Страница:
совсем.
Звуки боевой тревоги застали трюмного инженер-механика Федорова,
когда он уже засыпал в своей каюте. Они не сразу достигли сознания:
начало сна было сладостно, крепко. Инженер-механик вскочил с койки
только после того, как страшный удар потряс корпус "Цесаревича".
Поспешно одеваясь, Федоров уже чувствовал необычный крен броненосца,
но, только поднявшись на палубу, увидел, насколько серьезно положение.
Кренометр показывал четырнадцать градусов, но его стрелка поднималась
выше и выше.
Командира инженер-механик нашел у орудийной башни. Григорович
стоял с бледным и встревоженным лицом.
- Японцы, кажется, испортили нам канализацию, - попробовал он
пошутить, но когда Федоров мрачно заявил, что броненосец вот-вот
перевернется, безнадежно развел руками и разрешил инженер-механнику
действовать, как тот найдет нужным, лишь бы спасти корабль.
Для машиниста "Цесаревича" Афиногена Жукова сегодняшний день мало
чем отличался от других. Служба, да еще матросская, известно, всегда
нелегкая, тяжести ее лучше не замечать. Прошел день - и ладно. Но все
же в сегодняшнем дне было и необычное. Пока шла его вахта, Жуков
видел, как на внутренний рейд вошел и стал, независимо попыхивая все
уменьшавшимся дымком, английский пароход "Фули", тот самый, что не раз
привозил наместнику разное добро, какое матросам и в снах не снилось.
Но на этот раз "Фули" ничего не привез. К нему вереницей потянулись
бесчисленные шампуньки, перегруженные до отказа японцами и японским
барахлом.
Позже, у "Фитиля", где собрались покурить свободные от вахты
матросы, все видевшие отъезд японцев пришли к общему мнению, что
генерал Стессель выселяет из крепости чужих, ненужных людей. На том
команда и успокоилась. Но Афиноген Жуков такого простого решения не
принял. Стессель Стесселем, он генерал сухопутный и всякую фантазию
произвести себе может, а вот почему гичка с "Фули" катала по рейду
какого-то бородатого японца, который, словно балуясь, чесал себе
палочкой ладонь?.. Чего искал бородатый, Жуков уразуметь так и не мог,
и это его беспокоило. С этим беспокойством он ходил до самого вечера.
Пробитая на "Цесаревиче" ночью боевая тревога особого волнения у
Жукова не вызвала: звонят и звонят, должно быть, учение. Но когда он
выбежал на палубу, освещенную лучами прожекторов, пересекавшимися по
всем направлениям, и корпус броненосца содрогнулся от взрыва мины, ему
почему-то вдруг снова вспомнилась гичка с японцем.
Прожекторы работали на всех судах эскадры. В призрачных их лучах
по палубе "Цесаревича" бегал инженер-механик Федоров, торопливо
отдавая резкие распоряжения. Его бледное, ставшее необычно строгим
лицо мелькало то там, то здесь, и всюду слышался его надорванный,
сбиваемый быстрым движением голос.
Федоров перехватил Жукова, когда тот приближался к группе
матросов, толпившихся у двенадцатидюймовой башни. Инженер приказал
Жукову пробраться в носовой коридор, задраить там, если окажутся
открытыми, горловины и быстро выйти на палубу, так как единственный
шанс на спасение корабля - немедленно затопить эту часть броненосца.
Жуков был человек толковый, он сразу схватил, что от него
требуется.
"Что же? Если народу нужно, можно и пострадать", - решил он.
Откозырнув инженер-механику, он по дороге скрутил толстую
цигарку, ничего не оставив в папиросной коробке с картинкой Кармен,
под которой лежал последний запас махорки. Чтобы не потерять созданную
ценность, он засунул ее за ухо. "Выкурю контрабандой за работой.
Стенки коридора надежные - не прогорят".
Железное помещение коридора показалось ему похожим на склеп.
Тускло мерцали электрические лампочки. При слабом их свете машинист с
трудом рассмотрел скоб-трап и узкую горловину, которыми ему предстояло
выбраться обратно. Соображая, как приступить к выполнению приказа,
Жуков не сразу понял, что произошло, когда погасло электричество.
- Выключили зачем-то, балбесы, - решил он, закуривая цигарку, но
не приступая к работе в надежде, что шалости электричества - пустяк и
оно вот-вот зажжется опять.
Но свет медлил. Переждав несколько бесконечно долгих напрасных
минут, Жуков в полной темноте стал ощупывать пальцами шершавые
железные стенки броненосца. Он и не подозревал, как много на них
заклепок то с круглыми, то с шестигранными головками.
Затем внимание Жукова привлек шум воды. Она появилась бурливыми
потоками и сразу же стала заливать ноги до колен. Звуки воды были
похожи сначала на лепет ручья, вливавшегося в речку у Колокны, родной
его деревни, а потом на захлебывания лопнувшего водопровода. Жуков мог
двигаться только вдоль стенки, шаря по ней руками, чтобы не сбиться с
направления к незадраенным горловинам. Идти стало трудно. Напор воды
усиливался. Жуков с трудом держался на ногах. В темноте он ничего не
мог делать и начал беспокоиться. Инстинкт самосохранения заставил его
повернуть назад, чтобы отыскать ранее подмеченный им скоб-трап, но он
не находил его. Вода стала уже по горло. Собрав все силы, разгребая
руками воду, он брел, придерживаясь стенки, отыскивая на ней
спасительную лесенку скоб-трапа. Скоро он смертельно устал. Тело его
застывало от холода. В ногах и на лице начались судороги.
- Вот так и помрешь здесь, - подумал вслух Жуков. Нечаянно
сорвавшееся тревожное слово загасло в журчании воды, и человек вдруг
почувствовал себя обреченным. Невыразимых усилий стоило не закричать
от тоски и ужаса. Беззвучно шевеля губами, он то и дело повторял:
- Никола-угодник, где же скоб-трап? - Но чрезмерного напряжения
нервов хватило ненадолго, и тогда Афиноген закричал пронзительно и
громко: - Братва!.. Выручай!..
Это был крик о помощи, чтобы сверху открыли люки. Прокричав раза
два, машинист подождал немного. Ответа не было. Вода словно подмыла
его ноги. Он уже не стоял, а плыл, работая руками и барахтаясь в воде.
Намокшая одежда тянула книзу. Жуков, с трудом загребая одной рукой,
другой бил по воде, поддерживая равновесие. Попытался, но не смог
сбросить сапоги, ставшие вдруг стопудовыми. Онемевшие руки гребли и
гребли, но порой уже отказывались служить. Тогда Жуков с внезапно
вернувшимся хладнокровием поплыл к месту, где, по его расчетам, должен
был находиться скоб-трап.
