Захар Сергеев. "Стерегущий"

скользнул в темноту.
Прожекторные лучи продолжали рыскать по морю. Минутами они бывали
совсем рядом с миноносцами, которые с трудом прорывались сквозь их
световую сеть. Казалось, русские играют с японской флотилией,
заманивают ее в засаду. Командиры миноносцев совсем изнемогали от
непрерывных резких поворотов то вправо, то влево, когда прожекторы
внезапно прекратили свою работу.
Тьма снова сгустилась. Истребители осторожно пробирались вдоль
ляотешаньских берегов. Здесь при малейшей ошибке рулевых можно было
легко сесть на мель или зайти в пространство, простреливаемое русскими
береговыми орудиями. Только четкая светлая полоска, отделявшая море от
суши, помогала Масадзиро разбираться в непроглядной темноте. Напрягая
зрение, он каким-то внутренним чутьем все явственнее угадывал берег.
Ежесекундно он направлял на него бинокль, и ему уже начинало казаться,
что на невидимой земле еле различимым силуэтом возникает Порт-Артур.
Волнуясь и сомневаясь, он опустил бинокль и поглядывал на чуть
светившийся циферблат часов, потом через определенные промежутки
времени поворачивал "Сиракумо" на несколько градусов влево или вправо
и зажигал кормовые огни. И тогда вслед за "Сиракумо" все миноносцы
разом меняли свой курс.
Порт-Артур открылся для Масадзиро совсем не в том месте, где он
ожидал. В чернильной тьме сверкнул, потом исчез огонек. За ним другой,
третий. Быстро стал приближаться ярко светивший огонь маяка, стоявшего
в проходе с одного рейда на другой. Слева растянулась сеть сверкающих
крапинок. Это был порт. Блестевшие, словно светлячки, точки указывали
местонахождение русской эскадры. Огни маяка, города, эскадры
становились все заметнее, крупнее, переливчато дрожали, щедро
дробились на морской глади. Масадзиро побаивался, что японскую
флотилию встретят сокрушительные залпы береговых батарей. Но русские
орудия молчали. В порту, точно напоказ выставившем обилие огней,
продолжалась привычная мирная жизнь с непрекращавшейся даже ночью
работой угольных шаланд у военных судов. За судами ленточкой
ацетиленовых фонарей обозначилась набережная.
Тогда Масадзиро, покашливая и хмурясь от волнения, нащупал ручки
машинного телеграфа, передвинул их на "самый полный". "Сиракумо"
порывисто задрожал. Под форштевнем, шипя, встал высокий пенистый
бурун.
Следуя примеру "Сиракумо", остальные миноносцы также перешли на
полный ход. Взволнованные инженер-механики и кочегары старались выжать
из котлов всю мощность, развивая в машинах огромную скорость.
Выскальзывая из кипевших бурунов, истребители бешено мчались вперед.
Слепящий поток брызг бил в лица строившихся на палубах матросов.
Через несколько минут исступленного движения вперед десять
больших миноносцев соединенного отряда, держа направление на маячившие
перед ними огни эскадры, бросились в атаку на русские корабли.
Наступил момент, когда каждый командир должен был обнаружить ожидаемую
от него смелость, быстроту ориентировки.
Беспрепятственно проскочив на внешний рейд, "Сиракумо"
остановился. Масадзиро несколько побаивался за молодых командиров,
впервые участвовавших в боевых действиях и не имевших должной
тренировки. Надо было лично убедиться, все ли истребители прорвались в
порт-артурский бассейн и вошли в соприкосновение с неприятелем. Он
успокоился лишь после того, как приложил к глазам бинокль, узнавая
свои суда одно за другим. Вот вынесся вперед "Акацуки", быстро
приближавшийся к какому-то трехтрубному броненосцу. Пробирался к
"Цесаревичу" юркий "Ассасиво". Со всех сторон окружали "Ретвизана",
словно закутавшегося в темноту, "Икадзучи", "Усугомо", "Сазанами" и
"Синонимо".
Но его наблюдения были прерваны русским пушечным выстрелом. За
первым последовал другой, третий. На крейсерах, стоявших концевыми,
вспыхнули боевые фонари, как бы помогая врагу лучше увидеть цель.
Масадзиро ощутил непередаваемое волнение. Зашелестело дыхание войны.
Он стал лицом к лицу со своей судьбой.
Японец с ненавистью глядел на черный корпус "Ретвизана", похожий
на огромное здание. Внезапно заплясало ослепительное сияние и его
боевых фонарей. Как выхваченный из ножен клинок, оно разрубило
сверкающим блеском ночную тьму, замахнулось над "Сиракумо".
