Загребельный Павел Архипович. Южный комфорт

   Он бросил взгляд на раскрытый сейф за спиной у Твердохлеба, увидел в глубине тощую папочку, где и до сих пор, кроме заявления Масляка, ничего не было, поцокал языком:
   - Да, слабоваты трудовые достижения! Экономисты сушат головы над тем, как приспособить людей к малоурожайным годам и малометражным квартирам, а наш Савочка все норовит приспособить нас к бесплодным делам. Бесплодное?
   - Бесплодное, - кивнул головой Твердохлеб.
   - Ну, тогда сам господь бог велел рассказать тебе новую фантюреску. Хочешь?
   - Не очень.
   - Все равно послушаешь, потому что деться тебе некуда. Значит, так. Завод. Несерийная продукция. Считай, поштучные планы. Ну и приписочки к плану. Букеты, гирлянды, паникадила! Добрался я до самого директора, обкопал его со всех сторон, обложил, а затем по своему методу - не вызываю, а по-джентльменски с визитом вежливости иду туда. Еду троллейбусом, как все полноправные граждане, заказываю пропуск, добираюсь до приемной, секретарша, как та тигрица, - вам куда? Где директор? У себя. Я пройду к нему. Минуточку, нужно доложить. Не нужно докладывать, потому что у меня вот. И удостоверение ей под нос. Нет, нет, так нельзя. Я работаю тут тридцать лет и знаю порядок. Ну, трудовой стаж надо уважать. Она идет к директору, я жду. Приходят люди, все ждем - секретарши нет. Тогда я спокойненько открываю дверь и... Кабинет, как и полагается, на целый гектар, столы, стулья, диван, ковры, телемеханика, электроника, три окна, все есть, а людей нет. Где люди? Где директор, где секретарша? Запасная дверь? Нет. Окна все закрыты. Да и восьмой этаж - не полетишь с ветерком. Замкнутая комната, а в ней уже и не убийство, а исчезновение сразу двух человек! Ну! Эдгар По и Агата Кристи! Я туда, я сюда - и следа нет! Фантюреска! Поднял я там всех, перетрясли, пересмотрели, переворошили - нету! Я так и уехал, а уже в троллейбусе хлопнул себя по лбу. Секретарша же сама сказала: тридцать лет сидит в приемной. Понимаешь, что это означает?
   Он перебежал комнату туда и обратно, поднял палец, призывая Твердохлеба к сосредоточенности и заинтересованности. Твердохлеб не проявлял ни того, ни другого.
   - Не там искал! - радостно захохотал Фантюрист. - Действовал примитивно, а нужно бы включить экстрасенс и пойти по линии бюрократизма высшего класса! Вскочил я в троллейбус, идущий в обратную сторону, бегом назад, заскакиваю в дирекцию, в кабинет. Точно! На столе папка "К докладу", в ней ерунда собачья, а сверху два великолепных листа. Зеленый и желтый. Ясно? Директор - зеленый, секретарша - желтый. Кафка! Ты мог бы догадаться? Что - не веришь? Да это же как дважды два! А случай с допрашиваемым, который влез в следователя? Не слышал? Хочешь, расскажу? Влез в следователя, как в комбинезон. Никакие врачи не могли спасти. Хирургия оказалась бессильной. Фантюреска.
   - Слушай, - устало посмотрел на него Твердохлеб. - Ты бы сегодня мог заткнуться?
   - Как ты сказал? Заткнуться? Ну, ты даешь! Никто не слышал от тебя. Зять самого Ольжича-Предславского - и такая лексика. Это уже целая фантюреска. Выгоняешь?
   - Иди, иди!