Невероятная усталость тягуче сковывала мускулы, гасила мысли.
Жуков изнемогал.
Тогда он, полный злого презрения к надвинувшейся гибели, перестал
грести. Ледяная вода коснулась губ...
Незаметно, бесцельно ушла жизнь Афиногена Жукова, но под
стремительным натиском напряженного общего труда вновь заработали все
машины, опять появился свет. Хлопотливые матросские руки отклепали
якорный канат. "Цесаревич" дал ход и, управляясь машинами, так как
рулевые приводы не действовали, пошел в обход эскадры, к западу. Крен,
дойдя до восемнадцати градусов, некоторое время застыл на них, а затем
начал медленно уменьшаться.
Мария Ивановна Старк неоднократно говорила мужу, что
Грамматчиков, командир крейсера первого ранга "Аскольд", далеко не
аристократ по происхождению, но в нем есть благородство любимца муз.
Она утверждала, что для Грамматчикова служба во флоте - случайное
занятие, настоящее же его призвание - музыка.
В день своего ангела адмиральша была уверена, что протежируемый
ею капитан блеснет перед гостями обычной для него виртуозностью. Но
ожидания ее сбылись не вполне. Грамматчиков сыграл лишь вторую
рапсодию Листа, порядочно уже всем надоевшую. В поведении командира
"Аскольда" сквозила явная озабоченность, которую он плохо скрывал,
несмотря на сдержанность светского человека, привыкшего управлять
своим лицом.
Находясь у Марии Ивановны, Грамматчиков действительно чувствовал
себя не в своей тарелке. Весь сегодняшний день казался ему насквозь
фальшивым. Поспешная поголовная эвакуация из Порт-Артура японского
населения представлялась преддверием серьезных событий. Он решил
незаметно покинуть гостиную, не оставаясь на именинный пирог.
На Адмиральской пристани шлюпка, поджидавшая возвращения от
Старков загулявших офицеров, была наготове. Грамматчиков прыгнул в
нее.
- Быстрей!.. Получишь на чай! - крикнул он, шаря в карманах, где
после картежной игры уже второй день звенели легко доставшиеся золотые
монеты.
Лодочник поднял парус. Легкий ялик, плавно раскачиваясь по зыби,
ходко пошел к "Аскольду".
На палубе "Аскольда" Грамматчиков нашел все в порядке. Вахтенный
офицер был на месте, сигнальщики внимательно и настороженно оглядывали
морские просторы. На флагманском броненосце пробило шесть склянок.
Такой же гармоничный перезвон послышался и на других судах.
- Вот и конец вашей вахте, - произнес Грамматчиков, любезно
обращаясь к вахтенному начальнику. - Как раз ко второй кадрили к ее
высокопревосходительству поспеете. Так и быть, как только сменитесь с
вахты, отпущу вас на берег ввиду сегодняшних исключительных
обстоятельств. Только это строго между нами, - шутливо добавил он.
Слева внезапно раздался шум корабельных машин. Вынырнув из
темноты, прямо к "Аскольду" на большой скорости мчалось несколько
миноносцев.
Вахтенный начальник недоуменно взглянул на Грамматчикова.
- Что за катавасия! - озабоченно промолвил командир крейсера. -
Ведь учение минной атаки сегодня отменили. Позвольте-ка мне на минутку
бинокль...
Приближавшиеся к "Аскольду" четырехтрубные военные корабли с
кожухом посредине показались ему русскими миноносцами обычного типа.
- Наши, - облегченно вздохнул Грамматчиков, возвращая бинокль. -
Крайний правый две капли воды - наш "Стерегущий". Должно быть, адмирал
Витгефт решил проверить знания строевой службы, воспользовавшись тем,
что сейчас на кораблях одни молодые офицеры. Действуйте, как
полагается при отражении минных атак, а я посмотрю, что вы за человек
в кулаке, как любил говаривать вечной памяти Тарас Бульба.
Лейтенант подтянулся, приложил руку к козырьку. Его привыкшие к
темноте глаза уже без бинокля различали эволюции миноносцев,
подходивших к эскадре все ближе и ближе.
- Спросить у миноносцев позывные! - скомандовал он.
- Есть спросить у миноносцев позывные, - откликнулся сигнальщик.
И сейчас же послышался его испуганный голос: - Мина с левого борта!
"Кассуми" первый пустил мину в "Аскольда". Она шла в корму.
Стоявший у флага часовой ясно видел, как она прошла под кормою саженях
в двух.
- Вижу! - предостерегающе, крикнул он, давая тревожный свисток.
Офицеры на мостике уже сами увидели красные взблески минных
выстрелов и разглядели в темной ночной воде светящиеся полоски мин,
быстро двигающихся в разных направлениях к русским кораблям.
- Да это не шутка! - встревожено воскликнул Грамматчиков. - Это
японцы!
В том, что это действительно были японцы, сейчас уже ни у кого не
оставалось сомнений. Хотя выпустивший торпеду миноносец был до
странности похож своими очертаниями на русский, зоркие глаза
сигнальщиков рассмотрели у него на носу нерусские буквы. Затем, когда
миноносец, повернув после выстрела, стал уходить, с него понеслись
крики "банзай".
Тогда, стараясь сохранить хладнокровие, Грамматчиков отдал приказ
стрелять по вражеским кораблям.
Но энергично начатый огонь пришлось прекратить через несколько
минут.
Прямо на "Аскольд" надвигалась темная громада без огней. С нее
отчетливо слышались звонки машинного телеграфа, резкие выкрики команды
на русском языке. При пляшущем свете прожекторов в громаде узнали
"Цесаревича". Сразу было видно, что у броненосца поврежден руль и что
он управляется машинами. С "Аскольда" молчаливо и напряженно смотрели
на медленные, затрудненные движения "Цесаревича", имевшего огромный
крен. Казалось, корабль вот-вот перевернется, и все взволнованно
ожидали момента, когда это произойдет.
Грамматчиков решил немедленно идти на помощь подорванному
броненосцу. Стали сниматься с якоря. С томительной медленностью
выходил из воды тяжелый якорь, когда японцы вновь торпедировали
"Аскольд".
Мина скользнула вдоль правого борта "Аскольда" саженях в четырех
от него и прошла под носом крейсера. На "Аскольде" раздалось громкое,
восторженное "ура!". В то же время на глазах у всего экипажа стал
выравниваться "Цесаревич".
- Должно быть, Федоров затопил отсеки и носовые коридоры, - вслух
предположил Грамматчиков. - А все-таки давайте готовить вельботы на
всякий случай.