Предназначенные "Ретвизану" две мины "Сиракумо" пустил на авось.
В ответ, гулко шлепая по воде, совсем близко начали рваться
снаряды. "Сиракумо" вздрогнул всем корпусом, с трудом выпрямился.
Вслед за взрывом сейчас же послышался настойчиво-назойливый звук воды,
упорно заливавшей палубу. Он делался все слышнее и слышнее.
Командир "Сиракумо" пришел в себя после того, как ему облили
голову холодной водой и дали понюхать какую-то едкую соль. Первым
делом он взглянул на часы. Они показывали четверть первого. Значит, он
был без сознания минут двадцать. Что же за это время произошло?
- Что со мной? - спросил он у хлопотавшего около него фельдшера.
- Должно быть, сильная контузия, - ответил тот.
Когда Масадзиро поднялся на ноги, от головы до пят его пронизал
острый зигзаг боли. Преодолевая ее, он сделал несколько шагов. Он
никогда не думал, что это может быть так трудно. Едва разогнувшись, он
застыл на месте, вытер рукавом пальто выступивший на лице обильный
пот. Так простоял он несколько мгновений и только сейчас по-настоящему
оценил происходившее вокруг. Истребители делали совсем не то, что было
предусмотрено инструкцией. Их командиры портили хорошо задуманный
план: вместо согласованного его осуществления каждый командир
действовал порознь, вразброд, по-волчьи...
Масадзиро обошел свой корабль. Палуба была исковеркана снарядами.
Машина "Сиракумо" едва работала, его скорость была очень мала. Он
тяжело осел, накренившись на левый борт. Как боевая единица "Сиракумо"
уже не существовал. Он оставался на воде только для того, чтобы
кто-нибудь из русских прикончил его, так как вымпел японского флота
все еще развевался над грот-мачтой истребителя.
Невдалеке Масадзиро увидел "Синониме", плывшего с "Сиракумо" в
одном направлении. "Синонимо" шел малой скоростью, заставлявшей
думать, что он тоже серьезно поврежден. Обходя "Синонимо" и обгоняя
"Сиракумо", на всех парах неслись обратно от Порт-Артура японские
миноносцы. Они поспешно уходили от предательски раненного ими
противника, ужасного сейчас в своей ответной ярости, которая,
казалось, все нарастала и нарастала.

Дежуривший на "Петропавловске" Леонтий Иванов считался одним из
лучших сигнальщиков Тихоокеанской эскадры. Про него говорили, что он
на двадцать верст кругом видит. Был он из той породы приморской
молодежи, что выросла среди портовых грузов, у бортов огромных
пароходов, степенно и важно стоявших на причалах Одессы, Херсона,
Николаева. Звуки моря были для него колыбельной песнью, шум гаваней -
музыкой детства. Ребенком прятался он в катакомбы смоленых канатов,
тугими "бухтами" наваленных у одесской эстакады, деля там с другими
такими же сорванцами только что добытые из полуразбитых ящиков
кокосовые орехи, апельсины, бананы и коринку. Подростком рыбачил он на
плоскодонной неуклюжей шаланде, потом коптил и солил "баламут" в
Очакове. Черное море с детства просолило и прокоптило и его самого
насквозь морскими брызгами, запахами, ветрами и солнцем; наделило
удалью, смекалкой и выносливостью. И когда пришел Леонтию положенный
срок, забрали его в Балтийский флот, ибо был он моряк от рождения и
создан для службы только на море.
Но скоро из пасмурного Кронштадта жизнь перебросила его по
двенадцати морям и двум океанам к проливу Ляотешань, в Порт-Артур.
Здесь-то и получил Иванов свою специальность сигнальщика. В
совершенстве изучил он это нелегкое дело, овладев безошибочно всем,
что было потребно для сигналов. Красиво и быстро орудовал он флагами,
флажками и фонарями, стремительно и верно передавая смысл приказов с
обычного языка на условный морской. Но подлинную славу Леонтию
доставили его поразительное внимание и исключительная зоркость,
ценившиеся во флоте очень высоко, так как сигнальщик - глаза военного
корабля и должен видеть сквозь ночную темь, пелену тумана, завесу
ярких солнечных лучей. Этим редким даром природы он был наделен со
всей щедростью. Неоднократно было проверено: стоит появиться на
горизонте самой крошечной точке - Иванов мгновенно ее разглядит и
доложит.
