Страница:
власть, он словно перестал воспринимать ощущения и темпы боя,
обязывавшие к быстроте, решениям, действиям. Зато сейчас в нем
возникла настоятельная потребность внушить всему экипажу уверенность в
конечном торжестве "Стерегущего" над врагом, добытом хотя бы ценою
жизни. В том, что это торжество придет, у него не было ни колебаний,
ни сомнений. Была лишь теплая человеческая жалость к защитникам
"Стерегущего", из которых, конечно, уцелеют немногие, если к месту боя
не подоспеет вовремя русская подмога.
Приподнявшись на локтях и повернув голову к неприятелю, Сергеев
смотрел на продолжавшийся бой, оценивая шансы "Стерегущего"
продержаться до прибытия русских кораблей. Матросы, с обветренными
лицами, воспаленными глазами, бледные, но решительные, зорко
вглядывались в японские суда, беспрерывно стреляли по ним из винтовок.
Ожесточившийся враг отвечал неослабевающей артиллерийской пальбой.
Вражеские борта вспыхивали огнем, обволакивались клубами дыма,
доносился зловещий вой разодранного в клочья воздуха - и через
мгновение грохот разрыва. Весь корпус "Стерегущего" сотрясался от
неприятельских ударов. На палубе слышался треск чего-то рушащегося,
чей-то страшный крик от неожиданной боли, протяжный стон, близкий и
хватающий за душу. То там, то здесь падали люди. Одни поднимались,
другие оставались лежать неподвижно. Кто же защитит "Стерегущего",
когда упадет последний матрос?
Боль и потеря крови обессиливали Сергеева. Им овладела боязнь,
что он не скажет последнего слова матросам, если будет медлить.
- Юрьев! - слабо позвал он из последних сил. - Пришли мне хозяина
трюмных отсеков.
- Их нет. Даве только убило, - как бы нехотя ответил Юрьев,
отворачиваясь в сторону.
- Алексея Иваныча? - произнес Сергеев со вздохом. - Ну прощай,
Иваныч, а я хотел тебе "Стерегущего" доверить.
Он приказал взять его на руки и пронести вдоль всего миноносца;
обнял шеи пригнувшихся к нему моряков. Юрьев и Кружко, сплетя руки,
осторожно подняли его и понесли.
Сергеев чувствовал себя обязанным сказать каждому из оставшихся в
строю людей: "Нет ничего позорнее и ужаснее, как допустить на родной
корабль врага-победителя. Родина доверила миноносец командиру и
экипажу, их доблести и мужеству. Оправдаем доверие нашей великой
отчизны!"
Сергеев хотел, чтобы все прониклись его мыслями, как проникся ими
он сам. Каждому матросу, встречавшему его на пути, командир говорил
кратко:
- Спасибо за службу... Умри, но "Стерегущего" врагу не отдавай!
Сергеев не дожидался ответа, но у всех он видел понимающие,
сочувствующие глаза, суровые и решительные.
Лкузин, когда мимо него пронесли командира, посмотрел на
Гаврилюка и быстро сказал:
- Если бы мое большое стреляло, "Стерегущего" ни в жизнь бы не
взять. Ну, да и так, однако, не одолеют.
- Спасибо, братцы, за службу, - обратился к ним Сергеев. - Знаю,
что будете биться до конца.
К носовому отделению из-за неразобранных обломков пробраться не
было возможности, а там открылись свежезаделанные пробоины. Кочегары
Игнатов и Осинин сами перелезли через обломки навстречу Сергееву и,
разом обратившись к нему, сказали, что вода хлещет и хлещет и совсем
затопила патронные погреба.
Эта новость обезоружила лейтенанта, отняла у него последние силы.
Когда его поднесли к заряжавшим винтовки Ливицкому и Майорову, он едва
мог коротко и трудно вымолвить:
- Старший минер, "Стерегущего" не сдавать!
Ливицкий молча отдал честь. Майоров поглядел на Сергеева.
"Не будет у врага отечества русского верха над нами, не будет, и
никогда тому не бывать!" - мысленно воскликнул он вслед лейтенанту.
Юрьев устал нести командира. Кроме того, их группа обращала на
себя внимание японцев. По ним с неприятельских бортов стреляли уже из
ружей, и Юрьев начинал тревожиться, как бы их не зацепила шальная
пуля. Но тревога быстро прошла. Юрьеву казалось, что обнимавшая его
шею командирская рука защищает его от вражеских пуль и снарядов.
Теперь беспокойство было не о себе, о командире, и оно все возрастало.
Он слышал, как слабел голос лейтенанта, по его движениям чувствовал,
как угасала в нем едва тлевшая жизнь.
Обход миноносца заканчивался.
Сергеев устало откинулся на руках Юрьева и Кружко, сознавая, что
его жизненный и морской путь пройден, и приказал отнести себя к
дымовым трубам. Его все сильнее и сильнее охватывала темная, бездумная
усталость, преддверье смертного забытья, оскорбляемого сейчас лишь
нечеловеческими страданиями. Последним усилием угасающей воли он
заставил себя забыть о ранениях и несколько мгновений смотрел вокруг
нежно и спокойно, ясно сознавая, что навсегда прощается с тем, что
недавно было "его" кораблем. Он смотрел и ввысь слегка прищуренными
глазами, но не видел, чего искал, - родных цветов русского неба.
С моря назойливо дул в лицо холодный, пронзительный ветер.
Сергеев ежился и чувствовал, как по спине между лопатками струится
кровь. Должно быть, в спине засел осколок. Колебавшийся у борта
горизонт то вскакивал кверху, то уходил вниз. Дымки неприятельских
орудий вспыхивали ломаной линией. Потеряв над собой волю, Сергеев
застонал протяжно и безнадежно. Стоны рвались один за другим, и не
было сил остановить их. Он сжимал зубы, когда боль пронизывала все его
существо.
И тут на помощь ему пришла память. Она увела его от настоящего в
прошлое. Он увидел себя четырехлетним ребенком, горько плачущим от
неожиданной царапины, чуть сочившей кровь, страшную, как все
необычное. С ним рядом стояла бабушка. Она заговаривала ему кровь,
окуная пораненную ручонку в лесной ручеек, и ее слова журчали, как
маленькие каскады воды, задержанной в своем беге детскими пальцами.
Сейчас Сергеев никак не мог вспомнить слов бабушкиных целительных
заговоров, но нежное звучание ручейка ожило с потрясающей силой,
словно он слышал его только несколько минут назад. Прислушиваясь к
нему, Сергеев неотрывно глядел на метавшихся у бортов "Стерегущего"
чаек, напуганных пальбою, и вдруг стал повторять: "Вьются и падают
белые птицы, вьются и падают белые птицы..." И эти внезапно пришедшие
на ум слова казались как раз бабушкиными. И от этих слов, в которые он
вкладывал особый смысл, важный и понятный только ему одному, Сергееву
становилось легче. Боль затихала, но беспамятство овладевало все чаще
и чаще...
