Юденич Марина. Welcome to Трансильвания

   Собственно, если это письмо попало в твои руки, все уже произошло: мы пребываем в разных мирах.
   Безумно пошлыми казались всегда эти слова, придуманные словно специально для дешевых романов…
   Но вот ведь как неожиданно распорядилась судьба!
   Пишу их собственной рукой, находясь — пока еще — в трезвом уме и ясной памяти, и слезы застилают глаза.
   Искренние, горькие слезы тоски, бессилия и… страха.
   Как странно сейчас писать все это!
   Про страх, который обуревает меня и гложет душу, — всю жизнь, сколько помню себя, всегда предпринимал неимоверные усилия, дабы скрыть свои страхи — а их было немало: Скрыть ото всех и даже самому себе не сметь в них при знаться.
   И вот теперь пишу, открыто доверяя бумаге — хранилищу не слишком надежному — признание в том, что боюсь. Боюсь так сильно, как никогда за все прожитые годы.
   И мне не стыдно.
   Напротив — я хочу, чтобы это признание было услышано.
   Тем более что вынужден теперь всерьез и, пожалуй, бессовестно злоупотребить нашей дружбой по поводу гораздо более серьезному и ужасному, нежели все мои страхи и душевные томления, вместе взятые.
   Дорогой Энтони, в том кругу, к которому мы с тобой имеем честь — или, напротив, несчастье? — принадлежать, не принято посвящать посторонних, пусть и близких друзей, в семейные тайны.
   Тем более не принято возлагать на чужие, пусть и очень надежные, плечи фамильные проблемы.
   И какие проблемы!
   Но такова, очевидно, воля Божья, что в этот страшный час во всем мире нет человека ближе, чем ты, дорогой друг. Притом — человека чести, в том старомодном, забытом ныне — но не мной! — смысле, который вкладывали в это понятие наши предки.
   И потому — прости, прости, великодушный и мужественный человек! — прими, как свою, страшную тайну моей несчастной семьи. Тяжкий долг пред Богом и людьми не позволяет мне унести ее в могилу.
   Прими и сделай все, что должно.
   Потом же, как гласит древняя максима, пусть будет то, что будет.
   Итак, перед тобой моя исповедь.
   За год примерно до нашей последней — увы, в самом печальном прочтении — встречи в Париже я получил письмо.
   Из Румынии.
   Почти неведомой страны, расположенной вроде поблизости, едва ли не в центре изъезженной вдоль и поперек Европы, но одновременно бесконечно далекой от того мира, в котором я родился и жил.
   Пространное и престранное — прости за каламбур — письмо.
   Странной, к примеру, показалась мне настойчивая просьба — почти мольба — автора хранить в тайне ото всех его имя и, по возможности, содержание письма. Она изрядно удивила и даже слегка позабавила своей очевидной нелепостью: речь шла о событиях глубокой древности.
   Не стану, впрочем, сейчас вдаваться в подробности.
   Во-первых, большую часть я поведал тебе в Париже, нарушив отчасти обет молчания. Однако, если помнишь, твой вопрос о том, с кем именно состою в переписке, оставил без ответа. Хотя — видит Бог! — испытал при этом величайшую неловкость.
   Во-вторых, письмо находится в бумагах, которые будут переданы тебе моими душеприказчиками тотчас после моей кончины. По крайней мере уповаю на это.
   Словом, не без колебаний я все же вступил в переписку с неизвестным историком из Бухареста и очень скоро оказался увлечен, захвачен, потрясен…
   Доктор Брасов — так звали ученого — больше не казался мне странным, тем паче — подозрительным.
   Скажу больше: я проникся к нему величайшим уважением, ибо упорным, кропотливым трудом своим этот человек вершил то, чем, в сущности, должен был бы заняться я или кто-то из членов нашей семьи.
   Комментарии, как принято теперь говорить, полагаю, излишни.
   Надеюсь, ты помнишь нашу парижскую беседу, и, стало быть, нет нужды лишний раз упоминать всуе это имя.
   Имя не человека даже — существа, природа которого мне и теперь непонятна, но ужасна.
   Ужасна, Энтони, и этот ужас терзает меня во сто крат сильнее страха перед бездной, которая уже близко… совсем рядом. И скоро поглотит навеки то, что осталось от меня.
   Но — обо всем по порядку.