ИНЖЕНЕР АНАСТАСОВ
Принять миноносцы в том виде, как предлагали заправилы Невского
завода, инженер Анастасов не мог. Явившись к капитану первого ранга
Яковлеву, командиру броненосца "Петропавловск", председателю комиссии
по приемке миноносцев, молодой механик возмущенно заявил, что лучше
пойдет в дисциплинарный батальон, чем подпишет акт о приемке того, что
прибыло в Порт-Артур.
- Миноносцы, - угрюмо пояснил Анастасов, - двух категорий. Более
крупные, как видно английской постройки, привезены из Кронштадта.
Вторые, так называемые русские, постройки Альберта и Гиппиуса,
доставлены из Петербурга. Но те и другие - позор для военной
промышленности: испорчены котлы, текут трубки. Из четырнадцати
миноносцев Невского завода два - просто железный лом. Удастся ли
что-нибудь собрать из остальных, соответствуют ли они кондициям,
сказать невозможно, так как чертежи отсутствуют.
По предложению председателя комиссии наместник распорядился
послать инженер-механика Анастасова в Петербург для получения в
Адмиралтействе чертежей и проверки кондиций. За два дня до отъезда
Владимир Спиридонович получил от матери письмо, из которого он узнал
ее новый адрес в столице.
"Голубчик мой милый, - писала мать. - Я снова в Петербурге, но
уже одна; не знаю, надолго ли?.. С другими сейчас "брожу вдоль улиц
шумных и в храм многолюдный вхожу". И мне кажется, что пришло время
исповедаться. А если не писать так парадно, то просто всплакнуть на
жизнь. Но, может быть, это и лишнее: ведь ты начинаешь жизнь, а не я.
Моя жизнь вся в прошлом. Вспоминаю ее в свои шестнадцать лет, когда я
не ходила, а "шествовала" с гордо поднятой головой по этим же самым
улицам. Я шла по Невскому проспекту, по Литейному, по Екатерининскому
каналу, шла уверенно, с развевающимися косами, словно на этих плохо
мощенных улицах с пышными названиями меня ожидал трон. И разве думала
я тогда, что в мире есть пароход, называющийся "Сперанца", который
надолго убьет во мне надежду на всякое счастье, несмотря на любовь к
тебе, моему Вовочке?.."
Да, двадцать лет назад инженер Анастасов, тогда просто Вовочка,
жил вместе с ней в приморском городке Очакове. Хотя мама и говорила,
что их семья состоит из трех человек, на самом деле во всем мире их
было только двое: мама и он. Вместо третьего - папы - была только
фотографическая карточка. С нее на Вовочку смотрел молодой человек в
форме моряка коммерческого флота, как будто знакомый и незнакомый. У
моряка красивое, гордое лицо с подкрученными кверху усами, со строгим
даже на портрете взглядом слегка прищуренных глаз, устремленных вдаль.
Фуражка с гербом плотно, по-морскому надвинута на лоб, от этого вид у
отца суровый, решительный.
Мать рассказывала Вовочке, что его папа был помощником капитана
на пароходе Добровольного флота и утонул в каком-то Малаккском проливе
около Сингапура, спасая гибнувших женщин с разбитой пироги, которую
потопил английский пароход "Фули". Англичане не пожелали спасать
туземцев, и это пришлось делать русским. О подвиге отца писали
немецкие и французские газеты, и сама английская королева Виктория
прислала вдове моряка двадцать пять фунтов стерлингов, вместо которых
ей выдали в государственном банке, на Екатерининском канале, двести
пятьдесят рублей золотом.
- Смотри, смотри - это герой, - говорила мама, снимая со стены
папину фотографию. Целуя ее, горько плакала. Папа глядел на них со
своей карточки невозмутимо, словно то, что говорилось о нем, никак его
не касалось. Он стоял на командирском мостике, на поручнях которого
висели спасательные круги с надписями: по-русски - "Надежда" и
латинскими буквами - "SPERANZA", что по-русски означало тоже
"надежда".
Потом как-то случилось, что Володю взяли в пансион, в
Симферопольскую гимназию, а маме нужно было обязательно ехать в Курск.
По дороге туда она завезла его в Симферополь. Ехали по Черному морю.
На минутку остановились в Одессе. А потом пароход "Пушкин" шесть часов
стоял в Евпатории. И, прижимаясь к маме, лежавшей с края нар третьего
класса, Володя всячески сдерживал себя, чтобы не разрыдаться.
- Уедем, мамусенька, из этой Евпатории в море, - шептал он с
мольбою. - Знаешь, какое оно? Кругом. А мы в море на "Надежде"
посредине. И "Надежда" - наш дом, и там твоя плиточка, и ты делаешь на
ней что хочешь: крымские чебуреки или очаковскую камбалу.
Мама заплакала, потом, улыбнувшись сквозь слезы, сказала, что
обязательно возьмет Володю на каникулы на следующую пасху, а если
разживется деньгами, то и в это рождество, до которого уже совсем
близко. Чтобы убедиться в этом, Володя сам может взять календарь и
каждый раз, как прошел день, сейчас же вычеркнуть его. Красным
карандашом: чирк - и готово.
Володя лег около мамы. Она подвинулась и обняла его. Они заснули
обнявшись. Володя слышал у самого своего уха ее горячее дыхание. Он
чувствовал себя снова счастливым, и то, что будет завтра, перестало
казаться страшным.
Поезд, с которым мама должна была ехать в Курск, уходил из
Симферополя точно в три десять, минута в минуту. Пора было собираться.
- Гимназистик ты мой, гимназистик, - со странным дрожанием звучал
мамин голос, пока она вынимала из саквояжа и оделяла Володю
прощальными очаковскими гостинцами. Варенье из абрикосов в пузатенькой
баночке, рябиновая пастила в плоской полосатой коробочке казались
родными, домодельными, и не замечалось, что на лакомствах были
этикетки эйнемовских фабрик: Москва - Симферополь. Мама избегала
взгляда Володи. Он тоже понимал, что им нельзя сейчас встретиться
глазами, иначе оба расплачутся, и внимательно рассматривал
нарисованные на этикетках гроздья винограда, ломтики лимонов, золотые
медали и надпись славянской вязью: "Поставщик двора его императорского
величества".
Внезапно оторвав от гостинца взгляд, Володя уловил на себе
пытливые взоры опечаленных маминых глаз, в которых стыли слезинки, и
мужественно улыбнулся.
- Ну вот, маленький, я уезжаю. Как странно. Возьми еще вот эту
коробочку, - протянула она руку. - Тут леденцы "Не кашляй". Если
заболит горлышко, ешь по штучке, только не сразу глотай, пусть растают
во рту.
Из ресторанного зала гостиницы "Лиссабон", приютившей на ночлег
Володю с мамой, гудела органная музыка. Коридорный поднял мамин
чемоданчик с привязанным к ручке портпледом и понес на улицу.
