Страница:
под стеклом.
Выгибая спину и потягиваясь, к нему подошла кошка, посмотрела
зелеными глазами, потом вспрыгнула на колени, повозилась, устраиваясь
удобнее, и свернулась живым теплым клубком. Поглаживая ее, Анастасов
сказал:
- Ну, рассказывай, мам, как ты живешь.
- Сейчас хорошо. Как начал ты присылать мне деньги, видишь,
какими хоромами обзавелась? Две комнатки, почти центр. Восемнадцать
рублей в месяц с дровами... По совету Крылова я недавно на арифмометре
считать выучилась, редкую специальность приобрела, - похвасталась
мать. - Теперь и он и Дмитрий Иванович Менделеев заваливают меня
работой. Всяческих вычислений для формул у них ведь тьма-тьмущая, вот
и зовут меня. Рублей шестьдесят от их учености в месяц набегает, а то
и больше.
- А девочка кто?
- Феклуша?.. Дворника нашего родственница. Полы мыла в
комнатах... Что это? Мурка к тебе на колени забралась? Почувствовала
хозяина? Гони ее. Сейчас пить чай будем.
Мать разливала чай, угощала, расспрашивала и сама говорила,
говорила без конца. На часах было уже половина третьего, когда она,
спохватившись, что сын с дороги утомился, постелила ему постель.
Война свалилась на Анастасова через несколько дней по приезде в
столицу как снег на голову. Выполнить поручение за это время он еще не
сумел. В Адмиралтействе его посылали из отделения в отделение, от
стола к столу, а на Невском заводе, хотя и приняли вежливо, но от
выдачи каких-либо чертежей наотрез отказались, ссылаясь на то, что
имеют дело исключительно с Адмиралтейством.
Утром 27 января он только собрался вставать, как в прихожей
грохнули дрова, принесенные дворником, послышались какие-то слова, а
затем приглушенный вопль Феклуши. Через мгновение она вбежала в
комнату. Лицо ее было испуганно.
- Японцы на нас напали... Манихвест от царя! - закричала она,
чуть не плача. - Об этом газеты на улицах продают.
Анастасов сунул ей в руку гривенник и через десять минут уже
читал встревоженной матери высокопарные слова царского манифеста о
начале военных действий с Японией и телеграммы наместника, о
вероломном нападении японской эскадры на русские корабли.
- Выведены из строя лучшие броненосцы: "Цесаревич", "Ретвизан", -
возмущался инженер-механик. - А ведь исправить их теперь в Порт-Артуре
страшно трудно, почти невозможно. Нет доков, а главное - людей. И я
вот тоже зачем-то торчу в Петербурге, хотя там присутствие мое было бы
в тысячу раз полезнее.
Мать тщетно пыталась сдержать волнение.
- Но разве ты сейчас тоже должен вернуться в Порт-Артур? -
спросила она побелевшими губами.
- Мамочка! Неужели это не понятно? - лицо его пылало, глаза
искрились. - Сейчас у всех нас должна быть одна цель - беззаветно
служить отечеству!
- Когда же ты едешь?
- Сегодня узнаю в Адмиралтействе.
В Адмиралтействе на этот раз Анастасова встретили приветливо.
Начальник отделения капитан первого ранга сказал, что о чертежах
заботиться уже нечего. Пусть миноносцы воюют такими, какими их застала
война. Сейчас есть дела поважнее. В Порт-Артур направляется эшелон
квалифицированных рабочих с корабельных и орудийных заводов -
Балтийского, Обуховского и Ижорского. Эшелон поведут морские офицеры,
к ним причислен и Анастасов. Выезжать завтра. Организация отправки
поручена адмиралу Макарову. Его адъютант, лейтенант Семенов, находится
сейчас здесь. К нему и следует явиться.
Представившись Семенову, Анастасов получил от него назначение,
прогонные деньги и совет немедленно явиться к командиру эшелона,
который жил в конце Гороховой улицы.
Доехать на извозчике удалось только до Садовой. Уже от Апраксина
рынка пришлось свернуть влево, так как отовсюду густыми толпами шли
манифестации. Сани Анастасова тянулись за ними, как в похоронной
процессии, пока на Невском, около Публичной библиотеки, не застряли
совсем. От арок Гостиного двора во всю ширину Садовой толпились люди.
Все они кричали "ура", несшееся к затянутому тучами небу, как
несмолкаемый раскат грома. Извозчик подъехал к тротуару, остановил
лошадь:
- Не проехать дале, ваше благородие, - беспомощно сказал он
поворачиваясь.
Анастасов отбросил полость, вылез из саней, стал расплачиваться.
- Да здравствует русский флот! - раздался около него звонкий
голос. Офицер повернул голову, едва не задев девичью барашковую
шапочку. Завитки русых волос выбивались из-под спущенных наушников,
серо-голубые глаза ярко и весело искрились. На их восторженный взгляд
инженер-механик невольно ответил таким же и, тепло улыбнувшись, отдал
честь.
Но тут к нему совсем близко придвинулся пожилой чиновник с
седоватой квадратной бородой.
- Вы моряк, господин офицер, - громко заговорил он жестикулируя.
- Мстите япошкам-самураям за их вероломство! Научите их рыцарству в
бранном деле. Вы слышите мои слова?
Ветер движения пронесся по толпе.
Студенты, шумливая группа которых стояла поблизости от
Анастасова, распознав его форму, стали дружно кричать:
- Да здравствует наш флот!
- Да здравствуют морские инженеры!
- Русскому флоту ура!
От Сенной площади к Невскому медленно двигался крестный ход с
хоругвями и иконами. Толпа на проспекте росла, грудилась тысячью живых
тел. Она задерживалась у Аничкова дворца, ею были залиты тротуары
Невского, набережной Фонтанки, Аничков мост со вздыбленными конями. У
дворца сменяли караул: вместо солдат Павловского полка в остроконечных
медных киверах становились кавалергарды, огромные солдаты в медных
касках, увенчанных серебряными орлами с распластанными крыльями. Толпа
кричала и уходившим павловцам и пришедшим кавалергардам: "Да
здравствует русская гвардия!" - и любовалась их молодцеватостью,
выправкой и картинной парадностью.
У чугунных ворот появились околоточные дворцовой полиции.
Осмотрев толпу, один из них сказал другому:
- Чистая толпа, без мастеровни. Господские сынки и попы с бабами.
Ничего страшного!..
Домой Анастасов вернулся уже в сумерки.
- Завтра, мамочка, завтра еду. В девять вечера, - сказал он с
радостным возбуждением, не замечая, как мать отводит от него взгляд,
чтобы не показать скопившихся в глазах слез.