   Трагедия доктора Брасова, а вслед за ним и моя заключалась в том, что оба мы искренне уверовали в химеру. Дьявольское наваждение. Изощренную сатанинскую мистификацию.
   Дан Брасов оказался в плену рокового заблуждения давно, едва ли не в студенческие годы, занявшись историей средних веков. Не знаю точно, когда именно, в какой день и час родилась в его голове пагубная гипотеза, но всю свою дальнейшую жизнь он посвятил ей. Сопоставляя древние рукописи и манускрипты, легенды и сказания, копаясь в развалинах старинных замков, он выстроил стройную и предельно убедительную систему доказательств. Настолько ярких и безупречных, что, изучив их самым внимательным и придирчивым образом — ты знаешь, Энтони, я не легковерен, — твой покорный слуга оказался полностью во власти теории доктора Брасова.
   Согласно ей, «имя мужественного рыцаря и доброго христианина было злонамеренно и подло очернено нечестивцами, вступившими в сговор едва ли не с самим сатаной». Надо ли говорить, что благородная цель восстановления столь вопиющей исторической несправедливости не просто захватила, но и вдохновила меня чрезвычайно. Тем более речь шла о человеке, чья кровь, как выяснилось, течет и в моих жилах.
   Более того, по расчетам доктора Брасова, именно я оказался потомком по прямой — самой прямой! — из множества прочих генеалогических линий. Что, собственно, и подвигло его разыскать именно меня.
   В недобрый час.
   Но это — увы! — открылось позже.
   В те дни я пребывал в состоянии фанатической эйфории. Нечто подобное, надо полагать, испытывали и безжалостные крестоносцы, и жестокосердные слуги папской инквизиции, кровавым мечом и пламенем страшных костров насаждавшие святую веру, не ведая еще — или не желая ведать, — что подлинная вера во Христа и насилие суть несовместимы.
   Сравнение это, возможно, покажется тебе неуместным, ибо в отличие от тех, кого только что порицал, я вступал под знамена отнюдь не Господни.
   Не ведая, правда, что творю. Ну да это слабое утешение.
   Впрочем, сказанное отношу я только к себе.
   Доктора Брасова и теперь, когда стала окончательно ясна глубина его заблуждений, я не виню и тебя прошу о том же. Пусть в адрес этого несчастного не будет брошено ни одного упрека.
   Страшная кончина, полагаю, искупила его невольный грех.
   Собственно, этим трагическим происшествием и было ознаменовано мое вступление на румынскую землю.
   И с этой минуты…
   С этой минуты…
   Дорогой Энтони, прежде чем продолжить повествование, хочу — да что там хочу! — должен, обязан… и прочая — сделать еще одно отнюдь не лирическое отступление.
   Ибо все, что творилось со мной — и если бы только со мной! — с этой проклятой минуты, вряд ли уложится в сознании нормального, цивилизованного человека, живущего в начале третьего тысячелетия. Тем более наделенного твоим аналитическим умом и твоим же скепсисом относительно всевозможных «пара…».
   Сенсационная затея с «Титаником» — уверен! — захватила тебя еще и потому, что осуществление этого грандиозного замысла напрочь опровергало нашумевшее пророчество самого Нострадамуса. И с каким блеском!
   Однако, Тони, кому, как не тебе, знать, что я был столь же чужд мистическим фантазиям!
   Оккультизм и эзотерика, по мне, были уделом экзальтированных особ. Поприщем психопатов и шарлатанов.
   Не будучи материалистом, я тем не менее никогда не задумывался всерьез о соотношении идеального и материального миров, вселенском противостоянии добра и зла, et cetera, et cetera…
   Возможно, за это легкомыслие карает меня теперь судьба столь жестоко?
   Но почему именно меня ?!
   Большинство смертных живут так же, совсем не думая о вечном…
   Заклинаю, Энтони, прислушайся сейчас к моим словам!
   Пойми, дорогой друг, что на краю могилы мир видится совершенно иначе и приходят мысли — запоздалые, увы! — которые на первый взгляд кажутся странными.
   Быть может — бредовыми.
   Господи, Тони, как бы я хотел сейчас быть в бреду, впасть в беспамятство, забытье и так, безумцем, не ведающим раскаяния, встретить кончину!
   Но — нет!
   Этого не дано, рассудок мой ясен, и тем страшнее душевная мука.
   Я не ропщу, ибо вижу в этом указующий перст Господень — потому и обращаюсь к тебе, верный товарищ мой.
