Страница:
Фуцзяна и Мозампо, которые когда-то посетил он сам; и нельзя ли на
гнусный тон самураев ответить переброскою одной-двух наиболее крепких
русских дивизий в Манчжурию, чтобы японцы поняли, что самодержавное
правительство России, которым так пренебрегает Япония, готово ко
всяким неожиданностям. Этими единственными соображениями
руководствовался царь, когда он вызвал генерала Куропаткина к
двенадцатичасовому завтраку.
Но вчерашний вечер спутал все расчеты Николая. Несколько дней
назад в российскую столицу прибыл из Парижа французский финансист
господин Госкье, в банкирском доме которого держала свои собственные
капиталы мать царя.
Француз приехал с отчетом, из которого усматривалось прекрасное и
вполне успешное ведение порученных ему денежных дел. Вдовствующая
императрица приняла его как личного гостя, с истинно царским радушием.
Госкье привез новые советы по размещению денежных средств российского
царствующего дома в надвигающемся 1904 году. Самым выгодным делом
банкир считал вложение нескольких миллионов рублей в золотом
исчислении в корейские предприятия, которые легко создать в форме
анонимных акционерных обществ для эксплуатации лесных массивов Кореи и
ее горных богатств. Особые выгоды от таких предприятий Госкье видел в
том, что в их основные средства можно было переместить по очень
высокой оценке все устаревшее оборудование русских фабрик и заводов,
которое в течение всего двух-трех лет было бы оплачено корейским
промышленным сырьем по чрезвычайно низким ценам. Вместо вывезенного в
Корею старого оборудования Россия сможет тогда закупить новое,
первоклассное, на лучших машиностроительных заводах Франции и Бельгии,
с рассрочкою платежа на 10-15 лет. Экономический эффект этих
мероприятий, по заверениям банкира, будет поразительным не только для
России, но и в международном масштабе. Поднимется курс русского рубля,
повсеместно оживится обрабатывающая промышленность, повысится
покупательная способность населения, появится спрос на предметы
широкого потребления, торговля предъявит требования на кредит и
банковские услуги.
Все эти блестящие прогнозы царь лично выслушивал вчера от Госкье,
сидя у царицы-матери в Аничковом дворце. Госкье, высокий элегантный
старик с изысканными манерами человека, привыкшего держать себя во
всех кругах общества так, чтобы всем служить недосягаемым образцом
сверхлюбезного обращения, говорил интересно и убедительно. На
благосклонный вопрос царя, бывал ли он когда-нибудь в Корее, ответил,
что никогда не стал бы столь убежденным деловым другом Кореи, если бы
не побывал в ней этим летом сам. Обаятельно улыбаясь, банкир рассказал
о своих впечатлениях от Кореи, в самых восторженных выражениях хваля
ее природу, красоту ландшафта, климат, естественные богатства,
население, обычаи и нравы.
Царь милостиво слушал его не прерывая. То, что говорил француз,
соответствовало и его мыслям об этой стране, и он думал, что тысячу
раз был прав статс-секретарь Безобразов, настойчиво советовавший ему
включить Корею в состав империи, как отваливающийся обломок
разрушающегося богдыханского Китая. Поэтому Николай решил перед
приемом Куропаткина повидаться еще раз с Безобразовым и сегодня же
окончательно сформулировать свое отношение к корейскому вопросу.
Безобразов был вызван в Зимний дворец к одиннадцати часам; царь
не хотел частной встречи своего статс-секретаря и военного министра,
зная, что за последнее время отношения этих двух людей дошли до
взаимной ненависти на почве различного понимания интересов России на
Дальнем Востоке.
День царя, как всегда, начался с посещения "примерочной". Этим
словом, так странно звучавшим в стенах дворца, называлась просторная
комната, где в шкафах, тянувшихся вдоль длинных стен, находились формы
различных русских и иностранных полков, в списках которых числился
царь. Каждое утро Николай, долго колеблясь, решал, какой мундир ему
сегодня надеть, вкладывая в этот пустяковый вопрос политическое
содержание. Ему казалось, что надетая форма - выражение царского
благоволения к подданным, а оно должно быть умеренным. Помимо того,
некоторые полки, по той или иной причине, нередко попадали в опалу.