Смахнув их украдкой ребром ладони, она подошла к буфету, достала
посуду, и опять они сидели вместе за чайным столом, и опять
разговаривали, вспоминая совместную жизнь. А когда уже около полуночи
сын лег, наконец, на пестрый диванчик и, по-детски свернувшись
калачиком, сразу же крепко заснул, мать несколько раз поправляла ему
одеяло, подушку; чуть касаясь, чтобы не разбудить, целовала в лоб;
неслышными, легкими шагами бродила по комнате и шептала, шептала, то
отходя от дивана, то приближаясь:
- Володя! Мальчик любимый мой!.. Услышу ли я еще твои шаги рядом
с моими?.. Знаешь ли ты, что я живу твоей жизнью, дышу твоим воздухом,
что все, что сохранилось у меня дорогого на свете, - один ты!.. Ты для
меня мое настоящее, мое прошлое и все, что останется после меня на
земле... Куда же ты уходишь от меня, родной?..
И осторожно крестя и целуя сына, с надеждой оглядывалась на
темную икону:
- Владыка всемилостивый, спаси и сохрани!..
Провожать себя на вокзал Анастасов матери не позволил, зная, что
его ожидают серьезные хлопоты по эшелону. Уже одетый в шинель, по
обычаю, на минуту присел перед дальней дорогой.
- Ну, мама, - мужественно улыбнулся он и встал, нежно обняв ее на
прощанье. - Не скучай без меня. Еще поживем вместе. Кончится через
полгода война, и ты приедешь ко мне в Порт-Артур.
И снова извозчик, приведенный Феклушей, повез инженер-механика по
заснеженной набережной Екатерининского канала. Была она пустынна, тиха
и не очень ярко освещена. Анастасов грустно смотрел на нее и вспоминал
заплаканные глаза своей матери.
Таисия Петровна находилась в гостях у доктора Акинфиева, когда
тот прочел вслух сообщение из вечерней "Биржевки" о разрыве
дипломатических отношений с Японией. Сообщение было короткое, туманное
и особенного впечатления на сидевших за чайным столом не произвело:
уехал какой-то барон Курино.
- Что ж, скатертью дорога! Сам из породы макак, а фамилия
куриная, - пошутил старик. - Не думаю все-таки я, чтобы японцы
осмелились начать войну с нами. Нет, это народ не воинственный. На
Дальнем Востоке, как мне рассказывали, они все больше в прачках да
парикмахерах ходят.
- Ну и пусть, господь с ними. Должны же люди чем-нибудь себе хлеб
зарабатывать, - отозвалась жена. - Стричь да стирать лучше, чем
бряцать оружием.
Кадникова весело согласилась с ней, но когда шла домой, в ее
голове возникли и перемешались друг с другом десятки вопросов,
сводившихся, в сущности, к одному: "А если война все же вспыхнет...
что тогда она, женщина-врач, должна делать?.. В чем ее долг перед
своей родиной, перед народом?"
Дома она попробовала читать, но глаза только скользили по книжным
строчкам, не улавливая смысла. Вспомнились разговоры с лейтенантом
Сергеевым перед его отъездом на Дальний Восток.
- Сила людей, - сказал он, - в сопротивлении случайностям,
которые мешают им жить, как им кажется правильным, нужным. А для этого
следует с детства воспитывать в себе волю. Воля - это свойство
характера, ищущего настоящего дела, настоящего места в жизни. Без
этого человеку остается одно: смиренно, без сопротивления и ропота
подчиняться неумолимой судьбе. Вы же идете сквозь жизнь отнюдь не
пассивно.
Таисия Петровна вскинула на него опечаленные предстоящей разлукой
глаза, но осталась безмолвной.
- Да, характер у вас волевой, - повторил он, целуя на прощание ее
руку. - Вот и молчите вы сейчас умно и хорошо. Это тоже свойство души
глубокой и искренной. Но если вы захотите, то мы еще встретимся, Тася.
В первый раз назвал он ее так дружески-просто и ласково, и это
было для нее больше, чем все сказанное им при последнем свидании...
Двадцать седьмого января Кадникова явилась в Главное управление
Красного Креста с просьбой послать ее в Порт-Артур вместе с отрядом
сестер милосердия.
- Но можете ли вы завтра выехать? - спросил ее седой генерал в
золотых очках.
- Хоть сегодня, - ответила Кадникова.
- Прекрасно, - одобрительно сказал генерал, просмотрев ее
документы. - Завтра к пяти часам явитесь сюда с личными вещами. Весь
отряд уже будет здесь. Отслужим напутственный молебен - и с богом!
Порт-артурский отряд сестер милосердия должен был выехать вечером
с тем же экстренным поездом, на котором отправляли рабочих для ремонта
тихоокеанских кораблей. На Знаменской площади у Николаевского вокзала
стояли толпы провожающих. Вокзал и перроны были забиты людьми и
багажом. Рослые жандармы едва справлялись, наводя порядок. Всюду
слышались крики и брань, везде толкались и давили друг друга.
Станционное начальство не знало, что делать.
Двадцать четыре сестры милосердия и сопровождавшие их
начальствующие лица приехали в девяти каретах и застряли у Знаменской
церкви. Проехать к вокзалу не было никакой возможности. Полицейский
офицер, к которому обратились за содействием, любезно улыбался и
беспомощно разводил руками:
- Не имею права кричать на людей. Патриотическая манифестация. С
утра толкутся. Придется подождать. Сейчас конные городовые проездку
будут делать.
На дебаркадер пробрались с отчаянным трудом как раз в ту минуту,
когда брякнул первый звонок. Цепь жандармов, взявшись за руки, изо
всех сил сдерживала толпу, стремившуюся на перрон.
Когда сестры милосердия показались на перроне, послышались крики:
- Покачать бы их следовало!
- Ура, сестрицы!
- В час добрый, сестрицы!
Наконец все как-то кончилось, все нашли свои вагоны и места,
уложили вещи, поблагодарили провожавших, пожали им руки. Поезд отошел
под прощальные крики сотен людей и приглушенные звуки военного
духового оркестра.
Таисия Петровна чувствовала себя усталой и разбитой. Она
взобралась на верхний диван и, лежа на нем, прислушивалась к
равномерному грохоту вагонных колес. Каждый их поворот уносил ее все
дальше и дальше от Петербурга, от всего того, что вчера еще было для
нее жизнью, а сейчас становилось уже только воспоминанием.
Через распахнувшиеся занавески светила круглая зеленоватая луна,
и в ее лучах купе казалось наполненным искрящейся пылью. Несмотря на
то, что свечи погасли, в купе было светло.
Немного отдохнув, Таисия Петровна отодвинула занавеску, заглянула
в вагонное стекло, прислушалась. Поезд замедлял ход. Подошел к станции
и остановился. Но вокруг продолжалась кипучая жизнь с беспокойными
шумами и звуками. Коротко и глухо вскрикивали маневрировавшие
паровозы, гремели, толкая друг друга, передвигаемые ими вагоны.
