Страница:
— Не думаю. И кстати… — профессиональной выдержке медсестры надо было отдать должное, — …кстати. Не только я.
— Что такое? Что — не только я? Говори толком!
— Говорить я, Сереженька, как ты сам знаешь, не очень умею. Так что лучше читай, а я пока ужин соберу.
Письмо поступило на его электронный адрес в редакцию.
«Вниманию господина Гурского» — значилось вначале. А затем — коротко и сухо. Казенно.
Так что сразу становилось ясно: писано человеком не творческим.
И стало быть, по разумению Гурского, серьезным.
"Агентство, специализирующееся на историческом и экзотическом туризме, было бы заинтересовано периодически получать и распространять в печатных и электронных СМИ, а также в сети Интернет от своего имени или от имени автора материалы, аналогичные опубликованному в…
В случае если это предложение вас заинтересовало, пожалуйста, свяжитесь с нами по…"
Следовал электронный адрес.
В принципе, это могло быть ничем.
Шуткой.
Идиотским розыгрышем.
Неплохим и совсем неглупым замыслом, страшно, однако, далеким от реализации.
Одновременно это могло быть всем.
И тогда выходило, что, покуражившись вволю, звездный час репортера Гурского сбросил наконец шутовскую маску и предстал перед ним в истинном, достойном обличье.
В этом случае следовало немедленно добраться до компьютера.
Вампир Степа — мифический или настоящий.
Отпуск.
Медсестра.
Все это уже не имело ни малейшего значения.
Услуга Моны Лизы
Разумеется, Мона Лиза была ни при чем.
Сравнение к тому же было слишком далеко от действительности.
Но фраза прилипла.
Теперь про себя он называл ее только так.
Возможно, к слову, расслабившись, пару раз назвал вслух.
Даже, вероятнее всего, назвал.
Но судя по тому, что реакции не помнил, она приняла это как должное.
Черт побери, этот Михаил Ростов — действительно гений, причем не только в своей гематологии.
Он прекрасный психолог.
И в частности — знаток женской психологии.
Все, что сказано было относительно Моны Лизы в минувшую их встречу, коротко, совсем не зло, скорее уж — иронично, было именно то, что следовало сказать.
Ни слова лишнего, но и ни малейшего пробела в предоставленной информации.
Системные мозги — вот что это такое.
Они остаются таковыми, даже когда речь идет о женщине.
Принцесса в придуманном замке.
А почему и нет, если от этого никому не хуже?
В замке теперь горели свечи.
Две толстые ароматические свечи — очевидно, что-то восточное.
Мерцание было слабым, зато запах, разливаясь по комнате, приятно кружил голову.
Немного экзотики в сексе, почему бы и нет?
Он был сторонником экспериментов, только без экстрема.
Она, впрочем, искусной оказалась только в части декора.
В остальном — пресна. Почти пуританка, под предлогом все тех же «жирных рук».
«Интересно, явись я с камушком каратов на десять или какой-нибудь цацкой от „Cartier“ в тех же пределах — в дело пошла бы камасутра?»
Мысль, впрочем, была беззлобной. Ростов оказался прав даже в том, чего не произнес. На нее совершенно невозможно было злиться. Иногда — раздражаться. Это — да. Но ненадолго.
Женщина словно услышала последнюю мысль: голос из распахнутой двери ванной комнаты звучал капризно. Настолько, чтобы вызвать раздражение.
Не больше.
— Хочу вина. Белого. В холодильнике калифорнийское…
У нее была небольшая уютная квартирка, оформленная Продуманно — европейский минимализм вместо византийской роскоши, принятой в России.
Следовало принять это как позицию, стиль, вкус хозяйки, наконец.
Многие, надо думать, и принимали. Так же как сентенцию про Мону Лизу.
У него по этой части, к счастью, был гуру — Михаил ростов.
— Дай ей волю — понимай: Нобелевскую премию и все, что к ней прилагается, — нувориши обгрызут собственные локти.
— Все так запущенно?
— А ты не заметил разве, как она говорит? Никогда — «один мой приятель». Непременно — «один мой приятель-олигарх». «Мой приятель — один из десяти самых влиятельных…» Но приятель — существо почти не материальное. Мифическое. В конце концов, его можно действительно завести. Сам знаешь, у нас теперь плюнешь — попадешь в олигарха. Придумать, в конце концов, можно. А вот предмет мира абсолютно материального — нет. Однако на «нет» есть разного рода уловки. Минимализм — штука очень удобная и модная к тому же. То же в тряпках, цацках, машинах. И слава Богу — я не слишком платежеспособен, оброка не вынесу.
— А потом?
— Суп с котом! Я же просил — не надо о грустном. И о «потом» тоже не надо, я суеверный…
Черт бы тебя побрал с твоими суевериями, Ростов! Лучше бы нам договориться.
Он появился на пороге ванной комнаты с запотевшим ведерком на подносе. Из ведерка торчала также запотевшая бутылка калифорнийского.
Белоснежная салфетка.
Два в меру пузатых — как раз для белого калифорнийского — фужера на тонких ножках.
Тонкие ломтики сыра на тарелке переложены крупными черными виноградинами.
Но в глазах холод.
Скорее, холодная грусть.
Безнадежная — пожалуй, будет самое верное.
Она приветственно помахала ножкой, аккуратным — ни клочка пены на мраморной стене — жестом извлеченной из пышной массы.
Красиво.
Но он хранил печаль.
— Что, молодец, не весел? Заставили работать?
— Отнюдь. — Он аккуратно поставил поднос на пол, опустился рядом. — Скажи, Лиля, а если бы ты сейчас не захотела белого калифорнийского…
— Да-а-а?..
— Я так и валялся бы там, как собака, которая, конечно, могла бы и поскулить…
На секунду он вдруг испугался.
Настолько, что дрогнула рука, и плеснулось вино, крупной слезой покатилось по тонкой стенке бокала.
«Я переигрываю, — подумал почти в панике, — я чертовски переигрываю. Это никуда не годится».
И сразу — почти мгновенно — пришло облегчение.
Страх отступил.
Она заговорила, медленно слизывая розовым язычком холодную каплю-слезу на внешней стенке бокала.
Конечно же, она заметила ее, но истолковала по-своему.
— Послушай, малыш… — Голос женщины был мягким, каким бывал очень редко. И проникновенным. — Послушай, маленький…
Через несколько секунд он успокоился окончательно.