С утра Николай был не в духе. Алисе опять показалось, что она
беременна, и поэтому она просила отменить все высочайшие приемы и
придворные балы. Кроме того, министр двора барон Фредерикс вручил ему
вчера письмо балерины Кшесинской. Прекапризная особа!.. Дай ей
обязательно особняк на одной из набережных, лучше всего на Английской.
А где его взять, когда на набережных ни одного свободного места?..
От всех этих мыслей настроение его еще больше ухудшилось. Но в
"примерочной" царя ожидала приятная неожиданность: его встретил
подобострастным поклоном "дядюшка" - не то камердинер, не то
доверенное лицо германского императора. Вильгельм прислал "дядюшку" с
ответственным и почетным заданием: обучить самодержца всероссийского,
"дорогого кузена", надевать медные доспехи, лосины и вообще всю
кирасирскую форму немецкого полка имени русского царя Николая II.
Дядюшка Штрюмпель был известен при всех императорских дворах
Европы и пользовался расположением многих императоров, особенно
связанных родственными узами с германским царствующим домом. Обучение
этих монархов умению носить формы германских полков, шефами которых
назначал их Вильгельм Гогенцоллерн, было специальной обязанностью
дядюшки Штрюмпеля. Выполнял он ее блестяще. Об этом свидетельствовали
многочисленные ордена, пожалованные ему благодарными учениками,
правителями Австро-Венгрии, Греции, Португалии, Румынии и Болгарии.
Русскому монарху бывалый Штрюмпель с первой же встречи понравился
своей расторопностью, ловкостью, готовностью подать в одну минуту при
одевании как раз то, что нужно. Оказалось, что с ним можно приятно
поболтать, не выбирая слова, не думая о необходимости держать язык за
зубами - так он, по мнению царя, был прост и душевно наивен.
Сегодня пожилой немец с ласковым добродушием помогал Николаю
облачаться в малиновую, русского покроя рубаху с золотыми пуговками по
вороту и груди и поверх нее в просторный темно-зеленый кафтан с
золотым галуном - форму лейб-гвардии стрелкового императорской фамилии
батальона, сегодняшний выбор самодержца. На хорошем английском языке
дядюшка Штрюмпель рассказывал царю последние новости, вычитанные им
вчера в заграничных газетах, полученных без просмотра русской цензурой
через германское посольство.
- Между прочим, "Таймс" сообщают, - ровно звучал ничего не
выражающий голос, - что в Токио состоялась демонстрация против России
в связи с расширением сферы деятельности Восточно-Китайской железной
дороги. Японию возмущает, что общество намерено построить ветку к реке
Ялу и с разрешения корейского правительства продолжить ее до столицы
Кореи Сеула и даже до порта Чемульпо.
- Демонстрация?.. Против России? - удивленно насторожился царь. -
Не верится что-то. Вероятно, несколько горячих студенческих голов
собралось против дома барона Розена в Токио и показывали ему кукиши в
карманах...
- Метко сказано! Ах, как метко!.. - восхитился Штрюмпель. -
Конечно, так и было на самом деле... Но вот несколькими строками ниже
есть сообщение, что против России выступает единодушно и полностью вся
японская печать, льющая на государство вашего величества сплошной
поток ругательств, инсинуаций и клеветы. Просто непонятно, для чего
это она делает!..
- Наоборот, вполне понятно. Япония шумит, чтобы склонить Вилли*
на союз с нею. Недавно все это точь-в-точь - до смешного похоже - она
выделывала против Англии, пока не добилась от нее сокращения
английских аппетитов в Китае и присоединения к английским владениям
только порта Вэй-Хай-Вей, а не всего Шаньдуня. (* Вильгельм II.)
