Страница:
И тотчас все увидели, как, сверкая лопастями весел, к
"Стерегущему" потянулись от японских кораблей шлюпки с вооруженными
людьми, а между ними, ловко лавируя, несся паровой катер.
С дистанции, превосходившей досягаемость ружейного обстрела,
катер открыл стрельбу. С носа его шла непрерывная трескотня, будто там
залегла добрая сотня стрелков.
- Чем он стреляет? - недоуменно спросил лейтенант у Анастасова.
- Должно быть, пулемет, - ответил инженер-механик.
Катер, проворно метавшийся между шлюпками, напомнил Головизнину
увертливую ящерицу. Но эта ящерица была вредна, она несла смерть.
Стоявший на носу катера пулемет напряженно бил по русскому кораблю с
короткими передышками. Его низкий и хлесткий огонь то обстреливал бак
"Стерегущего", то строчил по его палубе.
Пулемет на носу катера был новшеством. Старший офицер оценил его
по достоинству. Своим огнем пулемет расчищал путь шлюпкам. По их курсу
Головизнин понял, что японцы собираются пристать к носу "Стерегущего".
Лейтенант сделал попытку самолично унять неистовавшего
пулеметчика и несколько раз выстрелил по нему из кольта. Пулемет не
умолкал. Головизнин подумал, что ему надо взять винтовку, и в это
время услышал, что кто-то стреляет рядом с ним.
Это был Гаврилюк. Прикрывшись трупом Лкузина, как за валом, он
выпускал по катеру пулю за пулей. Потом к Гаврилюку примостился
комендор Майоров, тоже державший в руках дымившуюся винтовку.
Старший офицер слышал, как Майоров сказал Гаврилюку:
- Давай в минуту снимать японца, а то забьет совсем
"Стерегущего".
- Припечатано, - ответил Гаврилюк, ведя мушку на пулемет.
Матрос и комендор выстрелили одновременно. Пулемет затих. Катер
вильнул, сделал циркуляцию и оказался позади шлюпок.
Головизнин нагнулся, поднял выпавшую из чьих-то рук винтовку и
пошел на бак. Он не успел дойти. Содрогнувшись от боли, он упал с
винтовкой в руках. Его мертвое тело мгновение поддерживали дубовые
поручни борта, потом оно съехало на палубу. Из простреленного виска
старшего офицера струилась кровь, и уже привыкшие к ней в этом бою
матросы, тоже торопившиеся с винтовками на бак, вылили на нее
несколько ведер морской воды, чтобы не скользить в рукопашной схватке.
Из четырех офицеров на "Стерегущем" в живых остался только один -
Анастасов. После взрыва машины он чувствовал себя, как человек,
внезапно отрешенный от дел и потерявший точку опоры. Первым, кого он
увидел, очутившись на палубе, был кочегар первой статьи Хиринский.
Иван Хиринский был послан старшиной Хасановым из кочегарки
доложить старшему офицеру, что перебиты трубки котлов, но на верхней
палубе кочегара ранило в спину и ноги.
Теперь Иван упрямо двигался к мостику, где подтягиваясь руками,
где ползя на четвереньках, но влезть на мостик по разбитому трапу не
мог. Уцепившись за нижнюю ступеньку, он неистово кричал:
- Человек за бортом!.. Живо пары!.. Чего ждете?
У развороченной снарядом, но еще дымившейся трубы Анастасов
заметил Тонкого. Минный машинист, взглянув на дико кричавшего
Хиринского, вяло спросил у инженер-механика каким-то тусклым, усталым
голосом:
- Не помрем, ваше благородие? А?..
- Иногда, братец, лучше умереть, чем остаться в живых, - спокойно
ответил Анастасов.
Впервые в жизни инженер-механик почувствовал себя освобожденным
от всех забот, кроме заботы подороже отдать свою жизнь. Все необычное
теперь стало казаться естественным: и то, что у клюза ничком лежит
Головизнин, раскинув белые, сведенные судорогой руки, и что палуба
покрыта трупами вперемежку с исковерканным железом, и что сейчас в том
маленьком особом мире, какой представлял собою "Стерегущий", вместо
порядка и созидания, к которым привык инженер, царили хаос и
разрушение. И вслед за пришедшим безразличием Анастасов перестал
ощущать всякий страх перед возможным, близким концом.
С чувством ненависти к врагу он смотрел на "Акебоно", тихим ходом
приближавшегося к "Стерегущему". На японском корабле командирский
мостик и задняя мачта были искромсаны, борта пробиты, на палубе
валялись кучи убитых, но "Акебоно" двигался, у него был ход, жизнь. Он
шел медленно, словно крадучись; непрерывно стреляя, подплывал ближе и
ближе. Простым глазом был виден у большого орудия пожилой офицер, в
упор расстреливавший стоявшего на месте "Стерегущего" и его команду,
ружьями отбивавшуюся от пушек.
Шли только короткие секунды, но инженер-механик уже чувствовал,
как становился воином. Он разрядил в японца весь свой кольт, пулю за
пулей, и бросил оружие за борт. Оно было не нужно: ни одного патрона
для него не осталось.
- Не ждал гостинца. Обмяк, - подмигнул Апришко, когда стрелявший
японец упал.
- Найдем для них и получше подарки, - мотнул головой Кружко.
Нагнувшись, он поднял с палубы винтовку, перезарядил, подал
Анастасову.
- Берите, ваш-бродь... Против кольта она куда дюжее и бьет
способнее.
Винтовка показалась тяжелой. Ложе ее было мокрым и липким.
Анастасов протер его рукавом шинели. Сзади хлопнул выстрел так близко,
что инженер повернулся посмотреть, кто стреляет. Это был Гаврилюк.
Примостившись за трупом Лкузина, он едва уловимым движением наводил
винтовку на каждого, кто показывался у борта "Акебоно", потом
тщательно и уверенно вел мушку по намеченной цели. Все его ухватки
свидетельствовали, что он отборный стрелок. Казалось, что Гаврилюк
стреляет, как в тире, для своего удовольствия, забавляясь и перед
кем-то рисуясь. Выстрелив, громко говорил мертвому комендору, словно
тот слышал его:
- Припечатано, Селиверст! Не повставают!
Лемешко, контуженный во время взрыва машины, через какое-то время
пришел в себя, открыл глаза и поднялся на ноги. С трудом отдавая себе
отчет, что случилось, он вылез на палубу и сначала не узнал
"Стерегущего". Мостика уже не было. На его месте был исковерканный
металл: железо, медь, бронза. Расплавившиеся поручни, компас, рупоры
превратились в чудовищную паутину каких-то ниток, еще красных, в иных
местах от жары, в других черных от дыма и невесть откуда взявшейся
золы. Меткий вражеский залп все снес, все превратил в прах, словно
само небо свалилось на эту маленькую палубу миноносца.