- Бабушка, передай Тасе, что я не могу прийти к ней, - прошептал
он в предсмертном бреду. - Мой "Стерегущий"...
В этот миг корабль сильно качнуло. Пенные гребешки волн
неожиданно подобрались так высоко, что мимолетная струйка змеисто
пролилась по палубе, подбежала, играючи, к Сергееву, вильнула в
сторону и сейчас же исчезла, как испуганный уж, в журчавшей в пазах
воде. Холодная ласка родной стихии потрясла очнувшегося Сергеева, как
прощальный привет. Он поднял руку, чтобы поймать струйку, но рука с
мягким стуком упала бессильно.
ЛЕЙТЕНАНТ ГОЛОВИЗНИН
Командование "Стерегущим" лейтенант Головизнин принял с сознанием
огромной ответственности. Он был готов к ней и не боялся ее, но
сейчас, когда враг действовал количественно превосходящими силами,
лейтенант ощущал недостаток боевого опыта, отсутствие умения сражаться
так, чтобы с малыми средствами добиться победы. Правда, ему довелось
уже побывать в боях, но то была не война, а нечто вроде карательной
экспедиции, производившейся десантным корпусом европейских и японских
войск. Флот и армия европейцев почти не встречали сопротивления
регулярных войск Китая.
Готовясь к военной службе, Головизнин даже не предполагал, что
армия и флот могут быть использованы для грабительских низменных
целей, ради которых, несомненно, и была проведена "китайская
кампания". Он любил море, как любят его все русские, хотел быть и стал
моряком, но смысл морской службы для себя видел не в морских боях:
своею специальностью он избрал штурманское дело. Его влекли величавые
просторы морей, стихия одинаково великая и в покое и в возмущении,
уклад морской жизни, счастливая возможность жить в себе самом, принося
в то же время пользу отечеству. Он мечтал о плаваниях в Антарктику, о
новых открытиях.
Ни в своем боевом опыте, ни в своих мирных устремлениях не мог он
почерпнуть никаких указаний, что должен делать командир корабля в
таких условиях, как сейчас.
Сам же он делал то, что знал: вел "Стерегущего", израненного, со
вмятыми, изрешеченными снарядами бортами, со сбитыми, исковерканными
трубами, в Порт-Артур верным курсом и кратчайшим направлением.
Японские миноносцы шли параллельно "Стерегущему". Обладая более
быстрым ходом, они поочередно забегали вперед и, останавливаясь,
поджидали "Стерегущего", чтобы пропустить его сквозь огненный строй
перекрестных выстрелов. Русский миноносец плыл в адском коридоре среди
огня и дыма идущей рядом японской флотилии, непрерывно поблескивавшей
орудийными вспышками.
Теперь все донесения о ходе боя и состоянии материальной части
получал Головизнин. Он принимал их молча, с сумрачным и решительным
видом человека, приготовившегося ко всему худшему.
Без четверти девять из артиллерии миноносца действовали только
две сорокасемимиллиметровки, но комендоры при них были ранены. Каждый
из них достреливал последний десяток снарядов.
Еще до того, как на мостик явился Кружко, лейтенант знал, что
скоро стрелять будет нечем. Он слухом уловил, что одно из орудий стало
стрелять реже и реже. Вскоре, сделав, должно быть, последний выстрел,
замолкло и второе. Находившийся при орудии Астахов озабоченно
оглядывался по сторонам и что-то говорил Бондарю, сердито
жестикулируя.
Но Кружко пришел сказать не то, что уже знал Головизнин, а
доложить, что резко обозначился крен на левый борт.
Старший офицер видел, что сложность обстановки понятна всей
команде. Все чаще и чаще ловил он на себе напряженные, спрашивающие
взгляды матросов и хорошо сознавал, что если у матросов будет
уверенность в счастливом исходе боя, то все препятствия, встававшие на
пути "Стерегущего", будут ими преодолены. Но как внушить им эту
уверенность?
- Узнай у минеров, есть мины? - распорядился Головизнин.
Ворожцов со всех ног бросился к старшему минеру.
Останавливаясь около Ливицкого и едва переводя дыхание, он
прерывисто заговорил:
- Сколько мин у вас осталось, старший офицер спрашивает?
- Две! - сердито буркнул Ливицкий.
- Ну-у? - с деланой веселостью удивился Ворожцов. - Значит, на
всю японскую шпану не хватит?
- Если тебя вместо мины послать, тогда хватит, - хмуро пошутил
Тонкий.
Вернувшемуся Ворожцову стыдно было докладывать, что мин только
две.
- Может, и найдутся еще где, - нерешительно сказал он.
- А ты сначала узнай досконально, сколько их, а потом и лезь
докладывать! - вскипел рулевой Худяков. Он уже давно заметил, что
остававшиеся позади "Стерегущего" минные крейсеры "Акаси" и "Сума"
остановились и били по нему не с ходу, а стоя, что повышало
эффективность их огня и позволяло брать все более и более верный
прицел. Опытный Худяков не хуже Головизнина разбирался в обстановке и
тоже находил, что японцев следовало бы шугануть минами, а тут на тебе:
их только две! И он гневно смотрел на Ворожцова, словно тот был
виноват в этом.
Головизнин приказал Ливицкому зарядить оба аппарата.
- Слушай, парень, христом-богом тебя прошу, стреляй аккуратней, -
сказал Ливицкий Степанову, вкладывая в свою простую фразу ласку и
угрозу. - Сам видишь: мины две, а японских бандур тьма-тьмущая!
- А разве мне вовсе жить не завидно? - вполголоса огрызнулся
Степанов, нагибаясь к своему аппарату.
Астахов, прекративший стрельбу, потому что у него действительно
кончились снаряды, решил сам поразведать, нельзя ли выудить что-либо
из натронных погребов.
По дороге к ним он задержался у правого носового орудия, вокруг
которого все еще суетился Васильев. Шагнув к нему, Астахов увидел
лицо, не похожее на то, которое привык видеть. Оно словно осунулось и
постарело.
- Васильев! - воскликнул он заискивающе и вместе с тем
повелительно, как человек, имеющий заднюю мысль. - У тебя, часом, с
пяток снарядов не осталось? Будь друг, займи. Ей-ей, отдам!
- На том свете угольками? - съязвил Васильев и послал в воздух
хлесткое ругательство.
По тону его и оттого, что Васильев сразу не отказал, Астахов
понял, что снаряды у него есть.
- Васильев, - горячо заговорил он, - не будь жадюга, будь
человек. Я заслужу перед тобой. Только в Артур дотопаем, сейчас тебе
полбутылки. Пей в свое удовольствие. Мое слово верное.
