отвела глаза. Но через несколько шагов ей захотелось снова посмотреть на своего спутника. Она опасливо покосилась на бобрик, побелевший от снега, на складку между бровей, на прищуренные глаза. И вдруг кровь прилила к лицу.
   Он, конечно, не заметил, как она покраснела. Но она думала, что он заметил, и покраснела еще сильней. И тут из-за угла вышла Генриетта Павловна и двинулась им навстречу. Она была молода и хороша собой. И чувствовала, что хороша собой. И всем своим видом хотела подчеркнуть, что хороша собой.
   Поравнявшись с ребятами, учительница чуть наклонила голову и подняла полукруглые брови. Она уставилась на Таню, и девушка подумала, что эти глаза видят все насквозь, что они бесцеремонно раскрывают чужие тайны и от них ничего невозможно скрыть.
   — Прогуливаетесь? — спросила учительница, не сводя глаз с Тани.
   Таня покраснела. У нее неудобное лицо. На нем отчетливо написано, о чем Таня думает. С таким лицом нельзя ничего скрыть. Оно выдает все тайны. Прямо-таки предательское лицо. И вдруг Таня заметила, что глаза учительницы смеются. Они смеются и кричат: "Рыжая!" Они кричат так, что слышит одна Таня. Кричат зло и больно. И им нельзя ответить, этим вечно смеющимся глазам.
   Если ты родился рыжим — считай, что тебе не повезло. Каким бы ты ни был хорошим человеком, тебе постоянно будут напоминать, что ты рыжий. Каждый встречный считает своим долгом крикнуть: "Рыжий-бесстыжий!" В трамвае тебе будут говорить: "Эй, рыжий, подвинься!", в театре требовать: "Эй, рыжий, убери голову!" Тебя будут называть рыжим, как будто у тебя нет другого имени.
   Сколько времени длится гонение на рыжих? Почему никто не выступит в защиту рыжих? Настоящие люди никогда не бывают рыжими. Ведь клоун в цирке, над которым все смеются, рыжий.
   — Ну что ж, прогуливайтесь, — сказала Генриетта Павловна и пошла дальше. Ее каблучки зазвенели за Таниной спиной, как подковы тонкой лошадки. Таня посмотрела себе под ноги. Никакого белого снега не было. Черная слякоть поблескивала на тротуаре. Таня повернулась к своему спутнику и спросила:
   — Ты можешь уехать в другой город?
   Она всегда ошеломляла своими вопросами. Он сказал:
   — Нет.
   — А перейти в другую школу можешь?
   — Зачем мне переходить в другую школу?
   — Значит… не можешь?
   — Нет.
   — Ну, ладно.
   — Да скажи, наконец, в чем дело? Чем я тебя обидел? Что я тебе сделал?
   Он вспылил. И каждое слово не произносил, а выстреливал. Но Таня как бы не слышала его слов.
   — Ладно, — сказала она. — Я пошла. Пока.
   И она побежала на другую сторону, как бегают девочки, а не взрослые девицы.
   Потом она шла быстрыми шагами, а снежинки гасли у нее в ногах. Таня думала:
   "Она красивая, а я рыжая. Все дело в том, что я рыжая. Иначе бы Генриетта Павловна не смотрела на меня смеющимися глазами. И вообще все было бы в порядке".
   Дома в коридоре Таня встретилась с Павликом. Она хотела уже пройти мимо, но он сказал:
   — Подожди… Я был на концерте.
   — Очень приятно, — сказала Таня.
   Павлик стал чесать подбородок. Потом выпалил:
   — Ты не пошла со мной, а я познакомился.
   У него, видимо, с детства сохранилась интонация: у меня есть, а у тебя нет, я познакомился, а ты не познакомилась.
   Таня усмехнулась:
   — С кем же ты познакомился?
   — С девушкой… С Ниной.
   — Очень приятно, — сказала Таня, словно он сейчас знакомил ее с Ниной.
   — Она красивая.