С трудом владея руками, висевшими словно плети, Лемешко потянулся
к винтовке, лежавшей около убитого матроса. В сознании внезапно
промелькнул образ сына, потом жены и самых близких друзей. Эти
короткие проблески прошлого вернули ему часть сил, помогли взять себя
в руки. Лемешко почувствовал, что он должен драться за жизнь - свою и
товарищей, за право вернуться к своей семье. Он поднял винтовку,
усилием воли переборол в руках слабость и, подбежав к борту, стал
посылать в приближавшегося врага пулю за пулей.
Когда за спиной его что-то грохнуло, он увидел желтый, блестящий
туман, яркий, как заходящее солнце; хотел закричать "ура" и, не
чувствуя ни боли, ни страха, сделал последний выстрел, после чего
камнем упал на палубу и машинально пополз по ней ближе к товарищам.
Жесткая и липкая, она обдирала ему локти, пачкала руки. Глаза Лемешко
были закрыты, он тщательно старался приподнять веки, они не
размыкались как это бывало с ним в детстве, когда он видел страшные
сны, хотел и не мог проснуться.
Рядом снова раздался грохот. Волна горячего воздуха подхватила
Лемешко с палубы и, перенеся через борт, бросила вместе с осколками
чугуна и железа в море.
Узлы боя стягивались все туже. Смерть грозила теперь защитникам
"Стерегущего" на каждом шагу. Когда Анастасова поразил осколок
снаряда, инженер-механик упал и несколько секунд лежал без движения. И
в эти мгновения он вспомнил мать. Чувство нежности к ней затопило его.
Отзвуком прошлого промчались в памяти задушевные разговоры с нею,
ничего-то в жизни не знавшей и все же пытавшейся учить его жизни,
опираясь на собственный опыт, короткий, ненужный и грустный.
"Страданье - учитель людей... Счастье в покорности..."
"Нет, мама, не так! В жизни надо идти напролом, наперекор всем
стихиям... Но разве могла это делать ты, мечтавшая о всеобщем счастье,
желавшая его другим и забывавшая о нем для себя?"
Сознание постепенно затуманивалось. Но вот показалось, что к
горячему лбу прикоснулась знакомая, ласковая рука, не раз утешавшая
Володю в его детских и юношеских печалях.
- Мама, - сказал он тихо, едва шевеля губами, - ты не сердишься,
что я оставляю тебя одну? Нет?..
Ответа Анастасов не дождался. Вдруг стало темно. Должно быть,
мать погасила лампу, чтобы не мешать сыновнему сну...
Увидев свалившегося на палубу последнего офицера, Тонкий бросился
было к нему на помощь, но сейчас же отошел прочь.
- Ну вот, отвоевался наш инженер-механик, - произнес минный
машинист прыгающими губам, поворачиваясь к Гаврилюку, прекратившему на
минуту стрельбу. - Не повезло ему: целый флот по своим чертежам
построить мог, а видишь, как дело повернулось.
- Японцы гребут! - вдруг неистово заорал Кружко.
Матросы увидели, как от японских кораблей отваливали шлюпки,
наполненные вооруженными людьми. Взмахивая веслами, они ходко шли к
"Стерегущему".
На приближающихся японцев Тонкий смотрел сторожко,
прицеливающимся взглядом, и в его глазах загорался мрачный огонь
окончательного решения.
Ливицкого он нашел у правого крыла мостика.
- Ну, старший минер, - сказал Тонкий, - офицеров всех поубивало,
а япошки, видишь, плывут... Взберутся к нам с носа и кормы - и пропал
"Стерегущий".
Подняв глаза, старший минер увидел, что Тонкий дрожит от
усталости и контузий мелкой, непрекращающейся дрожью. Сердито буркнул:
- Что ты от меня хочешь?
- Насчет командования будем решать, минер. "Стерегущего" спасать
надо, - ответил Тонкий. - Сделаем с тобой так: ребят, которые живы, с
целыми руками, подберем и ударим по япошатам с обоих бортов. Я буду
щитить палубу от кормы, а ты с носа. Отобьем врага, сбросим в море,
можно будет и о машине подумать. Авось как-никак и налажу.
Минный машинист отошел.
На палубе в этот момент кое-где занимались, а кое-где и горели
выброшенные взрывами куски угля, и ярко пылали обрывки машинной
обтирки, пропитанной маслом.
Пожар заливался водой из ведер, которыми орудовал настолько
задымленный матрос, что лица его Ливицкий признать не мог. Матрос
работал с трудом: воды не хватало, огонь разгорался сильнее и сильнее.
Вдруг на тушение пожара самоотверженно поднялись, поддерживая
друг друга, тяжело раненные Зацепилин и Повалихин. С трудом
наклоняясь, они растаскивали голыми руками полыхавшее пламя и
сбрасывали его в воду.
- Ай, молодцы, вот молодцы! - восхитился Ливицкий. - И дерутся
весело, и на смерть идут бойко.
Неожиданно Повалихин упал лицом прямо в огонь. Зацепилин нагнулся
к товарищу, пытаясь поднять, но силы изменили ему и он свалился рядом.
- Держись, братцы! Держись, пензяки! - закричал Ливицкий,
бросаясь на помощь.
Он не добежал до них. Опять что-то рухнуло и упало ему на голову.
Силу удара Ливицкий ощутил чуть позднее, когда заныла рваная рана на
лбу, около виска, у которого бешено, оглушительными толчками билась
кровь. И стоило лишь минеру схватиться за висок, как кровь немедленно
побежала вниз, к подбородку, слепя и обессиливая. Он стирал ее с лица,
ужасаясь обилию и тягостно думая, зачем людям война, для чего они на
войне дерутся: только ли для того, чтобы друг другу кровь пускать, или
для чего большего?..
Ответа он себе не дал: сознание покинуло его раньше, чем он успел
собрать свои мысли.
ЛИЦОМ К ЛИЦУ
Плывя к "Стерегущему" на шлюпке, Кабаяси Ону с улыбкой сказал
своему соседу, морскому пехотинцу:
- Сегодня я накормлю русских постным обедом. Они будут довольны.
Но тут же он досадливо вспомнил, что сказанное не его собственные
слова. Их произнес янки-борец в конюшне порт-артурского цирка перед
своей борьбой с неизвестным русским мичманом. Глупо вел себя тогда
янки. Если не хватило сил против русского, можно было дать ему
подножку, незаметную, с подрезом, как в джиу-джитсу.
Суеверно поморщившись оттого, что так неудачно вспомнил
американца, потерпевшего от русского поражение, Кабаяси Ону
успокаивался по мере приближения к русскому миноносцу. Не корабль, а
исковерканное железо, пригодное, разве лишь для того, чтобы его
сфотографировать газетному корреспонденту.
Тем не менее со "Стерегущего" шлюпку с Кабаяси Ону встретили
ружейными выстрелами. Трое морских пехотинцев на шлюпке были убиты;
унтер-офицер ранен.
Показывая образец ловкости, Кабаяси Ону по багру, зацепленному за
поручни, влез на "Стерегущий" прежде всех. Он сразу же бросился к
фок-мачте и стал перебирать руками спускавшиеся с нее концы. Он тянул
их то вверх, то вниз, но флаг не спускался. Задрав голову, он увидел,
что флаг прибит гвоздями. Но разве Кабаяси Ону не поклялся, что снимет
его?