- А пропади ты пропадом, анафема! - плачущим голосом закричал
Васильев. - Что мне твоя полбутылка, когда я, может, сам забил бы
японские крейсеры, кабы орудие мое не заело! Бери остатний ящик, бери,
пользуйся горем чужим, каторжник. Бондарь, помоги их полублагородию
кровь-кровиночку мою к себе перекачать.
И Васильев демонстративно отвернулся в сторону, делая вид, что
его больше ничего не интересует и говорить больше не о чем.
- Беда как расстроился человек, - сочувственно сказал Бондарь,
поднимая вместе с Астаховым тяжелый ящик со снарядами.
- Как тут не расстроиться! - так же сочувственно пособолезновал
Астахов. - У его, сердечного, все равно что у голодного изо рта кусок
хлеба вынули. Ты, Бондарь, пока я заряжать буду, доложи старшему
офицеру насчет стрельбы. Мичмана-то Кудревича убило, командовать
некому. А хороший человек был, царствие ему небесное. Только молодой и
горячий.
- Вечная ему память, - проникновенно и грустно произнес Бондарь.
- Астахов, знаешь что?.. Ты сам доложись старшему, а я пойду в
пороховые. Может, потралю чего. Я же нырял туда. Ящики там есть, сам
видел.
Между тем Головизнин приказал передать Анастасову свое решение
идти в атаку, чтобы инженер-механик, когда будет сигнал, выжал из
машин все, что они могут дать. Потом послал Ворожцова предупредить
минеров и Астахова, чтобы они стреляли лишь по его приказу.
По взволнованно-напряженным матросским лицам Головизнин видел,
что все матросы понимают, что другого решения быть не может. Когда
после сигнала в машину "Стерегущий" ринулся вперед, многие сняли
бескозырки и держали их в руках, как на молитве.
Расстояние между "Стерегущим" и крейсером "Сума" быстро
сокращалось. Все слышнее журчала вода впереди. Нельзя было терять ни
мгновения. Ливицкий припал к минному аппарату, точно обнял его.
Астахов замер у заряженного орудия, прикидывая глазом дистанцию.
Кружко и Ворожцов застыли в натужном внимании.
В томительном ожидании промчалось несколько секунд.
- Астахов, пли! - высоким, сорвавшимся от неожиданности и
волнения тоном скомандовал Головизнин.
У орудия Астахова ярко вспыхнул огненный язык, бурое облако
вихрем закрутилось перед дулом. Звонким выстрелом подал голос оживший
"Стерегущий".
В свою очередь, борта японских кораблей замигали вспышками
орудий. Наверху над "Стерегущим" оглушительно лопнуло. Мелким градом
посыпались вниз осколки, поднимая на волне задорно подскакивавшие
фонтанчики.
Неожиданно мокрый Бондарь притащил еще ящик снарядов. У орудия
Астахова стало весело. Собравшиеся тут Васильев, Майоров, Бондарь,
Максименко помогали Астахову заряжать и стрелять. Матросские лица
разгорелись, языки развязались. Каждый снаряд они провожали шутками.
- Торопись, Астахов, пока япошка от нас не сбежал! Поддай ему
пару! Вот это работа, будет помнить! - кричали вошедшие в азарт
комендоры.
Между тем японцы, убедившись, что правый борт молчит, обнаглели.
"Сазанами" подошел совсем близко, его снаряды все чаще впивались в
"Стерегущего", разворачивали обшивку корпуса, разбивали палубные
надстройки.
Назойливый натиск "Сазанами" приводил Головизнина в бешенство.
Расстояние до "Сазанами" было незначительно, "Сума" тоже, должно быть,
не подозревал, что у "Стерегущего" сохранились мины. Момент
действовать ими показался Головизнину весьма удобным. Он приказал
Кружко передать на правый минный аппарат, чтобы приготовились к
стрельбе по "Сазанами". Вторую мину он решил пустить в крейсер.
- На правом! - окликнул он и, дождавшись ответного "есть на
правом", скомандовал: - Правый, готовьсь! - Потом быстро придвинулся к
машинному телефону и поставил "самый полный вперед". Худяков налег на
рулевое колесо, направляя "Стерегущего" на крейсер "Сума".
Грозный, но необычный вид имел "Стерегущий", устремившийся в
атаку. Черный дым валил из единственной уцелевшей трубы.
Исковерканные борта зияли пробоинами, в трюмах булькала вода,
палуба курилась копотью притушенных пожаров, машина стучала натужно и
громко.
Почувствовав рывок "Стерегущего" вперед, Ливицкий и Степанов с
захолонувшим сердцем ожидали команды "пли". Они задерживали даже
дыхание, чтобы оно не мешало им слушать.
И в это мгновение крейсер произвел по "Стерегущему" несколько
выстрелов, перебив на русском миноносце рулевое управление.
"Стерегущий" покатился влево.
То, что произошло, Головизнин осознал только через несколько
секунд, в течение которых он увидел выражение отчаяния на лицах
минеров, испуга и непонимания на лице Худякова. Как раз в тот момент,
когда снаряды "Сума" разрушили рулевое управление, Ливицкий и Степанов
выполнили его команду "пли". Взрыв, тряхнувший "Стерегущего", дал
неверное направление обеим минам. Они проскользнули мимо вражеских
бортов, не причинив им вреда. Головизнин судорожно взялся за ручку
машинного телеграфа. Она поддалась легко, непривычно легко, но звонка
не последовало: связь была прервана. Испуганный возглас Ворожцова, а
затем оглушительный взрыв заставили Головизнина повернуться назад.
Заволакивая небо, из машинного люка валил густой белый дым,
пронизанный искрами плохо сгоревшего угля. Потом "Стерегущий" окутался
паром, с размаху лишился хода, зарылся носом в жемчужную пену. Газы
шимозы заполнили помещение кочегарки... Упали Комаров и еще два
кочегара. Остальные едва стояли на ногах. Алексеев и Артамонов
поочередно обливали друг другу головы из ведра и, видимо, освежались,
так как выглядели бодрее и лучше других.
Новый разорвавшийся в кочегарном отделении снаряд разбил два
смежных котла и перебил все паровые трубы, ведущие в машину. Миноносец
вздрогнул, остановился. Белый горячий пар стал быстро распространяться
во все стороны.
Матросы бросились к выходу.
Послышался резкий крик Зимина:
- Братцы, выходи наверх, будем сражаться вместе со строевыми.
Погибать - так погибать геройской смертью!
Очутившись на палубе, машинная команда сбилась вместе.
Все жадно дышали свежим воздухом.
- Дыши, дыши, братцы, - мрачно шутил Зимин. - Все равно перед
смертью не надышишься.
Поднявшись последним, Анастасов пошел к команде, размахнув
широкие руки, как бы желая всех охватить ими.
- Братцы, ну чего вы тут стоите? Идите назад к машине. Сейчас
исправлять будем!
- Исправлять?! - истерически воскликнул Хиринский. - Чего
исправлять, когда нет больше машины, одни заклепки остались.