- Какое мудрое объяснение! Я преклоняюсь перед вашим величеством,
- продолжал восхищаться дядюшка.
Застегивая крючки кафтана царя и выправляя на груди золоченые
клюшки, он неожиданно добавил:
- Помню, как раз в день взятия Киао-Чао германским флотом я имел
честь одевать в такой же мундир моего государя. Император очень любит
русские формы и этим особенно хотел отметить знаменательный для
Германии день. Когда его величество был уже в русском мундире, он
милостиво изволил сказать мне, что был бы очень рад увидеть ваше
величество соседом его величества не только в Европе, но и в Китае.
- Значит, Вилли был доволен приобретением Киао-Чао?
- Вполне. Настолько, что спустя несколько времени после
завоевания этого порта поднес его как подарок своей супруге
императрице в день ее рождения, пошутив, что это не совсем обычный
именинный крендель. За парадным обедом в присутствии дипломатических
особ император еще раз высказался в том смысле, что, поскольку ваше
величество изволит становиться твердой ногой на берегах Тихого океана,
флот вашего величества делается старшим братом германского флота в
китайских водах.
- Так Вилли этого хочет? - спросил Николай, оглядывая себя в
зеркало.
- О, да. Император любит повторять, что ваше величество - великий
адмирал Тихоокеанского флота и что истории только и остается утвердить
это мнение.
- Интересно, думал ли когда-нибудь Вилли о Корее? - сказал
Николай, отходя от зеркала и вдыхая в себя воздух примерочной - смесь
плохо проветренных запахов сукна, кожи и нежилого помещения, какой
бывает на складах готового платья.
- Много раз. Император говорит, что это варварская страна и что
она должна быть еще наказана за свои преступления перед богом,
совершенные ею тридцать пять лет назад, когда она зверски умертвила
всех европейских миссионеров. Помню, когда "Дейтше банк" и
"Дисконтогезельшафт банк" ходатайствовали перед германским
правительством об открытии своих отделений в Корее, император ответил,
что немцам нечего делать в Корее до тех пор, пока провидение не
покарает преступников. Император остался непреклонным в своем мнении и
тогда, когда ему стало известно, что французские финансисты и особенно
банкирский дом Госкье бросают в Корею огромные инвестиции.
Николай задумчиво молчал. Направление его мыслей в какой-то мере
совпадало со смыслом болтовни Штрюмпеля. Ему больше и больше начинал
нравиться этот благообразный старик, произносивший английские слова с
каким-то приятным немецким акцентом, весьма гармонировавшим со всем
обликом "дядюшки". И царь решил вдруг пожаловать Штрюмпелю к Новому
году нашейный орден Анны в знак монаршего благоволения.
Болтовня со Штрюмпелем развлекла и успокоила царя. В условленный
час он принял Безобразова, уже позабыв свои мысли о жене и Кшесинской,
но слегка возбужденный неожиданным напоминанием о Корее, сорвавшимся с
языка дядюшки.
Николай ходил по ковру, останавливался, дотрагивался до разных
вещиц, лежавших на волнистых бархатных скатертях, покрывавших круглые
столы. Взял статуэтку датского фарфора, изображавшую тигра, лежащего
со скрещенными лапами; тигр зевал, ему, видимо, было очень скучно.
- Госкье сказал мне вчера, что в Корее тигры своего рода
божество. Пожалуй, этот мог бы сойти у них за идола, - произнес царь
внимательно вглядываясь в изящную безделушку и осторожно кладя ее на
место.
Статс-секретарь Безобразов держался с достоинством; только
лукавый блеск глаз выдавал в нем человека, любившего весело пожить,
наслаждаясь всем, что есть в жизни заманчивого.
- Корейцы верят в существование души у тигров, ваше величество.
Тигр у них символ мужества и доблести, они стремятся подражать тиграм.
В мою бытность в Сеуле я обратил внимание на то, что на многих домах
кричащими красками были намалеваны тигры необыкновенно яростного вида.