Привычно ловкими змеиными движениями, которыми он так недавно
восхищал в цирке Боровского порт-артурскую публику, японец полез на
мачту.
Но не было на мачте ни сочленений, как на бамбуке ни упоров, на
которые можно было опереться. Ноги скользили, срывались. Кабаяси Ону
полез к флагу "Стерегущего" медленно, как паук, проверяющий щупальцами
незнакомую и от этого страшную поверхность.
За карабкавшимся к флагу японцем уже давно следили тревожные
глаза Игнатия Игнатова и Ворожцова.
- Подожди, я срежу его! - гневно схватился за винтовку Игнатов. -
Храбрый, сволочь. Наперед всех залез.
- Ты-ы? - пренебрежительно протянул Ворожцов. - Отставить! По
уставу за флаги сигнальщики отвечают.
Смерив глазами расстояние между собою и Кабаяси Ону, Ворожцов
вихрем бросился к японцу:
- Ты что же, гад, делаешь!
Бросив винтовку и высоко подскочив, Ворожцов ухватил японца за
ногу и принялся стаскивать его. Кабаяси Ону свалился с мачты и сейчас
же упруго вскочил. С уверенной точностью, которой его тщательно и
настойчиво обучали мастера джиу-джитсу, он пригнулся, готовясь к
прыжку, и увертливо достал нож.
Потом, выпрямившись, как взметывается кверху внезапно
потревоженная змея, Кабаяси Ону сделал неожиданный прыжок и всей своей
тяжестью упал на Ворожцова. Сигнальщик пошатнулся, но устоял. Ударом
кулака он отбросил нож японца, направленный ему в грудь, и зажал врага
между локтями. Не выпуская его из железных тисков, он подошел вместе с
ним к борту и со страшною силою швырнул в море. В тот же миг тяжелый
удар обрушился ему на голову, и сразу же все завертелось, окуталось
тьмой. Видать, пришла "Стерегущему" смертельная опасность, надо было
сигналить аврал. Он быстро схватился за дудку и почувствовал, как
падает куда-то вниз, чему не видно ни дна, ни края.
"Никак, клеть сорвалась", - забеспокоился он, вспомнив родные
донецкие штольни, памятные ему на всю жизнь. От стремительного
движения клети у Ворожцова шумело в ушах, останавливалось сердце.
- Как глубоко... пожалуй, не долетишь до дна, - зашептал он уже в
предсмертном бреду и, теряя последнюю искру жизни, умолк навеки.
Цепляясь за борта баграми и абордажными топорами с крючьями на
концах, которые забрасывали всюду, где крюки могли за что-нибудь
зацепиться, японские матросы и морские пехотинцы лезли на носовую
часть палубы.
Тонкий, два Игнатовых, Харламов и Апришко частым огнем сбили в
воду японцев, пытавшихся взобраться на "Стерегущий" с кормы.
Стреляя, Тонкий нет-нет, да и оглядывался, что делается на носу.
Он видел, как с носа "Стерегущего" враг стал просачиваться вдоль
бортов миноносца направо и налево. И хоть схватки с врагом закипали
всюду, где одновременно могли задержаться пять-шесть человек,
ожесточенно размахивавших во все стороны оружием, все же матросы
"Стерегущего" пятились под неприятельским натиском.
- Теснят что-то наших, - озабоченно сказал Тонкий стоявшему рядом
с ним Майорову. - А Ливицкий куда-то пропал.
Майоров уловил в его словах гнетущую тревогу за судьбу
"Стерегущего" и сам беспокойно оглянулся назад. В это мгновение Тонкий
схватил его за рукав:
- Смотри, что делается! Неужели сдрейфили!
Майоров тоже увидел, как часть матросов с винтовками в руках
бросилась к баку и стала скрываться в машинном отделении. Но он
сказал:
- Не такие люди, чтобы дрейфить. Чести матросской не порушат.
Свое что-нибудь удумали.
- Ладно, пускай оттуда бьют, лишь бы били! - жестко бросил
Тонкий. - А япошат в море, видно, мне сунуть придется. Негоже им на
"Стерегущем" быть, пока на нем хоть один живой русский есть!
Майоров, подняв голову, с удивлением поглядел на Тонкого, а когда
увидел его глаза, сразу почувствовал, что человек говорит не на ветер.
Тонкий круто повернулся и пошел на бак.
- Держи левее, а то скосят! - крикнул ему вдогонку Майоров.
Тонкий слышал, что ему крикнули, но пошел прямо. Всем существом
своим он ощущал сейчас необходимость навести на миноносце боевой
порядок, объединить остававшихся в живых людей для беспощадного отпора
врагу в рукопашном бою, где каждый дерется и сам за себя и за каждого
локтевого с ним.
Он шел выпрямившись. Жужжавшие вокруг пули не могли заставить его
ни пригнуть голову, ни вобрать ее в плечи. Между второй и третьей
трубой навстречу ему стали высовываться в самых неожиданных местах
фигурки японцев в коротеньких шубейках с меховыми воротниками.
Он первым бросился на вставшего перед ним японца, пытавшегося
выстрелить в него. Страшным ударом приклада отбросил врага на леерное
ограждение. Потом выстрелил в одну из японских фигурок и быстро
прицелился в другую. В этот миг он услышал за собой крики и в
пол-оборота увидел, как на помощь ему с винтовками наперевес спешили
Майоров, Бондарь и еще несколько матросов. Тогда неистово закричав:
"Бей их до одного!" - он перехватил ружье на руку и пырнул штыком
морского пехотинца, только что швырнувшего мимо него абордажный топор.
Продолжая кричать "бей их до одного", - других слов Тонкий сейчас
сыскать не мог, - он поспешил туда, где виднелись спины своих
матросов, то нагибавшихся вперед, то отскакивавших назад, то
взбрасывавших высоко вверх руки с зажатыми в ник винтовками. Эти люди
яростно отбивались штыками и прикладами, сокрушая лезших на
"Стерегущего" врагов.
Число их таяло. Упоение успехом несло Тонкого на высокой и
стремительной волне, подстегивало в нем решительность, отвагу и удаль.
Время для него спуталось: минуты то мелькали мгновениями, то тянулись
часами. То он долго не мог поймать на мушку ни одного японца, то вмиг
выпускал всю обойму, снимая выстрелами по нескольку человек,
срывавшихся в воду вместе со своими баграми и абордажными крючьями.
В кормовой кочегарке, после того как один из японских снарядов
разорвался в угольной яме, образовалась пробоина против котла Э 3.
Кочегары Хасанов и Осинин быстро задраили пробоину, но в угольной яме,
где, кроме угля, были дрова и пакля, вспыхнул пожар. Трюмному
машинисту Василию Новикову, подоспевшему на помощь товарищам, удалось
пустить в дело помпу, и огонь своевременно был потушен. Машинные
квартирмейстеры Бухарев и Бабкин сейчас же отправились осматривать
повреждения котлов: не удастся ли возвратить жизнь кораблю? Бухарева
особенно беспокоила вода, кое-где уже подступавшая через мелкие
пробоины к топкам. Закончив осмотр, оба они сошлись вместе и
безнадежно посмотрели друг на друга.