   Фантюрист исчез, а Твердохлеб поднялся и попробовал ходить по комнатке. Теснота, покинутость, отчуждение, неволя. Все, чем он щедро одаривал своих преступных "клиентов", возвращалось к нему со щедростью, можно сказать, зловещей. Ирония судьбы? Комплекс Немезиды, которого так пугались древние греки? Где те греки и где те немезиды в нашем взбаламученном мире? Когда-то преступность была как бы сельской, что ли. Поэтому вокруг городов насыпались большие валы и выстраивались крепкие стены. Грабители нападали на богатые караваны, кареты вельможных путешественников, переезжающих из города в город. Когда города разрослись, преступность перекочевала на их улицы и стала проблемой городской. Кражи, грабежи, даже убийства все больше становятся в наше время анахронизмом, а на первый план выходит преступность больших групп, белых воротничков, целых кланов и прослоек. На фоне хозяйственного маразма, служебной тупости. Савочка, вопреки тому, что был недоучкой, а может, именно благодаря этому, тонко прочувствовал наступившие перемены в обществе и своевременно переквалифицировал свой отдел. Старался брать дела, для которых предусмотрены официальные статьи в уголовном кодексе. Приписки к выполнениям планов... Поборы... Распутывая паутину этих преступлений, точно не зафиксированных в уголовном праве, следователь уже сам мог так или иначе квалифицировать их, как выражался Савочка, "подсортировать" их под ту или иную статью. А как же со святою святых всех криминалистов: Nullum crime sine elge*? Ну-ну! Какая наивность вспоминать все эти ветхозаветные высказывания в эпоху жестокого диктата экономики! Когда счастье людям может обеспечить только экономика (а в этом их убеждают ежедневно и ежечасно), то понятие правды и кривды не имеет никакого значения. Экономика не может быть ни доброй, ни злой, а только успешной или неуспешной, ничтожной, преступно извращенной. И вот с такой извращенностью экономики должны бороться юристы. Что может быть благороднее?
   ______________
   * Ни одного преступления вне закона (лат.).
   До сих пор Твердохлеб, кажется, утешался этим благородством и закрывал глаза на все видимые недостатки своего начальника, а сегодня демоны сомнений налетели на него, как на гоголевского Вия, и подняли ему веки. Утешал себя мыслью, что всегда действует самостоятельно и самочинно, без понуждений и надзора, не имеет над собой никаких начальников, как Порфирий Петрович? Ему навредила чрезмерная начитанность. Оказавшись в квартире Ольжичей-Предславских и увидев целые пирамиды книг, он набросился на них с жадностью и чуть ли не с отчаянием в надежде преодолеть чувство покинутости, которое носил в себе после того мутно-желтого рассвета, когда погибли в куреневской катастрофе его родители. Чужие слова, чужие мысли, чужая правда, чужая красота, а где свое, и что свое, и когда, и кому?
   Он метался по комнатке, не решаясь заглянуть в открытый сейф, где лежала тонюсенькая папочка с заявлением Масляка. Сколько зла, несправедливости, вражды может вместить ничтожный листок бумаги! Что бы там ни думали все, кого Твердохлеб выводил на чистую воду, совесть его до нынешней поры еще не омрачалась, он знал, что действует ради добра и принадлежит к людям добрым, потому что справедливые всегда добры. А злость пожирает их неустанно и неутолимо. Как тот злой титан у поэта: "Живые ткани ел, а тело было звук". У поэтов и судей бог один и тот же - Аполлон. У греков он считался самым высоким защитником справедливости и тех, кто нарушал закон Зевса, наказывал стрелами, которые пускал из серебряного лука. Прекрасные басенки. Особенно для человека, у которого нет приюта в городе на два миллиона жителей и тысячу пятьсот лет истории. Можно бы позвонить дежурному старшине и попросить чая. Следователи часто задерживались допоздна, когда нужно было ускорить то или другое дело, и тогда старшина ставил электрический самовар и заваривал в стаканах крепчайший чай из аэрофлотовских пакетиков. Но сегодня не хотелось звонить даже старшине, этому доброму духу ночных тревог и бессонницы.
   Тогда, словно испытывая Твердохлебову стойкость, телефон зазвонил сам. Звонил так долго и упорно, что у Твердохлеба невольно зародилась слабая надежда: а вдруг Мальвина? Но тут же отбросил эту надежду. Чего быть не может, того уже не будет никогда. Каждому отмеривается счастье или несчастье по неведомым законам, таинственным, как сама смерть. Может, в этом неведении и высочайшая привлекательность жизни? И тогда как же человеку не сломаться под страшным бременем неожиданных открытий и безнадежности? Быть может, этот телефон несет ему еще одно тяжелое открытие, может" судьба решила испытать его стойкость безжалостно и до конца?