Извозчичий экипаж был сплетен из лозы, как плетут корзинку, над
ним возвышался белый, подбитый красным кумачом балдахин с фестонами.
"У нас в Очакове таких нет", - подумал Володя.
Поезда ждали на платформе. Зеленые, желтые и синие вагоны
подкатили внезапно. Мама стала смотреть на Володю испуганно и грустно,
губы под вуалькой с мушками дрожали. Порывисто откинув вуальку, она
поцеловала будущего инженера-кораблестроителя, круто повернулась на
каблучках, схватилась за вагонные поручни, на мгновение задержалась на
ступеньках, потом, отстранив поднимавшегося за нею носильщика,
спрыгнула на перрон и снова обняла сына, покрывая поцелуями его лицо.
Паровоз загудел и дернул вагоны. Мама вспрыгнула на ступеньку.
Поезд пошел быстрее и быстрее.
Отлично учился Володя Анастасов в гимназии, но знаний приобрел
мало: слабоваты были педагоги и нажимали больше на латинский и
греческий языки. Любознательность и врожденное влечение к
изобретательству заставили мальчика самостоятельно заниматься
геометрией, физикой, основами высшей математики. Накопленные знания
искали применения. Володя задумал построить универсальный
измерительный прибор. Понимая, что в каждом деле залог успеха -
упорный труд, он снова и снова перелистывал учебники физики, читал
энциклопедические словари, что-то постоянно исправлял и перечеркивал в
своих объемистых записных книжках.
Универсальный прибор, однако, не был изобретен. Основных знаний у
гимназиста оказалось маловато. Зато подросток узнал непреодолимую
власть неотвязной идеи, благородную лихорадку упрямых исканий.
Анастасов был в последнем классе гимназии, когда старый приятель
его отца навел юношу на мысль поступить в Морское инженерное училище в
Кронштадте.
За год до окончания училища Анастасов, совсем готовый корабельный
инженер, занялся разработкой большой темы, подсказанной ему одним из
выступлений адмирала Макарова. Ему захотелось сконструировать новый,
небольшой по размерам и весу, но весьма мощный двигатель, который
можно было бы ставить даже на деревянные лодки без страха проломить
их. Макаров как-то сказал, что если бы на его миноносках "Чесме" и
"Синопе" были менее тяжелые и более надежные котлы, через Босфор в
Черное море не вошел бы ни один вражеский корабль.
Анастасов принялся одевать в прочную ткань чертежа свой
конструкторский замысел о торпедоносцах, новом грозном оружии нового
русского флота. Работал мечтая и в мечтах видел, как во всех русских
портах на морской глади стоят малые по размерам, но сильные своим
оружием "торпедоносцы Анастасова". Над палубой невысокие рубки, на
носу и на корме сверкающие под солнцем стальные стволы торпедометных
аппаратов. Сила этих корабликов в их исключительной скорости и
увертливости, в ужасающем торпедном ударе.
Когда в конференц-зале Морского инженерного училища адъютант
прочел приказ о производстве, а начальник пожелал всем окончившим
счастливой службы во флоте, потребовалось очень немного времени, чтобы
новоиспеченные офицеры явились в дежурную комнату преобразившимися. На
всех теперь были серебряные погоны и фуражки с бархатным околышком.
Всем было весело и немного грустно перед расставанием с училищем и
друзьями.
Большинство тут же решило проехать из Кронштадта в Петербург,
чтобы кутнуть напоследок в "Буффе". Но у Анастасова были другие планы.
В этот же день он явился к преподавателю Морской академии Алексею
Николаевичу Крылову и показал ему свой проект нового
корабля-торпедоносца.
- Идея хороша, но только идея, - сказал Крылов, ознакомившись с
проектом. - Обратите внимание главным образом на двигатель. Подумайте,
нельзя ли здесь применить электричество. За границей оно теперь
двигает уже целые поезда.
Молодой инженер-механик взялся за работу с явной энергией. О
проектах Анастасова было доложено великому князю Алексею. "Семь пудов
августейшего мяса" соизволил сказать, что приятно, когда молодые люди
занимаются полезными делами, но вряд ли по их проектам можно построить
корабль лучше, чем заграничные. Тогда Адмиралтейство решило: для
приобретения необходимого опыта и в поощрение рачения в делах службы
назначить Владимира Спиридоновича Анастасова младшим инженер-механиком
на броненосец "Петропавловск", направляемый в Порт-Артур.
Телеграмму с дороги о своем приезде в Петербург Анастасов матери
не послал.
Курьерский поезд пришел на Николаевский вокзал в восемь вечера.
Извозчик, взятый без торга, быстро помчал инженер-механика по
Невскому и Екатерининскому каналу. Красавец проспект, весь залитый
ярким светом электрических фонарей, казался после порт-артурских улиц
величественным, а Екатерининский канал с газовыми фонарями, мягко
горевшими зеленоватым огнем, - родным и уютным, как воспоминания
ранней юности.
В новой квартире матери Анастасов еще не бывал. Сани остановились
на углу Офицерской и Английского проспекта, у большого дома Общества
дешевых квартир. Узковатая лестница со стенами, выкрашенными серой
краской, тускло освещенная керосиновой лампочкой, запертой в
стеклянный ящик, подвела его к квартире Э 169.
На двери висела записка, написанная рукой матери:
"ПРОШУ СТУЧАТЬ. ЗВОНОК НЕ ДЕЙСТВУЕТ".
Анастасов постучал.
- Кто там? - откликнулись из-за двери.
Инженер-механик ответил:
- Я... я... Володя.
Его впустила изумленно смотревшая на него незнакомая девочка лет
четырнадцати, и сейчас же из комнаты послышался родной голос:
- Феклуша, кто пришел?
- Офицер к вам, - ответила девочка.
В дверях комнаты показалась сутулая женщина с морщинистым лицом,
в пенсне, с карандашом в руках.
- Какой офицер? Зачем? - спросила она испуганно и поправила
пенсне.
Анастасов рванулся к ней, стукнулся коленом о сундук, стоявший в
тесной прихожей.
- Мама! Не узнала?
Он увидел, как мать качнулась от его возгласа, выпустила из рук
пенсне, повисшее на коротком черном шнурке. Порывисто обняла его,
прильнув к груди; радостно целовала в лоб, глаза, щеки.
- Господи, откуда ты взялся, сынок? Вот не думала, не гадала! Ну,
раздевайся, входи. Феклуша, помоги барину пальто снять и поставь
чайник.
Через несколько минут Анастасов сидел на знакомом с детства
пестром диванчике. Мать суетилась, накрывала стол белой скатертью,
гремела посудой, расставляла дорожные припасы сына, доставала свои.