И облегченно перевел дух.
Она же, снова истолковав это совершенно по-своему, откликнулась на отчаянный, судорожный, как ей показалось, вздох мягким, мелодичным голосом.
— Я знаю, сейчас тебе тяжело с этим смириться, но пройдет время…
А время и в самом деле шло.
И он решил, что уже можно переходить к главному вопросу.
В прохладной темноте спальни — окно открыли, выветривая надоевшие благовония, — они лежали почти по-братски, прижавшись друг к другу и натянув одеяло до самого носа.
— Послушай, Лиля, возможно, это звучит слишком пафосно и уж по крайней мере довольно странно, наверное, в моих устах. Вы, русские — и справедливо! — говорите о западном прагматизме. Мы действительно много считаем, просчитываем так и этак все варианты, прежде чем принять решение. А порывы души, разные внезапности, в том числе без личной выгоды… Но я, кажется, запутался. В общем, это, конечно, можно было сказать коротко. Я хочу помочь Михаилу. Просто помочь. Без всякого своего участия. Ты понимаешь, о чем я? Я не просто хочу, я, кажется, должен… Хотя это совершенный уже пафос, которого не надо. Правда?
В темноте он внезапно ощутил слабое прикосновение и не сразу понял, что это.
Тонкими пальцами она гладила его по лицу, и даже не гладила — медленно вела рукой сверху вниз, с высокого лба до самоуверенно вздернутого подбородка.
— Глупый, ах, какой глупый маленький мальчик. Запутался. Ты и вправду запутался, только не в словах, а в чувствах… Ну, конечно, ты должен, ради меня… Ради этого — ты еще не понял, малыш? — ради меня весь ваш хваленый западный прагматизм полетел к чертовой матери. Конечно, ты должен. Ты просто не сможешь уже поступить иначе.
— Но что? Как я могу? Он категорически против, пока не будет достаточных, по его мнению, результатов…
— Он гениальный болван, самый честный и самый наивный на всем свете, но — слава Богу — у него есть я.
— Теперь я тоже есть.
— Да. Воистину, желающего судьба ведет, нежелающего — тащит. Вдвоем мы можем уже тащить.
— Но как? Публиковать без его согласия — невозможно, наши законы в этой части суровы…
— Не трать время понапрасну. Ваши законы в этой части я давно выучила наизусть.
— Тогда — что?
— Но у тебя же обширные связи в этом мире, можно просто показать материалы… Организовать, в конце концов, утечку в прессу. Словом, заставить заговорить… Поднимется шумиха. Это бесспорно. И ему просто придется выйти из тени.
— Да. Но против его воли. Пойми — я не боюсь, но у нас в этих вопросах очень щепетильны. Откуда, почему у меня оказались документы, материалы, если автор сам не желает до поры их заявлять? Понимаешь? Тут нужен тонкий ход, что-то такое… Знаешь, часть от целого. Фрагмент. То, что он мог подарить на память, как одному из первых, кому доверил свою тайну… Понимаешь, о чем я?
— Фрагмент? Несколько листов монографии, что ли, или пара формул, начертанных на ресторанной салфетке?.. Красиво, конечно, но не убедительно, прости. Где гарантии, что тебе поверят?
— Да, это логично. Вполне убедительный повод для скепсиса… Слушай, а если сам ген… Эдакий сувенир в пробирке! А? Они ведь не требуют каких-то особых условий хранения, насколько я понял?
— Не более чем килька в томате.
— Что, прости?
— Есть… а вернее, было у нас такое простейшее блюдо, я бы даже сказала — закуска. Хранилась в холодильнике и без него тоже. Словом, хранилась великолепно.
— Ну, пусть килька. Только он ведь ни за что не отдаст…
— О! Милый, пусть это тебя не тревожит. Это сделают слабые женские руки… Но идея хороша. Зачем бумаги, когда есть готовый продукт? Пожалуйста! Смотрите, нюхайте, пробуйте на зубок. Да, ты молодец, малыш!
— И это все?
Утро он встретил с тяжелой головой и мутным взглядом, что всегда случалось после бессонной ночи.
Она бесцеремонно выставила его на улицу довольно рано, не предложив даже чашки кофе.
Лицо ее в ярком свете было…
Впрочем, он оказался джентльменом настолько, что не пожелал даже думать на эту тему.
Все было пустяки, сущие, ничего не значащие пустяки!
До конца своих дней он готов был называть эту женщину не иначе как Мона Лиза.
Ибо услуга, которую она легко согласилась оказать ему этой ночью, была воистину бесценной.
Часовня
Дан Брасов появился в Сигишоаре недавно.
Чуть больше года миновало с того дня, когда высокий, сухопарый мужчина сошел с бухарестского поезда на сонный перрон.
Был он сутул.
Густые черные волосы слегка взлохмачены.
Лицо — тонкое, горбоносое.
Глаза скрывали массивные очки с толстыми линзами.
Приезжий не походил ни на туриста, ни на столичного чиновника, прибывшего с инспекцией, ни на местного жителя.
Однако на вокзале не задержался, а сразу же уверенно двинулся в путь, будто хорошо знал дорогу.
Шел быстро, при ходьбе смешно размахивал длинными руками.
Одет был в легкий светлый плащ, из-под которого выглядывали строгий деловой костюм и белая сорочка, перехваченная у ворота темным галстуком. При себе имел большую, но, похоже, не слишком тяжелую дорожную сумку и маленький аккуратный портфельчик с note-book.
Миновав помпезный памятник советским солдатам, воевавшим в этих местах с немцами, незнакомец пересек безликий современный квартал, перешел через мост и только тогда замедлил шаг.
Взору его наконец открылась Сигишоара.
Средневековый город, некогда населенный саксонскими немцами и потому застроенный классической готикой.
Узкие улочки вымощены неизменной брусчаткой, а кое-где и вовсе покрыты древним деревянным настилом.
Толстые замшелые стены домов.
Гнезда аистов на черепичных крышах.
В уютных внутренних двориках тенистые деревья — яблони, груши, орешник.
Арочные мостики, бесконечные крутые лестницы, увитые вечным плющом.
Все было здесь, как полагалось в давние времена — и ратушная площадь, и островерхие крепостные башни, одну из которых венчали старинные часы.
Стрелки двигались по древнему зодиакальному кругу.
Каждый час, таким образом, оказывался во власти одного из судьбоносных созвездий.
Было четыре часа пополудни, когда мужчина вступил под своды башни.