   Твердохлеб снял трубку. Звонил Нечиталюк.
   - Старик! - закричал он почти радостно. - Я тебя вычислил! Знал, что ты сидишь там. Хвалю за добросовестность!
   - При чем тут моя добросовестность? - недовольно буркнул Твердохлеб.
   - Ведь сидишь над делом...
   - Имею право сидеть над чем хочу.
   - Да кто же против, кто? А я вот подумал: что, если нам с тобой махнуть куда-нибудь на природу?
   Твердохлеб молчал.
   - Ты меня слышишь, Федя?
   - Слышу.
   - Так что?
   - Никуда я не поеду. И вообще...
   - Суду ясно. Жди - через полчаса я там.
   И уже где-то бежит, заводит свои купленные на отцовские деньги "Жигули" и мчится сюда. Убегать от Нечиталюка? Бессмысленно. Да и некуда.
   Оставалось покорно ждать.
   Нечиталюк вбежал в комнату, потирая руки.
   - Старик, придумал! Рванем в какой-нибудь аэропорт! Лучше Борисполь. Дальше от центра, от женщин и от начальства. Ресторан там хоть и до трех ночи. А потом - встречать и провожать самолеты. И восход солнца - в Борисполе. Из самой Полтавы солнце - представляешь! Ты киевлянин, тебе оно и ни к чему, а я полтавчанин! Видны шляхи полтавские... Ну как, едем?
   Он продолжал тарахтеть и на лестнице (лифтом ночью пользоваться не хотелось), и в машине. Типичный комплекс человека с нечистой совестью.
   - Я тебя вычислил. Позвонил к Ольжичам, твоя змея как зашипит: "Можете забрать его себе!" Дескать, нет тут никаких Твердохлебов, ну и так далее... Тут суду все стало ясно: сидишь в отделе и сушишь голову над профессурой. Думаю: а почему бы нам не посушить головы вдвоем!
   - Ты б лучше в машине прибрал, - посоветовал Твердохлеб. - Свинюшник на колесах. А еще хвастаешься, что охмуряешь женщин и без конца возишь их на своих "Жигулях".
   - Именно для женщин, именно для женщин! - радостно закричал Нечиталюк. - Ибо если женщина увидит чистоту в машине, да еще коврики, куколки, чертики и финтифлюшки всякие - возненавидит вмиг! Настоящие женщины терпеть не могут чистюль и педантов. Для них главное - широкая душа. А у меня она - видишь? Он разбросал руки, словно охватывая весь ночной простор.
   - Держи лучше руль.
   - Старик, стопроцентная гарантия безопасности! Пятнадцать лет за рулем, ни единой дырки в правах!
   - Тыкаешь каждый раз свое удостоверение, наверное?
   - Может быть, все может быть. Каждый ответственный работник должен иметь в карманах полтора килограмма удостоверений. А у нашего Савочки целых два. Кстати, тебе привет от Савочки.
   - Он же в реанимации!
   - Привет из реанимации! Там с одной стороны банки-склянки, а с другой телефон. А где есть телефон, туда Нечиталюк дозвонится! Даже к мертвому, если он мой начальник.
   - А как ты думаешь, - неожиданно спросил Твердохлеб, - кто был начальником у Порфирия Петровича?
   - У Порф... у кого-кого? В каком он отделе?
   - У Достоевского.
   - Ну, старик, ты даешь! В какие дебри залез.
   - А что? Ты бы не захотел стать приставом следственной части? Контора, служебная квартира при ней, еще одна, уже собственная, квартира в городе. Все дела ведет, как сплошное художество, психология, полет фантазии. Трам-та-ра-рам, струна звенит в тумане. Ну как?
   - Ты не даешь мне сосредоточиться. Знаешь правило: за рулем не разговаривать. Давай я тебя довезу до Борисполя, а там поговорим.
   - Сам же завел разговоры.
   - Ну, я же по-простому, а ты в дебри. Знаешь же, что я книг не читаю. Как сказал герой: слова, слова, слова! Ты думаешь, Савочка взял бы меня заместителем, если бы я читал книги?