Изредка на паровозах открывали поддувала, из которых с натугой
вырывался пар. С другой стороны вагона тоже шла своя жизнь. По рельсам
двигались огромные тяжести, угадывавшиеся по дрожанию земли, по
глухому, грозному стуку. Стояли долго. Когда поезд тронулся снова,
Таисия Петровна утомленно закрыла глаза и скоро уснула.
Но в тех вагонах, где ехали рабочие, которые должны были срочно
устранить все повреждения на военных судах, пострадавших от вероломной
атаки японцев, спали немногие. Балтийцы, обуховцы и ижорцы вели между
собою нескончаемые разговоры о войне, о ее причинах, о будущих судьбах
России. Многие из них знали друг друга давно и не стеснялись говорить
откровенно и прямо.
- Не пойдет у нас эта война, - говорил рабочий Обуховского завода
оружейному мастеру Ижорского. - Сердца к ней у народа нет. Видали в
Питере манифестации, когда царь про войну объявил? Кто их делал да
"боже царя храни" пел? Чиновники, лавочники, студенты в мундирах. А
простой народ где был?.. Не было его, простого народа, - ни
мастеровых, ни мужиков. Рабочему люду от этой войны один прок: либо
перст пополам, либо ноздря надвое.
- Правильно, - соглашался ижорец, - кашу-то царь с министрами
заварил, а вот расхлебывать ее мы едем.
- Мне сдается, - сказал обуховец, - если мы эту дрянную кашу и
расхлебаем, то, как говорится, кашку-то слопал, а чашку-то об пол. Для
себя-то в другой посудине варить станем.
В соседнем отделении послышался взрыв хохота. Ижорец заглянул
туда. На обеих продольных скамейках, тесно сжавшись, сидели рабочие.
Втиснувшись между ними, на толстом березовом обрубке примостился
чертежник, пожилой, лысый со лба брюнет с негромким, вкрадчивым
голосом. Ему явно хотелось показать, что он разбирается в политике
лучше рабочих.
- Государственную думу нам надо, - назидательно поучал он
ласковым тенорком. - Ученые люди съедутся, поговорят да что-нибудь
умное и надумают. Вот мы и перестанем из стороны в сторону метаться.
- Толкуй, толкуй. Не больно нам нужна твоя дума. Такие же господа
лысые с козлиными бородками съедутся, как и ты. Где господа да наемные
чиновники с царским жалованием, там мастеровому и мужику хорошего
нечего ждать, - резко возразил слесарь Лифанов, отрезая себе кусок
колбасы, лежавшей на столике.
Алексея Лифанова товарищи по заводу любили за его острый ум и
правдивость, но еще больше за то, что видели в нем прекрасные черты
русского человека, искренне болеющего за общее дело. Даже в спокойных,
дружеских спорах Лифанов всегда называл себя "мы", а не "я".
Чувствовалось, что он и думает так: не только о себе, но обо всех, и
это располагало к нему, внушало доверие. В открытом взгляде его, как и
в словах, было что-то надежное, крепкое, честное, отчего все неясное и
запутанное начинало казаться простым и понятным.
Лысый чертежник на мгновение опешил от язвительной его реплики,
но тут же запальчиво крикнул:
- Спорить с доказательством надо, по-деловому, а ты на народных
выборных, как пень безголовый, клепаешь. Кто ты, мастеровой или чурка
с глазами?
- Нет, господин хороший, не чурка и не клепальщик, а слесарь и
сварщик, - полушутливо отозвался Лифанов и, обведя веселым взглядом
рабочих, дружески продолжал, обращаясь уже не к чертежнику, а ко всем:
- В думе кто сидеть будет?.. Господа помещики, купчики да попы. Хотели
бы они спать спокойно, да крестьянские блохи мешают. Мужику земля для
трудов нужна, для устройства всей жизни народной, а господам - для
плутней, чтобы эту самую землю в банке за рупь заложить да в свой
кошель положить. У нас вон полгубернии пустой земли стоит, ткни в нее
лопатой - сама сок пустит, да вот работать на ней не дают.
Монастырская, казенная да помещичья!
Сбившиеся в тесный полукруг рабочие, внимательно следившие за
спором, сочувственно и тревожно зашумели, выражая согласие с
Лифановым.
- С землей везде горе. Это-то так, - со вздохом произнес ижорец,
устало присаживаясь на корточки около нар. - Ну, а насчет думы ты
все-таки зря толкуешь.
- Опять двадцать пять, - досадливо протянул Лифанов. - Мы, брат,
не против думы, а против тех, кто в ней сидеть будет да заместо нас
решать станет, как рабочему или крестьянину жить по правде... А
правда-то у нас с ними разная... Слыхал, может, в Питере был такой на
все руки мастер Иван Васильевич Бабушкин?.. В юных летах мы с ним на
Семянниковском заводе работали. Ну и зимой девятьсот второго пришлось
встречаться... Так у него завсегда газета с собой была, "Искра"
называлась. Вот где правда-то наша полностью пропечатана, не
по-господски, а по-рабочему. Прочтет он, бывало, на тайной сходке
статью, и ясно станет: каким людям веру давать, каких под зад пинком
гнать.
- Это какой же Бабушкин? - оживляясь, спросил ижорец. - Которого
в прошлом году арестовали?
- Он самый. Мудрый человек. Голова! А ты за хозяйского
прихлебателя стоишь, - кивнул Лифанов в сторону чертежника,
- Смотри, мастеровой, доболтаешься! - сокрушенно, со скрытой
угрозой покачал головой чертежник. - И откуда в тебе злость эта самая
развелась?
- Ветром надуло на заводе, - отозвался насмешливо Лифанов. И,
помолчав, добавил с суровыми нотками в голосе: - У твоих-то, которых
ты в думу прочишь, руки-то будут белые, а наша работа черная. Цвет на
цвет не выходит!
День проходил за днем. Поезд то набирал, то сбавлял скорость,
уходя все дальше на восток. В Харбине стояли утомительно долго. Таисия
Петровна нехотя набросила на себя пальто и вышла на платформу. Длинный
зал первого класса был набит беженцами из Порт-Артура, ожидавшими
поездов на Россию. Кадникова прислушивалась к разноголосому говору.
Больше всего говорили о двадцать седьмом января. Все возмущались, что
на рейдах не была выставлена надлежащая охрана, пары в котлах не были
разведены, а минные сети спущены только на нескольких кораблях.
Какой-то подпоручик, сидя в буфете за столом и беспрерывно требуя
водки, графинчик за графинчиком, с пафосом говорил, что героями во
время внезапной атаки японцев на Тихоокеанскую эскадру оказались
только "Варяг" и "Кореец", погибшие в порту Чемульпо.
- А что было в Порт-Артуре? - свирепо спрашивал подпоручик. -
Безобразие, одно только безобразие!