   — Тебе повезло… Но почему ты мне об этом рассказываешь?
   Павлик замолчал. Таня собралась идти дальше, но он удержал ее.
   — Ты единственный человек, с кем можно поговорить, — сказал он, — я тебя уважаю. Я тебе буду рассказывать о ней. Хорошо?
   — Как хочешь.
   — Вообще-то, когда влюбишься, надо писать дневник.
   — Это гимназистки писали.
   — Александр Блок тоже писал дневник… Но ты зря не пошла со мной на концерт.
   — Я-то тебе зачем? Думай о красивой Нине.
   — Я думаю. Но лучше бы на концерт пошла ты.
   — Ладно, Павлик, спокойной ночи.
   — Спокойной ночи.
   Что такое раздвоение личности? Это когда один человек превращается в двух. Но на этих двух остается один нос, одна голова, одно сердце. Разбирайся как хочешь. Можно поделить так: одному голову, другому сердце, а нос может быть общим. Словом, два человека живут в одном теле, как в коммунальной квартире. Ни разъехаться, ни разойтись. Потому что на двоих один нос.
   Раздвоение Таниной личности произошло из-за Князева.
   Одна Таня ненавидела его, другая — тянулась к нему. Он раздвоил Таню, расщепил, как атом.
   Одна Таня говорила ему:
   — Уходи!
   Другая просила:
   — Останься!
   Получалась полная неразбериха.
   Если на уроке одна Таня забывалась, другая тут же поворачивала голову и с тайным любопытством рассматривала густой бобрик, прищуренные глаза, зеленый круг Сатурна…
   И вот что произошло: одна Таня забылась, другая оглянулась. Генриетта Павловна заметила, что девушка смотрит не на доску и не слушает объяснений. Некоторое время учительница наблюдала за Таней. Потом она сказала ледяным голосом:
   — Вьюник, не смотри на Князева.
   Она могла бы сказать: "Вьюник, слушай урок". Или: "Вьюник, не вертись".
   Но она сказала: "Вьюник, не смотри на Князева".
   По классу покатился ядовитый смешок. Таня покраснела и посмотрела в глаза учительницы. Глаза смеялись. Они дразнили Таню, издевались над ней: "Вот я тебя подловила! Теперь я над тобой покуражусь! Ха! Ха! Ха!"
   Тане захотелось вскочить и крикнуть учительнице что-нибудь обидное. Обозвать франтихой. Сказать, что она, Генриетта Павловна, влюблена в физика. Но горячий стыд так сковал девушку, что она не могла ни пошевельнуться, ни вымолвить ни слова. А смеющиеся глаза продолжали проникать во все Танины тайники и смеяться над ними. Таня опустила глаза.
   — Вьюник, иди к доске, — сказала Генриетта Павловна.
   Ей было мало того, что Таня опустила глаза, ей нужно было выставить девушку перед классом, чтобы все могли разглядеть Таню и смеяться.
   Таня заставила себя встать. Она пошла к доске. Она шла между партами, как сквозь строй. Подошла к доске. Взяла в руки мелок.
   — Пиши, — сказала учительница и стала диктовать: "Долго не находил я никакой дичи; наконец из широкого дубового куста, насквозь проросшего полынью, полетел коростель".
   Таня сжала, сильнее сжала холодный мелок. Он показался ей гладким крымским камушком. Она повернулась к доске и стала писать:
   "Генриетта Павловна, вы злой, холодный человек…"
   — Написала? — не оглядываясь, спросила учительница.
   — Написала, — ответила Таня.
   Класс замер. Смешок сгорел. Было тихо.
   Учительница диктовала дальше:
   — "Я ударил: он перевернулся в воздухе и упал".
   Таня стиснула мел и, вдавливая его в доску, написала: "Я ненавижу вас".
   Мел перестал скрипеть. Учительница решила, что Таня забыла конец фразы, и повторила:
   — "…он перевернулся в воздухе и упал".