   Прости.
   Документы, которые передадут тебе вместе с этим письмом — в их числе мои последние заметки, что-то вроде дневника, который начал вести уже там, в Румынии, — полагаю, позволят воссоздать полную картину того, что произошло со мной и теми, кто имел несчастье оказаться подле меня.
   Прошу тебя, Тони, отнесись ко всему крайне серьезно, хотя, понимаю, насколько это будет нелегко. Да что там нелегко — ужасно трудно, практически невозможно.
   Но, Энтони!
   Не восприняв, как истину, вывод, который ты без труда сделаешь, ознакомившись с бумагами, ты никогда не сможешь выполнить последнюю мою, единственную просьбу.
   Мольбу.
   Волю человека, покидающего этот мир.
   Соберись с силами, мой дорогой!
   Настало время узнать, какой именно услуги ждет от тебя твой старый, несчастный друг…
 
   — Письмо не окончено?
   Полина подняла голову от тонкого листа бумаги, испещренного аккуратным бисерным почерком.
   Она читала первой, передавая листки Стиву.
   Услышав вопрос, он тоже оторвался от чтения.
   Однако лорд Джулиан не спешил с ответом.
   Пару секунд, не более, длилась эта пауза, но всем троим показалось, что прошла вечность.
   Стив и Полина напряженно ожидали ответа, чувствуя, что в нем заключается самое главное.
   Тони молчал, собираясь с силами.
   Это было слишком очевидно.
   И слишком не похоже на Энтони Джулиана.
   Оттого усиливалась тревога.
   Наконец ответ прозвучал:
   — Не совсем так, Полли. Был еще один лист.
   — И там — последняя просьба вашего друга
   — Да.
   Снова пауза.
   Такая долгая, что Полина не выдержала:
   — Итак, он просил…
   — Пронзить его осиновым колом. Вернее, его тело. Разумеется, мертвое. Прежде чем фоб будет замурован в семейном склепе.

Тревоги репортера Гурского

 
   Странное это было чувство.
   Двойственное.
   Ибо, с одной стороны, Сергей Гурский получил наконец все, к чему так мучительно стремился.
   Славу и деньги.
   Причем в изрядной мере.
   Но…
   Проблема заключалась в том, что деньги — весьма приличные! — действительно доставались ему, Сергею Гурскому.
   Слава же безраздельно принадлежала Соломону Гуру.
   Это его материалы загадочным образом попадали в редакции бульварных газет, не слишком разборчивых пестрых журналов и там встречали полное понимание.
   По крайней мере их немедленно печатали на видном месте.
   Тема была скользкой, но захватывающей.
   Перо — бойким.
   Аудитория читала взахлеб, привыкала, «подсаживалась» и с нетерпением ждала новой порции кровавого мистического чтива.
   Имя загадочного Соломона Гуру в определенных кругах становилось все более популярным. О нем говорили.
   Ажиотаж поначалу забавлял Сергея Гурского.
   Псевдоним он придумал не сразу, но вдруг. Долго размышлял, прикидывал и так и этак.
   Подгонял звучные имена под говорящие фамилии.
   И наоборот.
   А после — неожиданно, стремительно — яркая вспышка. Озарение. Соломон Гуру.
   Все сошлось воедино — мудрость легендарного царя, традиции древних учений, к тому же чудным образом сохранялись собственные инициалы — С.Г.
   Возможно, уже тогда в душе репортера Гурского родилась — подсознательная, разумеется, — надежда на то, что именно это тождество инициалов наведет кого-то дотошного и прозорливого на верный след.
   Рассеется туман.
   Читающая публика приятно удивится: «Ба, да ведь это старик Гурский со своей вечной темой! Как же мы сразу…» Лавровый венок увенчает многострадальную голову. И воцарится в жизни Сергея Гурского полное и абсолютное счастье.
   Но время шло.
   Популярность Соломона Гуру стремительно обретала черты славы, правда, весьма специфической. Репортеру Гурскому, впрочем, и такая была бы мила.
   Дотошный читатель, однако, никак не появлялся. Бессознательная надежда чахла в душе Гурского, зато росла и крепла осознанная вполне тревога.
   Стало ясно, что славы хочется гораздо больше, чем денег. Порой казалось, что подлинное счастье возможно только три наличии обеих составляющих. И никак иначе.