Владимир Спиридонович оглядывал комнату, видел на стенах, оклеенных
белыми обоями, милые сердцу старые фотографии, потускневшие акварели
Звуки боевой тревоги застали трюмного инженер-механика Федорова,
когда он уже засыпал в своей каюте. Они не сразу достигли сознания:
начало сна было сладостно, крепко. Инженер-механик вскочил с койки
только после того, как страшный удар потряс корпус "Цесаревича".
Поспешно одеваясь, Федоров уже чувствовал необычный крен броненосца,
но, только поднявшись на палубу, увидел, насколько серьезно положение.
Кренометр показывал четырнадцать градусов, но его стрелка поднималась
выше и выше.
Командира инженер-механик нашел у орудийной башни. Григорович
стоял с бледным и встревоженным лицом.
- Японцы, кажется, испортили нам канализацию, - попробовал он
пошутить, но когда Федоров мрачно заявил, что броненосец вот-вот
перевернется, безнадежно развел руками и разрешил инженер-механнику
действовать, как тот найдет нужным, лишь бы спасти корабль.
Для машиниста "Цесаревича" Афиногена Жукова сегодняшний день мало
чем отличался от других. Служба, да еще матросская, известно, всегда
нелегкая, тяжести ее лучше не замечать. Прошел день - и ладно. Но все
же в сегодняшнем дне было и необычное. Пока шла его вахта, Жуков
видел, как на внутренний рейд вошел и стал, независимо попыхивая все
уменьшавшимся дымком, английский пароход "Фули", тот самый, что не раз
привозил наместнику разное добро, какое матросам и в снах не снилось.
Но на этот раз "Фули" ничего не привез. К нему вереницей потянулись
бесчисленные шампуньки, перегруженные до отказа японцами и японским
барахлом.
Позже, у "Фитиля", где собрались покурить свободные от вахты
матросы, все видевшие отъезд японцев пришли к общему мнению, что
генерал Стессель выселяет из крепости чужих, ненужных людей. На том
команда и успокоилась. Но Афиноген Жуков такого простого решения не
принял. Стессель Стесселем, он генерал сухопутный и всякую фантазию
произвести себе может, а вот почему гичка с "Фули" катала по рейду
какого-то бородатого японца, который, словно балуясь, чесал себе
палочкой ладонь?.. Чего искал бородатый, Жуков уразуметь так и не мог,
и это его беспокоило. С этим беспокойством он ходил до самого вечера.
Пробитая на "Цесаревиче" ночью боевая тревога особого волнения у
Жукова не вызвала: звонят и звонят, должно быть, учение. Но когда он
выбежал на палубу, освещенную лучами прожекторов, пересекавшимися по
всем направлениям, и корпус броненосца содрогнулся от взрыва мины, ему
почему-то вдруг снова вспомнилась гичка с японцем.
Прожекторы работали на всех судах эскадры. В призрачных их лучах
по палубе "Цесаревича" бегал инженер-механик Федоров, торопливо
отдавая резкие распоряжения. Его бледное, ставшее необычно строгим
лицо мелькало то там, то здесь, и всюду слышался его надорванный,
сбиваемый быстрым движением голос.
Федоров перехватил Жукова, когда тот приближался к группе
матросов, толпившихся у двенадцатидюймовой башни. Инженер приказал
Жукову пробраться в носовой коридор, задраить там, если окажутся
открытыми, горловины и быстро выйти на палубу, так как единственный
шанс на спасение корабля - немедленно затопить эту часть броненосца.
Жуков был человек толковый, он сразу схватил, что от него
требуется.
"Что же? Если народу нужно, можно и пострадать", - решил он.
Откозырнув инженер-механику, он по дороге скрутил толстую
цигарку, ничего не оставив в папиросной коробке с картинкой Кармен,
под которой лежал последний запас махорки. Чтобы не потерять созданную
ценность, он засунул ее за ухо. "Выкурю контрабандой за работой.
Стенки коридора надежные - не прогорят".
Железное помещение коридора показалось ему похожим на склеп.
Тускло мерцали электрические лампочки. При слабом их свете машинист с
трудом рассмотрел скоб-трап и узкую горловину, которыми ему предстояло
выбраться обратно. Соображая, как приступить к выполнению приказа,
Жуков не сразу понял, что произошло, когда погасло электричество.
- Выключили зачем-то, балбесы, - решил он, закуривая цигарку, но
не приступая к работе в надежде, что шалости электричества - пустяк и
оно вот-вот зажжется опять.
Но свет медлил. Переждав несколько бесконечно долгих напрасных
минут, Жуков в полной темноте стал ощупывать пальцами шершавые
железные стенки броненосца. Он и не подозревал, как много на них
заклепок то с круглыми, то с шестигранными головками.
Затем внимание Жукова привлек шум воды. Она появилась бурливыми
потоками и сразу же стала заливать ноги до колен. Звуки воды были
похожи сначала на лепет ручья, вливавшегося в речку у Колокны, родной
его деревни, а потом на захлебывания лопнувшего водопровода. Жуков мог
двигаться только вдоль стенки, шаря по ней руками, чтобы не сбиться с
направления к незадраенным горловинам. Идти стало трудно. Напор воды
усиливался. Жуков с трудом держался на ногах. В темноте он ничего не
мог делать и начал беспокоиться. Инстинкт самосохранения заставил его
повернуть назад, чтобы отыскать ранее подмеченный им скоб-трап, но он
не находил его. Вода стала уже по горло. Собрав все силы, разгребая
руками воду, он брел, придерживаясь стенки, отыскивая на ней
спасительную лесенку скоб-трапа. Скоро он смертельно устал. Тело его
застывало от холода. В ногах и на лице начались судороги.
- Вот так и помрешь здесь, - подумал вслух Жуков. Нечаянно
сорвавшееся тревожное слово загасло в журчании воды, и человек вдруг
почувствовал себя обреченным. Невыразимых усилий стоило не закричать
от тоски и ужаса. Беззвучно шевеля губами, он то и дело повторял:
- Никола-угодник, где же скоб-трап? - Но чрезмерного напряжения
нервов хватило ненадолго, и тогда Афиноген закричал пронзительно и
громко: - Братва!.. Выручай!..
Это был крик о помощи, чтобы сверху открыли люки. Прокричав раза
два, машинист подождал немного. Ответа не было. Вода словно подмыла
его ноги. Он уже не стоял, а плыл, работая руками и барахтаясь в воде.
Намокшая одежда тянула книзу. Жуков, с трудом загребая одной рукой,
другой бил по воде, поддерживая равновесие. Попытался, но не смог
сбросить сапоги, ставшие вдруг стопудовыми. Онемевшие руки гребли и
гребли, но порой уже отказывались служить. Тогда Жуков с внезапно
вернувшимся хладнокровием поплыл к месту, где, по его расчетам, должен
был находиться скоб-трап.