- Ваш-бродь, дайте людям немного отдышаться, - сказал Алексеев. -
Вот отдышимся и пойдем на место. Сам за этим погляжу.
- Ну, дышите, дышите, - согласился инженер-механик и пошел к
старшему офицеру.
Около передней трубы он увидел Сергеева. Командир лежал лицом
кверху. Кто-то прикрыл ему глаза и лоб офицерской фуражкой. Анастасов
поднес руку к козырьку, отдавая честь своему командиру, и грустно
понурился, опуская глаза. Низовой ветер крутил и разносил по палубе
искры и хлопья жирной, глянцевито поблескивавшей на солнце сажи.
"Ну, вот и траур по вас, Александр Семенович", - грустно подумал
Анастасов.
Поднявшись на мостик, инженер-механик коротко, скупыми словами
доложил старшему офицеру о выбытии из строя машины и свои соображения,
что исправить ее на плаву едва ли возможно. Конечно, попытка будет
сделана, но... Анастасов беспомощно развел руками.
Головизнин смотрел мимо Анастасова и прислушивался, не застучит
ли вновь машина. Она молчала. И старший офицер вдруг с ненавистью
подумал, что именно из-за нее всем придется погибнуть. В эту минуту он
ненавидел, как личных врагов, отказавшиеся работать котлы и механизмы,
словно издевавшиеся сейчас над его беспомощностью. Именно эта
беспомощность, ставившая его, живого, мыслящего человека, в полную
зависимость от мертвой машины, приводила лейтенанта в бешенство.
Машина оказалась нужнее для спасения "Стерегущего", чем он.
Но это были уже мысли о поражении, от них нужно было избавиться.
Головизнин стал стрелять в копошившихся на палубе "Сазанами" людей из
своего кольта и был рад, когда оттуда немедленно ответили
артиллерийским огнем. Ему казалось, что стреляют по нему, и он был
доволен, что, несмотря на ливень пуль и осколков, находится на самом
опасном месте, где и подобает быть командиру.
К стрельбе "Сазанами" присоединился "Акебоно". Они били с близкой
дистанции. Снаряды были так горячи, что их осколки летели к
"Стерегущему", окруженные облачками пара, и оттого, что этих облачков
было неисчислимое количество, Головизнину казалось, что осколки скоро
засыплют "Стерегущего" от ватерлинии до стеньги*. (* Стеньга - дерево,
служащее продолжением мачты.)
"Ну вот и конец, вот и конец", - мысленно шептал себе Головизнин,
перебирая и не находя на миноносце ничего, что позволило бы считать
его по-прежнему боевым кораблем. Все, что было у "Стерегущего", все
его жизненные нервы: артиллерия, подвижность, устойчивость,
маневренность - все было поражено насмерть. Его беспомощно
колыхавшийся на морской волне корпус, изрешеченный вражескими
снарядами, остались защищать от всей японской эскадры с тяжелыми
орудиями два десятка русских людей с ружьями. Миноносец был обречен на
гибель вместе с защищавшими, его моряками.
И вместе с тем Головизнин видел, что люди "Стерегущего" этой
обреченности не ощущают, что дух их непоколеблен.
"Мы не побеждены, - говорил себе старший офицер. - Наши
сигнальщики видят зорче японских, наши минеры лучше их, наши комендоры
стреляют более метко. У нас плохое материальное оснащение, котлы и
машины, никуда не годится уголь, который я сам грузил, вместо того
чтобы выбросить его за борт. Но мы не побеждены, а раздавлены силой,
организованной лучше нашей, превосходящей нас количественно. Живые
будут сражаться, а раненых нужно спасать", - решил Головизнин,
отрываясь от своих мыслей, и приказал подобрать тяжело раненных,
которые не в состоянии были сами двигаться.
Старший офицер лично осмотрел единственный уцелевший от пожара
вельбот. Но и он оказался полуразбитым, к спуску на воду непригодным;
сносить в него раненых нечего было и думать. Тогда, поднеся мегафон к
губам, Головизнин скомандовал во всю силу своего голоса, чтобы раненым
надели пояса.
- Разобрать пояса! Спасаться! - кричал он. - Помогай, кто может,
раненым!
А когда новый взрыв качнул "Стерегущего" так, что с палубы
покатились в воду и тяжело и легко раненные, Головизнин скомандовал:
- Всем оставить судно!
Его голос зазвенел, как хрусталь, готовый разбиться. Старший
офицер сам поймал себя на этом, и ему стало неловко за потерю
самообладания. Он оправдал себя тем, что подумал: если уйдут матросы,
на "Стерегущем" останется его временный командир.
На раненых пояса надели, но уцелевшая команда явно пренебрегала
ими.
- Чего уж там, вашскобродь, - с укоризной в голосе произнес
Батманов. - Где это видано, раненых за борт бросать? Живыми вместе
жили и ранеными вместе помрем.
Мокрый, с черным от угольной пыли и пороховой копоти лицом, по
которому была размазана кровь, кочегар сутулился, хватался за ногу,
говорил неохотно. Видно было, что думал он сейчас не о том, чтобы
поддерживать разговор со старшим офицером, но о чем-то своем, более
важном.
- Верно, верно, - поддержали Батманова минер Черемухин и кочегар
Коростин. Они тоже были без спасательных поясов и держали в руках
винтовки с примкнутыми штыками.
Коростин, горя волнением юности и желанием сказать, что он на все
готов, так сильно отодвинул в сторону Черемухина, что звякнули их
столкнувшиеся винтовки. Ломким голосом он произнес:
- Вы, ваше благородие, не сомневайтесь. Зачем нам пояса одевать?
На "Стерегущем" до Артура доплывем. А нет, так вчера еще в Артуре в
чистые рубахи переоделись. Сами понимаем, что в море разное случается.
Не маленькие чать.
Подошел квартирмейстер Бабкин. Перебив Коростина, он сказал:
- Я так своим умом располагаю: адмирал Макаров японцам
"Стерегущего" на поругание не оставит.
Головизнин пасмурно улыбнулся.
- Ну, братцы, - сказал он, - давайте тогда в целях
предосторожности уничтожим все, что может быть полезным японцам.
Он отдал нужные распоряжения. Сигнальщик Иванов принес денежный
ящик. Головизнин открыл его. Сверх тощей кипы ассигнаций и грудки
золота и серебра положил шифры и другие секретные документы, со стуком
прихлопнул крышку, запер, бросил в море сначала ящик, потом ключ.
Ворожцов выбросил сигнальную карту. Она не тонула. Кружко вытащил
ее багром. Ругаясь на излишние, по их мнению, предосторожности, Кружко
и Коростин принялись привязывать к сигнальным картам и книгам
попадавшиеся под руку грузы.
Сигнальщик Иванов, все еще по привычке зорко следивший за морем,
неожиданно прокричал:
- Вижу катер с японца! И шлюпки. К нам гребут!