Сам командующий эскадрой адмирал Старк знал Иванова в лицо и даже
сегодня, всего с полчаса назад, отбывая с "Петропавловска" на
Адмиральскую пристань, как-то непонятно сказал вытянувшемуся у трапа
сигнальщику:
- А, это ты, черт остроглазый! Ну смотри, смотри в оба, как бы
преждевременно чего не случилось.
И пока адмирал спускался по трапу к своему катеру, Иванов слышал,
как тот вполголоса повторял:
- Преждевременно, преждевременно... Ах ты, путаник!
После командующего эскадрой Леонтий проводил с "Петропавловска"
еще трех адмиралов и человек пять старших офицеров.
И опять слышал, как командир порта Греве, ожидая своей очереди
ступить на трап, громко сказал:
- Н-да!.. Для наместника это последняя новость, а кое-кто об этом
"преждевременно" уже прочирикал повсюду. В Порт-Артуре все дамы знают.
Когда все присутствовавшие на заседании съехали с
"Петропавловска" на берег, Иванов снова принялся внимательно
всматриваться в горизонт. У входа на рейд мелькали какие-то неясные
тени, мерцали слабые огоньки. Потом чуткое ухо Леонтия уловило ряд
знакомых звуков. Сначала он услышал вкрадчивую скороговорку
миноносцев, резавших воду на полном ходу, потом всплески и бормотанье
воды, бурлившей за их кормою, и, наконец, ему удалось разглядеть
позывные огни.
"Наши! - решил Иванов. - Не иначе, как "Стерегущий" и
"Беспощадный" домой сыпят".
Он продолжал поглядывать то на горизонт, то на рейд,
исполосованный серебристой паутиной, сотканной из света корабельных
фонарей. Сонная вода отражала легкие снопы электрических лучей. Чуть
колеблясь, как разнежившаяся кошка, она играла с ними, то зажимая в
сгибах волны, то снова отпуская на простор.
От Адмиральской пристани, ритмично шлепая веслами, плыла
шестерка. С соседнего "Севастополя" донесся резкий окрик недремлющего
сигнальщика: "Кто гребет?"
- Мимо! "Решительный"! - прокричали с шестерки, и снова стало
тихо.
Вскоре на створах рейда блеснули позывные огни - белый с красным.
- Что за черт? Когда же это "Стерегущий" с моря успел
вертануться? - удивился он. Его удивление еще больше возросло, когда
вслед за юркнувшими на рейд двумя миноносцами через несколько минут
полным ходом промчалась еще пара.
Леонтий поспешил доложить о виденном вахтенному начальнику.
- У тебя, часом, в глазах не двоится?.. В околотке давно был? -
спросил вахтенный, намекая на известное ему пристрастие Иванова к
посещению корабельного лазарета. А ведь там, не секрет,
санитары-дружки и манерку спирту поднесут и припрятанной жареной
картошечкой из офицерского камбуза угостят в знак уважения к заслугам
прославленного сигнальщика.
С обидой в голосе на неуместное подозрение Иванов повторил:
- На рейд вошло несколько миноносцев.
- Ну ладно, - примирительным тоном произнес лейтенант. -
Посматривай дальше, а мы примем меры.
То, что на рейде творится что-то неладное, скоро сделалось
очевидным, но сегодня на кораблях отсутствовали почти все господа
офицеры, за исключением некоторых инженер-механиков и артиллеристов.
Со слов всезнающих офицерских вестовых матросам было известно, что
"Старчиха", супруга командующего эскадрой, праздновала свои именины.
За ее именинным пирогом, должно быть, сейчас и сидело все морское
начальство: от взысканных царскими милостями и чинами адмиралов, уже
отягченных годами, до жизнерадостных молодых лейтенантов и мичманов.
Что ж, пусть себе сидят!.. Не схожи пути матросские и офицерские, мало
что по ним ходят люди, которых народ одинаково называет моряками.
И хотя не было в эту ночь на боевых кораблях высшего начальства,
не прекращалась на них жизнь военная, жизнь морская.
Зорко следили сигнальщики за темным горизонтом, зорко стерегли
свои корабли, добросовестно делились сомнениями с вахтенными
начальникам".
"Паллада" первая осветила рейд своими шестью прожекторами. Прямо
на крейсер неслось несколько миноносцев. Вахтенный начальник приказал
бить боевую тревогу, хотя приближавшиеся корабли несли на себе
открытые ходовые огни русских миноносцев и по своему типу и окраске
труб были сходны с русскими.