   К тому же его изрядно тяготила тайна. Загадочное агентство, некогда предложившее ему столь странное сотрудничество, всем прочим формам общения, ж и прежде, предпочитало исключительно виртуальную. Предложенная работодателями схема, правда, работала бесперебойно.
   Заказ с указанием конкретного события или местности, которой происходило — или могло происходить — нечто, прямо указывающее на присутствие кровожадных упырей, вампиров, вурдалаков. Аванс. Материал. Публикация. Гонорар. Случалось даже, что деньги приходили на счет Гурского прежде, чем заказанный материал выходил в свет. К тому же это были гораздо большие деньги, чем гонорар, который обычно платили. Что-что, а расценки бульварных газет репортер Гурский знал.
   Но это вселяло еще большую тревогу. Память услужливо нашептывала про бесплатный сыр. Гурский нервничал. Однако сочинений на заданную тему не оставлял, хотя каждое новое упоминание злосчастного Соломона Гуру вызывало приступы желчной зависти и злобы.
   К тому же — чего никогда не было прежде! — Гурский вдруг обнаружил у себя мазохистские наклонности. Стремление находить все новые и новые свидетельства популярности ненавистного двойника с каждым днем становилось все сильнее. И однажды стало непреодолимым.
   Жестоко презирая себя, проклиная окружающий мир, ежедневно, как правило, сразу же после пробуждения, репортер погружался в виртуальное пространство, стремясь отыскать на его просторах всякие — ругательные и хвалебные — рецензии, отзывы, замечания.
   Слухи и сплетни.
   Случайные, мимолетные упоминания.
   Словом, все, что так или иначе касалось Соломона Гуру и его «вампирских» хроник.
   Свежие материалы, разумеется, появлялись не ежедневно, но, несмотря на это, Гурский с маниакальным упорством пропускал доступное виртуальное пространство через сито своего болезненного интереса.
   Этим утром улов оказался обильным.
   Дискуссия, развернувшаяся на форуме популярного сайта, была целиком посвящена последнему очерку Соломона Гуру «Смерть в Сигишоаре».
   Очерк и вправду вышел неплохим.
   Последнее время Гурский редко был доволен своими творениями. Привирать, окутывая обычную криминальную хронику кровавым «вампирским» туманом, или, хуже того, изобретать жуткие происшествия от начала до конца приходилось слишком часто.
   Плодовитая фантазия оказалась все же не безграничной. Она иссякала стремительно — истории Соломона Гуру все более походили одна на другую.
   В этом смысле таинственное убийство в крохотном румынском городишке было просто подарком.
   Придумывать не пришлось почти ничего.
   Убит был ученый, посвятивший, как писали, едва ли не всю сознательную жизнь истории самого Дракулы. Валашского воеводы и по совместительству главного вампира всех времен и народов.
   Хватило бы уже одного этого обстоятельства.
   Но были другие.
   Не менее впечатляющее.
   Историк был убит не когда-нибудь, а в Вальпургиеву ночь, которая к тому же совпала с полной луной!
   Не где-нибудь, а на средневековой ратушной площади. Здесь в далеком прошлом горели костры святой инквизиции. Здесь же, по преданию, раз в шесть лет и, разумеется, именно в Вальпургиеву ночь на полной луне, вершит свой суд над заблудшими душами царь всех вампиров, грозный Дракула.
   И наконец, профессора не сбили машиной, не застрелили, не зарезали и даже не огрели тяжелым предметом по голове — одним словом, не умертвили способом, принятым в современном цивилизованном мире. Несчастного обескровили (!!!), предварительно надрезав — или надкусив?! — сонную артерию.
   Загадочное убийство к тому же в точности повторяло трагедию, развернувшуюся полгода назад на развалинах старинного замка Поенари — любимого убежища кровавого рыцаря. Тогда погибла целая научная экспедиция. Шесть человек были умерщвлены и обескровлены во сне.
   Теперь криминалисты снова — и с большим основанием — заговорили о преступной секте, скрывающейся в легендарных горах Трансильвании.
   Мистики же…
   О! Просторы для их фантазий открывались практически безграничные.
   Версии, одна безумнее другой, леденили души и заставляли бунтовать разум. Но все сходились в одном — сам Дракула, монстр великий и ужасный восстал из своей таинственной могилы.
   Никак не иначе.
   Внутренне Гурский хотел бы согласиться с первыми. И можно сказать, был почти что согласен.