Маленькая стрелка часов указывала на знак Овна.
В этот же день он снял комнату в единственной местной гостинице «Steaua».
Тогда и стало известно, что приезжего зовут Даном Брасовым, он профессор, ученый-историк из Бухареста.
Позже выяснилось, что постоялец намерен задержаться в городе на некоторое, возможно, продолжительное время, ибо работает — ни много ни мало — над монографией, посвященной валашскому господарю Владу Третьему.
Это обстоятельство сильно изменило отношение к столичному профессору в Сигишоаре. Просвещенная местная публика немедленно проявила к нему горячий интерес.
Тому были причины.
Влад Третий родился в Сигишоаре.
Давно это было — без малого шесть столетий назад, однако мрачная слава загадочного рыцаря Дракона не канула в Лету, не растворилась в анналах истории и даже не потускнела с годами.
Скорее — наоборот.
Отношение к таинственному соплеменнику в городе да и вообще в Румынии было двойственным.
С одной стороны, большинство румын почитали Влада как национального героя, отважного воина и мудрого властелина. Многочисленные истории, представляющие великого князя кровожадным монстром, а здешние заповедные места — пристанищем всевозможной нечисти, вне всякого сомнения, ущемляли национальную гордость.
Больно ранили некоторые, особо чувствительные души.
Вызывали протест.
С другой — леденящие кровь предания привлекали великое множество людей со всего света.
Как мотыльки на свет таинственного пламени, в страну слетались тысячи исследователей и авантюристов.
Фантастов, мистиков, адептов сомнительных религий и культов.
Наконец, просто вездесущих, любопытствующих туристов.
Великий князь, низвергнутый легкомысленным пером романиста до скромного графа, оказался в некотором смысле предметом национального экспорта.
Исключительно в образе безжалостного, безобразного вампира. Могущественного и непобедимого.
Кровавые фантазии к тому же множились, рождаясь одна из другой.
Узкие, никому не ведомые дороги, ведущие в царство вечной тьмы, петляли, согласно преданиям, именно в этих, трансильванских горах.
Здесь пролегла невидимая граница между двумя мирами.
И, стало быть, здесь выбирались из сумрачной преисподней ее отвратительные посланцы.
Здесь же скрывались они от гнева людского и кары Создателя, возвращаясь в дьявольское логово черными бездонными лазами.
Такая в целом складывалась картина.
Мрачная, но притягательная.
С этим тоже приходилось считаться.
Что приехал исследовать бухарестский профессор? Страшные легенды или исторические события?
Кем намеревался объявить Влада Дракула в своей монографии?
Чему искал подтверждение и что намеревался опровергнуть?
Общественность волновалась и внимательно наблюдала за Даном Брасовым.
Но скоро ослабила бдительность, привыкла к тихому, вежливому профессору и даже принялась всячески ему помогать.
Всем стало ясно — ничего, кроме настоящей, подлинной истории, доктора Брасова не интересовало.
Большинство вздохнуло с облегчением.
Коммерция — коммерцией, но доброе имя прославленного земляка тоже чего-то стоило. И пожалуй, было несколько важнее звонкой монеты пытливых туристов.
Впрочем, и те, кто искренне придерживался «вампирской» версии, относились к профессору без всякой неприязни. Слишком уж мягким, миролюбивым и каким-то трогательно беззащитным был ученый.
Отстаивая свои теории, местные «вампиристы» всего лишь усердно подбрасывали ему новые головоломки — путаные рассказы очевидцев, столкнувшихся в окрестностях Сигишоары со всякими «странностями», результаты каких-то исследований, описания необъяснимых событий, загадочные предметы и тому подобное…
С ходу Дан Брасов не отметал ничего.
Без устали колесил по глухим, «медвежьим» углам, выслушивал сотни историй, сутками бродил в древних развалинах, спускался в пещеры и поднимался на труднодоступные вершины.
Словом — работал.
Из гостиницы он давно переехал.
Снял крохотную квартирку в старом доме за крепостной стеной. В настоящем готическом доме с маленькими башнями по фасаду и узкими, высокими окнами. В некоторых чудом сохранились редкие старинные витражи.
Дом много раз перестраивали.
В результате одна из комнат профессорской квартиры располагалась непосредственно в башне. Она была маленькой, круглой, узкое окно рассекало стену от пола до потолка, но именно оно — к вящей радости Дана — было почти целиком сложено из кусочков разноцветной смальты. Иными словами, доктору Брасову «достался» цельный фрагмент уникального витража.
Надо ли говорить, что именно эта комната стала его рабочим кабинетом.
Свет преломлялся в цветных осколках, таинственной радугой мерцал во тьме, причудливым узором рассыпался по древней мостовой.
Каждую ночь.
Почти всегда — до рассвета.
Так было и теперь.
Время давно перевалило.за полночь.
Впрочем, за временем он совсем не следил.
Этой ночью доктор Брасов не просто работал.
Он подводил итоги.
Ибо завтра — при одной мысли об этом сердце ученого начинало бешено колотиться, пытаясь выпрыгнуть из грудной клетки и… пуститься в пляс, никак не иначе, — завтра, а вернее, уже сегодня ему предстояла важная, возможно, самая важная в жизни встреча.
Вечером, а точнее, в девятнадцать десять по местному времени, или несколько позже, в тот самый миг, когда пассажиры парижского рейса национальной авиакомпании «Tarom» сойдут по трапу, на землю Румынии ступит нога человека, во власти которого разрубить гордиев узел.
Впрочем, что там — гордиев!
Узел этот намертво затянут самим сатаной, искусным мистификатором, виртуозом обмана и коварства.
И не узел вовсе, а смертоносная петля, погубившая сильного, мужественного, однако глубоко несчастного человека.
Но справедлив Господь.
Не всегда скор, но неизбежен его суд.
Тонкие смуглые пальцы Дана легко едва касались маленькой клавиатуры портативного компьютера.
На экране дисплея возникали буквы, складывались в слова, предложения — аккуратные строчки стремительно заполняли мерцающее пространство.
"…Итак, источники.
Суммируя все, что уже сказано, беру на себя смелость утверждать: разрозненные источники противоречивой, а порой взаимоисключающей информации о Владе можно систематизировать.
И более того!
Природа предвзятости или, напротив, относительной объективности сегодня ясна мне, как никогда.
Первое…"
Резкий звонок грянул в тишине маленькой квартиры неожиданно и потому оглушительно.