   - Не взял бы.
   - Вот то-то и оно! А думаешь, держал бы в заместителях, если бы я так, как вот ты, зарылся в библиотеках?
   - Я никому не мешаю, кажется.
   - Го-го, ему кажется! Скажем, обо мне Савочка знает точно: назавтра после того, как я стал его заместителем, я побежал в магазин игрушек, купил детскую лопатку и начал подкапываться под него, чтоб сковырнуть и стать на его место. Почему детскую? Потому что большую лопату сразу заметят. Но детской копать нужно долго, а Савочка терпеливый, дескать, пусть там Нечиталюк гребет. А стал бы я читать, тогда - стоп! Зачем читает? Чтобы найти ходы и выходы. Кому и против кого? Суду ясно. Тип подозрительный, нужно немедленно убрать.
   - Ну хорошо. А о чем же вы с Савочкой говорите целых десять лет? Ходите чуть ли не обнявшись, друг без друга жить не можете...
   - А я ему о князе Потемкине.
   - О каком Потемкине?
   - О Таврическом.
   - Откуда же ты о нем узнал?
   - А черт его маму знает! Где-то что-то слышал, вот и перевираю Савочке, а он наставляет свои уважаемые уши. А то еще - как я на похороны Сталина ездил. Савочка очень Сталина любит. Говорит, тогда был во всем порядок. Ну, я ему и заливаю. Хочешь - и тебе кое-что расскажу. Вот приедем, сядем - и выложу. У меня, старик, приключения были - ой-ой!
   - По-моему, я уже слышал об этом раз сорок или сто сорок.
   - Не все, не все! Есть там пунктик, о котором даже Савочке я - никогда.
   - Для меня берег?
   - Ну, старик! Ты же знаешь, как я к тебе...
   - Слушай, - сказал Твердохлеб, - мы ведь с тобой следователи или кто?
   - Ну?
   - А следователи больше всего не любят чего?
   - Ну, вранья.
   - Так вот, давай и ты без вранья.
   Нечиталюк засмеялся облегченно.
   - Сбросил ты мне камень с души. Каюсь: хотел поднять твой тонус. Позвонил тебе домой, Мальвина твоя, как змея...
   - Уже говорил об этом...
   - Забыл! Голова забита знаешь как... Ну, подумал: Киев большой, а человеку прислониться негде. А у человека душа какая! Ты думаешь, мы не видим, какая у тебя большая душа?
   Твердохлеб насмешливо продекламировал:
   - О боже! Моя большая душа уместилась бы в ореховой скорлупе, и я считал бы себя владельцем бескрайнего простора, но мне снятся плохие сны, плохие сны... Это сказано четыреста лет назад Шекспиром. А совсем в другом конце света и в другое время мусульманским мудрословом сказано так: "Всевышний, ежели повелит, может все твари, составляющие и этот видимый мир, и иной, небесный, совокупить вместе и уместить их в уголке ореховой скорлупы, не уменьшая величины миров и не увеличивая объема ореха". Так непостижимо объединяются времена, смыкаются знания - и наполненность душ, рядом с которой человеческая дурость кажется дурным сном... Это я думал сегодня. С опозданием на десять лет. К сожалению. Думал о себе, о нас всех, а прежде всего, разумеется, о нашем Савочке.
   Нечиталюк небрежно похлопал по рулю автомобиля.
   - Старик, это вывихи мозга. Я тебе открою секрет. Хочешь? Ты можешь читать целую тысячу лет, проглотить все библиотеки мира, но все равно никогда не будешь знать того, что знает Савочка сегодня и что он будет знать завтра. В этом-то вся закавыка! Моя ошибка в чем? В том, что я тебя везу, как на волах! А нужно - вот так!
   Он прибавил газу, "Жигуленок" рванул, словно вознамерился взлететь в ночной простор. Собственно, Твердохлеб не имел бы ничего против. Пусть бы рассыпалась эта машина в прах. Фантюриста бы сюда - тот бы придумал способ перейти в другое состояние, чтобы избавиться от этого ощущения гнетущего, словно заранее кем-то придуманного кошмара.