обязывавшие к быстроте, решениям, действиям. Зато сейчас в нем
возникла настоятельная потребность внушить всему экипажу уверенность в
конечном торжестве "Стерегущего" над врагом, добытом хотя бы ценою
жизни. В том, что это торжество придет, у него не было ни колебаний,
ни сомнений. Была лишь теплая человеческая жалость к защитникам
"Стерегущего", из которых, конечно, уцелеют немногие, если к месту боя
не подоспеет вовремя русская подмога.
Приподнявшись на локтях и повернув голову к неприятелю, Сергеев
смотрел на продолжавшийся бой, оценивая шансы "Стерегущего"
продержаться до прибытия русских кораблей. Матросы, с обветренными
лицами, воспаленными глазами, бледные, но решительные, зорко
вглядывались в японские суда, беспрерывно стреляли по ним из винтовок.
Ожесточившийся враг отвечал неослабевающей артиллерийской пальбой.
Вражеские борта вспыхивали огнем, обволакивались клубами дыма,
доносился зловещий вой разодранного в клочья воздуха - и через
мгновение грохот разрыва. Весь корпус "Стерегущего" сотрясался от
неприятельских ударов. На палубе слышался треск чего-то рушащегося,
чей-то страшный крик от неожиданной боли, протяжный стон, близкий и
хватающий за душу. То там, то здесь падали люди. Одни поднимались,
другие оставались лежать неподвижно. Кто же защитит "Стерегущего",
когда упадет последний матрос?
Боль и потеря крови обессиливали Сергеева. Им овладела боязнь,
что он не скажет последнего слова матросам, если будет медлить.
- Юрьев! - слабо позвал он из последних сил. - Пришли мне хозяина
трюмных отсеков.
- Их нет. Даве только убило, - как бы нехотя ответил Юрьев,
отворачиваясь в сторону.
- Алексея Иваныча? - произнес Сергеев со вздохом. - Ну прощай,
Иваныч, а я хотел тебе "Стерегущего" доверить.
Он приказал взять его на руки и пронести вдоль всего миноносца;
обнял шеи пригнувшихся к нему моряков. Юрьев и Кружко, сплетя руки,
осторожно подняли его и понесли.
Сергеев чувствовал себя обязанным сказать каждому из оставшихся в
строю людей: "Нет ничего позорнее и ужаснее, как допустить на родной
корабль врага-победителя. Родина доверила миноносец командиру и
экипажу, их доблести и мужеству. Оправдаем доверие нашей великой
отчизны!"
Сергеев хотел, чтобы все прониклись его мыслями, как проникся ими
он сам. Каждому матросу, встречавшему его на пути, командир говорил
кратко:
- Спасибо за службу... Умри, но "Стерегущего" врагу не отдавай!
Сергеев не дожидался ответа, но у всех он видел понимающие,
сочувствующие глаза, суровые и решительные.
Лкузин, когда мимо него пронесли командира, посмотрел на
Гаврилюка и быстро сказал:
- Если бы мое большое стреляло, "Стерегущего" ни в жизнь бы не
взять. Ну, да и так, однако, не одолеют.
- Спасибо, братцы, за службу, - обратился к ним Сергеев. - Знаю,
что будете биться до конца.
К носовому отделению из-за неразобранных обломков пробраться не
было возможности, а там открылись свежезаделанные пробоины. Кочегары
Игнатов и Осинин сами перелезли через обломки навстречу Сергееву и,
разом обратившись к нему, сказали, что вода хлещет и хлещет и совсем
затопила патронные погреба.
Эта новость обезоружила лейтенанта, отняла у него последние силы.
Когда его поднесли к заряжавшим винтовки Ливицкому и Майорову, он едва
мог коротко и трудно вымолвить:
- Старший минер, "Стерегущего" не сдавать!
Ливицкий молча отдал честь. Майоров поглядел на Сергеева.
"Не будет у врага отечества русского верха над нами, не будет, и
никогда тому не бывать!" - мысленно воскликнул он вслед лейтенанту.
Юрьев устал нести командира. Кроме того, их группа обращала на
себя внимание японцев. По ним с неприятельских бортов стреляли уже из
ружей, и Юрьев начинал тревожиться, как бы их не зацепила шальная
пуля. Но тревога быстро прошла. Юрьеву казалось, что обнимавшая его
шею командирская рука защищает его от вражеских пуль и снарядов.
Теперь беспокойство было не о себе, о командире, и оно все возрастало.
Он слышал, как слабел голос лейтенанта, по его движениям чувствовал,
как угасала в нем едва тлевшая жизнь.
Обход миноносца заканчивался.
Сергеев устало откинулся на руках Юрьева и Кружко, сознавая, что
его жизненный и морской путь пройден, и приказал отнести себя к
дымовым трубам. Его все сильнее и сильнее охватывала темная, бездумная
усталость, преддверье смертного забытья, оскорбляемого сейчас лишь
нечеловеческими страданиями. Последним усилием угасающей воли он
заставил себя забыть о ранениях и несколько мгновений смотрел вокруг
нежно и спокойно, ясно сознавая, что навсегда прощается с тем, что
недавно было "его" кораблем. Он смотрел и ввысь слегка прищуренными
глазами, но не видел, чего искал, - родных цветов русского неба.
С моря назойливо дул в лицо холодный, пронзительный ветер.
Сергеев ежился и чувствовал, как по спине между лопатками струится
кровь. Должно быть, в спине засел осколок. Колебавшийся у борта
горизонт то вскакивал кверху, то уходил вниз. Дымки неприятельских
орудий вспыхивали ломаной линией. Потеряв над собой волю, Сергеев
застонал протяжно и безнадежно. Стоны рвались один за другим, и не
было сил остановить их. Он сжимал зубы, когда боль пронизывала все его
существо.
И тут на помощь ему пришла память. Она увела его от настоящего в
прошлое. Он увидел себя четырехлетним ребенком, горько плачущим от
неожиданной царапины, чуть сочившей кровь, страшную, как все
необычное. С ним рядом стояла бабушка. Она заговаривала ему кровь,
окуная пораненную ручонку в лесной ручеек, и ее слова журчали, как
маленькие каскады воды, задержанной в своем беге детскими пальцами.
Сейчас Сергеев никак не мог вспомнить слов бабушкиных целительных
заговоров, но нежное звучание ручейка ожило с потрясающей силой,
словно он слышал его только несколько минут назад. Прислушиваясь к
нему, Сергеев неотрывно глядел на метавшихся у бортов "Стерегущего"
чаек, напуганных пальбою, и вдруг стал повторять: "Вьются и падают
белые птицы, вьются и падают белые птицы..." И эти внезапно пришедшие
на ум слова казались как раз бабушкиными. И от этих слов, в которые он
вкладывал особый смысл, важный и понятный только ему одному, Сергееву
становилось легче. Боль затихала, но беспамятство овладевало все чаще
и чаще...