Доктор Брасов вздрогнул.
Пальцы запнулись, сбились, а потом и вовсе замерли над клавиатурой.
Звонок повторился.
Обычный дверной звонок: низкий и слегка надтреснутый.
Дан чертыхнулся.
Не то чтобы он не жаловал посетителей, но до вожделенного часа оставалось совсем немного времени, а работа еще не была закончена.
Шаркая неуклюжими клетчатыми тапочками, профессор нехотя поплелся в прихожую.
Ноги, что называется, отказывались его нести — это было самое подходящее определение.
Незваного гостя тем не менее следовало впустить.
Тот, похоже, был человеком настойчивым — звонок в прихожей дребезжал непрерывно.
— Не спите? Слава Богу! Я боялся, что разбужу, не свет горел… Впрочем, не будь света, я все равно бы стал ломиться. Вы не представляете, Дан… Который теперь час, кстати? Но в любом случае нам следует поторопиться… Хотя прежде я должен кое-что вам поведать…
Голос был молодым и взволнованным. Его обладатель, казалось, спешил выплеснуть все, что имел сообщить собеседнику, как можно быстрее. Фраз он не заканчивал.
Отдельные слова и восклицания с разгона налетали друг на друга.
Монолог в целом казался сумбурным и малопонятным. Странная тирада, однако, нисколько не обескуражила Дана и уж тем более не рассердила.
Напротив, недовольство ученого улетучилось, уступив место спокойной, слегка насмешливой симпатии.
— Быть может, вы все же войдете в дом, друг мой? Соседей вряд ли заинтересует ваша сенсация, тем более — в такой час.
— Сенсация, доктор Брасов! Это вы совершенно точно заметили — сенсация. Сегодня это произойдет, я знаю точно! И наконец докажу вам, упрямому материалисту!
— Разумеется, докажете. Но прежде промочите горло этим бодрящим напитком, иначе — право слово! — я так и не возьму в толк, о чем, собственно, идет речь сегодня!
— Сегодня! Вы издеваетесь?! Впрочем, извольте! Меня это нисколько не задевает! Сегодня — о том же, о чем вчера. И позавчера. И месяц назад! А завтра… О! Завтра вы будете говорить об этом сами. И неизвестно, кто из нас окажется речистее! М-м-м… Прекрасная tuica. Где только берете такую?
— Не скажу. Мне, пришлому, как видите, тоже перепадает кое-что из местных сокровищ. Хотите еще?
— Потом. После того, что мы сегодня увидим, одной
Бутылки будет мало.
— Не беспокойтесь! Найдется другая. Но не пора ли уже
Посвятить меня…
— Боже праведный! Я битых полчаса пытаюсь это сделать. А вы заговариваете мне зубы и пытаетесь залить мозги вашей замечательной tuica[22]. Скажите-ка, draga prietene[23], какое сегодня число?
— Первое мая, если память не изменяет.
— Вернее, ночь с тридцатого апреля на первое мая, не
Так ли?
— Так, допустим. Ну и что с того?
— Иными словами, вам неизвестно, что это за ночь?!
— Неизвестно. Впрочем, нужно заглянуть в календарь, я мог что-то забыть…
— Не утруждайтесь. Официальные календари по этом поводу хранят молчание. Ибо речь идет о Вальпургиевой ночи.
— Снова мистика!
— Мистика. Но не снова. Сегодня — заметьте! — я не прошу верить мне на слово. Я предлагаю увидеть своими глазами. И убедиться!
— Что, собственно, увидеть, мой легковерный друг?
И где?
— В двух шагах отсюда. На ратушной площади. Вспомните, Дан, я не раз рассказывал вам о тех ритуалах, которые…
— Ну, разумеется, я помню. В средние века там судили и казнили несчастных, заподозренных в связях с дьяволом. Но помилуйте, друг мой, подобное творилось по всей Европе!
— У вас избирательная память, профессор. Средние века вы готовы вспоминать до бесконечности, а легенду о «суде Дракулы» постоянно забываете. Напомню: всякий раз, когда таинственная Вальпургиева ночь совпадает с полнолунием, безжалостный господарь покидает свое убежище в поенарских развалинах и является в Сигишоару, чтобы вершить…
— Достаточно! Этот бред мне тоже известен.
— В самом деле? В таком случае отчего бы нам не прогуляться по ночной крепости? Просто так, для собственного удовольствия. Погода располагает. Заглянем на ратушную площадь, разумеется, ничего там не увидим… Хотя замечу, ни один горожанин не отважится этой ночью на такое невинное путешествие. Вы, верно, не обратили внимания, но магазины и бары закрылись сегодня раньше обычного. А некоторые ресторанчики не открывались вовсе. Спуститесь из своей неприступной башни, оглянитесь вокруг — окна домов закрыты плотно, как никогда в эту пору, ставни задвинуты, и ни один кабатчик не пустит вас на порог, хотя обычно готов ублажать клиентов до рассвета. Отчего бы это?
— От того же, отчего на заборах в Арефе[24] до сих пор висят амулеты против вампиров и диких зверей. Суеверия. Предрассудки.
— Вот и прекрасно! Значит, вам не боязно выйти сейчас на улицу?
— Нисколько!
— Так пойдемте!
— С какой стати?! После обеда я должен быть в Бухаресте, а… Впрочем, черт с вами! Идемте! До ратуши и обратно. Но больше в моем присутствии вы не произнесете ни слова по поводу…
— Бессмертия Влада Дракулы, его болезненной жажды, упокоенной души и прочего, из области, которую вы называете бредовой. Клянусь честью!
Ночь и вправду была как-то особенно тиха нынче. Безлюдны улицы.
Темны дома — даже узкая полоска не проглядывала нигде из-за толстых ставней.
Однако ж мрак властвовал не безраздельно.
Высоко в темном небе парил, окруженный легкой желтоватой дымкой, огромный диск полной луны.
Яркое ледяное сияние струилось на землю.
Неживым и оттого, наверное, несколько странным казался этот свет.
Потеснив ночную мглу, он не столько прояснил картину окружающего мира, сколько преобразил ее.
Знакомые улицы казались чужими, устремленными в черную бесконечность. Дышали неясной угрозой, тайной, обязательно страшной и кровавой.
Ратушная площадь, скоро открывшаяся их взору, отчего-то напомнила сцену, залитую ярким светом невидимых прожекторов.