   Внешне он — а вернее, Соломон Гуру, — разумеется, был убежденным сторонником вторых. Едва ли не самым убежденным. И убедительным.
   На самом же деле его терзали сомнения.
   И страх.
   Неотвязный, мучительный, липкий.
   Ночами он струился из темных, пыльных углов. Шевелил тяжелые портьеры. Играл бликами лунного света и причудливыми тенями, падающими на пол. Страшно стучал в окно ветвями деревьев. Оглушительно хлопал оторванным ставнем. Шелестел отголоском чьих-то шагов за дверью.
   Вампир Степа больше не являлся Сергею Гурскому во сне. Но легче от этого не становилось. Напротив, с каждым днем, отделяющим его от кошмарного видения, в душе Сергея Гурского росло ощущение незримого присутствия Степы подле него.
   Где-то рядом.
   В пространстве.
   Независимо от времени суток, погоды и настроения.
   Степа, а вернее, мятущаяся, не упокоенная душа его витала вокруг нечесаной и часто немытой головы репортера.
   Порой Гурский чувствовал легкое дуновение ледяного дыхания, короткие быстрые касания прохладных, влажных рук.
   И взгляд…
   Неусыпный, пристальный, пронизывающий его насквозь, устремленный из пустоты.
   Из ничего.
   Нервная система Сергея Гурского работала на пределе.
   Сейчас, впрочем, настал короткий миг отдохновения.
   Нельзя сказать, что Гурский был вполне счастлив и спокоен, однако очередной всплеск дискуссии, развернувшейся вокруг собственного творения, на некоторое время захлестнул внимание крутой, пенистой волной. К тому же в эти минуты слабый свет забрезжил в бесконечном тоннеле безвестности, выбраться из которого Гурский уже и не чаял.
   Некто, отдаленно похожий на дотошного читателя, вдруг подал голос.
   Достаточно громкий.
   И пожалуй, даже нахальный.
   Что, собственно, пришлось Гурскому особенно по душе.
   И вселило надежду.
   Чтой это вы так рагугыкались, гас-cпaдa?!
   Некто откровенно кривлялся.
   Само по себе это ни о чем не говорило.
   В русском виртуальном пространстве принято было изъясняться в таком странном эклектическом стиле, смеси фольклорного, блатного и богемного.
   Орфографические правила летели в тартарары.
   Словом, это была всего лишь принятая форма.
   Но содержание…
   От напряжения на лбу Гурского выступила испарина.
   А Некто продолжал:
   Раскудахталися, как куры на насесте, извиняюсь, конечно.:) Соломон Гуру! Соломон, панимаеш-ш-ш (звучит внушительно, как сами знаете у кого…), Гуру. А ктой из вас, гаспа-да хорошие, этого Соломонку живьем видал? Ась? Али, может, слыхал кто? Нетути таких? То-то и оно-то! А почему, ежели всерьез? Дык потому, я так разумею по необразованности своей, что нету его на самом деле! Пшык один! Фамилиё громекое. А заместо ее — опять же кумекаю — кто-то зовсим другой. И могет, даже не один. А цельный, как говаривали товарищи, коллектив авторов…
   В таком духе Некто упражнялся довольно долго, обзывая оппонентов «смешными дурачками» и подслащивая пилюлю приветливыми смайликами.
   Однако до сути так и не добрался.
   Нервно теребя мышку вспотевшей рукой, Гурский нетерпеливо ерзал на стуле.
   Тщетно!
   Любитель виртуальных дискуссий вплотную приблизился к заветной тайне репортера, открыть которую тот не просто хотел — мечтал, стремился всей издерганной душой, готов был приплатить, если бы вдруг кто-то спросил за открытие денег.
   Но дальше намеков и предположений дело не пошло.
   Дочитав дискуссию до конца, Гурский испытал острый приступ разочарования и привычной уже злости.
   Некоторое время, опустошенный, обманутый в лучших ожиданиях, он неподвижно сидел подле компьютера, тупо вперив в мерцающий монитор невидящий взгляд.
   И вдруг встрепенулся.
   Собрался.
   Нервно дернулся, как если бы надумал сорваться с места в отчаянном броске.
   Нельзя сказать, что решение было неожиданным.
   Украдкой репортер Гурский не раз думал об этом.
   И наконец решился окончательно.
   Время пришло.

Признание лорда Джулиана

 
   Тишина надолго повисла в пространстве. Напряженная и вроде бы даже осязаемая тишина. Плотный сгусток.