Невероятная усталость тягуче сковывала мускулы, гасила мысли.
Жуков изнемогал.
Тогда он, полный злого презрения к надвинувшейся гибели, перестал
грести. Ледяная вода коснулась губ...
Незаметно, бесцельно ушла жизнь Афиногена Жукова, но под
стремительным натиском напряженного общего труда вновь заработали все
машины, опять появился свет. Хлопотливые матросские руки отклепали
якорный канат. "Цесаревич" дал ход и, управляясь машинами, так как
рулевые приводы не действовали, пошел в обход эскадры, к западу. Крен,
дойдя до восемнадцати градусов, некоторое время застыл на них, а затем
начал медленно уменьшаться.
Мария Ивановна Старк неоднократно говорила мужу, что
Грамматчиков, командир крейсера первого ранга "Аскольд", далеко не
аристократ по происхождению, но в нем есть благородство любимца муз.
Она утверждала, что для Грамматчикова служба во флоте - случайное
занятие, настоящее же его призвание - музыка.
В день своего ангела адмиральша была уверена, что протежируемый
ею капитан блеснет перед гостями обычной для него виртуозностью. Но
ожидания ее сбылись не вполне. Грамматчиков сыграл лишь вторую
рапсодию Листа, порядочно уже всем надоевшую. В поведении командира
"Аскольда" сквозила явная озабоченность, которую он плохо скрывал,
несмотря на сдержанность светского человека, привыкшего управлять
своим лицом.
Находясь у Марии Ивановны, Грамматчиков действительно чувствовал
себя не в своей тарелке. Весь сегодняшний день казался ему насквозь
фальшивым. Поспешная поголовная эвакуация из Порт-Артура японского
населения представлялась преддверием серьезных событий. Он решил
незаметно покинуть гостиную, не оставаясь на именинный пирог.
На Адмиральской пристани шлюпка, поджидавшая возвращения от
Старков загулявших офицеров, была наготове. Грамматчиков прыгнул в
нее.
- Быстрей!.. Получишь на чай! - крикнул он, шаря в карманах, где
после картежной игры уже второй день звенели легко доставшиеся золотые
монеты.
Лодочник поднял парус. Легкий ялик, плавно раскачиваясь по зыби,
ходко пошел к "Аскольду".
На палубе "Аскольда" Грамматчиков нашел все в порядке. Вахтенный
офицер был на месте, сигнальщики внимательно и настороженно оглядывали
морские просторы. На флагманском броненосце пробило шесть склянок.
Такой же гармоничный перезвон послышался и на других судах.
- Вот и конец вашей вахте, - произнес Грамматчиков, любезно
обращаясь к вахтенному начальнику. - Как раз ко второй кадрили к ее
высокопревосходительству поспеете. Так и быть, как только сменитесь с
вахты, отпущу вас на берег ввиду сегодняшних исключительных
обстоятельств. Только это строго между нами, - шутливо добавил он.
Слева внезапно раздался шум корабельных машин. Вынырнув из
темноты, прямо к "Аскольду" на большой скорости мчалось несколько
миноносцев.
Вахтенный начальник недоуменно взглянул на Грамматчикова.
- Что за катавасия! - озабоченно промолвил командир крейсера. -
Ведь учение минной атаки сегодня отменили. Позвольте-ка мне на минутку
бинокль...
Приближавшиеся к "Аскольду" четырехтрубные военные корабли с
кожухом посредине показались ему русскими миноносцами обычного типа.
- Наши, - облегченно вздохнул Грамматчиков, возвращая бинокль. -
Крайний правый две капли воды - наш "Стерегущий". Должно быть, адмирал
Витгефт решил проверить знания строевой службы, воспользовавшись тем,
что сейчас на кораблях одни молодые офицеры. Действуйте, как
полагается при отражении минных атак, а я посмотрю, что вы за человек
в кулаке, как любил говаривать вечной памяти Тарас Бульба.
Лейтенант подтянулся, приложил руку к козырьку. Его привыкшие к
темноте глаза уже без бинокля различали эволюции миноносцев,
подходивших к эскадре все ближе и ближе.
- Спросить у миноносцев позывные! - скомандовал он.
- Есть спросить у миноносцев позывные, - откликнулся сигнальщик.
И сейчас же послышался его испуганный голос: - Мина с левого борта!
"Кассуми" первый пустил мину в "Аскольда". Она шла в корму.
Стоявший у флага часовой ясно видел, как она прошла под кормою саженях
в двух.
- Вижу! - предостерегающе, крикнул он, давая тревожный свисток.
Офицеры на мостике уже сами увидели красные взблески минных
выстрелов и разглядели в темной ночной воде светящиеся полоски мин,
быстро двигающихся в разных направлениях к русским кораблям.
- Да это не шутка! - встревожено воскликнул Грамматчиков. - Это
японцы!
В том, что это действительно были японцы, сейчас уже ни у кого не
оставалось сомнений. Хотя выпустивший торпеду миноносец был до
странности похож своими очертаниями на русский, зоркие глаза
сигнальщиков рассмотрели у него на носу нерусские буквы. Затем, когда
миноносец, повернув после выстрела, стал уходить, с него понеслись
крики "банзай".
Тогда, стараясь сохранить хладнокровие, Грамматчиков отдал приказ
стрелять по вражеским кораблям.
Но энергично начатый огонь пришлось прекратить через несколько
минут.
Прямо на "Аскольд" надвигалась темная громада без огней. С нее
отчетливо слышались звонки машинного телеграфа, резкие выкрики команды
на русском языке. При пляшущем свете прожекторов в громаде узнали
"Цесаревича". Сразу было видно, что у броненосца поврежден руль и что
он управляется машинами. С "Аскольда" молчаливо и напряженно смотрели
на медленные, затрудненные движения "Цесаревича", имевшего огромный
крен. Казалось, корабль вот-вот перевернется, и все взволнованно
ожидали момента, когда это произойдет.
Грамматчиков решил немедленно идти на помощь подорванному
броненосцу. Стали сниматься с якоря. С томительной медленностью
выходил из воды тяжелый якорь, когда японцы вновь торпедировали
"Аскольд".
Мина скользнула вдоль правого борта "Аскольда" саженях в четырех
от него и прошла под носом крейсера. На "Аскольде" раздалось громкое,
восторженное "ура!". В то же время на глазах у всего экипажа стал
выравниваться "Цесаревич".
- Должно быть, Федоров затопил отсеки и носовые коридоры, - вслух
предположил Грамматчиков. - А все-таки давайте готовить вельботы на
всякий случай.