- Э-эх, Рассеюшка наша, сколько муки за тебя народ принимает! -
вполголоса произнес Бухарев. Отводя от товарища глаза в сторону, он
говорил, понижая голос, все тише и тише: - Грусть берет, Михал
Федорыч, в рассуждении будущего. Семейный я, мальчонки у меня
подрастают. Трое. Глаз отцовский во как им нужен. Мать, она что!
Мальчишке, скажем, оплеуху надо влепить за баловство, а она
приголубит. "Дитятко, мол, мое..." Мальчонке доблесть внушать нужно, а
мать ему сайки печет... Смотришь, вместо заправского матроса
какая-нибудь цибулька и выросла.
Бабкин поглядел на Бухарева с сомнением.
- В резон не возьму, Иван Михайлович, почему такая забота вас
одолела. Мальчонки мальчонками, им своя мысль дадена, живи и действуй.
Казна им обязательно способие за вас отпустит, возьмут их в
фельдшерскую или пиротехническую школу, и амба. Тут дело ясное. А вот
насчет "Стерегущего" к какому мы с вами рассуждению придем?.. Если не
сейчас, так через час японцы нас на буксир возьмут.
Бухареву казалось, что Бабкин говорит не то, что ему, Бухареву, в
данный момент нужно. "Стерегущего", конечно, из головы не выкинешь,
только племя свое в смертный час тоже не забудешь. Жена моря не любит,
сыновей обязательно из морского в штатское сословие произведет. Где
это Бабкину понять, если в роду у него и духа морского не было, а
Бухаревы - все военные моряки: дед в Севастополе на Малаховом кургане
убит вместе с Нахимовым, отец вместе с Макаровым турецкие мониторы
взрывал. И сам он, Бухарев, от своей морской судьбы не отказывается,
хоть и не рядовым матросом числится, а в звании машинного
квартирмейстера первой статьи состоит. Чего уж тут с Бабкиным о
семейных делах рассуждать, если моряка только моряк понимает. И
Бухарев замолчал, притаил свои мысли, но они уже шли по другому курсу:
"Если даже японцы и возьмут "Стерегущего" на буксир, далеко не уйдут.
Нагонит их Макаров и отобьет "Стерегущего". Не такой человек адмирал,
чтобы на третий день своего приезда позволить японцам похвастаться
хоть самым малым успехом над русскими. Надо, значит, додержаться до
прихода Макарова, отбиваясь от неприятеля ружьями... Ну, а если бог
попустит несчастье, часто он, старикан, чудит, то..."
- Мое рассуждение насчет "Стерегущего" такое: в остатную минуту,
если она придет, откроем в машинном кингстоны. Слово мое свято.
- Это уж, конечно, - согласился Бабкин, крепче сжимая винтовку,
на которую опирался, и посмотрел на Бухарева внимательно, приязненно и
даже весело, всем сердцем ощущая, что нашел в нем единомышленника,
одинаково с ним понимающего необходимость предстоящего шага.
Батманов, только что возвратившийся в машинное отделение с
верхней палубы, возился у плохо захлопнутой двери, поминутно хватаясь
за раненую ногу. Звеня железом, он громоздил друг на друга
бесформенные обломки металла, складывая из них баррикаду. Кочегары
Осинин и Кузьма Игнатов, которого в отличие от другого Игнатова
команда звала не по фамилии, а просто Кузьмой, безразлично
присматривались к его работе и, осторожно придерживая заряженные
винтовки, отрывисто разговаривали между собой. От холодного металла
руки Батманова застывали, пальцы сводило судорогой. Он с самого утра
работал с металлом: давеча заделывал пробоину, сейчас закладывал
дверь. Работа у него не спорилась. Иззябшее, израненное тело
настоятельно требовало покоя. Кузьма, приглядевшись к морщившемуся от
боли Батманову, вдруг крикнул, вытаскивая из кармана смятое и мокрое
полотенце:
- Эй ты, башкир уфимский, на, завяжись! У тебя кровь из ноги
хлещет!
Батманов недоуменно посмотрел на него, провел рукой по своему
мокрому насквозь бушлату, потрогал набрякшую кровью штанину.
- Верно, - удивился он. - Где это меня наградили? Должно, у
вельбота, когда со старшим офицером стоял. То-то я смотрю, мне вдруг
на японцев наступать несподручно сделалось, сюда стрелять потянуло.
В его голосе слышалась явная досада. Он отодвинулся в сторону от
неоконченной баррикады и ловко поймал брошенное ему Кузьмой полотенце.
- Утиральник? - удивился он, рассматривая полотенце, вышитое
узорами из петухов, клюющих зерна, инициалами "И. К." и украшенное
кружевом. - Откеда взял такое?
- В Уфе мне зазнобушка одна вышивала, когда на службу шел.
Наказывала: "Вытирайте свое светлое личико, Кузьма Захарыч, если
заплачете когда, меня вспоминаючи. А вернетесь, над иконой венчальной
повесим. Буквы на нем наши одинаковые..." Ирина Коновалова ее зовут, а
меня Кузьма Игнатов. Значит, что вышитое "К. И." одинаково нам с нею
приходится.
- Ну, спасибо, земляк, - дрогнувшим голосом сказал Батманов,
перетягивая на ноге полотенце мертвым матросским узлом. - Видать,
крепко я ранен, силенок у меня что-то не стало. - И Батманов улыбнулся
Кузьме слабой, извиняющейся улыбкой, словно ему было стыдно, что он
растерял свои силы.
- Ничего, ничего, - ободряюще сказал Кузьма. - Ты покрепче
перетяни ногу-то утиральником, тогда обойдется. Кость в тебе, видать,
цела.
Осинин строго и осуждающе поглядел на них: "Нашли время лясы
точить, словно в лазарете сидят! Какие тут разговоры, если
"Стерегущему" конец приходит!"
Всего несколько минут назад пронзила его горячая пуля в ногу и от
взрыва шимозы лопнула барабанная перепонка уха. От сверлящей боли в
голове, от недоуменного ожидания, что будет дальше, хотелось кричать о
помощи, бежать к Алексееву, у которого были йод и бинты, вообще
делать, что делают люди, попавшие в бедственное состояние, а вот он
молчит и, стиснув зубы, сидит с винтовкой в руках.
И, гордый своим терпением, выносливостью, он выжидающе оглянулся
на возвратившихся из обхода Бабкина и Бухарева.
- Эка чего нагородил! - усмехнулся Бухарев, увидев баррикаду
Батманова. - Помрешь тут, так и душе вылететь некуда.
- Через котлы душа ваша в рай попадет, - буркнул Хасанов.
- А твоя через что?
- Мне рай без надобности, грехов много - не пускают.
- Ну, братцы-кочегарцы, что делать будем? - спросил Бабкин.