Черные, отполированные временем булыжники тускло мерцали, отражая и множа холодное сияние.
— Что такое? Что — не только я? Говори толком!
— Говорить я, Сереженька, как ты сам знаешь, не очень умею. Так что лучше читай, а я пока ужин соберу.
Письмо поступило на его электронный адрес в редакцию.
«Вниманию господина Гурского» — значилось вначале. А затем — коротко и сухо. Казенно.
Так что сразу становилось ясно: писано человеком не творческим.
И стало быть, по разумению Гурского, серьезным.
"Агентство, специализирующееся на историческом и экзотическом туризме, было бы заинтересовано периодически получать и распространять в печатных и электронных СМИ, а также в сети Интернет от своего имени или от имени автора материалы, аналогичные опубликованному в…
В случае если это предложение вас заинтересовало, пожалуйста, свяжитесь с нами по…"
Следовал электронный адрес.
В принципе, это могло быть ничем.
Шуткой.
Идиотским розыгрышем.
Неплохим и совсем неглупым замыслом, страшно, однако, далеким от реализации.
Одновременно это могло быть всем.
И тогда выходило, что, покуражившись вволю, звездный час репортера Гурского сбросил наконец шутовскую маску и предстал перед ним в истинном, достойном обличье.
В этом случае следовало немедленно добраться до компьютера.
Вампир Степа — мифический или настоящий.
Отпуск.
Медсестра.
Все это уже не имело ни малейшего значения.
Услуга Моны Лизы
Разумеется, Мона Лиза была ни при чем.
Сравнение к тому же было слишком далеко от действительности.
Но фраза прилипла.
Теперь про себя он называл ее только так.
Возможно, к слову, расслабившись, пару раз назвал вслух.
Даже, вероятнее всего, назвал.
Но судя по тому, что реакции не помнил, она приняла это как должное.
Черт побери, этот Михаил Ростов — действительно гений, причем не только в своей гематологии.
Он прекрасный психолог.
И в частности — знаток женской психологии.
Все, что сказано было относительно Моны Лизы в минувшую их встречу, коротко, совсем не зло, скорее уж — иронично, было именно то, что следовало сказать.
Ни слова лишнего, но и ни малейшего пробела в предоставленной информации.
Системные мозги — вот что это такое.
Они остаются таковыми, даже когда речь идет о женщине.
Принцесса в придуманном замке.
А почему и нет, если от этого никому не хуже?
В замке теперь горели свечи.
Две толстые ароматические свечи — очевидно, что-то восточное.
Мерцание было слабым, зато запах, разливаясь по комнате, приятно кружил голову.
Немного экзотики в сексе, почему бы и нет?
Он был сторонником экспериментов, только без экстрема.
Она, впрочем, искусной оказалась только в части декора.
В остальном — пресна. Почти пуританка, под предлогом все тех же «жирных рук».
«Интересно, явись я с камушком каратов на десять или какой-нибудь цацкой от „Cartier“ в тех же пределах — в дело пошла бы камасутра?»
Мысль, впрочем, была беззлобной. Ростов оказался прав даже в том, чего не произнес. На нее совершенно невозможно было злиться. Иногда — раздражаться. Это — да. Но ненадолго.
Женщина словно услышала последнюю мысль: голос из распахнутой двери ванной комнаты звучал капризно. Настолько, чтобы вызвать раздражение.
Не больше.
— Хочу вина. Белого. В холодильнике калифорнийское…
У нее была небольшая уютная квартирка, оформленная Продуманно — европейский минимализм вместо византийской роскоши, принятой в России.
Следовало принять это как позицию, стиль, вкус хозяйки, наконец.
Многие, надо думать, и принимали. Так же как сентенцию про Мону Лизу.
У него по этой части, к счастью, был гуру — Михаил ростов.
— Дай ей волю — понимай: Нобелевскую премию и все, что к ней прилагается, — нувориши обгрызут собственные локти.
— Все так запущенно?
— А ты не заметил разве, как она говорит? Никогда — «один мой приятель». Непременно — «один мой приятель-олигарх». «Мой приятель — один из десяти самых влиятельных…» Но приятель — существо почти не материальное. Мифическое. В конце концов, его можно действительно завести. Сам знаешь, у нас теперь плюнешь — попадешь в олигарха. Придумать, в конце концов, можно. А вот предмет мира абсолютно материального — нет. Однако на «нет» есть разного рода уловки. Минимализм — штука очень удобная и модная к тому же. То же в тряпках, цацках, машинах. И слава Богу — я не слишком платежеспособен, оброка не вынесу.
— А потом?
— Суп с котом! Я же просил — не надо о грустном. И о «потом» тоже не надо, я суеверный…
Черт бы тебя побрал с твоими суевериями, Ростов! Лучше бы нам договориться.
Он появился на пороге ванной комнаты с запотевшим ведерком на подносе. Из ведерка торчала также запотевшая бутылка калифорнийского.
Белоснежная салфетка.
Два в меру пузатых — как раз для белого калифорнийского — фужера на тонких ножках.
Тонкие ломтики сыра на тарелке переложены крупными черными виноградинами.
Но в глазах холод.
Скорее, холодная грусть.
Безнадежная — пожалуй, будет самое верное.
Она приветственно помахала ножкой, аккуратным — ни клочка пены на мраморной стене — жестом извлеченной из пышной массы.
Красиво.
Но он хранил печаль.
— Что, молодец, не весел? Заставили работать?
— Отнюдь. — Он аккуратно поставил поднос на пол, опустился рядом. — Скажи, Лиля, а если бы ты сейчас не захотела белого калифорнийского…
— Да-а-а?..
— Я так и валялся бы там, как собака, которая, конечно, могла бы и поскулить…
На секунду он вдруг испугался.
Настолько, что дрогнула рука, и плеснулось вино, крупной слезой покатилось по тонкой стенке бокала.
«Я переигрываю, — подумал почти в панике, — я чертовски переигрываю. Это никуда не годится».
И сразу — почти мгновенно — пришло облегчение.
Страх отступил.
Она заговорила, медленно слизывая розовым язычком холодную каплю-слезу на внешней стенке бокала.
Конечно же, она заметила ее, но истолковала по-своему.
— Послушай, малыш… — Голос женщины был мягким, каким бывал очень редко. И проникновенным. — Послушай, маленький…
Через несколько секунд он успокоился окончательно.
И облегченно перевел дух.