Таисия Петровна отпила глоток из своего стакана и отставила его в
сторону. Чай был холодный и невкусный. Просить у буфетчика свежего не
захотелось. Она расплатилась и вышла на вокзальную площадь. Вокруг
сквера, распластавшегося перед вокзалом, сидели торговцы - китайцы с
бритыми черепами и длинными косами. Там и тут стояли китайские
полицейские, тоже длиннокосые, в фуражках русского образца, с длинными
бамбуковыми палками, которые они то и дело опускали на головы, плечи и
спины своих соплеменников. Таисии Петровне стало грустно от этого
зрелища. Она уже собиралась пойти назад, на платформу, когда услышала
за спиной чей-то взволнованный, приглушенный уличным шумом голос:
- Видно, везде, как у нас... И кому это только надо -
натравливать простой народ друг на друга?.. Цепных собак из людей
делают. Срам!
Кадникова оглянулась. Около нее стоял широкоплечий, статный
мужчина в замасленной одежде рабочего, с короткими густыми усами,
прямым крупным носом и гневно прищуренными светлыми глазами,
отливавшими синевой.
- Да, безрадостная картина, - откликнулась она невольно. - Кто
палку взял, тот и капрал.
- Ну, палка-то тоже о двух концах, - засмеялся Лифанов. -
Погуляет она когда-нибудь и по начальственным спинам. В иных странах,
сказывали, уже бывало такое. Обида да горе всему человека научат.
Таисия Петровна посмотрела на мастерового в упор. Негромкий смех
его прозвучал добродушно, но слова были жесткие, почти злые, и во
взгляде холодным огнем горела угроза кому-то.
"А ведь я его где-то видела, - вспомнила Кадникова. - Очевидно,
он едет с нами в одном из соседних вагонов".
Лицо мастерового понравилось ей, а смелая речь возбудила желание
узнать его ближе, глубже. Перебрасываясь короткими фразами, они пошли
вместе назад, к вокзалу, но Лифанов теперь больше спрашивал, чем
отвечал, пытливо всматриваясь в нее своими большими, продолговатыми,
проницательными глазами.
А над вокзалом и городом по ясному, голубому небу по-прежнему
плыли рассыпчатые, мелкие облака; плыли легко и плавно, как лебединые
стаи по озеру, и казалось - нет им конца.
"СТЕРЕГУЩИЙ" ПОЛУЧАЕТ ЗАДАНИЕ
"Личное словесное предупреждение" о том, что вновь назначенный
командующий флотом выразил желание видеть его немедленно, лейтенант
Сергеев получил от флаг-адъютанта наместника, который, в свою очередь,
получил его на словах от дежурного флаг-капитана адмирала Макарова.
Немного подивившись сложному порядку передачи приказаний,
установленному в Порт-Артуре, лейтенант отправился в морской штаб к
адмиралу.
- Одну минуточку, - остановил Сергеева в приемной капитан второго
ранга в адъютантских аксельбантах. - Должен обратить ваше внимание,
лейтенант: командующий флотом ждет вас, а вы...
Трель электрического звонка оборвала капитана. Он шмыгнул в дверь
и, сейчас же вернувшись, объявил тоном человека, хорошо натасканного
на обслуживании начальнических кабинетов:
- Адмирал просит!
- Лейтенант Сергеев. Прибыл по приказанию вашего
превосходительства, - почтительно застыл Сергеев, не доходя нескольких
шагов до письменного стола, за которым сидел Макаров.
- Ну вот и хорошо, что не задержали, - дружески приподнялся
навстречу адмирал. Тон голоса был теплым, но лейтенант видел, как
глаза Макарова придирчиво обежали его с ног до головы. Адмиральской
требовательности Сергеев не боялся, он сам был требователен к себе, и
внешний облик его, как морского офицера, был безупречен.
- Рад вас видеть, Александр Семенович, лишний раз, -
удовлетворенно продолжал Макаров. - Приказ о назначении вас командиром
"Стерегущего" мною утвержден. Присутствующие здесь господа офицеры -
командный состав вашего миноносца: лейтенант Головизнин-второй, мичман
Кудревич, инженер-механик Анастасов.
Николай Семенович - балтиец, штурманский офицер, три года тому
назад плавал на "Корейце", получил на нем боевое крещение. Это,
конечно, не все, но много. Мичман Кудревич, мне уже насплетничали,
забияка, охотно кладет иностранцев на обе лопатки. Последнее неплохо в
нашей стране, где прослыть заграничным умником многие считают
счастьем.
И что забияка - ничего. Забияки - сквернословы, пустельги нам не
нужны, а забияки со светлой головой и большими мыслями куда как России
требуются.
"Ах, умница, милый!" - растроганно подумал Кудревич, чувствуя,
как в душе его всколыхнулось от слов адмирала что-то большое и
светлое. Макаров повел широкими плечами и медленно оглядел офицеров
дружелюбным, внимательным взором.
- Теперь речь пойдет о вас, инженер-механик. Я уже слышал о вас
от профессора Алексея Николаевича Крылова. Он показывал мне последние
чертежи ваших "мух-торпедоносцев". Да, на ваших корабликах можно
разгромить флот любого неприятеля. К сожалению, реализация ваших
чертежей отложена до конца войны. Но во мне вы всегда найдете горячего
защитника ваших идей.
Анастасов краснел от гордости и смущения. Похвалы боевого
адмирала, признанного авторитета в вопросах кораблестроения, не только
льстили его самолюбию, в них он слышал одобрение своих творческих
планов конструктора и был счастлив.
Макаров торжественно продолжал:
- Поздравляю вас, господа офицеры, с назначением на миноносец.
Вручая вам "Стерегущего", я не только таю надежду, но уверен, что вы
блистательно проявите все великолепные качества русского человека.
Создайте на "Стерегущем" железную дисциплину, воспитывайте в команде
храбрость и самоотверженность, отвагу и разумную инициативу,
основанную на знании порученного каждому дела.
Еще посоветую вам, господа офицеры, неустанно учиться в условиях,
максимально приближенных к боевой обстановке. Меньше отстаиваться на
внутреннем рейде, меньше торчать на внешнем рейде, больше плавать,
плавать при всякой погоде.
Сейчас мы вынуждены бездействовать, пока "Цесаревич", "Ретвизан"
и "Паллада" не возвратятся в строй. Это время мы должны использовать
для выяснения, где находится японская эскадра, чтобы затем, по мере
возможности, взять в свои руки инициативу и выиграть бой за обладание
морем.
Макаров внимательно вглядывался своими умными, совсем молодыми
глазами в лица офицеров, точно пытаясь прочесть в них ответ на свои
слова.
И когда Кудревич поймал на себе его взгляд, он почувствовал, как
легкий холодок восторга вдруг снова пробежал по его коже, заставив
зябко поежиться.