   - Поворачиваем! - весело закричал Нечиталюк. - Ироплан прибывает в иропорт! Сейчас мы с тобой, Федя, культурно отдохнем!
   - Поздно, - сказал Твердохлеб.
   - Боишься, что ресторан закрыт? Для меня никогда не поздно!
   - Вообще поздно, - сказал Твердохлеб и замолк до самого аэропорта.
   Молчал и тогда, когда ставили машину, когда пробирались между полусонными пассажирами, когда слонялись на втором этаже у закрытых дверей. Нечиталюк куда-то исчез, долго пропадал, потом за одной закрытой дверью вспыхнул свет, раздвинулись складки плотной ткани, чей-то глаз нашел фигуру Твердохлеба, чей-то палец поманил его...
   - Ну, что я говорил! - встретил его Нечиталюк, потирая руки. Устраивайся вот тут, выбирай, что выпить, что закусить, теперь можем хоть до утра...
   - Не хочется ничего, - сказал Твердохлеб.
   - А мы через "не хочется"! - подмигнул Нечиталюк смуглой официантке, незаметно возникшей у них за спинами. - Сделаем так, - вслух думал Нечиталюк. - Предоставим начальству право проявить инициативу. Все уже закрыто, плиты погашены, рабочий день закончен. Не станем нарушать законы о труде! Несите, дорогая, все, что сможете принести. Договорились?
   Официантка так же незаметно исчезла, Твердохлеб даже засомневался: была ли она здесь вообще? Смотрел туда, где она только что стояла, не в состоянии оторвать взгляд. Мальвину напомнила, что ли. Но какое это имеет значение?
   Нечиталюк перехватил взгляд Твердохлеба.
   - Хочешь, я тебе ее организую?
   - Не будь циником.
   - Она же так и стрижет глазами! Не каждый день здесь ребята из прокуратуры!
   - А ты уже разболтался?
   - Нужно ведь было создать впечатление? Я им сказал, что до утра должны сидеть в ресторане, потому что следим за международным преступником. Спешить же нам некуда! А эта девушка... На твоем месте, после того как эта твоя змея, да каждый бы муж... Как это мы в школе когда-то учили: "Будешь мне знать, когда я тебе повешусь!" Ну, до сих пор помню!
   - Не следует так о литературе, - осуждающе заметил Твердохлеб.
   - А как же следует? Я применяю ее в мирных целях.
   - Литературу нужно уважать, может быть, больше всего.
   - Это почему же?
   - Как тебе сказать? - Твердохлеб немного подумал. - Хотя бы потому, что она беззащитна. Нам дает все, а требовать от нас не может ничего. Но, несмотря на свою беззащитность, она оказывается удивительно стойкой. Скажем, в наше время все в мире поддается упрощению: дома, в которых мы живем; транспортные средства, при помощи которых мы передвигаемся; одежда, которую носим; фонари, которыми освещаем свои ночи. Литература не подчинилась упрощениям - напротив, она усложняется, становится богаче, как и человеческий дух в его самых высоких проявлениях.
   - Ну, закрутил! - поцокал языком Нечиталюк, помогая официантке размещать на столике тарелочки с закуской, бутылки, бокалы.
   - Извини, - когда они остались одни, тихо промолвил Твердохлеб. - Я, кажется, говорю совсем не то.
   - А когда мы говорим то и кто говорит? - наклонился к нему Нечиталюк. Все хотят слышать только приятное, а правда ли это, истина ли - это никого не касается. Выпьем немного?
   - Ты же за рулем.
   - До утра далеко.
   - Все равно я с тобой не сяду. Это преступление. Поеду автобусом.
   - Ага! И совершишь двойное преступление! Ну, до утра далеко. Выпьем, чтобы дома не тужили! Алкоголь - залог дружбы.
   Водка была теплой и вкатилась в желудок, словно напалм. Твердохлеб скривился, брезгливо отодвинув от себя рюмку.
   - Да ты закусывай, закусывай! - смачно обсасывая хвост селедки, посоветовал Нечиталюк. - Огурчик вот, луковичка, селедочка, колбаска.