   Мелок не скрипел. Генриетта Павловна повернулась к доске и прочла. Ее глаза округлились. На этот раз они не смеялись.
   — Что это значит, Вьюник? — глухо спросила учительница. — Что ты написала?
   Таня пожала плечами.
   — Возьми портфель и уходи, — выдавила из себя Генриетта Павловна.
   И, не дожидаясь, пока Таня уйдет из класса, стала торопливо переписывать то, что было написано на доске.
   После урока Генриетта Павловна быстро вышла из класса и застучала каблучками по длинному школьному коридору. Она спешила в учебную часть. Она распахнула дверь и, подойдя к столу Михаила Ивановича, молча опустилась на стул.
   Михаил Иванович запустил короткие пальцы в свалявшиеся косматые волосы и спросил:
   — Вьюник?
   — Вьюник, — выдохнула Генриетта Павловна.
   — Что же?
   Вместо ответа учительница достала листок бумаги и положила его перед завучем. Он машинально полез за очками, но так и не достал их, прочел без очков: "Генриетта Павловна, вы злой, холодный человек. Я ненавижу вас".
   Он прочел записку и поднял глаза на Генриетту Павловну. Она смотрела в окно.
   — Так… — сказал Михаил Иванович.
   Он хотел, чтобы учительница первой начала разговор. Но она молчала и ждала слов от него.
   — Так… — повторил Михаил Иванович. — Что же вы, собственно, хотите от меня?
   Большие круглые глаза посмотрели на Михаила Ивановича. Теперь они были похожи на две амбразуры.
   — Что я хочу… от вас? — тонким голосом произнесла Генриетта Павловна. — Я хочу, чтобы меня оградили от подобных оскорблений.
   — Подождите, разве в этой записке есть что-нибудь оскорбляющее? Кстати, вам известна причина этой ненависти?
   — Ученики не имеют права ненавидеть педагога.
   — Разве есть такой циркуляр министерства? — Михаил Иванович начинал сердиться.
   — Это не циркуляр, а простая логика. Если все ученики будут ненавидеть всех педагогов…
   — Да почему все и всех? — вспылил Михаил Иванович. Он поднялся со стула и двинулся к Генриетте Павловне.
   Он встал перед ней, грузный, косматый, с крупными глазными яблоками.
   — Чем вы обидели Вьюник? — спросил он.
   — Это допрос? — сухо спросила Генриетта Павловна.
   — Это вопрос, — буркнул Михаил Иванович.
   — Я сделала ей замечание, а она написала это… Я не виновата, что эта взбалмошная девица влюблена в Князева и не сводит с него глаз.
   — Ах, вот оно в чем дело! — сказал Михаил Иванович и засунул руки в карманы.
   Он долго молчал. Сопел. Ходил по комнате. А его руки оттопыривали тесные карманы.
   — Придется вам проглотить эту пилюлю, — наконец сказал он.
   Теперь уже Генриетта Павловна поднялась со стула.
   — То есть как проглотить? — Круги вокруг ее глаз замкнулись. — Вы отказываетесь… помочь мне, — она искала подходящее слово, — поставить на место эту разболтанную девчонку?
   — Генриетта Павловна, я советую вам проглотить пилюлю. А там как знаете. Запретить любить или ненавидеть нельзя даже школьнику. Нельзя!
   Генриетте Павловне захотелось ударить этого косматого человека. Ей так мучительно захотелось ударить его, что она поспешно вышла в коридор. И долго стояла у окна, стараясь обрести равновесие.
   Назавтра Таня снова шла в школу. Вернее, не шла, а как бы плыла по течению. Это невидимое течение несло ее мимо одних и тех же домов, заставляло пересекать одни и те же перекрестки, поворачивать в навсегда заведенных местах.
   Течение начиналось у ворот дома и кончалось у школьного крыльца. Оно действовало весной и осенью. И не замирало зимой, как не замирает Гольфстрим. Тане никогда не приходило в голову двинуться против течения!