Лейтенант решил, что это, наверное, происходит последний этап
"учения отражения минной атаки", затеянного с утра командующим
эскадрой, и крепко подосадовал, что ему самостоятельно приходится
что-то предпринимать. В эту минуту у башенного орудия послышался
тревожный оклик комендора:
- Ваш-бродь! Японцы! Надо стрелять!
- Отставить! Миноносцы свои, - спокойно ответил лейтенант. Но тут
же услышал грохот выстрела, произведенного комендором вопреки его
приказанию, и заметил в воде след мины. Страшный удар встряхнул
"Палладу". Это шедшая почти по поверхности воды мина попала в левый
борт крейсера и взорвалась где-то внизу, в двухъярусной угольной яме.
Рядом с угольной ямой находился погреб семидесятимиллиметровых
патронов. Лейтенант и матросы бросились к месту взрыва. Через
сорванную с петель дверь элеватора вырывалось пламя, обжигавшее лицо и
глаза. Мысли всех были заняты одним - сбить огонь, не дать ему
распространиться по крейсеру.
Пожар разгорался. "Паллада" все больше и больше окутывалась
клубами дыма.
- Давай воду качай! - послышался оглушительный бас боцмана.
Матрос Голованов, ловко направляя водяную струю из пожарного
шланга в центр огня, смело полез в едкую гущу дыма. Боцман все
увереннее и быстрее бросал отрывистые команды:
- А ну, дать воду из второго рожка! Пускай оба шланга!
После того как пожар был ликвидирован, несколько минных
кондукторов и квартирмейстеров по приказу лейтенанта бросились в трюмы
разыскивать повреждения, сделанные японской миной.
Помимо огромной пробоины, в подводной части обнаружились глубокие
вмятины, расхождения швов и разрывы, дававшие течь. Во многих местах
выскочили заклепки: оттуда высокими фонтанчиками била чернильно-черная
вода. Перемешавшись с намытым из всех уголков мусором, она катилась по
изуродованному днищу крейсера грязным бурливым потоком.
Прибежали из своих кают младшие инженер-механики. В трюмные
помещения вызвали матросов.
Минный машинист Тонкий работал наряду со всеми, слегка досадуя,
что ему, специалисту минного дела, пришлось стать на тяжелую
матросскую работу. Однако ложное самолюбие скоро покинуло его. Чувство
общей ответственности за жизнь родного корабля заставило всех моряков,
находившихся на дне "Паллады", работать с непостижимой готовностью и
удивительной слаженностью. Сизые от стужи, стоя по колено в ледяной
воде, они спешно заделывали иззябшими, посиневшими руками повреждения,
причиненные миной. Знакомые, озабоченные лица их с крепко стиснутыми
зубами выглядели буднично-просто, но в движениях и позах чувствовалось
нечеловеческое напряжение.
Эта картина матросского труда в минуты общей опасности была
потрясающа, и Тонкий, уже не думая о себе, стараясь не отставать в
быстрых, ритмичных движениях от других, с любовью и восхищением
поглядывал на своих товарищей, ставших ему теперь как-то по-новому
близкими и понятными. Кто-то опять привел в действие все прожекторы
"Паллады". Их феерические, яркие лучи стремительно выхватывали из
мрака японские миноносцы. Ослепленные неприятельские суда беспорядочно
чертили по рейду ажурно-кружевные полосы бурунов, мешая один другому и
грозя врезаться в борт друг друга.

Вахтенный начальник "Ретвизана" лейтенант Развозов был в явной
немилости у командующего эскадрой и, в свою очередь, недолюбливал его.
Чтобы сегодня не приносить лично поздравлений "Старчихе", как
непочтительно окрестили матросы жену адмирала, Развозов нарочно
сменился очередью на вахту с другим офицером, стремившимся к
адмиральскому пирогу. Январская ночь была холодна и неуютна, лейтенант
часто и не по-уставному прикладывался к походной фляжке с коньяком,
вспоминая стоянку "Боярина" в Насеи-Бэ, знакомство там с французской
актрисой Лодо, свои встречи с нею. Потом его мысли перебежали к
адмиралу Старку, теперешнему покровителю актрисы, и он насмешливо и
самодовольно ухмыльнулся. Всего несколько дней назад ему снова удалось
добиться минутной благосклонности Лодо. Правда, это стоило ему целого
месячного жалования плюс несколько сот карточного выигрыша, зато
принесло какое-то странное и немного злорадное удовлетворение. Быть
удачливым соперником самого командующего эскадрой - это выпадает на
долю не всем! Но актриса в своем новом положении явно зазналась!