ИНЖЕНЕР АНАСТАСОВ
Принять миноносцы в том виде, как предлагали заправилы Невского
завода, инженер Анастасов не мог. Явившись к капитану первого ранга
Яковлеву, командиру броненосца "Петропавловск", председателю комиссии
по приемке миноносцев, молодой механик возмущенно заявил, что лучше
пойдет в дисциплинарный батальон, чем подпишет акт о приемке того, что
прибыло в Порт-Артур.
- Миноносцы, - угрюмо пояснил Анастасов, - двух категорий. Более
крупные, как видно английской постройки, привезены из Кронштадта.
Вторые, так называемые русские, постройки Альберта и Гиппиуса,
доставлены из Петербурга. Но те и другие - позор для военной
промышленности: испорчены котлы, текут трубки. Из четырнадцати
миноносцев Невского завода два - просто железный лом. Удастся ли
что-нибудь собрать из остальных, соответствуют ли они кондициям,
сказать невозможно, так как чертежи отсутствуют.
По предложению председателя комиссии наместник распорядился
послать инженер-механика Анастасова в Петербург для получения в
Адмиралтействе чертежей и проверки кондиций. За два дня до отъезда
Владимир Спиридонович получил от матери письмо, из которого он узнал
ее новый адрес в столице.
"Голубчик мой милый, - писала мать. - Я снова в Петербурге, но
уже одна; не знаю, надолго ли?.. С другими сейчас "брожу вдоль улиц
шумных и в храм многолюдный вхожу". И мне кажется, что пришло время
исповедаться. А если не писать так парадно, то просто всплакнуть на
жизнь. Но, может быть, это и лишнее: ведь ты начинаешь жизнь, а не я.
Моя жизнь вся в прошлом. Вспоминаю ее в свои шестнадцать лет, когда я
не ходила, а "шествовала" с гордо поднятой головой по этим же самым
улицам. Я шла по Невскому проспекту, по Литейному, по Екатерининскому
каналу, шла уверенно, с развевающимися косами, словно на этих плохо
мощенных улицах с пышными названиями меня ожидал трон. И разве думала
я тогда, что в мире есть пароход, называющийся "Сперанца", который
надолго убьет во мне надежду на всякое счастье, несмотря на любовь к
тебе, моему Вовочке?.."
Да, двадцать лет назад инженер Анастасов, тогда просто Вовочка,
жил вместе с ней в приморском городке Очакове. Хотя мама и говорила,
что их семья состоит из трех человек, на самом деле во всем мире их
было только двое: мама и он. Вместо третьего - папы - была только
фотографическая карточка. С нее на Вовочку смотрел молодой человек в
форме моряка коммерческого флота, как будто знакомый и незнакомый. У
моряка красивое, гордое лицо с подкрученными кверху усами, со строгим
даже на портрете взглядом слегка прищуренных глаз, устремленных вдаль.
Фуражка с гербом плотно, по-морскому надвинута на лоб, от этого вид у
отца суровый, решительный.
Мать рассказывала Вовочке, что его папа был помощником капитана
на пароходе Добровольного флота и утонул в каком-то Малаккском проливе
около Сингапура, спасая гибнувших женщин с разбитой пироги, которую
потопил английский пароход "Фули". Англичане не пожелали спасать
туземцев, и это пришлось делать русским. О подвиге отца писали
немецкие и французские газеты, и сама английская королева Виктория
прислала вдове моряка двадцать пять фунтов стерлингов, вместо которых
ей выдали в государственном банке, на Екатерининском канале, двести
пятьдесят рублей золотом.
- Смотри, смотри - это герой, - говорила мама, снимая со стены
папину фотографию. Целуя ее, горько плакала. Папа глядел на них со
своей карточки невозмутимо, словно то, что говорилось о нем, никак его
не касалось. Он стоял на командирском мостике, на поручнях которого
висели спасательные круги с надписями: по-русски - "Надежда" и
латинскими буквами - "SPERANZA", что по-русски означало тоже
"надежда".
Потом как-то случилось, что Володю взяли в пансион, в
Симферопольскую гимназию, а маме нужно было обязательно ехать в Курск.
По дороге туда она завезла его в Симферополь. Ехали по Черному морю.
На минутку остановились в Одессе. А потом пароход "Пушкин" шесть часов
стоял в Евпатории. И, прижимаясь к маме, лежавшей с края нар третьего
класса, Володя всячески сдерживал себя, чтобы не разрыдаться.
- Уедем, мамусенька, из этой Евпатории в море, - шептал он с
мольбою. - Знаешь, какое оно? Кругом. А мы в море на "Надежде"
посредине. И "Надежда" - наш дом, и там твоя плиточка, и ты делаешь на
ней что хочешь: крымские чебуреки или очаковскую камбалу.
Мама заплакала, потом, улыбнувшись сквозь слезы, сказала, что
обязательно возьмет Володю на каникулы на следующую пасху, а если
разживется деньгами, то и в это рождество, до которого уже совсем
близко. Чтобы убедиться в этом, Володя сам может взять календарь и
каждый раз, как прошел день, сейчас же вычеркнуть его. Красным
карандашом: чирк - и готово.
Володя лег около мамы. Она подвинулась и обняла его. Они заснули
обнявшись. Володя слышал у самого своего уха ее горячее дыхание. Он
чувствовал себя снова счастливым, и то, что будет завтра, перестало
казаться страшным.
Поезд, с которым мама должна была ехать в Курск, уходил из
Симферополя точно в три десять, минута в минуту. Пора было собираться.
- Гимназистик ты мой, гимназистик, - со странным дрожанием звучал
мамин голос, пока она вынимала из саквояжа и оделяла Володю
прощальными очаковскими гостинцами. Варенье из абрикосов в пузатенькой
баночке, рябиновая пастила в плоской полосатой коробочке казались
родными, домодельными, и не замечалось, что на лакомствах были
этикетки эйнемовских фабрик: Москва - Симферополь. Мама избегала
взгляда Володи. Он тоже понимал, что им нельзя сейчас встретиться
глазами, иначе оба расплачутся, и внимательно рассматривал
нарисованные на этикетках гроздья винограда, ломтики лимонов, золотые
медали и надпись славянской вязью: "Поставщик двора его императорского
величества".
Внезапно оторвав от гостинца взгляд, Володя уловил на себе
пытливые взоры опечаленных маминых глаз, в которых стыли слезинки, и
мужественно улыбнулся.
- Ну вот, маленький, я уезжаю. Как странно. Возьми еще вот эту
коробочку, - протянула она руку. - Тут леденцы "Не кашляй". Если
заболит горлышко, ешь по штучке, только не сразу глотай, пусть растают
во рту.
Из ресторанного зала гостиницы "Лиссабон", приютившей на ночлег
Володю с мамой, гудела органная музыка. Коридорный поднял мамин
чемоданчик с привязанным к ручке портпледом и понес на улицу.