- Вернемтесь теперь к ближайшей задаче. На "Стерегущего"
возлагается подробный осмотр побережья и островов Эллиот и Блонд с
Выгибая спину и потягиваясь, к нему подошла кошка, посмотрела
зелеными глазами, потом вспрыгнула на колени, повозилась, устраиваясь
удобнее, и свернулась живым теплым клубком. Поглаживая ее, Анастасов
сказал:
- Ну, рассказывай, мам, как ты живешь.
- Сейчас хорошо. Как начал ты присылать мне деньги, видишь,
какими хоромами обзавелась? Две комнатки, почти центр. Восемнадцать
рублей в месяц с дровами... По совету Крылова я недавно на арифмометре
считать выучилась, редкую специальность приобрела, - похвасталась
мать. - Теперь и он и Дмитрий Иванович Менделеев заваливают меня
работой. Всяческих вычислений для формул у них ведь тьма-тьмущая, вот
и зовут меня. Рублей шестьдесят от их учености в месяц набегает, а то
и больше.
- А девочка кто?
- Феклуша?.. Дворника нашего родственница. Полы мыла в
комнатах... Что это? Мурка к тебе на колени забралась? Почувствовала
хозяина? Гони ее. Сейчас пить чай будем.
Мать разливала чай, угощала, расспрашивала и сама говорила,
говорила без конца. На часах было уже половина третьего, когда она,
спохватившись, что сын с дороги утомился, постелила ему постель.
Война свалилась на Анастасова через несколько дней по приезде в
столицу как снег на голову. Выполнить поручение за это время он еще не
сумел. В Адмиралтействе его посылали из отделения в отделение, от
стола к столу, а на Невском заводе, хотя и приняли вежливо, но от
выдачи каких-либо чертежей наотрез отказались, ссылаясь на то, что
имеют дело исключительно с Адмиралтейством.
Утром 27 января он только собрался вставать, как в прихожей
грохнули дрова, принесенные дворником, послышались какие-то слова, а
затем приглушенный вопль Феклуши. Через мгновение она вбежала в
комнату. Лицо ее было испуганно.
- Японцы на нас напали... Манихвест от царя! - закричала она,
чуть не плача. - Об этом газеты на улицах продают.
Анастасов сунул ей в руку гривенник и через десять минут уже
читал встревоженной матери высокопарные слова царского манифеста о
начале военных действий с Японией и телеграммы наместника, о
вероломном нападении японской эскадры на русские корабли.
- Выведены из строя лучшие броненосцы: "Цесаревич", "Ретвизан", -
возмущался инженер-механик. - А ведь исправить их теперь в Порт-Артуре
страшно трудно, почти невозможно. Нет доков, а главное - людей. И я
вот тоже зачем-то торчу в Петербурге, хотя там присутствие мое было бы
в тысячу раз полезнее.
Мать тщетно пыталась сдержать волнение.
- Но разве ты сейчас тоже должен вернуться в Порт-Артур? -
спросила она побелевшими губами.
- Мамочка! Неужели это не понятно? - лицо его пылало, глаза
искрились. - Сейчас у всех нас должна быть одна цель - беззаветно
служить отечеству!
- Когда же ты едешь?
- Сегодня узнаю в Адмиралтействе.
В Адмиралтействе на этот раз Анастасова встретили приветливо.
Начальник отделения капитан первого ранга сказал, что о чертежах
заботиться уже нечего. Пусть миноносцы воюют такими, какими их застала
война. Сейчас есть дела поважнее. В Порт-Артур направляется эшелон
квалифицированных рабочих с корабельных и орудийных заводов -
Балтийского, Обуховского и Ижорского. Эшелон поведут морские офицеры,
к ним причислен и Анастасов. Выезжать завтра. Организация отправки
поручена адмиралу Макарову. Его адъютант, лейтенант Семенов, находится
сейчас здесь. К нему и следует явиться.
Представившись Семенову, Анастасов получил от него назначение,
прогонные деньги и совет немедленно явиться к командиру эшелона,
который жил в конце Гороховой улицы.
Доехать на извозчике удалось только до Садовой. Уже от Апраксина
рынка пришлось свернуть влево, так как отовсюду густыми толпами шли
манифестации. Сани Анастасова тянулись за ними, как в похоронной
процессии, пока на Невском, около Публичной библиотеки, не застряли
совсем. От арок Гостиного двора во всю ширину Садовой толпились люди.
Все они кричали "ура", несшееся к затянутому тучами небу, как
несмолкаемый раскат грома. Извозчик подъехал к тротуару, остановил
лошадь:
- Не проехать дале, ваше благородие, - беспомощно сказал он
поворачиваясь.
Анастасов отбросил полость, вылез из саней, стал расплачиваться.
- Да здравствует русский флот! - раздался около него звонкий
голос. Офицер повернул голову, едва не задев девичью барашковую
шапочку. Завитки русых волос выбивались из-под спущенных наушников,
серо-голубые глаза ярко и весело искрились. На их восторженный взгляд
инженер-механик невольно ответил таким же и, тепло улыбнувшись, отдал
честь.
Но тут к нему совсем близко придвинулся пожилой чиновник с
седоватой квадратной бородой.
- Вы моряк, господин офицер, - громко заговорил он жестикулируя.
- Мстите япошкам-самураям за их вероломство! Научите их рыцарству в
бранном деле. Вы слышите мои слова?
Ветер движения пронесся по толпе.
Студенты, шумливая группа которых стояла поблизости от
Анастасова, распознав его форму, стали дружно кричать:
- Да здравствует наш флот!
- Да здравствуют морские инженеры!
- Русскому флоту ура!
От Сенной площади к Невскому медленно двигался крестный ход с
хоругвями и иконами. Толпа на проспекте росла, грудилась тысячью живых
тел. Она задерживалась у Аничкова дворца, ею были залиты тротуары
Невского, набережной Фонтанки, Аничков мост со вздыбленными конями. У
дворца сменяли караул: вместо солдат Павловского полка в остроконечных
медных киверах становились кавалергарды, огромные солдаты в медных
касках, увенчанных серебряными орлами с распластанными крыльями. Толпа
кричала и уходившим павловцам и пришедшим кавалергардам: "Да
здравствует русская гвардия!" - и любовалась их молодцеватостью,
выправкой и картинной парадностью.
У чугунных ворот появились околоточные дворцовой полиции.
Осмотрев толпу, один из них сказал другому:
- Чистая толпа, без мастеровни. Господские сынки и попы с бабами.
Ничего страшного!..
Домой Анастасов вернулся уже в сумерки.
- Завтра, мамочка, завтра еду. В девять вечера, - сказал он с
радостным возбуждением, не замечая, как мать отводит от него взгляд,
чтобы не показать скопившихся в глазах слез.