Интересуется больше монетами, чем поцелуями. Японский консул - азиат,
а тоже увлекся ею. Сколько раз видели его выходящим из квартиры
француженки. Жандармский ротмистр князь Микеладзе даже пошутил как-то,
что, если бы Лодо не была так красива, он бы заподозрил ее в шпионаже
в пользу Японии.
Внезапно лейтенант услышал взрыв, громыхнувший где-то вблизи.
Взрыв как бы прошел снизу через толщу воды и рассыпался по всему рейду
с таким скрежетом и лязгом, словно обвалилась гора железа.
Лейтенант инстинктивно схватился за поручни.
На соседней "Палладе" вспыхнули прожекторы. В их свете стоявшие
на палубе "Ретвизана" люди заметили два японских миноносца, мчавшихся
прямо на броненосец. Через несколько мгновений к гулу первого взрыва
примешался грохот еще одного, но иного типа и другой силы. Новый взрыв
подбросил кверху водяные пласты, спокойно лежавшие вокруг корабля.
Низвергаясь каскадами с высоты, они тяжело обрушивались на "Ретвизан",
заставляя огромный броненосец трястись и скрипеть. И странно было
слышать этот металлический скрип, слабый и необычный, как будто
великан вдруг стал разговаривать жалким, писклявым голоском. В
сравнении с этим скрипом поминутный треск лопавшихся электрических
лампочек казался оглушительным.
Прибежавшие со шкафута матросы доложили, что японская мина
взорвалась в левой носовой части, в помещении подводных аппаратов
Пока Развозов слушал не совсем связный доклад растерявшихся
матросов, на всем корабле, мигнув несколько раз, погасло электрическое
освещение. "Ретвизан" начал быстро крениться на левую сторону. В
наступившей темноте стал слышен шум воды, вливавшейся в броненосец
через сделанную миной пробоину.
Овладев собою, Развозов приказал бить водяную тревогу. С каждой
минутой обнаруживались повреждения, одно опаснее другого. От взрыва
борт прогнулся внутрь на полтора фута. Шпангоуты* в местах прорыва
были помяты, скручены в сторону. Минный аппарат и его привод
переломаны в куски, аппарат правого борта погнут, его фундамент
срезан. Турбина повреждена, мотор затоплен. (* Шпангоут - ребро
корпуса корабля.)
Инженер-механики ввели в строй аварийное оборудование, бросились
спешно восстанавливать электричество, разводить пары.
Вода все прибывала, заполняя неповрежденные взрывом отделения. От
вливавшейся воды нос броненосца садился ниже и ниже. Пустили в ход
керосиновые помпы, чадившие синим дымом, но откачка воды шла слабо.
Тогда инженер-механики приступили к затоплению правых патронных
погребов. "Ретвизан", уже накренившийся до одиннадцати градусов,
медленно стал выпрямляться.
Как только было достигнуто относительное равновесие корабля,
комендоры "Ретзизана", не дожидаясь офицерских приказаний, по
собственной инициативе открыли по неприятельским миноносцам огонь всех
орудий.
Работа экипажа была успешной, жизнь корабля восстанавливалась.
Снова вспыхнуло электричество. При его свете под пробоину стали
подводить подкильный парус. Матросы подводили пластырь с
исключительным упорством и находчивостью.
Молчаливые, черные от копоти люди упорно возились, что-то
пригоняя, часто и сильно стуча молотками и зубилами. Они выжимали из
своих мускулов всю энергию, все силы. Люди боролись за свой
броненосец, за жизнь и честь корабля, - ему предстояло сражаться, - и
не было шва и заклепки, которых не ощупали бы заботливо-внимательные
руки.
К Развозову прибежал матрос: только что на китайской шампуньке
приехал командир "Ретвизана" и требует вахтенного начальника к себе.
Лейтенант нашел командира на юте.
Лицо Щенсновича было спокойно и холодно; только едва заметное
напряжение голоса выдавало его волнение да глаза растерянно бегали по
сторонам.
- Что тут у вас стряслось? - хмуро спросил командир у вахтенного
начальника, остановив, наконец, на нем глаза.
Развозов пространно и сбивчиво доложил ему.
- Тэк-с... Сюрприз! - протянул Щенснович и нарочито медленным
шагом отправился осматривать повреждения, полученные кораблем.