   - Не хочется.
   - Может, еще по одной?
   - Пей сам, если хочешь.
   - Кто ж ее хочет, такую горькую, - так нужно же! - Нечиталюк опрокинул еще одну рюмку и вовсю заработал челюстями. - Я тебе обещал о моих приключениях... О том, чего и Савочка не слышал никогда... А почему не слышал? Потому что я не рассказывал. А почему не рассказывал? Ситуация. То мы были в дружбе с китайцами, "Москва - Пекин", "Москва - Пекин", музыка Мурадели, а то рассорились, - и ни тогда, ни потом никак я не мог рассказать, потому что у меня оно все связано как раз с китайцами... Ты помнишь нашего декана с юридического? Такого пузатого? Ты еще застал его, он там просидел полвека. Вьедливый был - ужас! Умирает Сталин, в университете перепуг и суета, в актовом зале портрет вождя, знамена, венки, траур, почетный караул. Ну, на видном месте профессура, доцентура, старшекурсники, а нас, первокурсников, запихнули по углам, я оказался где-то за окнами, обо мне забыли, никто не прислал замены, стоял я, стоял да и задремал, поскольку по ночам студент не спит если не из-за науки, то из-за девчат, а днем только думает, где бы минут шестьсот покемарить. Ну, только я задремал, наш пузатый тут как тут. Что такое? Сон на посту? Позор! С какого курса? Как фамилия? Считайте, что вы уже не студент. Завтра будет приказ. Видел такого? Всенародный траур на него не действует. Ну, куда мне? Плюнул я на все, одолжил у ребят деньжат на вокзал - и к кассам. Думаю: пострадал за товарища Сталина, так хоть докажу всем этим пузатым, что не они его любили, а я, рвану в Москву на похороны! Туда-сюда - билетов никаких. И поезда в Москву не идут, и пешком не доберешься - не пустят! Ну, ситуация! А тут какой-то международный поезд! Я к одному вагону, к другому - стоят проводники на ступеньках и каблуками в зубы тычут. Хоть убейся! Пока не наскочил на проводницу. Такая симпатичная деваха, я ей - морг, она и пустила меня в вагон, только предупредила, чтобы на ходу я перебрался в другой вагон, а то ей нагорит. Прошмыгал я тогда по всем вагонам всю ночь. А наутро - стоп. В Москву и международный не пропускают. Километров за сорок стал поезд и стоит. А мороз, а снег - конец света. Пешком, говорят, тоже не пускают, заставы на всех дорогах. Так что ни по шпалам, ни по шоссе. Думаю: а если напрямик? У нас же дома только прямиком и ходят. Подыскал я еще двух парней - рванули. Рыскали по снегу целый день, к вечеру добрались до столицы, а там вылавливают нашего брата не только на дорогах, а всюду! Ну, я прорвался - и в центр. Снова пешочком, потому что никакой транспорт в центр не пускают. И пробирался-то вслепую, поскольку сроду в Москве не был. Это меня и спасло, потому что ловили людей нормальных, а я пер в Колонный зал как малахольный. Снова нашлись у меня кореши - один москвич, другой тверской. Москвич и провел нас. Дворами, подвалами, через какие-то рвы, свалки, выскочили чуть ли не из-под земли именно там, где надо, а там - грузовики и между ними солдаты. Мышь не проскочит. Мы напролом. Солдатики на нас, обоих моих корешей зацапали, а я - раз! - и пристроился к колонне, которая продвигается к Колонному залу. Тишина, торжественность, траур, слезы. Я тоже надул щеки, скривился, опустил голову, свесил руки, подошвами по асфальту шурх-шурх, а сам жду - вот прибегут солдаты и выдернут меня из колонны как репку. Но вроде никто не трогает. Глянул я украдкой туда и сюда, а я - с китайцами! Вскочил просто в середину их делегации, теперь иду с ними - то ли переводчик, то ли сопровождающий, то ли кто его знает! И китайцы идут себе, не обращают на меня никакого внимания, грустные, тихие, убитые горем, а больше всех горюет тот, что рядом со мной. Маленький