- Бабушка, передай Тасе, что я не могу прийти к ней, - прошептал
он в предсмертном бреду. - Мой "Стерегущий"...
В этот миг корабль сильно качнуло. Пенные гребешки волн
неожиданно подобрались так высоко, что мимолетная струйка змеисто
пролилась по палубе, подбежала, играючи, к Сергееву, вильнула в
сторону и сейчас же исчезла, как испуганный уж, в журчавшей в пазах
воде. Холодная ласка родной стихии потрясла очнувшегося Сергеева, как
прощальный привет. Он поднял руку, чтобы поймать струйку, но рука с
мягким стуком упала бессильно.
ЛЕЙТЕНАНТ ГОЛОВИЗНИН
Командование "Стерегущим" лейтенант Головизнин принял с сознанием
огромной ответственности. Он был готов к ней и не боялся ее, но
сейчас, когда враг действовал количественно превосходящими силами,
лейтенант ощущал недостаток боевого опыта, отсутствие умения сражаться
так, чтобы с малыми средствами добиться победы. Правда, ему довелось
уже побывать в боях, но то была не война, а нечто вроде карательной
экспедиции, производившейся десантным корпусом европейских и японских
войск. Флот и армия европейцев почти не встречали сопротивления
регулярных войск Китая.
Готовясь к военной службе, Головизнин даже не предполагал, что
армия и флот могут быть использованы для грабительских низменных
целей, ради которых, несомненно, и была проведена "китайская
кампания". Он любил море, как любят его все русские, хотел быть и стал
моряком, но смысл морской службы для себя видел не в морских боях:
своею специальностью он избрал штурманское дело. Его влекли величавые
просторы морей, стихия одинаково великая и в покое и в возмущении,
уклад морской жизни, счастливая возможность жить в себе самом, принося
в то же время пользу отечеству. Он мечтал о плаваниях в Антарктику, о
новых открытиях.
Ни в своем боевом опыте, ни в своих мирных устремлениях не мог он
почерпнуть никаких указаний, что должен делать командир корабля в
таких условиях, как сейчас.
Сам же он делал то, что знал: вел "Стерегущего", израненного, со
вмятыми, изрешеченными снарядами бортами, со сбитыми, исковерканными
трубами, в Порт-Артур верным курсом и кратчайшим направлением.
Японские миноносцы шли параллельно "Стерегущему". Обладая более
быстрым ходом, они поочередно забегали вперед и, останавливаясь,
поджидали "Стерегущего", чтобы пропустить его сквозь огненный строй
перекрестных выстрелов. Русский миноносец плыл в адском коридоре среди
огня и дыма идущей рядом японской флотилии, непрерывно поблескивавшей
орудийными вспышками.
Теперь все донесения о ходе боя и состоянии материальной части
получал Головизнин. Он принимал их молча, с сумрачным и решительным
видом человека, приготовившегося ко всему худшему.
Без четверти девять из артиллерии миноносца действовали только
две сорокасемимиллиметровки, но комендоры при них были ранены. Каждый
из них достреливал последний десяток снарядов.
Еще до того, как на мостик явился Кружко, лейтенант знал, что
скоро стрелять будет нечем. Он слухом уловил, что одно из орудий стало
стрелять реже и реже. Вскоре, сделав, должно быть, последний выстрел,
замолкло и второе. Находившийся при орудии Астахов озабоченно
оглядывался по сторонам и что-то говорил Бондарю, сердито
жестикулируя.
Но Кружко пришел сказать не то, что уже знал Головизнин, а
доложить, что резко обозначился крен на левый борт.
Старший офицер видел, что сложность обстановки понятна всей
команде. Все чаще и чаще ловил он на себе напряженные, спрашивающие
взгляды матросов и хорошо сознавал, что если у матросов будет
уверенность в счастливом исходе боя, то все препятствия, встававшие на
пути "Стерегущего", будут ими преодолены. Но как внушить им эту
уверенность?
- Узнай у минеров, есть мины? - распорядился Головизнин.
Ворожцов со всех ног бросился к старшему минеру.
Останавливаясь около Ливицкого и едва переводя дыхание, он
прерывисто заговорил:
- Сколько мин у вас осталось, старший офицер спрашивает?
- Две! - сердито буркнул Ливицкий.
- Ну-у? - с деланой веселостью удивился Ворожцов. - Значит, на
всю японскую шпану не хватит?
- Если тебя вместо мины послать, тогда хватит, - хмуро пошутил
Тонкий.
Вернувшемуся Ворожцову стыдно было докладывать, что мин только
две.
- Может, и найдутся еще где, - нерешительно сказал он.
- А ты сначала узнай досконально, сколько их, а потом и лезь
докладывать! - вскипел рулевой Худяков. Он уже давно заметил, что
остававшиеся позади "Стерегущего" минные крейсеры "Акаси" и "Сума"
остановились и били по нему не с ходу, а стоя, что повышало
эффективность их огня и позволяло брать все более и более верный
прицел. Опытный Худяков не хуже Головизнина разбирался в обстановке и
тоже находил, что японцев следовало бы шугануть минами, а тут на тебе:
их только две! И он гневно смотрел на Ворожцова, словно тот был
виноват в этом.
Головизнин приказал Ливицкому зарядить оба аппарата.
- Слушай, парень, христом-богом тебя прошу, стреляй аккуратней, -
сказал Ливицкий Степанову, вкладывая в свою простую фразу ласку и
угрозу. - Сам видишь: мины две, а японских бандур тьма-тьмущая!
- А разве мне вовсе жить не завидно? - вполголоса огрызнулся
Степанов, нагибаясь к своему аппарату.
Астахов, прекративший стрельбу, потому что у него действительно
кончились снаряды, решил сам поразведать, нельзя ли выудить что-либо
из натронных погребов.
По дороге к ним он задержался у правого носового орудия, вокруг
которого все еще суетился Васильев. Шагнув к нему, Астахов увидел
лицо, не похожее на то, которое привык видеть. Оно словно осунулось и
постарело.
- Васильев! - воскликнул он заискивающе и вместе с тем
повелительно, как человек, имеющий заднюю мысль. - У тебя, часом, с
пяток снарядов не осталось? Будь друг, займи. Ей-ей, отдам!
- На том свете угольками? - съязвил Васильев и послал в воздух
хлесткое ругательство.
По тону его и оттого, что Васильев сразу не отказал, Астахов
понял, что снаряды у него есть.
- Васильев, - горячо заговорил он, - не будь жадюга, будь
человек. Я заслужу перед тобой. Только в Артур дотопаем, сейчас тебе
полбутылки. Пей в свое удовольствие. Мое слово верное.