Навстречу командиру поспешил с рапортом инженер-механик. Он
доложил, что при взрыве в помещении подводных аппаратов из шести
человек находившейся там минной прислуги погибло пять. К удивлению
всех, спасся минно-машинный унтер-офицер, спавший на подвесной койке
против входного люка. При затоплении отделения он был вынесен водой на
жилую палубу...
Внезапно заработала машина, под кормою корабля дрогнул винт.
Появившийся сигнальщик отрапортовал, что подкильный парус подведен. Не
глядя на офицеров, Щенснович резко, но не особенно твердым голосом
приказал идти на внутренний рейд.
Инженер-механик и Развозов переглянулись. До полной воды
оставалось еще часа три. Плыть по мелководью было рискованно, можно
было застрять на мели.
Выполняя приказание, "Ретвизан" медленно двинулся. Не прошло и
получаса, как он остановился, плотно сев на мель. Капризное и сильное
течение завернуло ему корму к Тигровому полуострову.

Командир "Цесаревича" Григорович, покинув свой броненосец ради
семейного торжества у Марии Ивановны Старк, во все время пребывания у
высокопоставленной именинницы ощущал внутреннее недовольство собою.
Его томило предчувствие какой-то беды. Оно было назойливо и упорно.
Поздравив именинницу и побыв в гостиной, сколько было нужно для
соблюдения приличий, Григорович заторопился на броненосец.
Выйдя из подъезда, он сел в колясочку первого же бросившегося к
нему рикши. Потом подосадовал: будет медленно везти, надо было взять
извозчичий экипаж. Но рикша бежал не хуже извозчичьей лошади. До
Адмиральской пристани он докатил за десять минут. Между тем, съезжая с
"Цесаревича", Григорович распорядился выслать вельбот к половине
двенадцатого. Теперь надо было ждать, - вельбот еще не пришел.
Кругом стояла та береговая ночная тишина, когда различаешь каждый
звук отдельно, как бы много их ни было. Чуткое ухо моряка ловило
беспрерывные шумы корабельных машин, словно где-то шло множество
пароходов. Эти далекие шумы, оставляемые в обычной обстановке без
внимания, казались сейчас подозрительными. В подплывший, наконец,
вельбот Григорович перепрыгнул прежде, чем тот остановился у причала.
- Поторапливайся, поторапливайся! - понукал он гребцов.
Возраставшее нетерпение поднимало голос Григоровича до сердитого
крика.
В одиннадцать часов тридцать три минуты вахтенный начальник
"Цесаревича", увидев возвращавшийся командирский вельбот, приказал
спустить правый трап, осветить его электричеством. В это же время он
вдруг заметил два миноносца, приближавшихся к "Цесаревичу" с левой
стороны без огней.
- Черт их знает! - пробормотал он досадливо. - Значит, минное
учение не отменили. Берут нас адмиралы на пушку! Ну, нет, меня не
проведешь!
И мичман пробил сигнал отражения атаки, открыл боевое освещение.
Артиллеристы бросились к орудиям, застыли у них в настороженной
готовности.
Шагнувший на площадку трапа командир при первых звуках тревоги
бегом бросился наверх, но у самого борта вынужден был остановиться.
Сердце билось неровными толчками. Едва отдышавшись, вытирая вспотевшее
лицо перчаткой, Григорович увидел в воде приближавшуюся мину. Стиснув
зубы, чтобы криком не выдать волнения, Григорович в одну долю
мгновения пережил столько, что иному, казалось бы хватило на всю
жизнь...
Хорошо освещенный вспыхнувшими прожекторами, японский истребитель
"Акацуки" стремительно удалялся, но его мина уже сделала свое дело,
подорвав броненосец у левых кормовых башен. Григорович отдал приказ
стрелять.
Засвистали дудки, заскрежетал металл поворачиваемых орудийных
башен. Грозно загремели пушки.
Освещаемый боевыми фонарями "Ретвизана", от него круто оторвался
и неожиданно бросился в атаку на "Цесаревича" "Сиракумо". Попытка
оказалась для него роковой. "Цесаревич" зорко сторожил все движения
неприятеля. "Сиракумо" был пойман его прожектором, выведен из строя
несколькими выстрелами.
Подорванный броненосец кренило из стороны в сторону. Вода,
властелином которой он был до взрыва, теперь становилась подлинным
хозяином "Цесаревича". Она деловито затопляла поочередно отделения:
рулевое, кормовое, минные аппараты, лазарет, кают-компанию. Накал
электричества стал слабеть. Помигав несколько секунд, оно погасло