Но их почитатели на них не похожи. Корейцы добродушны и мягки
характером. Они законопослушны. И я готов поклясться чем угодно, что
никакие революции в этой стране невозможны, какие бы агитаторы там ни
появились. Корейцы уважают силу и охотно подчиняются ей. Такой порядок
издавна поддерживается их сановниками.
- Именно на это и рассчитывает Япония?
- Так точно, ваше величество. Именно на это. Хотя нет. Пожалуй,
еще и на некоторые слабости корейского императорского двора и высших
сановников. Позволю себе утрудить внимание вашего величества
характерной сценкой. На приеме у корейского императора в Сеуле
разговорился я с каким-то придворным, усиленно расхваливавшим мне
японцев. Мне показалось это странным. "Вы много чем обязаны японцам?"
- спросил я его в упор, "Мы обязаны им буквально всем, - ответил он
мне. - Они привозят нам по дешевке товары, дарят чиновникам подарки.
Под их благодетельным руководством и управлением Корея скоро станет
великой и богатой провинцией славной японской империи. Но самое важное
благодеяние в том, что японцы первые научили нас парадно сервировать
обеденный стол и приготовлять кушанья на европейский манер. Благодаря
японцам мы стали европейцами".
Безобразов замолчал и выжидательно посмотрел на царя. Николай
беззвучно засмеялся. Потом, как будто совершенно некстати, спросил:
- Александр Михайлович, за что вы не любите генерала Куропаткина?
- Мне не за что его любить, ваше величество. Я ненавижу Японию, а
он готов ей мирволить. Я помню варварское нападение японского
преступника на ваше величество, а он забыл. Я говорю, двинуть в
Манчжурию и в Корею один только корпус под командою, скажем, генералов
Сандецкого или Сухомлинова, и с притязаниями Японии на какое-то место
в концерте европейских держав навсегда будет покончено. А генерал
Куропаткин бубнит что-то о выводе наших войск из Манчжурии, о
необходимости соблюдения каких-то договоров, заключенных в
мифологические времена с давно умершим китайским правительством. Не
военный министр, а протестантский проповедник! Простите меня, ваше
величество, но я не могу молчать. Я должен везде кричать о вреде
уступок по отношению к Японии, которые проповедует Куропаткин и
которые повлекут за собою необходимость безосновательных новых
уступок.
- Кричать везде не следует, - снова беззвучно засмеялся царь. -
Достаточно, если вы скажете мне одному об этом, хотя бы вполголоса.
Итак, насколько я понимаю, вы безоговорочно за то, чтобы Корея вошла в
состав русской короны?
- Ваше величество! - Безобразов актерски запнулся, как будто бы
ему не хватило воздуха, и молитвенно поднял глаза кверху. - Цель моей
жизни вижу я в этом. Все мои скромные силы, всю мою многотрудную жизнь
готов я принести на алтарь отечества. Если только корейский самоцвет
засверкает в короне вашего величества, я буду знать, что моя жертва
угодна богу, что я прожил не напрасно.
- Быть по сему! - пошутил царь. - Александр Михайлович, сегодня
мы будем слушать еще одну записку графа Ламсдорфа. Должен сказать, что
меня не удовлетворяет ни часть описательная, где граф как-то слишком
объективно излагает историю наших дипломатических отношений с Японией
тысяча восемьсот девяносто пятого года, ни заключительная, в которой
нет никаких практических выводов, подлежащих осуществлению. Мне
хотелось бы встретить в вас сегодня решительного оппонента слишком
мягкой политике моего министра иностранных дел, не оправдываемой
никакими деловыми соображениями. Мне кажется, что я начинаю уже любить
Корею. Я уверен, что проведу на южном побережье Кореи не одно славное
лето. Представляю себе, как буду гулять в приморских парках в мундире
германского адмирала и ко мне будет приезжать завтракать из Киао-Чао
германский император, чтобы позавидовать моему новому приобретению...