Смахнув их украдкой ребром ладони, она подошла к буфету, достала
посуду, и опять они сидели вместе за чайным столом, и опять
разговаривали, вспоминая совместную жизнь. А когда уже около полуночи
сын лег, наконец, на пестрый диванчик и, по-детски свернувшись
калачиком, сразу же крепко заснул, мать несколько раз поправляла ему
одеяло, подушку; чуть касаясь, чтобы не разбудить, целовала в лоб;
неслышными, легкими шагами бродила по комнате и шептала, шептала, то
отходя от дивана, то приближаясь:
- Володя! Мальчик любимый мой!.. Услышу ли я еще твои шаги рядом
с моими?.. Знаешь ли ты, что я живу твоей жизнью, дышу твоим воздухом,
что все, что сохранилось у меня дорогого на свете, - один ты!.. Ты для
меня мое настоящее, мое прошлое и все, что останется после меня на
земле... Куда же ты уходишь от меня, родной?..
И осторожно крестя и целуя сына, с надеждой оглядывалась на
темную икону:
- Владыка всемилостивый, спаси и сохрани!..
Провожать себя на вокзал Анастасов матери не позволил, зная, что
его ожидают серьезные хлопоты по эшелону. Уже одетый в шинель, по
обычаю, на минуту присел перед дальней дорогой.
- Ну, мама, - мужественно улыбнулся он и встал, нежно обняв ее на
прощанье. - Не скучай без меня. Еще поживем вместе. Кончится через
полгода война, и ты приедешь ко мне в Порт-Артур.
И снова извозчик, приведенный Феклушей, повез инженер-механика по
заснеженной набережной Екатерининского канала. Была она пустынна, тиха
и не очень ярко освещена. Анастасов грустно смотрел на нее и вспоминал
заплаканные глаза своей матери.
Таисия Петровна находилась в гостях у доктора Акинфиева, когда
тот прочел вслух сообщение из вечерней "Биржевки" о разрыве
дипломатических отношений с Японией. Сообщение было короткое, туманное
и особенного впечатления на сидевших за чайным столом не произвело:
уехал какой-то барон Курино.
- Что ж, скатертью дорога! Сам из породы макак, а фамилия
куриная, - пошутил старик. - Не думаю все-таки я, чтобы японцы
осмелились начать войну с нами. Нет, это народ не воинственный. На
Дальнем Востоке, как мне рассказывали, они все больше в прачках да
парикмахерах ходят.
- Ну и пусть, господь с ними. Должны же люди чем-нибудь себе хлеб
зарабатывать, - отозвалась жена. - Стричь да стирать лучше, чем
бряцать оружием.
Кадникова весело согласилась с ней, но когда шла домой, в ее
голове возникли и перемешались друг с другом десятки вопросов,
сводившихся, в сущности, к одному: "А если война все же вспыхнет...
что тогда она, женщина-врач, должна делать?.. В чем ее долг перед
своей родиной, перед народом?"
Дома она попробовала читать, но глаза только скользили по книжным
строчкам, не улавливая смысла. Вспомнились разговоры с лейтенантом
Сергеевым перед его отъездом на Дальний Восток.
- Сила людей, - сказал он, - в сопротивлении случайностям,
которые мешают им жить, как им кажется правильным, нужным. А для этого
следует с детства воспитывать в себе волю. Воля - это свойство
характера, ищущего настоящего дела, настоящего места в жизни. Без
этого человеку остается одно: смиренно, без сопротивления и ропота
подчиняться неумолимой судьбе. Вы же идете сквозь жизнь отнюдь не
пассивно.
Таисия Петровна вскинула на него опечаленные предстоящей разлукой
глаза, но осталась безмолвной.
- Да, характер у вас волевой, - повторил он, целуя на прощание ее
руку. - Вот и молчите вы сейчас умно и хорошо. Это тоже свойство души
глубокой и искренной. Но если вы захотите, то мы еще встретимся, Тася.
В первый раз назвал он ее так дружески-просто и ласково, и это
было для нее больше, чем все сказанное им при последнем свидании...
Двадцать седьмого января Кадникова явилась в Главное управление
Красного Креста с просьбой послать ее в Порт-Артур вместе с отрядом
сестер милосердия.
- Но можете ли вы завтра выехать? - спросил ее седой генерал в
золотых очках.
- Хоть сегодня, - ответила Кадникова.
- Прекрасно, - одобрительно сказал генерал, просмотрев ее
документы. - Завтра к пяти часам явитесь сюда с личными вещами. Весь
отряд уже будет здесь. Отслужим напутственный молебен - и с богом!
Порт-артурский отряд сестер милосердия должен был выехать вечером
с тем же экстренным поездом, на котором отправляли рабочих для ремонта
тихоокеанских кораблей. На Знаменской площади у Николаевского вокзала
стояли толпы провожающих. Вокзал и перроны были забиты людьми и
багажом. Рослые жандармы едва справлялись, наводя порядок. Всюду
слышались крики и брань, везде толкались и давили друг друга.
Станционное начальство не знало, что делать.
Двадцать четыре сестры милосердия и сопровождавшие их
начальствующие лица приехали в девяти каретах и застряли у Знаменской
церкви. Проехать к вокзалу не было никакой возможности. Полицейский
офицер, к которому обратились за содействием, любезно улыбался и
беспомощно разводил руками:
- Не имею права кричать на людей. Патриотическая манифестация. С
утра толкутся. Придется подождать. Сейчас конные городовые проездку
будут делать.
На дебаркадер пробрались с отчаянным трудом как раз в ту минуту,
когда брякнул первый звонок. Цепь жандармов, взявшись за руки, изо
всех сил сдерживала толпу, стремившуюся на перрон.
Когда сестры милосердия показались на перроне, послышались крики:
- Покачать бы их следовало!
- Ура, сестрицы!
- В час добрый, сестрицы!
Наконец все как-то кончилось, все нашли свои вагоны и места,
уложили вещи, поблагодарили провожавших, пожали им руки. Поезд отошел
под прощальные крики сотен людей и приглушенные звуки военного
духового оркестра.
Таисия Петровна чувствовала себя усталой и разбитой. Она
взобралась на верхний диван и, лежа на нем, прислушивалась к
равномерному грохоту вагонных колес. Каждый их поворот уносил ее все
дальше и дальше от Петербурга, от всего того, что вчера еще было для
нее жизнью, а сейчас становилось уже только воспоминанием.
Через распахнувшиеся занавески светила круглая зеленоватая луна,
и в ее лучах купе казалось наполненным искрящейся пылью. Несмотря на
то, что свечи погасли, в купе было светло.
Немного отдохнув, Таисия Петровна отодвинула занавеску, заглянула
в вагонное стекло, прислушалась. Поезд замедлял ход. Подошел к станции
и остановился. Но вокруг продолжалась кипучая жизнь с беспокойными
шумами и звуками. Коротко и глухо вскрикивали маневрировавшие
паровозы, гремели, толкая друг друга, передвигаемые ими вагоны.