- А пропади ты пропадом, анафема! - плачущим голосом закричал
Васильев. - Что мне твоя полбутылка, когда я, может, сам забил бы
японские крейсеры, кабы орудие мое не заело! Бери остатний ящик, бери,
пользуйся горем чужим, каторжник. Бондарь, помоги их полублагородию
кровь-кровиночку мою к себе перекачать.
И Васильев демонстративно отвернулся в сторону, делая вид, что
его больше ничего не интересует и говорить больше не о чем.
- Беда как расстроился человек, - сочувственно сказал Бондарь,
поднимая вместе с Астаховым тяжелый ящик со снарядами.
- Как тут не расстроиться! - так же сочувственно пособолезновал
Астахов. - У его, сердечного, все равно что у голодного изо рта кусок
хлеба вынули. Ты, Бондарь, пока я заряжать буду, доложи старшему
офицеру насчет стрельбы. Мичмана-то Кудревича убило, командовать
некому. А хороший человек был, царствие ему небесное. Только молодой и
горячий.
- Вечная ему память, - проникновенно и грустно произнес Бондарь.
- Астахов, знаешь что?.. Ты сам доложись старшему, а я пойду в
пороховые. Может, потралю чего. Я же нырял туда. Ящики там есть, сам
видел.
Между тем Головизнин приказал передать Анастасову свое решение
идти в атаку, чтобы инженер-механик, когда будет сигнал, выжал из
машин все, что они могут дать. Потом послал Ворожцова предупредить
минеров и Астахова, чтобы они стреляли лишь по его приказу.
По взволнованно-напряженным матросским лицам Головизнин видел,
что все матросы понимают, что другого решения быть не может. Когда
после сигнала в машину "Стерегущий" ринулся вперед, многие сняли
бескозырки и держали их в руках, как на молитве.
Расстояние между "Стерегущим" и крейсером "Сума" быстро
сокращалось. Все слышнее журчала вода впереди. Нельзя было терять ни
мгновения. Ливицкий припал к минному аппарату, точно обнял его.
Астахов замер у заряженного орудия, прикидывая глазом дистанцию.
Кружко и Ворожцов застыли в натужном внимании.
В томительном ожидании промчалось несколько секунд.
- Астахов, пли! - высоким, сорвавшимся от неожиданности и
волнения тоном скомандовал Головизнин.
У орудия Астахова ярко вспыхнул огненный язык, бурое облако
вихрем закрутилось перед дулом. Звонким выстрелом подал голос оживший
"Стерегущий".
В свою очередь, борта японских кораблей замигали вспышками
орудий. Наверху над "Стерегущим" оглушительно лопнуло. Мелким градом
посыпались вниз осколки, поднимая на волне задорно подскакивавшие
фонтанчики.
Неожиданно мокрый Бондарь притащил еще ящик снарядов. У орудия
Астахова стало весело. Собравшиеся тут Васильев, Майоров, Бондарь,
Максименко помогали Астахову заряжать и стрелять. Матросские лица
разгорелись, языки развязались. Каждый снаряд они провожали шутками.
- Торопись, Астахов, пока япошка от нас не сбежал! Поддай ему
пару! Вот это работа, будет помнить! - кричали вошедшие в азарт
комендоры.
Между тем японцы, убедившись, что правый борт молчит, обнаглели.
"Сазанами" подошел совсем близко, его снаряды все чаще впивались в
"Стерегущего", разворачивали обшивку корпуса, разбивали палубные
надстройки.
Назойливый натиск "Сазанами" приводил Головизнина в бешенство.
Расстояние до "Сазанами" было незначительно, "Сума" тоже, должно быть,
не подозревал, что у "Стерегущего" сохранились мины. Момент
действовать ими показался Головизнину весьма удобным. Он приказал
Кружко передать на правый минный аппарат, чтобы приготовились к
стрельбе по "Сазанами". Вторую мину он решил пустить в крейсер.
- На правом! - окликнул он и, дождавшись ответного "есть на
правом", скомандовал: - Правый, готовьсь! - Потом быстро придвинулся к
машинному телефону и поставил "самый полный вперед". Худяков налег на
рулевое колесо, направляя "Стерегущего" на крейсер "Сума".
Грозный, но необычный вид имел "Стерегущий", устремившийся в
атаку. Черный дым валил из единственной уцелевшей трубы.
Исковерканные борта зияли пробоинами, в трюмах булькала вода,
палуба курилась копотью притушенных пожаров, машина стучала натужно и
громко.
Почувствовав рывок "Стерегущего" вперед, Ливицкий и Степанов с
захолонувшим сердцем ожидали команды "пли". Они задерживали даже
дыхание, чтобы оно не мешало им слушать.
И в это мгновение крейсер произвел по "Стерегущему" несколько
выстрелов, перебив на русском миноносце рулевое управление.
"Стерегущий" покатился влево.
То, что произошло, Головизнин осознал только через несколько
секунд, в течение которых он увидел выражение отчаяния на лицах
минеров, испуга и непонимания на лице Худякова. Как раз в тот момент,
когда снаряды "Сума" разрушили рулевое управление, Ливицкий и Степанов
выполнили его команду "пли". Взрыв, тряхнувший "Стерегущего", дал
неверное направление обеим минам. Они проскользнули мимо вражеских
бортов, не причинив им вреда. Головизнин судорожно взялся за ручку
машинного телеграфа. Она поддалась легко, непривычно легко, но звонка
не последовало: связь была прервана. Испуганный возглас Ворожцова, а
затем оглушительный взрыв заставили Головизнина повернуться назад.
Заволакивая небо, из машинного люка валил густой белый дым,
пронизанный искрами плохо сгоревшего угля. Потом "Стерегущий" окутался
паром, с размаху лишился хода, зарылся носом в жемчужную пену. Газы
шимозы заполнили помещение кочегарки... Упали Комаров и еще два
кочегара. Остальные едва стояли на ногах. Алексеев и Артамонов
поочередно обливали друг другу головы из ведра и, видимо, освежались,
так как выглядели бодрее и лучше других.
Новый разорвавшийся в кочегарном отделении снаряд разбил два
смежных котла и перебил все паровые трубы, ведущие в машину. Миноносец
вздрогнул, остановился. Белый горячий пар стал быстро распространяться
во все стороны.
Матросы бросились к выходу.
Послышался резкий крик Зимина:
- Братцы, выходи наверх, будем сражаться вместе со строевыми.
Погибать - так погибать геройской смертью!
Очутившись на палубе, машинная команда сбилась вместе.
Все жадно дышали свежим воздухом.
- Дыши, дыши, братцы, - мрачно шутил Зимин. - Все равно перед
смертью не надышишься.
Поднявшись последним, Анастасов пошел к команде, размахнув
широкие руки, как бы желая всех охватить ими.
- Братцы, ну чего вы тут стоите? Идите назад к машине. Сейчас
исправлять будем!
- Исправлять?! - истерически воскликнул Хиринский. - Чего
исправлять, когда нет больше машины, одни заклепки остались.