А в отношении Японии следует быть беспощадным: не только вы, я сам не
забыл еще попытки японцев убить меня в их стране только за то, что
рано или поздно я должен был стать русским самодержцем и что интересы
русского императора и микадо в Корее и Китае не совпадали и никогда не
совпадут.
Куропаткин ожидал аудиенции в "пикетной" комнате, где, по
преданиям, любила играть в мушку Екатерина II. Двухсветная "пикетная"
окнами выходила на Неву. По ее внутренним стенам, на высоте вторых
окон, тянулись хоры для музыки в мраморной с позолотой балюстраде. Из
того, что свидание с царем должно произойти в этой совершенно
изолированной комнате, Куропаткин понял, что разговор будет строго
конфиденциальный.
Николай вошел быстро, поздоровался суховато. Сейчас же, словно
продолжая только что прерванный разговор, отрывисто спросил:
- Алексей Николаевич, почему вы так упорно боитесь войны с
Японией? Есть ли для этого действительно веские основания? Или ваша
позиция исходит только из естественных колебаний, столь понятных при
принятии решения о начале военных действий?
Волнуясь и заметно комкая слова, Куропаткин принялся излагать
царю свои доводы. Николай отвернулся к окну и стал смотреть на
бугристую поверхность замерзшей Невы. Через всю ширину реки на
Петербургскую сторону, прямо к Петропавловской крепости, был устроен
перевоз - расчищенная от снега дорога, усаженная по бокам пушистыми
елками. По ней взад и вперед скользили зеленые сани-кресла,
подталкиваемые сзади мужиками в красных рубахах, с коньками на
валенках.
- Почему они в красном? - вдруг громко возмутился царь. - Ведь
знают же... Да еще около дворца!.. Надо сказать генералу Гессе, чтобы
распорядился. Не могу же я сам вникать во все мелочи, есть дела и
поважнее.
Рассерженный и все же заинтересованный тем, что происходило на
перевозе, царь слушал Куропаткина рассеянно, пропуская мимо сознания
подсчеты военного министра, что война с Японией обойдется России по
крайней мере в миллиард рублей золотом и не меньше пятидесяти тысяч
солдатских жизней. Хотел было возразить, что это пустяки: и деньги и
человеческие жизни в России найдутся. Но в этот момент его внимание
привлекло то обстоятельство, что один из мужиков, бежавших по
перевозу, потерял сорвавшийся с ноги конек. Стараясь удержать
равновесие, мужик потянул на себя сани. Они качнулись, полозья их
приподнялись вверх, сидевшая в кресле женщина в бархатной шубе
накренилась в сторону.
"Уронит ведь! - весь напрягся острым ожиданием Николай и как-то
мгновенно решил про себя: - Если уронит, Корея будет моя!"
И вслед за тем, как упали сани, раскатисто захохотал.
- Опрокинул-таки, шельма! Смотрите, генерал, - весело показывал
царь на ледовую дорогу, на которой лежали свалившиеся набок сани с
женщиной в бархатной шубе.
Куропаткин недоуменно замолк, беспомощно огляделся вокруг, поднял
глаза кверху и в это мгновение увидел появившуюся на хорах Александру
Федоровну. Царица делала в сторону мужа какие-то знаки, но Николай не
замечал их, увлеченный происходившим на Неве зрелищем.
Тогда Куропаткин, молодцевато вытягиваясь во фронт перед молодой
женщиной, громко произнес:
- А вот и солнышко взошло, ваше величество!
Теперь пришла очередь удивляться царю: никакого солнца на улице
не было, день стоял по-прежнему сумрачный, прижатый к Неве тяжелым
свинцовым небом. Царь повернулся к министру. По направлению взгляда
Куропаткина увидел Алису, радостно улыбнулся, быстро пошел на хоры.
Царица, коротко поцеловав стоявшего перед нею ступенькой ниже
Николая, весело сказала:
- У нас радость, Ники. Из Москвы приехали дядя Сергий и Элиз.