Изредка на паровозах открывали поддувала, из которых с натугой
вырывался пар. С другой стороны вагона тоже шла своя жизнь. По рельсам
двигались огромные тяжести, угадывавшиеся по дрожанию земли, по
глухому, грозному стуку. Стояли долго. Когда поезд тронулся снова,
Таисия Петровна утомленно закрыла глаза и скоро уснула.
Но в тех вагонах, где ехали рабочие, которые должны были срочно
устранить все повреждения на военных судах, пострадавших от вероломной
атаки японцев, спали немногие. Балтийцы, обуховцы и ижорцы вели между
собою нескончаемые разговоры о войне, о ее причинах, о будущих судьбах
России. Многие из них знали друг друга давно и не стеснялись говорить
откровенно и прямо.
- Не пойдет у нас эта война, - говорил рабочий Обуховского завода
оружейному мастеру Ижорского. - Сердца к ней у народа нет. Видали в
Питере манифестации, когда царь про войну объявил? Кто их делал да
"боже царя храни" пел? Чиновники, лавочники, студенты в мундирах. А
простой народ где был?.. Не было его, простого народа, - ни
мастеровых, ни мужиков. Рабочему люду от этой войны один прок: либо
перст пополам, либо ноздря надвое.
- Правильно, - соглашался ижорец, - кашу-то царь с министрами
заварил, а вот расхлебывать ее мы едем.
- Мне сдается, - сказал обуховец, - если мы эту дрянную кашу и
расхлебаем, то, как говорится, кашку-то слопал, а чашку-то об пол. Для
себя-то в другой посудине варить станем.
В соседнем отделении послышался взрыв хохота. Ижорец заглянул
туда. На обеих продольных скамейках, тесно сжавшись, сидели рабочие.
Втиснувшись между ними, на толстом березовом обрубке примостился
чертежник, пожилой, лысый со лба брюнет с негромким, вкрадчивым
голосом. Ему явно хотелось показать, что он разбирается в политике
лучше рабочих.
- Государственную думу нам надо, - назидательно поучал он
ласковым тенорком. - Ученые люди съедутся, поговорят да что-нибудь
умное и надумают. Вот мы и перестанем из стороны в сторону метаться.
- Толкуй, толкуй. Не больно нам нужна твоя дума. Такие же господа
лысые с козлиными бородками съедутся, как и ты. Где господа да наемные
чиновники с царским жалованием, там мастеровому и мужику хорошего
нечего ждать, - резко возразил слесарь Лифанов, отрезая себе кусок
колбасы, лежавшей на столике.
Алексея Лифанова товарищи по заводу любили за его острый ум и
правдивость, но еще больше за то, что видели в нем прекрасные черты
русского человека, искренне болеющего за общее дело. Даже в спокойных,
дружеских спорах Лифанов всегда называл себя "мы", а не "я".
Чувствовалось, что он и думает так: не только о себе, но обо всех, и
это располагало к нему, внушало доверие. В открытом взгляде его, как и
в словах, было что-то надежное, крепкое, честное, отчего все неясное и
запутанное начинало казаться простым и понятным.
Лысый чертежник на мгновение опешил от язвительной его реплики,
но тут же запальчиво крикнул:
- Спорить с доказательством надо, по-деловому, а ты на народных
выборных, как пень безголовый, клепаешь. Кто ты, мастеровой или чурка
с глазами?
- Нет, господин хороший, не чурка и не клепальщик, а слесарь и
сварщик, - полушутливо отозвался Лифанов и, обведя веселым взглядом
рабочих, дружески продолжал, обращаясь уже не к чертежнику, а ко всем:
- В думе кто сидеть будет?.. Господа помещики, купчики да попы. Хотели
бы они спать спокойно, да крестьянские блохи мешают. Мужику земля для
трудов нужна, для устройства всей жизни народной, а господам - для
плутней, чтобы эту самую землю в банке за рупь заложить да в свой
кошель положить. У нас вон полгубернии пустой земли стоит, ткни в нее
лопатой - сама сок пустит, да вот работать на ней не дают.
Монастырская, казенная да помещичья!
Сбившиеся в тесный полукруг рабочие, внимательно следившие за
спором, сочувственно и тревожно зашумели, выражая согласие с
Лифановым.
- С землей везде горе. Это-то так, - со вздохом произнес ижорец,
устало присаживаясь на корточки около нар. - Ну, а насчет думы ты
все-таки зря толкуешь.
- Опять двадцать пять, - досадливо протянул Лифанов. - Мы, брат,
не против думы, а против тех, кто в ней сидеть будет да заместо нас
решать станет, как рабочему или крестьянину жить по правде... А
правда-то у нас с ними разная... Слыхал, может, в Питере был такой на
все руки мастер Иван Васильевич Бабушкин?.. В юных летах мы с ним на
Семянниковском заводе работали. Ну и зимой девятьсот второго пришлось
встречаться... Так у него завсегда газета с собой была, "Искра"
называлась. Вот где правда-то наша полностью пропечатана, не
по-господски, а по-рабочему. Прочтет он, бывало, на тайной сходке
статью, и ясно станет: каким людям веру давать, каких под зад пинком
гнать.
- Это какой же Бабушкин? - оживляясь, спросил ижорец. - Которого
в прошлом году арестовали?
- Он самый. Мудрый человек. Голова! А ты за хозяйского
прихлебателя стоишь, - кивнул Лифанов в сторону чертежника,
- Смотри, мастеровой, доболтаешься! - сокрушенно, со скрытой
угрозой покачал головой чертежник. - И откуда в тебе злость эта самая
развелась?
- Ветром надуло на заводе, - отозвался насмешливо Лифанов. И,
помолчав, добавил с суровыми нотками в голосе: - У твоих-то, которых
ты в думу прочишь, руки-то будут белые, а наша работа черная. Цвет на
цвет не выходит!
День проходил за днем. Поезд то набирал, то сбавлял скорость,
уходя все дальше на восток. В Харбине стояли утомительно долго. Таисия
Петровна нехотя набросила на себя пальто и вышла на платформу. Длинный
зал первого класса был набит беженцами из Порт-Артура, ожидавшими
поездов на Россию. Кадникова прислушивалась к разноголосому говору.
Больше всего говорили о двадцать седьмом января. Все возмущались, что
на рейдах не была выставлена надлежащая охрана, пары в котлах не были
разведены, а минные сети спущены только на нескольких кораблях.
Какой-то подпоручик, сидя в буфете за столом и беспрерывно требуя
водки, графинчик за графинчиком, с пафосом говорил, что героями во
время внезапной атаки японцев на Тихоокеанскую эскадру оказались
только "Варяг" и "Кореец", погибшие в порту Чемульпо.
- А что было в Порт-Артуре? - свирепо спрашивал подпоручик. -
Безобразие, одно только безобразие!