- Кто его знает, - ответил один только Кузьма, недоуменно пожав
"Стерегущему" потянулись от японских кораблей шлюпки с вооруженными
людьми, а между ними, ловко лавируя, несся паровой катер.
С дистанции, превосходившей досягаемость ружейного обстрела,
катер открыл стрельбу. С носа его шла непрерывная трескотня, будто там
залегла добрая сотня стрелков.
- Чем он стреляет? - недоуменно спросил лейтенант у Анастасова.
- Должно быть, пулемет, - ответил инженер-механик.
Катер, проворно метавшийся между шлюпками, напомнил Головизнину
увертливую ящерицу. Но эта ящерица была вредна, она несла смерть.
Стоявший на носу катера пулемет напряженно бил по русскому кораблю с
короткими передышками. Его низкий и хлесткий огонь то обстреливал бак
"Стерегущего", то строчил по его палубе.
Пулемет на носу катера был новшеством. Старший офицер оценил его
по достоинству. Своим огнем пулемет расчищал путь шлюпкам. По их курсу
Головизнин понял, что японцы собираются пристать к носу "Стерегущего".
Лейтенант сделал попытку самолично унять неистовавшего
пулеметчика и несколько раз выстрелил по нему из кольта. Пулемет не
умолкал. Головизнин подумал, что ему надо взять винтовку, и в это
время услышал, что кто-то стреляет рядом с ним.
Это был Гаврилюк. Прикрывшись трупом Лкузина, как за валом, он
выпускал по катеру пулю за пулей. Потом к Гаврилюку примостился
комендор Майоров, тоже державший в руках дымившуюся винтовку.
Старший офицер слышал, как Майоров сказал Гаврилюку:
- Давай в минуту снимать японца, а то забьет совсем
"Стерегущего".
- Припечатано, - ответил Гаврилюк, ведя мушку на пулемет.
Матрос и комендор выстрелили одновременно. Пулемет затих. Катер
вильнул, сделал циркуляцию и оказался позади шлюпок.
Головизнин нагнулся, поднял выпавшую из чьих-то рук винтовку и
пошел на бак. Он не успел дойти. Содрогнувшись от боли, он упал с
винтовкой в руках. Его мертвое тело мгновение поддерживали дубовые
поручни борта, потом оно съехало на палубу. Из простреленного виска
старшего офицера струилась кровь, и уже привыкшие к ней в этом бою
матросы, тоже торопившиеся с винтовками на бак, вылили на нее
несколько ведер морской воды, чтобы не скользить в рукопашной схватке.
Из четырех офицеров на "Стерегущем" в живых остался только один -
Анастасов. После взрыва машины он чувствовал себя, как человек,
внезапно отрешенный от дел и потерявший точку опоры. Первым, кого он
увидел, очутившись на палубе, был кочегар первой статьи Хиринский.
Иван Хиринский был послан старшиной Хасановым из кочегарки
доложить старшему офицеру, что перебиты трубки котлов, но на верхней
палубе кочегара ранило в спину и ноги.
Теперь Иван упрямо двигался к мостику, где подтягиваясь руками,
где ползя на четвереньках, но влезть на мостик по разбитому трапу не
мог. Уцепившись за нижнюю ступеньку, он неистово кричал:
- Человек за бортом!.. Живо пары!.. Чего ждете?
У развороченной снарядом, но еще дымившейся трубы Анастасов
заметил Тонкого. Минный машинист, взглянув на дико кричавшего
Хиринского, вяло спросил у инженер-механика каким-то тусклым, усталым
голосом:
- Не помрем, ваше благородие? А?..
- Иногда, братец, лучше умереть, чем остаться в живых, - спокойно
ответил Анастасов.
Впервые в жизни инженер-механик почувствовал себя освобожденным
от всех забот, кроме заботы подороже отдать свою жизнь. Все необычное
теперь стало казаться естественным: и то, что у клюза ничком лежит
Головизнин, раскинув белые, сведенные судорогой руки, и что палуба
покрыта трупами вперемежку с исковерканным железом, и что сейчас в том
маленьком особом мире, какой представлял собою "Стерегущий", вместо
порядка и созидания, к которым привык инженер, царили хаос и
разрушение. И вслед за пришедшим безразличием Анастасов перестал
ощущать всякий страх перед возможным, близким концом.
С чувством ненависти к врагу он смотрел на "Акебоно", тихим ходом
приближавшегося к "Стерегущему". На японском корабле командирский
мостик и задняя мачта были искромсаны, борта пробиты, на палубе
валялись кучи убитых, но "Акебоно" двигался, у него был ход, жизнь. Он
шел медленно, словно крадучись; непрерывно стреляя, подплывал ближе и
ближе. Простым глазом был виден у большого орудия пожилой офицер, в
упор расстреливавший стоявшего на месте "Стерегущего" и его команду,
ружьями отбивавшуюся от пушек.
Шли только короткие секунды, но инженер-механик уже чувствовал,
как становился воином. Он разрядил в японца весь свой кольт, пулю за
пулей, и бросил оружие за борт. Оно было не нужно: ни одного патрона
для него не осталось.
- Не ждал гостинца. Обмяк, - подмигнул Апришко, когда стрелявший
японец упал.
- Найдем для них и получше подарки, - мотнул головой Кружко.
Нагнувшись, он поднял с палубы винтовку, перезарядил, подал
Анастасову.
- Берите, ваш-бродь... Против кольта она куда дюжее и бьет
способнее.
Винтовка показалась тяжелой. Ложе ее было мокрым и липким.
Анастасов протер его рукавом шинели. Сзади хлопнул выстрел так близко,
что инженер повернулся посмотреть, кто стреляет. Это был Гаврилюк.
Примостившись за трупом Лкузина, он едва уловимым движением наводил
винтовку на каждого, кто показывался у борта "Акебоно", потом
тщательно и уверенно вел мушку по намеченной цели. Все его ухватки
свидетельствовали, что он отборный стрелок. Казалось, что Гаврилюк
стреляет, как в тире, для своего удовольствия, забавляясь и перед
кем-то рисуясь. Выстрелив, громко говорил мертвому комендору, словно
тот слышал его:
- Припечатано, Селиверст! Не повставают!
Лемешко, контуженный во время взрыва машины, через какое-то время
пришел в себя, открыл глаза и поднялся на ноги. С трудом отдавая себе
отчет, что случилось, он вылез на палубу и сначала не узнал
"Стерегущего". Мостика уже не было. На его месте был исковерканный
металл: железо, медь, бронза. Расплавившиеся поручни, компас, рупоры
превратились в чудовищную паутину каких-то ниток, еще красных, в иных
местах от жары, в других черных от дыма и невесть откуда взявшейся
золы. Меткий вражеский залп все снес, все превратил в прах, словно
само небо свалилось на эту маленькую палубу миноносца.