Будем завтракать у меня - я так соскучилась по сестре. Бедная, она
опять сильно изменилась, ее гнетут мрачные предчувствия, опять говорит
о монастыре... Относительно нас она видела замечательный сон: ей
приснился святой Серафим. Он подошел к ней вместе со своим медведем
такой радостный, благословил ее и предсказал, что если японцы
осмелятся воевать с нами, они будут сокрушены, а медведь кротко лег у
ног Элиз... Скорей кончай разговор и приходи к нам.
- Идите, генерал, водку пить, - проговорил Николай, спустившись к
насупившемуся Куропаткину. - Хозяйка на стол собрала, - щегольнул он
фразою, неоднократно слышанной им еще в детстве в Гатчинском дворце,
когда его отец, Александр III, звал к обеду своего неизменного
телохранителя и собутыльника генерала Черевина. - Идите, идите, - с
любезным простодушием повторил он. - У меня есть еще свои дела, более
важные, чем ваша Япония и все к ней относящееся.
МИЧМАН КУДРЕВИЧ
Мичман Кудревич проснулся самостоятельно. Оттого что никто не
тряс его за плечо и над ухом не скрипел настойчивый голос вестового,
как это всегда бывало по будням в часы пробуждения, мичман вспомнил,
что сегодня воскресенье и день можно провести, как заблагорассудится.
Машинально поднес к губам руку - разгладить и подкрутить усы, но
пальцы наткнулись на наложенный с вечера бинт, чтобы к утру усы
приняли лихой вид.
- Больших-Шапок! - негромко позвал мичман, пряча руку под одеяло.
Сейчас же послышался топот босых ног по коридору, дверь тоненько
пискнула, и у порога встал денщик подпоручика Алгасова Родион,
которого офицеры прозвали в шутку Рондиньон.
- Чего изволите, ваш-бродь? - спросил круглолицый, румяный
парень, скаля в добродушной улыбке великолепные зубы.
- А где же мой?
- С барином Семен Иванычем на базар ушел. За провизией.
- А подпоручик встал?
- Никак нет. Письма читают.
- От дамы сердца, наверно!.. Дай-ка со стола папиросу, зажги
спичку и проваливай.
Сделав две-три затяжки, Кудревич лениво поднялся, всунул ноги в
китайские войлочные туфли и, напевая мотив модной шансонетки, подошел
к окну.
В Порт-Артуре уже начиналось оживление. По улице с замерзшими за
ночь лужами тянулись с хворостом и гаоляном китайские волокуши,
запряженные в одну лошадь. Лошади, все бесхвостые, шли ленивым,
медленным шагом, опустив головы. Возчики-китайцы с длинными косами
лежали поверх хвороста, наваленного охапками, устало вытянув вперед
руки, на которые были намотаны вожжи.
Мичман по привычке взглянул на Золотую гору. На мачте висел знак
шторма.
"Потреплет сегодня кого-то в море", - подумал Кудревич. Отошел от
окна и выкатил ногой из-под кровати гимнастические гири. Взяв гантели
в руки, он проделал тридцать движений вверх, вперед, вбок и вниз.
Затем несколько раз присел, поднялся. По правилу, установленному для
себя, он проделывал все эти упражнения ежедневно - утром и перед сном.
Облекшись на время умывания в изрядно потрепанные тужурку и
брюки, Кудревич вышел в коридор. Соседняя дверь была полуоткрыта.
- Алгасик, к вам можно? - крикнул он.
- Входите, входите, мичман, - послышалось оттуда.
В комнате на кровати лежал совсем юный стрелковый офицер. На
верхней его губе красовались едва заметные, точно тушью проведенные
усики.
- Здравия желаю, господин подпоручик. Хорошо почивали? - шутливо
козырнул Кудревич.
- Великолепно! - откликнулся Алгасов. - Пришел домой, а здесь
сюрприз: письмо от отца. Одобряет папаша мою думку об академии. Даже
деньги перевел, чтобы я иностранными языками занялся по-настоящему.