Таисия Петровна отпила глоток из своего стакана и отставила его в
сторону. Чай был холодный и невкусный. Просить у буфетчика свежего не
захотелось. Она расплатилась и вышла на вокзальную площадь. Вокруг
сквера, распластавшегося перед вокзалом, сидели торговцы - китайцы с
бритыми черепами и длинными косами. Там и тут стояли китайские
полицейские, тоже длиннокосые, в фуражках русского образца, с длинными
бамбуковыми палками, которые они то и дело опускали на головы, плечи и
спины своих соплеменников. Таисии Петровне стало грустно от этого
зрелища. Она уже собиралась пойти назад, на платформу, когда услышала
за спиной чей-то взволнованный, приглушенный уличным шумом голос:
- Видно, везде, как у нас... И кому это только надо -
натравливать простой народ друг на друга?.. Цепных собак из людей
делают. Срам!
Кадникова оглянулась. Около нее стоял широкоплечий, статный
мужчина в замасленной одежде рабочего, с короткими густыми усами,
прямым крупным носом и гневно прищуренными светлыми глазами,
отливавшими синевой.
- Да, безрадостная картина, - откликнулась она невольно. - Кто
палку взял, тот и капрал.
- Ну, палка-то тоже о двух концах, - засмеялся Лифанов. -
Погуляет она когда-нибудь и по начальственным спинам. В иных странах,
сказывали, уже бывало такое. Обида да горе всему человека научат.
Таисия Петровна посмотрела на мастерового в упор. Негромкий смех
его прозвучал добродушно, но слова были жесткие, почти злые, и во
взгляде холодным огнем горела угроза кому-то.
"А ведь я его где-то видела, - вспомнила Кадникова. - Очевидно,
он едет с нами в одном из соседних вагонов".
Лицо мастерового понравилось ей, а смелая речь возбудила желание
узнать его ближе, глубже. Перебрасываясь короткими фразами, они пошли
вместе назад, к вокзалу, но Лифанов теперь больше спрашивал, чем
отвечал, пытливо всматриваясь в нее своими большими, продолговатыми,
проницательными глазами.
А над вокзалом и городом по ясному, голубому небу по-прежнему
плыли рассыпчатые, мелкие облака; плыли легко и плавно, как лебединые
стаи по озеру, и казалось - нет им конца.
"СТЕРЕГУЩИЙ" ПОЛУЧАЕТ ЗАДАНИЕ
"Личное словесное предупреждение" о том, что вновь назначенный
командующий флотом выразил желание видеть его немедленно, лейтенант
Сергеев получил от флаг-адъютанта наместника, который, в свою очередь,
получил его на словах от дежурного флаг-капитана адмирала Макарова.
Немного подивившись сложному порядку передачи приказаний,
установленному в Порт-Артуре, лейтенант отправился в морской штаб к
адмиралу.
- Одну минуточку, - остановил Сергеева в приемной капитан второго
ранга в адъютантских аксельбантах. - Должен обратить ваше внимание,
лейтенант: командующий флотом ждет вас, а вы...
Трель электрического звонка оборвала капитана. Он шмыгнул в дверь
и, сейчас же вернувшись, объявил тоном человека, хорошо натасканного
на обслуживании начальнических кабинетов:
- Адмирал просит!
- Лейтенант Сергеев. Прибыл по приказанию вашего
превосходительства, - почтительно застыл Сергеев, не доходя нескольких
шагов до письменного стола, за которым сидел Макаров.
- Ну вот и хорошо, что не задержали, - дружески приподнялся
навстречу адмирал. Тон голоса был теплым, но лейтенант видел, как
глаза Макарова придирчиво обежали его с ног до головы. Адмиральской
требовательности Сергеев не боялся, он сам был требователен к себе, и
внешний облик его, как морского офицера, был безупречен.
- Рад вас видеть, Александр Семенович, лишний раз, -
удовлетворенно продолжал Макаров. - Приказ о назначении вас командиром
"Стерегущего" мною утвержден. Присутствующие здесь господа офицеры -
командный состав вашего миноносца: лейтенант Головизнин-второй, мичман
Кудревич, инженер-механик Анастасов.
Николай Семенович - балтиец, штурманский офицер, три года тому
назад плавал на "Корейце", получил на нем боевое крещение. Это,
конечно, не все, но много. Мичман Кудревич, мне уже насплетничали,
забияка, охотно кладет иностранцев на обе лопатки. Последнее неплохо в
нашей стране, где прослыть заграничным умником многие считают
счастьем.
И что забияка - ничего. Забияки - сквернословы, пустельги нам не
нужны, а забияки со светлой головой и большими мыслями куда как России
требуются.
"Ах, умница, милый!" - растроганно подумал Кудревич, чувствуя,
как в душе его всколыхнулось от слов адмирала что-то большое и
светлое. Макаров повел широкими плечами и медленно оглядел офицеров
дружелюбным, внимательным взором.
- Теперь речь пойдет о вас, инженер-механик. Я уже слышал о вас
от профессора Алексея Николаевича Крылова. Он показывал мне последние
чертежи ваших "мух-торпедоносцев". Да, на ваших корабликах можно
разгромить флот любого неприятеля. К сожалению, реализация ваших
чертежей отложена до конца войны. Но во мне вы всегда найдете горячего
защитника ваших идей.
Анастасов краснел от гордости и смущения. Похвалы боевого
адмирала, признанного авторитета в вопросах кораблестроения, не только
льстили его самолюбию, в них он слышал одобрение своих творческих
планов конструктора и был счастлив.
Макаров торжественно продолжал:
- Поздравляю вас, господа офицеры, с назначением на миноносец.
Вручая вам "Стерегущего", я не только таю надежду, но уверен, что вы
блистательно проявите все великолепные качества русского человека.
Создайте на "Стерегущем" железную дисциплину, воспитывайте в команде
храбрость и самоотверженность, отвагу и разумную инициативу,
основанную на знании порученного каждому дела.
Еще посоветую вам, господа офицеры, неустанно учиться в условиях,
максимально приближенных к боевой обстановке. Меньше отстаиваться на
внутреннем рейде, меньше торчать на внешнем рейде, больше плавать,
плавать при всякой погоде.
Сейчас мы вынуждены бездействовать, пока "Цесаревич", "Ретвизан"
и "Паллада" не возвратятся в строй. Это время мы должны использовать
для выяснения, где находится японская эскадра, чтобы затем, по мере
возможности, взять в свои руки инициативу и выиграть бой за обладание
морем.
Макаров внимательно вглядывался своими умными, совсем молодыми
глазами в лица офицеров, точно пытаясь прочесть в них ответ на свои
слова.
И когда Кудревич поймал на себе его взгляд, он почувствовал, как
легкий холодок восторга вдруг снова пробежал по его коже, заставив
зябко поежиться.
- Вернемтесь теперь к ближайшей задаче. На "Стерегущего"
возлагается подробный осмотр побережья и островов Эллиот и Блонд с