Она же, снова истолковав это совершенно по-своему, откликнулась на отчаянный, судорожный, как ей показалось, вздох мягким, мелодичным голосом.
— Я знаю, сейчас тебе тяжело с этим смириться, но пройдет время…
А время и в самом деле шло.
И он решил, что уже можно переходить к главному вопросу.
В прохладной темноте спальни — окно открыли, выветривая надоевшие благовония, — они лежали почти по-братски, прижавшись друг к другу и натянув одеяло до самого носа.
— Послушай, Лиля, возможно, это звучит слишком пафосно и уж по крайней мере довольно странно, наверное, в моих устах. Вы, русские — и справедливо! — говорите о западном прагматизме. Мы действительно много считаем, просчитываем так и этак все варианты, прежде чем принять решение. А порывы души, разные внезапности, в том числе без личной выгоды… Но я, кажется, запутался. В общем, это, конечно, можно было сказать коротко. Я хочу помочь Михаилу. Просто помочь. Без всякого своего участия. Ты понимаешь, о чем я? Я не просто хочу, я, кажется, должен… Хотя это совершенный уже пафос, которого не надо. Правда?
В темноте он внезапно ощутил слабое прикосновение и не сразу понял, что это.
Тонкими пальцами она гладила его по лицу, и даже не гладила — медленно вела рукой сверху вниз, с высокого лба до самоуверенно вздернутого подбородка.
— Глупый, ах, какой глупый маленький мальчик. Запутался. Ты и вправду запутался, только не в словах, а в чувствах… Ну, конечно, ты должен, ради меня… Ради этого — ты еще не понял, малыш? — ради меня весь ваш хваленый западный прагматизм полетел к чертовой матери. Конечно, ты должен. Ты просто не сможешь уже поступить иначе.
— Но что? Как я могу? Он категорически против, пока не будет достаточных, по его мнению, результатов…
— Он гениальный болван, самый честный и самый наивный на всем свете, но — слава Богу — у него есть я.
— Теперь я тоже есть.
— Да. Воистину, желающего судьба ведет, нежелающего — тащит. Вдвоем мы можем уже тащить.
— Но как? Публиковать без его согласия — невозможно, наши законы в этой части суровы…
— Не трать время понапрасну. Ваши законы в этой части я давно выучила наизусть.
— Тогда — что?
— Но у тебя же обширные связи в этом мире, можно просто показать материалы… Организовать, в конце концов, утечку в прессу. Словом, заставить заговорить… Поднимется шумиха. Это бесспорно. И ему просто придется выйти из тени.
— Да. Но против его воли. Пойми — я не боюсь, но у нас в этих вопросах очень щепетильны. Откуда, почему у меня оказались документы, материалы, если автор сам не желает до поры их заявлять? Понимаешь? Тут нужен тонкий ход, что-то такое… Знаешь, часть от целого. Фрагмент. То, что он мог подарить на память, как одному из первых, кому доверил свою тайну… Понимаешь, о чем я?
— Фрагмент? Несколько листов монографии, что ли, или пара формул, начертанных на ресторанной салфетке?.. Красиво, конечно, но не убедительно, прости. Где гарантии, что тебе поверят?
— Да, это логично. Вполне убедительный повод для скепсиса… Слушай, а если сам ген… Эдакий сувенир в пробирке! А? Они ведь не требуют каких-то особых условий хранения, насколько я понял?
— Не более чем килька в томате.
— Что, прости?
— Есть… а вернее, было у нас такое простейшее блюдо, я бы даже сказала — закуска. Хранилась в холодильнике и без него тоже. Словом, хранилась великолепно.
— Ну, пусть килька. Только он ведь ни за что не отдаст…
— О! Милый, пусть это тебя не тревожит. Это сделают слабые женские руки… Но идея хороша. Зачем бумаги, когда есть готовый продукт? Пожалуйста! Смотрите, нюхайте, пробуйте на зубок. Да, ты молодец, малыш!
— И это все?
Утро он встретил с тяжелой головой и мутным взглядом, что всегда случалось после бессонной ночи.
Она бесцеремонно выставила его на улицу довольно рано, не предложив даже чашки кофе.
Лицо ее в ярком свете было…
Впрочем, он оказался джентльменом настолько, что не пожелал даже думать на эту тему.
Все было пустяки, сущие, ничего не значащие пустяки!
До конца своих дней он готов был называть эту женщину не иначе как Мона Лиза.
Ибо услуга, которую она легко согласилась оказать ему этой ночью, была воистину бесценной.
Часовня
Дан Брасов появился в Сигишоаре недавно.
Чуть больше года миновало с того дня, когда высокий, сухопарый мужчина сошел с бухарестского поезда на сонный перрон.
Был он сутул.
Густые черные волосы слегка взлохмачены.
Лицо — тонкое, горбоносое.
Глаза скрывали массивные очки с толстыми линзами.
Приезжий не походил ни на туриста, ни на столичного чиновника, прибывшего с инспекцией, ни на местного жителя.
Однако на вокзале не задержался, а сразу же уверенно двинулся в путь, будто хорошо знал дорогу.
Шел быстро, при ходьбе смешно размахивал длинными руками.
Одет был в легкий светлый плащ, из-под которого выглядывали строгий деловой костюм и белая сорочка, перехваченная у ворота темным галстуком. При себе имел большую, но, похоже, не слишком тяжелую дорожную сумку и маленький аккуратный портфельчик с note-book.
Миновав помпезный памятник советским солдатам, воевавшим в этих местах с немцами, незнакомец пересек безликий современный квартал, перешел через мост и только тогда замедлил шаг.
Взору его наконец открылась Сигишоара.
Средневековый город, некогда населенный саксонскими немцами и потому застроенный классической готикой.
Узкие улочки вымощены неизменной брусчаткой, а кое-где и вовсе покрыты древним деревянным настилом.
Толстые замшелые стены домов.
Гнезда аистов на черепичных крышах.
В уютных внутренних двориках тенистые деревья — яблони, груши, орешник.
Арочные мостики, бесконечные крутые лестницы, увитые вечным плющом.
Все было здесь, как полагалось в давние времена — и ратушная площадь, и островерхие крепостные башни, одну из которых венчали старинные часы.
Стрелки двигались по древнему зодиакальному кругу.
Каждый час, таким образом, оказывался во власти одного из судьбоносных созвездий.
Было четыре часа пополудни, когда мужчина вступил под своды башни.
Маленькая стрелка часов указывала на знак Овна.