С трудом владея руками, висевшими словно плети, Лемешко потянулся
к винтовке, лежавшей около убитого матроса. В сознании внезапно
промелькнул образ сына, потом жены и самых близких друзей. Эти
короткие проблески прошлого вернули ему часть сил, помогли взять себя
в руки. Лемешко почувствовал, что он должен драться за жизнь - свою и
товарищей, за право вернуться к своей семье. Он поднял винтовку,
усилием воли переборол в руках слабость и, подбежав к борту, стал
посылать в приближавшегося врага пулю за пулей.
Когда за спиной его что-то грохнуло, он увидел желтый, блестящий
туман, яркий, как заходящее солнце; хотел закричать "ура" и, не
чувствуя ни боли, ни страха, сделал последний выстрел, после чего
камнем упал на палубу и машинально пополз по ней ближе к товарищам.
Жесткая и липкая, она обдирала ему локти, пачкала руки. Глаза Лемешко
были закрыты, он тщательно старался приподнять веки, они не
размыкались как это бывало с ним в детстве, когда он видел страшные
сны, хотел и не мог проснуться.
Рядом снова раздался грохот. Волна горячего воздуха подхватила
Лемешко с палубы и, перенеся через борт, бросила вместе с осколками
чугуна и железа в море.
Узлы боя стягивались все туже. Смерть грозила теперь защитникам
"Стерегущего" на каждом шагу. Когда Анастасова поразил осколок
снаряда, инженер-механик упал и несколько секунд лежал без движения. И
в эти мгновения он вспомнил мать. Чувство нежности к ней затопило его.
Отзвуком прошлого промчались в памяти задушевные разговоры с нею,
ничего-то в жизни не знавшей и все же пытавшейся учить его жизни,
опираясь на собственный опыт, короткий, ненужный и грустный.
"Страданье - учитель людей... Счастье в покорности..."
"Нет, мама, не так! В жизни надо идти напролом, наперекор всем
стихиям... Но разве могла это делать ты, мечтавшая о всеобщем счастье,
желавшая его другим и забывавшая о нем для себя?"
Сознание постепенно затуманивалось. Но вот показалось, что к
горячему лбу прикоснулась знакомая, ласковая рука, не раз утешавшая
Володю в его детских и юношеских печалях.
- Мама, - сказал он тихо, едва шевеля губами, - ты не сердишься,
что я оставляю тебя одну? Нет?..
Ответа Анастасов не дождался. Вдруг стало темно. Должно быть,
мать погасила лампу, чтобы не мешать сыновнему сну...
Увидев свалившегося на палубу последнего офицера, Тонкий бросился
было к нему на помощь, но сейчас же отошел прочь.
- Ну вот, отвоевался наш инженер-механик, - произнес минный
машинист прыгающими губам, поворачиваясь к Гаврилюку, прекратившему на
минуту стрельбу. - Не повезло ему: целый флот по своим чертежам
построить мог, а видишь, как дело повернулось.
- Японцы гребут! - вдруг неистово заорал Кружко.
Матросы увидели, как от японских кораблей отваливали шлюпки,
наполненные вооруженными людьми. Взмахивая веслами, они ходко шли к
"Стерегущему".
На приближающихся японцев Тонкий смотрел сторожко,
прицеливающимся взглядом, и в его глазах загорался мрачный огонь
окончательного решения.
Ливицкого он нашел у правого крыла мостика.
- Ну, старший минер, - сказал Тонкий, - офицеров всех поубивало,
а япошки, видишь, плывут... Взберутся к нам с носа и кормы - и пропал
"Стерегущий".
Подняв глаза, старший минер увидел, что Тонкий дрожит от
усталости и контузий мелкой, непрекращающейся дрожью. Сердито буркнул:
- Что ты от меня хочешь?
- Насчет командования будем решать, минер. "Стерегущего" спасать
надо, - ответил Тонкий. - Сделаем с тобой так: ребят, которые живы, с
целыми руками, подберем и ударим по япошатам с обоих бортов. Я буду
щитить палубу от кормы, а ты с носа. Отобьем врага, сбросим в море,
можно будет и о машине подумать. Авось как-никак и налажу.
Минный машинист отошел.
На палубе в этот момент кое-где занимались, а кое-где и горели
выброшенные взрывами куски угля, и ярко пылали обрывки машинной
обтирки, пропитанной маслом.
Пожар заливался водой из ведер, которыми орудовал настолько
задымленный матрос, что лица его Ливицкий признать не мог. Матрос
работал с трудом: воды не хватало, огонь разгорался сильнее и сильнее.
Вдруг на тушение пожара самоотверженно поднялись, поддерживая
друг друга, тяжело раненные Зацепилин и Повалихин. С трудом
наклоняясь, они растаскивали голыми руками полыхавшее пламя и
сбрасывали его в воду.
- Ай, молодцы, вот молодцы! - восхитился Ливицкий. - И дерутся
весело, и на смерть идут бойко.
Неожиданно Повалихин упал лицом прямо в огонь. Зацепилин нагнулся
к товарищу, пытаясь поднять, но силы изменили ему и он свалился рядом.
- Держись, братцы! Держись, пензяки! - закричал Ливицкий,
бросаясь на помощь.
Он не добежал до них. Опять что-то рухнуло и упало ему на голову.
Силу удара Ливицкий ощутил чуть позднее, когда заныла рваная рана на
лбу, около виска, у которого бешено, оглушительными толчками билась
кровь. И стоило лишь минеру схватиться за висок, как кровь немедленно
побежала вниз, к подбородку, слепя и обессиливая. Он стирал ее с лица,
ужасаясь обилию и тягостно думая, зачем людям война, для чего они на
войне дерутся: только ли для того, чтобы друг другу кровь пускать, или
для чего большего?..
Ответа он себе не дал: сознание покинуло его раньше, чем он успел
собрать свои мысли.
ЛИЦОМ К ЛИЦУ
Плывя к "Стерегущему" на шлюпке, Кабаяси Ону с улыбкой сказал
своему соседу, морскому пехотинцу:
- Сегодня я накормлю русских постным обедом. Они будут довольны.
Но тут же он досадливо вспомнил, что сказанное не его собственные
слова. Их произнес янки-борец в конюшне порт-артурского цирка перед
своей борьбой с неизвестным русским мичманом. Глупо вел себя тогда
янки. Если не хватило сил против русского, можно было дать ему
подножку, незаметную, с подрезом, как в джиу-джитсу.
Суеверно поморщившись оттого, что так неудачно вспомнил
американца, потерпевшего от русского поражение, Кабаяси Ону
успокаивался по мере приближения к русскому миноносцу. Не корабль, а
исковерканное железо, пригодное, разве лишь для того, чтобы его
сфотографировать газетному корреспонденту.
Тем не менее со "Стерегущего" шлюпку с Кабаяси Ону встретили
ружейными выстрелами. Трое морских пехотинцев на шлюпке были убиты;
унтер-офицер ранен.
Показывая образец ловкости, Кабаяси Ону по багру, зацепленному за
поручни, влез на "Стерегущий" прежде всех. Он сразу же бросился к
фок-мачте и стал перебирать руками спускавшиеся с нее концы. Он тянул
их то вверх, то вниз, но флаг не спускался. Задрав голову, он увидел,
что флаг прибит гвоздями. Но разве Кабаяси Ону не поклялся, что снимет
его?