- Ваш-бродь, дайте людям немного отдышаться, - сказал Алексеев. -
Вот отдышимся и пойдем на место. Сам за этим погляжу.
- Ну, дышите, дышите, - согласился инженер-механик и пошел к
старшему офицеру.
Около передней трубы он увидел Сергеева. Командир лежал лицом
кверху. Кто-то прикрыл ему глаза и лоб офицерской фуражкой. Анастасов
поднес руку к козырьку, отдавая честь своему командиру, и грустно
понурился, опуская глаза. Низовой ветер крутил и разносил по палубе
искры и хлопья жирной, глянцевито поблескивавшей на солнце сажи.
"Ну, вот и траур по вас, Александр Семенович", - грустно подумал
Анастасов.
Поднявшись на мостик, инженер-механик коротко, скупыми словами
доложил старшему офицеру о выбытии из строя машины и свои соображения,
что исправить ее на плаву едва ли возможно. Конечно, попытка будет
сделана, но... Анастасов беспомощно развел руками.
Головизнин смотрел мимо Анастасова и прислушивался, не застучит
ли вновь машина. Она молчала. И старший офицер вдруг с ненавистью
подумал, что именно из-за нее всем придется погибнуть. В эту минуту он
ненавидел, как личных врагов, отказавшиеся работать котлы и механизмы,
словно издевавшиеся сейчас над его беспомощностью. Именно эта
беспомощность, ставившая его, живого, мыслящего человека, в полную
зависимость от мертвой машины, приводила лейтенанта в бешенство.
Машина оказалась нужнее для спасения "Стерегущего", чем он.
Но это были уже мысли о поражении, от них нужно было избавиться.
Головизнин стал стрелять в копошившихся на палубе "Сазанами" людей из
своего кольта и был рад, когда оттуда немедленно ответили
артиллерийским огнем. Ему казалось, что стреляют по нему, и он был
доволен, что, несмотря на ливень пуль и осколков, находится на самом
опасном месте, где и подобает быть командиру.
К стрельбе "Сазанами" присоединился "Акебоно". Они били с близкой
дистанции. Снаряды были так горячи, что их осколки летели к
"Стерегущему", окруженные облачками пара, и оттого, что этих облачков
было неисчислимое количество, Головизнину казалось, что осколки скоро
засыплют "Стерегущего" от ватерлинии до стеньги*. (* Стеньга - дерево,
служащее продолжением мачты.)
"Ну вот и конец, вот и конец", - мысленно шептал себе Головизнин,
перебирая и не находя на миноносце ничего, что позволило бы считать
его по-прежнему боевым кораблем. Все, что было у "Стерегущего", все
его жизненные нервы: артиллерия, подвижность, устойчивость,
маневренность - все было поражено насмерть. Его беспомощно
колыхавшийся на морской волне корпус, изрешеченный вражескими
снарядами, остались защищать от всей японской эскадры с тяжелыми
орудиями два десятка русских людей с ружьями. Миноносец был обречен на
гибель вместе с защищавшими, его моряками.
И вместе с тем Головизнин видел, что люди "Стерегущего" этой
обреченности не ощущают, что дух их непоколеблен.
"Мы не побеждены, - говорил себе старший офицер. - Наши
сигнальщики видят зорче японских, наши минеры лучше их, наши комендоры
стреляют более метко. У нас плохое материальное оснащение, котлы и
машины, никуда не годится уголь, который я сам грузил, вместо того
чтобы выбросить его за борт. Но мы не побеждены, а раздавлены силой,
организованной лучше нашей, превосходящей нас количественно. Живые
будут сражаться, а раненых нужно спасать", - решил Головизнин,
отрываясь от своих мыслей, и приказал подобрать тяжело раненных,
которые не в состоянии были сами двигаться.
Старший офицер лично осмотрел единственный уцелевший от пожара
вельбот. Но и он оказался полуразбитым, к спуску на воду непригодным;
сносить в него раненых нечего было и думать. Тогда, поднеся мегафон к
губам, Головизнин скомандовал во всю силу своего голоса, чтобы раненым
надели пояса.
- Разобрать пояса! Спасаться! - кричал он. - Помогай, кто может,
раненым!
А когда новый взрыв качнул "Стерегущего" так, что с палубы
покатились в воду и тяжело и легко раненные, Головизнин скомандовал:
- Всем оставить судно!
Его голос зазвенел, как хрусталь, готовый разбиться. Старший
офицер сам поймал себя на этом, и ему стало неловко за потерю
самообладания. Он оправдал себя тем, что подумал: если уйдут матросы,
на "Стерегущем" останется его временный командир.
На раненых пояса надели, но уцелевшая команда явно пренебрегала
ими.
- Чего уж там, вашскобродь, - с укоризной в голосе произнес
Батманов. - Где это видано, раненых за борт бросать? Живыми вместе
жили и ранеными вместе помрем.
Мокрый, с черным от угольной пыли и пороховой копоти лицом, по
которому была размазана кровь, кочегар сутулился, хватался за ногу,
говорил неохотно. Видно было, что думал он сейчас не о том, чтобы
поддерживать разговор со старшим офицером, но о чем-то своем, более
важном.
- Верно, верно, - поддержали Батманова минер Черемухин и кочегар
Коростин. Они тоже были без спасательных поясов и держали в руках
винтовки с примкнутыми штыками.
Коростин, горя волнением юности и желанием сказать, что он на все
готов, так сильно отодвинул в сторону Черемухина, что звякнули их
столкнувшиеся винтовки. Ломким голосом он произнес:
- Вы, ваше благородие, не сомневайтесь. Зачем нам пояса одевать?
На "Стерегущем" до Артура доплывем. А нет, так вчера еще в Артуре в
чистые рубахи переоделись. Сами понимаем, что в море разное случается.
Не маленькие чать.
Подошел квартирмейстер Бабкин. Перебив Коростина, он сказал:
- Я так своим умом располагаю: адмирал Макаров японцам
"Стерегущего" на поругание не оставит.
Головизнин пасмурно улыбнулся.
- Ну, братцы, - сказал он, - давайте тогда в целях
предосторожности уничтожим все, что может быть полезным японцам.
Он отдал нужные распоряжения. Сигнальщик Иванов принес денежный
ящик. Головизнин открыл его. Сверх тощей кипы ассигнаций и грудки
золота и серебра положил шифры и другие секретные документы, со стуком
прихлопнул крышку, запер, бросил в море сначала ящик, потом ключ.
Ворожцов выбросил сигнальную карту. Она не тонула. Кружко вытащил
ее багром. Ругаясь на излишние, по их мнению, предосторожности, Кружко
и Коростин принялись привязывать к сигнальным картам и книгам
попадавшиеся под руку грузы.
Сигнальщик Иванов, все еще по привычке зорко следивший за морем,
неожиданно прокричал:
- Вижу катер с японца! И шлюпки. К нам гребут!