В этот же день он снял комнату в единственной местной гостинице «Steaua».
Тогда и стало известно, что приезжего зовут Даном Брасовым, он профессор, ученый-историк из Бухареста.
Позже выяснилось, что постоялец намерен задержаться в городе на некоторое, возможно, продолжительное время, ибо работает — ни много ни мало — над монографией, посвященной валашскому господарю Владу Третьему.
Это обстоятельство сильно изменило отношение к столичному профессору в Сигишоаре. Просвещенная местная публика немедленно проявила к нему горячий интерес.
Тому были причины.
Влад Третий родился в Сигишоаре.
Давно это было — без малого шесть столетий назад, однако мрачная слава загадочного рыцаря Дракона не канула в Лету, не растворилась в анналах истории и даже не потускнела с годами.
Скорее — наоборот.
Отношение к таинственному соплеменнику в городе да и вообще в Румынии было двойственным.
С одной стороны, большинство румын почитали Влада как национального героя, отважного воина и мудрого властелина. Многочисленные истории, представляющие великого князя кровожадным монстром, а здешние заповедные места — пристанищем всевозможной нечисти, вне всякого сомнения, ущемляли национальную гордость.
Больно ранили некоторые, особо чувствительные души.
Вызывали протест.
С другой — леденящие кровь предания привлекали великое множество людей со всего света.
Как мотыльки на свет таинственного пламени, в страну слетались тысячи исследователей и авантюристов.
Фантастов, мистиков, адептов сомнительных религий и культов.
Наконец, просто вездесущих, любопытствующих туристов.
Великий князь, низвергнутый легкомысленным пером романиста до скромного графа, оказался в некотором смысле предметом национального экспорта.
Исключительно в образе безжалостного, безобразного вампира. Могущественного и непобедимого.
Кровавые фантазии к тому же множились, рождаясь одна из другой.
Узкие, никому не ведомые дороги, ведущие в царство вечной тьмы, петляли, согласно преданиям, именно в этих, трансильванских горах.
Здесь пролегла невидимая граница между двумя мирами.
И, стало быть, здесь выбирались из сумрачной преисподней ее отвратительные посланцы.
Здесь же скрывались они от гнева людского и кары Создателя, возвращаясь в дьявольское логово черными бездонными лазами.
Такая в целом складывалась картина.
Мрачная, но притягательная.
С этим тоже приходилось считаться.
Что приехал исследовать бухарестский профессор? Страшные легенды или исторические события?
Кем намеревался объявить Влада Дракула в своей монографии?
Чему искал подтверждение и что намеревался опровергнуть?
Общественность волновалась и внимательно наблюдала за Даном Брасовым.
Но скоро ослабила бдительность, привыкла к тихому, вежливому профессору и даже принялась всячески ему помогать.
Всем стало ясно — ничего, кроме настоящей, подлинной истории, доктора Брасова не интересовало.
Большинство вздохнуло с облегчением.
Коммерция — коммерцией, но доброе имя прославленного земляка тоже чего-то стоило. И пожалуй, было несколько важнее звонкой монеты пытливых туристов.
Впрочем, и те, кто искренне придерживался «вампирской» версии, относились к профессору без всякой неприязни. Слишком уж мягким, миролюбивым и каким-то трогательно беззащитным был ученый.
Отстаивая свои теории, местные «вампиристы» всего лишь усердно подбрасывали ему новые головоломки — путаные рассказы очевидцев, столкнувшихся в окрестностях Сигишоары со всякими «странностями», результаты каких-то исследований, описания необъяснимых событий, загадочные предметы и тому подобное…
С ходу Дан Брасов не отметал ничего.
Без устали колесил по глухим, «медвежьим» углам, выслушивал сотни историй, сутками бродил в древних развалинах, спускался в пещеры и поднимался на труднодоступные вершины.
Словом — работал.
Из гостиницы он давно переехал.
Снял крохотную квартирку в старом доме за крепостной стеной. В настоящем готическом доме с маленькими башнями по фасаду и узкими, высокими окнами. В некоторых чудом сохранились редкие старинные витражи.
Дом много раз перестраивали.
В результате одна из комнат профессорской квартиры располагалась непосредственно в башне. Она была маленькой, круглой, узкое окно рассекало стену от пола до потолка, но именно оно — к вящей радости Дана — было почти целиком сложено из кусочков разноцветной смальты. Иными словами, доктору Брасову «достался» цельный фрагмент уникального витража.
Надо ли говорить, что именно эта комната стала его рабочим кабинетом.
Свет преломлялся в цветных осколках, таинственной радугой мерцал во тьме, причудливым узором рассыпался по древней мостовой.
Каждую ночь.
Почти всегда — до рассвета.
Так было и теперь.
Время давно перевалило.за полночь.
Впрочем, за временем он совсем не следил.
Этой ночью доктор Брасов не просто работал.
Он подводил итоги.
Ибо завтра — при одной мысли об этом сердце ученого начинало бешено колотиться, пытаясь выпрыгнуть из грудной клетки и… пуститься в пляс, никак не иначе, — завтра, а вернее, уже сегодня ему предстояла важная, возможно, самая важная в жизни встреча.
Вечером, а точнее, в девятнадцать десять по местному времени, или несколько позже, в тот самый миг, когда пассажиры парижского рейса национальной авиакомпании «Tarom» сойдут по трапу, на землю Румынии ступит нога человека, во власти которого разрубить гордиев узел.
Впрочем, что там — гордиев!
Узел этот намертво затянут самим сатаной, искусным мистификатором, виртуозом обмана и коварства.
И не узел вовсе, а смертоносная петля, погубившая сильного, мужественного, однако глубоко несчастного человека.
Но справедлив Господь.
Не всегда скор, но неизбежен его суд.
Тонкие смуглые пальцы Дана легко едва касались маленькой клавиатуры портативного компьютера.
На экране дисплея возникали буквы, складывались в слова, предложения — аккуратные строчки стремительно заполняли мерцающее пространство.
"…Итак, источники.
Суммируя все, что уже сказано, беру на себя смелость утверждать: разрозненные источники противоречивой, а порой взаимоисключающей информации о Владе можно систематизировать.
И более того!
Природа предвзятости или, напротив, относительной объективности сегодня ясна мне, как никогда.
Первое…"
Резкий звонок грянул в тишине маленькой квартиры неожиданно и потому оглушительно.
Доктор Брасов вздрогнул.