такой, худенький и плачет так горько, аж слезы по щекам льются - и на воротник из какого-то рыжего меха, и на пальто. Никогда не видел я, чтобы так лились слезы у мужчины. Ну, идем потихоньку дальше, китайчик этот плачет еще горше и тут вдруг замечает меня и как стукнет кулаком под бок. Я подумал, что он хочет, чтобы и я заплакал. Ну, скривился еще больше, показываю ему, как я горюю. А он меня еще больнее как врежет! А слезами заливается, словно малое дитя. Вижу: нужно давать деру. А куда? Все идут один в один, с обеих сторон охрана, никто никуда, где идешь, там и иди, куда тебя поставили, там и стой. Я чуть в сторону - китайчик за мной. Я отстаю - и он отстает. Я вперед - и он вперед. И плачет же, плачет и бьет меня, как барабан. А кулачата у него будто из железа! Я уже ему и "Москва - Пекин" попытался напеть - лупит меня еще и покрикивает что-то по-своему. Видимо, выгоняет из своего строя, в общем, непонятно что... Ребята наши из охраны так и сверлят меня глазами, а в китайскую шеренгу, видать, права не имеют... А китайчик плачет и бьет меня, плачет и бьет. Уже мы и в Колонный зал вошли, уже на второй этаж поднялись, откуда сделали проход к гробу товарища Сталина, а китайчик бьет меня и на первом этаже, и на втором. Может, думаю, хоть возле товарища Сталина не будет бить. Где там! Как увидел он нашего мертвого вождя вблизи, глянул на него в гробу, в его мундире простом, с реденькими усами и к тому же немного поклеванного оспою, так словно бы осатанел. Стал молотить меня обеими руками, плачет, бормочет что-то и молотит меня как цепами. А все смотрят и думают: вот переживает человек, вот уж какое у него сердце... Ну, а у меня синяки на боках две недели не сходили.
   Зато уж как приехал, так пузатый декан сам прибежал с извинениями... Да об этом ты знаешь. Как били меня - этого еще никому никогда...
   - Мало тебя били! - сказал Твердохлеб.
   - Да ты что? Как это - мало?
   - Бил один китайчик, а нужно - чтобы жизнь била. Тогда бы ты не был таким счастливчиком. А то - как Савочка. После того как вы меня толкнули на профессора Кострицу, смотреть на вас не хочется.
   - Ну, старик! Ну зачем? Какой-то там эпизод, а ты...
   - Эпизод? Ты же там был. Один вопрос - и уже все ясно. Обвинения безосновательные, нелепые, преступные. У Кострицы абсолютное алиби.
   - Алиби относительно смерти жены Масляка, но не в отношении взятки. Ты можешь мне доказать, что Кострица не берет взятки?
   - А ты можешь доказать, что не берешь?
   - Я?
   - Ты.
   - Старик, я же советник юстиции.
   - Но тебя можно обвинить точнехонько так, как профессора Кострицу. Ты вот только что взял взятку. Взятку за должность, за звание, за служебное положение. Тебя пустили в закрытый ресторан, поят, кормят, холопотствуют перед тобой. Вот и взятка. Угодничеством и раболепием.
   Нечиталюк смотрел на Твердохлеба со смешанным чувством опаски, удивления и даже уважения. Он молча пододвинул налитую рюмку Твердохлебу, и тот так же молча, очевидно, не думая, зачем он это делает, выпил. Нечиталюк облегченно вздохнул:
   - Пьешь - значит, человек нормальный. А то я уже испугался. Старик, так нельзя. Я же старше тебя, а Савочка еще старше. Старость нужно уважать. Это записано везде.
   - Возраст не причина для несправедливости.
   Нечиталюк испуганно замахал на Твердохлеба руками.
   - Старик, я тебе этого не говорил!
   - Да не ты - я сказал тебе. И самому Савочке скажу!
   - Савочки ты не увидишь.
   - Я знаю: ускользнет. Он всегда ускальзывает. Тогда слушай хоть ты. Может, когда-нибудь наберешься мужества и внесешь в его уважаемые уши то, что нужно.
   Нечиталюк быстренько опрокинул рюмку, с хрустом заев огурчиком, потер ладони.