Привычно ловкими змеиными движениями, которыми он так недавно
восхищал в цирке Боровского порт-артурскую публику, японец полез на
мачту.
Но не было на мачте ни сочленений, как на бамбуке ни упоров, на
которые можно было опереться. Ноги скользили, срывались. Кабаяси Ону
полез к флагу "Стерегущего" медленно, как паук, проверяющий щупальцами
незнакомую и от этого страшную поверхность.
За карабкавшимся к флагу японцем уже давно следили тревожные
глаза Игнатия Игнатова и Ворожцова.
- Подожди, я срежу его! - гневно схватился за винтовку Игнатов. -
Храбрый, сволочь. Наперед всех залез.
- Ты-ы? - пренебрежительно протянул Ворожцов. - Отставить! По
уставу за флаги сигнальщики отвечают.
Смерив глазами расстояние между собою и Кабаяси Ону, Ворожцов
вихрем бросился к японцу:
- Ты что же, гад, делаешь!
Бросив винтовку и высоко подскочив, Ворожцов ухватил японца за
ногу и принялся стаскивать его. Кабаяси Ону свалился с мачты и сейчас
же упруго вскочил. С уверенной точностью, которой его тщательно и
настойчиво обучали мастера джиу-джитсу, он пригнулся, готовясь к
прыжку, и увертливо достал нож.
Потом, выпрямившись, как взметывается кверху внезапно
потревоженная змея, Кабаяси Ону сделал неожиданный прыжок и всей своей
тяжестью упал на Ворожцова. Сигнальщик пошатнулся, но устоял. Ударом
кулака он отбросил нож японца, направленный ему в грудь, и зажал врага
между локтями. Не выпуская его из железных тисков, он подошел вместе с
ним к борту и со страшною силою швырнул в море. В тот же миг тяжелый
удар обрушился ему на голову, и сразу же все завертелось, окуталось
тьмой. Видать, пришла "Стерегущему" смертельная опасность, надо было
сигналить аврал. Он быстро схватился за дудку и почувствовал, как
падает куда-то вниз, чему не видно ни дна, ни края.
"Никак, клеть сорвалась", - забеспокоился он, вспомнив родные
донецкие штольни, памятные ему на всю жизнь. От стремительного
движения клети у Ворожцова шумело в ушах, останавливалось сердце.
- Как глубоко... пожалуй, не долетишь до дна, - зашептал он уже в
предсмертном бреду и, теряя последнюю искру жизни, умолк навеки.
Цепляясь за борта баграми и абордажными топорами с крючьями на
концах, которые забрасывали всюду, где крюки могли за что-нибудь
зацепиться, японские матросы и морские пехотинцы лезли на носовую
часть палубы.
Тонкий, два Игнатовых, Харламов и Апришко частым огнем сбили в
воду японцев, пытавшихся взобраться на "Стерегущий" с кормы.
Стреляя, Тонкий нет-нет, да и оглядывался, что делается на носу.
Он видел, как с носа "Стерегущего" враг стал просачиваться вдоль
бортов миноносца направо и налево. И хоть схватки с врагом закипали
всюду, где одновременно могли задержаться пять-шесть человек,
ожесточенно размахивавших во все стороны оружием, все же матросы
"Стерегущего" пятились под неприятельским натиском.
- Теснят что-то наших, - озабоченно сказал Тонкий стоявшему рядом
с ним Майорову. - А Ливицкий куда-то пропал.
Майоров уловил в его словах гнетущую тревогу за судьбу
"Стерегущего" и сам беспокойно оглянулся назад. В это мгновение Тонкий
схватил его за рукав:
- Смотри, что делается! Неужели сдрейфили!
Майоров тоже увидел, как часть матросов с винтовками в руках
бросилась к баку и стала скрываться в машинном отделении. Но он
сказал:
- Не такие люди, чтобы дрейфить. Чести матросской не порушат.
Свое что-нибудь удумали.
- Ладно, пускай оттуда бьют, лишь бы били! - жестко бросил
Тонкий. - А япошат в море, видно, мне сунуть придется. Негоже им на
"Стерегущем" быть, пока на нем хоть один живой русский есть!
Майоров, подняв голову, с удивлением поглядел на Тонкого, а когда
увидел его глаза, сразу почувствовал, что человек говорит не на ветер.
Тонкий круто повернулся и пошел на бак.
- Держи левее, а то скосят! - крикнул ему вдогонку Майоров.
Тонкий слышал, что ему крикнули, но пошел прямо. Всем существом
своим он ощущал сейчас необходимость навести на миноносце боевой
порядок, объединить остававшихся в живых людей для беспощадного отпора
врагу в рукопашном бою, где каждый дерется и сам за себя и за каждого
локтевого с ним.
Он шел выпрямившись. Жужжавшие вокруг пули не могли заставить его
ни пригнуть голову, ни вобрать ее в плечи. Между второй и третьей
трубой навстречу ему стали высовываться в самых неожиданных местах
фигурки японцев в коротеньких шубейках с меховыми воротниками.
Он первым бросился на вставшего перед ним японца, пытавшегося
выстрелить в него. Страшным ударом приклада отбросил врага на леерное
ограждение. Потом выстрелил в одну из японских фигурок и быстро
прицелился в другую. В этот миг он услышал за собой крики и в
пол-оборота увидел, как на помощь ему с винтовками наперевес спешили
Майоров, Бондарь и еще несколько матросов. Тогда неистово закричав:
"Бей их до одного!" - он перехватил ружье на руку и пырнул штыком
морского пехотинца, только что швырнувшего мимо него абордажный топор.
Продолжая кричать "бей их до одного", - других слов Тонкий сейчас
сыскать не мог, - он поспешил туда, где виднелись спины своих
матросов, то нагибавшихся вперед, то отскакивавших назад, то
взбрасывавших высоко вверх руки с зажатыми в ник винтовками. Эти люди
яростно отбивались штыками и прикладами, сокрушая лезших на
"Стерегущего" врагов.
Число их таяло. Упоение успехом несло Тонкого на высокой и
стремительной волне, подстегивало в нем решительность, отвагу и удаль.
Время для него спуталось: минуты то мелькали мгновениями, то тянулись
часами. То он долго не мог поймать на мушку ни одного японца, то вмиг
выпускал всю обойму, снимая выстрелами по нескольку человек,
срывавшихся в воду вместе со своими баграми и абордажными крючьями.
В кормовой кочегарке, после того как один из японских снарядов
разорвался в угольной яме, образовалась пробоина против котла Э 3.
Кочегары Хасанов и Осинин быстро задраили пробоину, но в угольной яме,
где, кроме угля, были дрова и пакля, вспыхнул пожар. Трюмному
машинисту Василию Новикову, подоспевшему на помощь товарищам, удалось
пустить в дело помпу, и огонь своевременно был потушен. Машинные
квартирмейстеры Бухарев и Бабкин сейчас же отправились осматривать
повреждения котлов: не удастся ли возвратить жизнь кораблю? Бухарева
особенно беспокоила вода, кое-где уже подступавшая через мелкие
пробоины к топкам. Закончив осмотр, оба они сошлись вместе и
безнадежно посмотрели друг на друга.