   Оттого, возможно, голос Энтони Джулиана — когда он наконец заговорил — звучал непривычно глухо:
   — Понимаю. Я испытал то же. Шок. Нет… Шок, пожалуй, не слишком точно. Не знаю слов, чтобы выразить свое состояние. Как, впрочем, полагаю, и вы сейчас… Да… Однако, должен признаться, я был некоторым образом подготовлен…
   — Действительно, Тони, вы же беседовали с врачами…
   — И дворецкий! Что рассказал дворецкий?
   — И врачи, и юристы, и дворецкий… Они поведали не так уж много. Не забывайте — ночь напролет я копался в бумагах Влада. И только тогда… Но — обо всем по порядку. Итак, в Румынии он пробыл три дня. Всего три дня, хотя планировал более длительную поездку. Месяц-другой. Так говорят все, с кем Владислав общался перед отъездом. Надо сказать, он скрупулезно исполнил просьбу румынского историка — я был единственным, кто знал истинную цель этого визита. Прочим пришлось довольствоваться туманными объяснениями. Впрочем, герцог Текский был человеком довольно замкнутым, никто особенно не удивился. Итак, он вернулся много раньше запланированного срока. Мрачный. Если не сказать — угрюмый. Однако и это не вызвало подозрений. Влад с рождения был меланхоликом. Думаю, за годы службы старик дворецкий наблюдал не один приступ хозяйской депрессии. Однако прошлые наблюдения он держал при себе. Как, впрочем, и семейный доктор. Ситуация складывалась столь необычно и таким трагическим образом, что уста их в конце концов разверзлись. К тому же в завещании Владислава я был объявлен его душеприказчиком… Так что… Одним словом, к врачу он обратился спустя три месяца после возвращения. Симптомы болезни, на которую жаловался герцог, поставили многоопытного лекаря в тупик. И крайне обеспокоили. Артериальное давление было намного ниже нормы, пониженной оказалась и температура тела. Кожа являла собой неприятное зрелище — бледная от природы, она приобрела неестественный серый оттенок и даже на вид болезненно истончилась и покрылась сеткой морщин. Доктор Хейнике говорит, что впервые за долгие годы практики наблюдал столь стремительный процесс старения. Но главное, что глубоко потрясло и напугало его не на шутку, были жалобы пациента. Во-первых, тот жаловался на… дневной свет. С каждым днем солнечные лучи раздражали несчастного все больше, доставляя сильные страдания. Во-вторых, сумбурно и сбивчиво говорил о непреодолимой жажде крови. Свежей, горячей крови живых существ. Не важно, животных или людей. Герцог утверждал, что его организм требует ее постоянно. Надо ли говорить, что, помимо самого полного телесного обследования, доктор Хейнике счел необходимым прибегнуть к услугам специалиста по недугам душевным. Иными словами, он обратился за консультацией к известному психиатру профессору фон Боку. С этого момента они наблюдали больного вместе. До той поры, пока он не прогнал обоих. Но об этом позже. Пока же результаты обследования и первое, предварительное заключение фон Бока несколько прояснили картину. Психиатр не обнаружил у герцога Текского предполагаемого психического расстройства, Хотя и счел его состояние тревожным и даже «пограничным». А сложный биохимический анализ крови выявил острый дефицит гемоглобина. Оба доктора, таким образом, самоуверенно полагали, что вооружены достаточной информацией и хорошо знают, что делать. Пациенту было назначено соответствующее лечение, которое, как вы понимаете, оказалось тщетным. Доктора, посовещавшись, предложили новую схему. Потом еще одну. И еще… Состояние Владислава стремительно ухудшалось. И наконец настал день, отнюдь — замечу — не прекрасный, когда Влад отказал обоим от дома. Весьма категорично. Нимало не считаясь с приличиями.
   — Секунду, Энтони. Полагаю, что оба доктора, и в особенности психиатр, в тот момент считали вашего друга абсолютно вменяемым. В обратном случае «отказ от дома» следовало бы игнорировать и продолжать лечение… ну, скажем так, не слишком считаясь с желаниями больного.
   — По-моему, Полли, это называется принудительно.
   — Да, если использовать юридическую терминологию.
   — Приходит на ум еще один термин — дееспособность.
   — Изъясняйтесь проще, друзья мои. Вас интересует, не был ли Владислав Текский сумасшедшим?