Пальцы запнулись, сбились, а потом и вовсе замерли над клавиатурой.
Звонок повторился.
Обычный дверной звонок: низкий и слегка надтреснутый.
Дан чертыхнулся.
Не то чтобы он не жаловал посетителей, но до вожделенного часа оставалось совсем немного времени, а работа еще не была закончена.
Шаркая неуклюжими клетчатыми тапочками, профессор нехотя поплелся в прихожую.
Ноги, что называется, отказывались его нести — это было самое подходящее определение.
Незваного гостя тем не менее следовало впустить.
Тот, похоже, был человеком настойчивым — звонок в прихожей дребезжал непрерывно.
— Не спите? Слава Богу! Я боялся, что разбужу, не свет горел… Впрочем, не будь света, я все равно бы стал ломиться. Вы не представляете, Дан… Который теперь час, кстати? Но в любом случае нам следует поторопиться… Хотя прежде я должен кое-что вам поведать…
Голос был молодым и взволнованным. Его обладатель, казалось, спешил выплеснуть все, что имел сообщить собеседнику, как можно быстрее. Фраз он не заканчивал.
Отдельные слова и восклицания с разгона налетали друг на друга.
Монолог в целом казался сумбурным и малопонятным. Странная тирада, однако, нисколько не обескуражила Дана и уж тем более не рассердила.
Напротив, недовольство ученого улетучилось, уступив место спокойной, слегка насмешливой симпатии.
— Быть может, вы все же войдете в дом, друг мой? Соседей вряд ли заинтересует ваша сенсация, тем более — в такой час.
— Сенсация, доктор Брасов! Это вы совершенно точно заметили — сенсация. Сегодня это произойдет, я знаю точно! И наконец докажу вам, упрямому материалисту!
— Разумеется, докажете. Но прежде промочите горло этим бодрящим напитком, иначе — право слово! — я так и не возьму в толк, о чем, собственно, идет речь сегодня!
— Сегодня! Вы издеваетесь?! Впрочем, извольте! Меня это нисколько не задевает! Сегодня — о том же, о чем вчера. И позавчера. И месяц назад! А завтра… О! Завтра вы будете говорить об этом сами. И неизвестно, кто из нас окажется речистее! М-м-м… Прекрасная tuica. Где только берете такую?
— Не скажу. Мне, пришлому, как видите, тоже перепадает кое-что из местных сокровищ. Хотите еще?
— Потом. После того, что мы сегодня увидим, одной
Бутылки будет мало.
— Не беспокойтесь! Найдется другая. Но не пора ли уже
Посвятить меня…
— Боже праведный! Я битых полчаса пытаюсь это сделать. А вы заговариваете мне зубы и пытаетесь залить мозги вашей замечательной tuica[22]. Скажите-ка, draga prietene[23], какое сегодня число?
— Первое мая, если память не изменяет.
— Вернее, ночь с тридцатого апреля на первое мая, не
Так ли?
— Так, допустим. Ну и что с того?
— Иными словами, вам неизвестно, что это за ночь?!
— Неизвестно. Впрочем, нужно заглянуть в календарь, я мог что-то забыть…
— Не утруждайтесь. Официальные календари по этом поводу хранят молчание. Ибо речь идет о Вальпургиевой ночи.
— Снова мистика!
— Мистика. Но не снова. Сегодня — заметьте! — я не прошу верить мне на слово. Я предлагаю увидеть своими глазами. И убедиться!
— Что, собственно, увидеть, мой легковерный друг?
И где?
— В двух шагах отсюда. На ратушной площади. Вспомните, Дан, я не раз рассказывал вам о тех ритуалах, которые…
— Ну, разумеется, я помню. В средние века там судили и казнили несчастных, заподозренных в связях с дьяволом. Но помилуйте, друг мой, подобное творилось по всей Европе!
— У вас избирательная память, профессор. Средние века вы готовы вспоминать до бесконечности, а легенду о «суде Дракулы» постоянно забываете. Напомню: всякий раз, когда таинственная Вальпургиева ночь совпадает с полнолунием, безжалостный господарь покидает свое убежище в поенарских развалинах и является в Сигишоару, чтобы вершить…
— Достаточно! Этот бред мне тоже известен.
— В самом деле? В таком случае отчего бы нам не прогуляться по ночной крепости? Просто так, для собственного удовольствия. Погода располагает. Заглянем на ратушную площадь, разумеется, ничего там не увидим… Хотя замечу, ни один горожанин не отважится этой ночью на такое невинное путешествие. Вы, верно, не обратили внимания, но магазины и бары закрылись сегодня раньше обычного. А некоторые ресторанчики не открывались вовсе. Спуститесь из своей неприступной башни, оглянитесь вокруг — окна домов закрыты плотно, как никогда в эту пору, ставни задвинуты, и ни один кабатчик не пустит вас на порог, хотя обычно готов ублажать клиентов до рассвета. Отчего бы это?
— От того же, отчего на заборах в Арефе[24] до сих пор висят амулеты против вампиров и диких зверей. Суеверия. Предрассудки.
— Вот и прекрасно! Значит, вам не боязно выйти сейчас на улицу?
— Нисколько!
— Так пойдемте!
— С какой стати?! После обеда я должен быть в Бухаресте, а… Впрочем, черт с вами! Идемте! До ратуши и обратно. Но больше в моем присутствии вы не произнесете ни слова по поводу…
— Бессмертия Влада Дракулы, его болезненной жажды, упокоенной души и прочего, из области, которую вы называете бредовой. Клянусь честью!
Ночь и вправду была как-то особенно тиха нынче. Безлюдны улицы.
Темны дома — даже узкая полоска не проглядывала нигде из-за толстых ставней.
Однако ж мрак властвовал не безраздельно.
Высоко в темном небе парил, окруженный легкой желтоватой дымкой, огромный диск полной луны.
Яркое ледяное сияние струилось на землю.
Неживым и оттого, наверное, несколько странным казался этот свет.
Потеснив ночную мглу, он не столько прояснил картину окружающего мира, сколько преобразил ее.
Знакомые улицы казались чужими, устремленными в черную бесконечность. Дышали неясной угрозой, тайной, обязательно страшной и кровавой.
Ратушная площадь, скоро открывшаяся их взору, отчего-то напомнила сцену, залитую ярким светом невидимых прожекторов.
Черные, отполированные временем булыжники тускло мерцали, отражая и множа холодное сияние.