Извозчичий экипаж был сплетен из лозы, как плетут корзинку, над
ним возвышался белый, подбитый красным кумачом балдахин с фестонами.
"У нас в Очакове таких нет", - подумал Володя.
Поезда ждали на платформе. Зеленые, желтые и синие вагоны
подкатили внезапно. Мама стала смотреть на Володю испуганно и грустно,
губы под вуалькой с мушками дрожали. Порывисто откинув вуальку, она
поцеловала будущего инженера-кораблестроителя, круто повернулась на
каблучках, схватилась за вагонные поручни, на мгновение задержалась на
ступеньках, потом, отстранив поднимавшегося за нею носильщика,
спрыгнула на перрон и снова обняла сына, покрывая поцелуями его лицо.
Паровоз загудел и дернул вагоны. Мама вспрыгнула на ступеньку.
Поезд пошел быстрее и быстрее.
Отлично учился Володя Анастасов в гимназии, но знаний приобрел
мало: слабоваты были педагоги и нажимали больше на латинский и
греческий языки. Любознательность и врожденное влечение к
изобретательству заставили мальчика самостоятельно заниматься
геометрией, физикой, основами высшей математики. Накопленные знания
искали применения. Володя задумал построить универсальный
измерительный прибор. Понимая, что в каждом деле залог успеха -
упорный труд, он снова и снова перелистывал учебники физики, читал
энциклопедические словари, что-то постоянно исправлял и перечеркивал в
своих объемистых записных книжках.
Универсальный прибор, однако, не был изобретен. Основных знаний у
гимназиста оказалось маловато. Зато подросток узнал непреодолимую
власть неотвязной идеи, благородную лихорадку упрямых исканий.
Анастасов был в последнем классе гимназии, когда старый приятель
его отца навел юношу на мысль поступить в Морское инженерное училище в
Кронштадте.
За год до окончания училища Анастасов, совсем готовый корабельный
инженер, занялся разработкой большой темы, подсказанной ему одним из
выступлений адмирала Макарова. Ему захотелось сконструировать новый,
небольшой по размерам и весу, но весьма мощный двигатель, который
можно было бы ставить даже на деревянные лодки без страха проломить
их. Макаров как-то сказал, что если бы на его миноносках "Чесме" и
"Синопе" были менее тяжелые и более надежные котлы, через Босфор в
Черное море не вошел бы ни один вражеский корабль.
Анастасов принялся одевать в прочную ткань чертежа свой
конструкторский замысел о торпедоносцах, новом грозном оружии нового
русского флота. Работал мечтая и в мечтах видел, как во всех русских
портах на морской глади стоят малые по размерам, но сильные своим
оружием "торпедоносцы Анастасова". Над палубой невысокие рубки, на
носу и на корме сверкающие под солнцем стальные стволы торпедометных
аппаратов. Сила этих корабликов в их исключительной скорости и
увертливости, в ужасающем торпедном ударе.
Когда в конференц-зале Морского инженерного училища адъютант
прочел приказ о производстве, а начальник пожелал всем окончившим
счастливой службы во флоте, потребовалось очень немного времени, чтобы
новоиспеченные офицеры явились в дежурную комнату преобразившимися. На
всех теперь были серебряные погоны и фуражки с бархатным околышком.
Всем было весело и немного грустно перед расставанием с училищем и
друзьями.
Большинство тут же решило проехать из Кронштадта в Петербург,
чтобы кутнуть напоследок в "Буффе". Но у Анастасова были другие планы.
В этот же день он явился к преподавателю Морской академии Алексею
Николаевичу Крылову и показал ему свой проект нового
корабля-торпедоносца.
- Идея хороша, но только идея, - сказал Крылов, ознакомившись с
проектом. - Обратите внимание главным образом на двигатель. Подумайте,
нельзя ли здесь применить электричество. За границей оно теперь
двигает уже целые поезда.
Молодой инженер-механик взялся за работу с явной энергией. О
проектах Анастасова было доложено великому князю Алексею. "Семь пудов
августейшего мяса" соизволил сказать, что приятно, когда молодые люди
занимаются полезными делами, но вряд ли по их проектам можно построить
корабль лучше, чем заграничные. Тогда Адмиралтейство решило: для
приобретения необходимого опыта и в поощрение рачения в делах службы
назначить Владимира Спиридоновича Анастасова младшим инженер-механиком
на броненосец "Петропавловск", направляемый в Порт-Артур.
Телеграмму с дороги о своем приезде в Петербург Анастасов матери
не послал.
Курьерский поезд пришел на Николаевский вокзал в восемь вечера.
Извозчик, взятый без торга, быстро помчал инженер-механика по
Невскому и Екатерининскому каналу. Красавец проспект, весь залитый
ярким светом электрических фонарей, казался после порт-артурских улиц
величественным, а Екатерининский канал с газовыми фонарями, мягко
горевшими зеленоватым огнем, - родным и уютным, как воспоминания
ранней юности.
В новой квартире матери Анастасов еще не бывал. Сани остановились
на углу Офицерской и Английского проспекта, у большого дома Общества
дешевых квартир. Узковатая лестница со стенами, выкрашенными серой
краской, тускло освещенная керосиновой лампочкой, запертой в
стеклянный ящик, подвела его к квартире Э 169.
На двери висела записка, написанная рукой матери:
"ПРОШУ СТУЧАТЬ. ЗВОНОК НЕ ДЕЙСТВУЕТ".
Анастасов постучал.
- Кто там? - откликнулись из-за двери.
Инженер-механик ответил:
- Я... я... Володя.
Его впустила изумленно смотревшая на него незнакомая девочка лет
четырнадцати, и сейчас же из комнаты послышался родной голос:
- Феклуша, кто пришел?
- Офицер к вам, - ответила девочка.
В дверях комнаты показалась сутулая женщина с морщинистым лицом,
в пенсне, с карандашом в руках.
- Какой офицер? Зачем? - спросила она испуганно и поправила
пенсне.
Анастасов рванулся к ней, стукнулся коленом о сундук, стоявший в
тесной прихожей.
- Мама! Не узнала?
Он увидел, как мать качнулась от его возгласа, выпустила из рук
пенсне, повисшее на коротком черном шнурке. Порывисто обняла его,
прильнув к груди; радостно целовала в лоб, глаза, щеки.
- Господи, откуда ты взялся, сынок? Вот не думала, не гадала! Ну,
раздевайся, входи. Феклуша, помоги барину пальто снять и поставь
чайник.
Через несколько минут Анастасов сидел на знакомом с детства
пестром диванчике. Мать суетилась, накрывала стол белой скатертью,
гремела посудой, расставляла дорожные припасы сына, доставала свои.
Владимир Спиридонович оглядывал комнату, видел на стенах, оклеенных
белыми обоями, милые сердцу старые фотографии, потускневшие акварели