- Э-эх, Рассеюшка наша, сколько муки за тебя народ принимает! -
вполголоса произнес Бухарев. Отводя от товарища глаза в сторону, он
говорил, понижая голос, все тише и тише: - Грусть берет, Михал
Федорыч, в рассуждении будущего. Семейный я, мальчонки у меня
подрастают. Трое. Глаз отцовский во как им нужен. Мать, она что!
Мальчишке, скажем, оплеуху надо влепить за баловство, а она
приголубит. "Дитятко, мол, мое..." Мальчонке доблесть внушать нужно, а
мать ему сайки печет... Смотришь, вместо заправского матроса
какая-нибудь цибулька и выросла.
Бабкин поглядел на Бухарева с сомнением.
- В резон не возьму, Иван Михайлович, почему такая забота вас
одолела. Мальчонки мальчонками, им своя мысль дадена, живи и действуй.
Казна им обязательно способие за вас отпустит, возьмут их в
фельдшерскую или пиротехническую школу, и амба. Тут дело ясное. А вот
насчет "Стерегущего" к какому мы с вами рассуждению придем?.. Если не
сейчас, так через час японцы нас на буксир возьмут.
Бухареву казалось, что Бабкин говорит не то, что ему, Бухареву, в
данный момент нужно. "Стерегущего", конечно, из головы не выкинешь,
только племя свое в смертный час тоже не забудешь. Жена моря не любит,
сыновей обязательно из морского в штатское сословие произведет. Где
это Бабкину понять, если в роду у него и духа морского не было, а
Бухаревы - все военные моряки: дед в Севастополе на Малаховом кургане
убит вместе с Нахимовым, отец вместе с Макаровым турецкие мониторы
взрывал. И сам он, Бухарев, от своей морской судьбы не отказывается,
хоть и не рядовым матросом числится, а в звании машинного
квартирмейстера первой статьи состоит. Чего уж тут с Бабкиным о
семейных делах рассуждать, если моряка только моряк понимает. И
Бухарев замолчал, притаил свои мысли, но они уже шли по другому курсу:
"Если даже японцы и возьмут "Стерегущего" на буксир, далеко не уйдут.
Нагонит их Макаров и отобьет "Стерегущего". Не такой человек адмирал,
чтобы на третий день своего приезда позволить японцам похвастаться
хоть самым малым успехом над русскими. Надо, значит, додержаться до
прихода Макарова, отбиваясь от неприятеля ружьями... Ну, а если бог
попустит несчастье, часто он, старикан, чудит, то..."
- Мое рассуждение насчет "Стерегущего" такое: в остатную минуту,
если она придет, откроем в машинном кингстоны. Слово мое свято.
- Это уж, конечно, - согласился Бабкин, крепче сжимая винтовку,
на которую опирался, и посмотрел на Бухарева внимательно, приязненно и
даже весело, всем сердцем ощущая, что нашел в нем единомышленника,
одинаково с ним понимающего необходимость предстоящего шага.
Батманов, только что возвратившийся в машинное отделение с
верхней палубы, возился у плохо захлопнутой двери, поминутно хватаясь
за раненую ногу. Звеня железом, он громоздил друг на друга
бесформенные обломки металла, складывая из них баррикаду. Кочегары
Осинин и Кузьма Игнатов, которого в отличие от другого Игнатова
команда звала не по фамилии, а просто Кузьмой, безразлично
присматривались к его работе и, осторожно придерживая заряженные
винтовки, отрывисто разговаривали между собой. От холодного металла
руки Батманова застывали, пальцы сводило судорогой. Он с самого утра
работал с металлом: давеча заделывал пробоину, сейчас закладывал
дверь. Работа у него не спорилась. Иззябшее, израненное тело
настоятельно требовало покоя. Кузьма, приглядевшись к морщившемуся от
боли Батманову, вдруг крикнул, вытаскивая из кармана смятое и мокрое
полотенце:
- Эй ты, башкир уфимский, на, завяжись! У тебя кровь из ноги
хлещет!
Батманов недоуменно посмотрел на него, провел рукой по своему
мокрому насквозь бушлату, потрогал набрякшую кровью штанину.
- Верно, - удивился он. - Где это меня наградили? Должно, у
вельбота, когда со старшим офицером стоял. То-то я смотрю, мне вдруг
на японцев наступать несподручно сделалось, сюда стрелять потянуло.
В его голосе слышалась явная досада. Он отодвинулся в сторону от
неоконченной баррикады и ловко поймал брошенное ему Кузьмой полотенце.
- Утиральник? - удивился он, рассматривая полотенце, вышитое
узорами из петухов, клюющих зерна, инициалами "И. К." и украшенное
кружевом. - Откеда взял такое?
- В Уфе мне зазнобушка одна вышивала, когда на службу шел.
Наказывала: "Вытирайте свое светлое личико, Кузьма Захарыч, если
заплачете когда, меня вспоминаючи. А вернетесь, над иконой венчальной
повесим. Буквы на нем наши одинаковые..." Ирина Коновалова ее зовут, а
меня Кузьма Игнатов. Значит, что вышитое "К. И." одинаково нам с нею
приходится.
- Ну, спасибо, земляк, - дрогнувшим голосом сказал Батманов,
перетягивая на ноге полотенце мертвым матросским узлом. - Видать,
крепко я ранен, силенок у меня что-то не стало. - И Батманов улыбнулся
Кузьме слабой, извиняющейся улыбкой, словно ему было стыдно, что он
растерял свои силы.
- Ничего, ничего, - ободряюще сказал Кузьма. - Ты покрепче
перетяни ногу-то утиральником, тогда обойдется. Кость в тебе, видать,
цела.
Осинин строго и осуждающе поглядел на них: "Нашли время лясы
точить, словно в лазарете сидят! Какие тут разговоры, если
"Стерегущему" конец приходит!"
Всего несколько минут назад пронзила его горячая пуля в ногу и от
взрыва шимозы лопнула барабанная перепонка уха. От сверлящей боли в
голове, от недоуменного ожидания, что будет дальше, хотелось кричать о
помощи, бежать к Алексееву, у которого были йод и бинты, вообще
делать, что делают люди, попавшие в бедственное состояние, а вот он
молчит и, стиснув зубы, сидит с винтовкой в руках.
И, гордый своим терпением, выносливостью, он выжидающе оглянулся
на возвратившихся из обхода Бабкина и Бухарева.
- Эка чего нагородил! - усмехнулся Бухарев, увидев баррикаду
Батманова. - Помрешь тут, так и душе вылететь некуда.
- Через котлы душа ваша в рай попадет, - буркнул Хасанов.
- А твоя через что?
- Мне рай без надобности, грехов много - не пускают.
- Ну, братцы-кочегарцы, что делать будем? - спросил Бабкин.
- Кто его знает, - ответил один только Кузьма, недоуменно пожав