Буду заниматься с баронессой Франк.
Лицо подпоручика дышало юношеским здоровьем. В светло-серых
добрых глазах светилось что-то наивное, нежное и чуть грустное.
- Не хитрите, дитя мое! Уроки уроками, а сердечко?.. - спросил
мичман, скрывая под усами легкую усмешку. - Знаете, золотко, любовь -
дело темное. По-всякому обернуться может. Это каждый профессор вам
скажет.
Алгасов густо порозовел. Казалось, что юноша уже начинает
сердиться на грубоватые насмешки товарища, но вместо резкой отповеди
мичману он дружелюбно сообщил:
- У баронессы Франк сегодня воскресные пироги. Мы званы вместе.
Надеюсь, помните?
- Можете не надеяться, золотко, - ответил Кудревич. - За каким
псом мне идти к вашей Франк на ее шмандкухен? Вас, я понимаю, влечет
туда некий предмет. А мне зачем? Да я лучше к Люсе Боровской пойду.
Вместе с ее лошадками овса пожую. Для меня ведь цирк - дом родной.
- Неудобно, мичман. Зовут от всей души. Помузицируете с
барышнями. Баронесса около вас стариной тряхнет. Споете с ней вместе.
- А вы с кем дуэты будете петь на восточной тахте? С Лелечкой
Галевич?.. Нет, дорогуша! Если уж вы принимаете меня за психически
тронутого, я лучше у Семена Ивановича полечусь.
- Ай! К чему Семен Иванович? Вот он, люпус ин фабуля* -
собственной персоной! - послышался голос доктора, и в дверях показался
Сеницкий. (* Волк в басне (лат.). Соответствует нашему, - "легок на
помине".)
- Господа офицеры! - командно крикнул Кудревич, вытягивая руки по
швам.
Быстро откинув одеяло, Алгасов пружинисто соскочил с кровати и, в
свою очередь, вытянулся во фронт, прижимая ладони к голым ногам, едва
прикрытым ночной рубашкой.
- Ну и чучела! - громко произнес Сеницкий. Голос у него был
раскатистый, басовитый. Доктор перевел взгляд с забинтованных усов
мичмана на полуголого Алгасова и так загрохотал смехом, что даже
закашлялся. - Один другого лучше! Ложитесь скорее, фендрик,
простудитесь. Сейчас вам новости расскажу.
Подпоручик юркнул под одеяло. Сеницкий присел на кровать.
- Люблю по-походному присесть на койку, - пробасил он певуче. -
Григорий Андреевич, что мы сегодня так расшалились?
- Любовь у их благородия объявилась, - съязвил Кудревич. - Их
благородие сейчас в состоянии телячьего восторга. Так, Гри-Гри, так? -
затормошил он Алгасова.
Подпоручик отбивался от него со смехом. Немало было у него причин
для веселья: письмо и деньги отца, мечты, об академии, но главное -
гнусный тон самураев ответить переброскою одной-двух наиболее крепких
русских дивизий в Манчжурию, чтобы японцы поняли, что самодержавное
правительство России, которым так пренебрегает Япония, готово ко
всяким неожиданностям. Этими единственными соображениями
руководствовался царь, когда он вызвал генерала Куропаткина к
двенадцатичасовому завтраку.
Но вчерашний вечер спутал все расчеты Николая. Несколько дней
назад в российскую столицу прибыл из Парижа французский финансист
господин Госкье, в банкирском доме которого держала свои собственные
капиталы мать царя.
Француз приехал с отчетом, из которого усматривалось прекрасное и
вполне успешное ведение порученных ему денежных дел. Вдовствующая
императрица приняла его как личного гостя, с истинно царским радушием.
Госкье привез новые советы по размещению денежных средств российского
царствующего дома в надвигающемся 1904 году. Самым выгодным делом
банкир считал вложение нескольких миллионов рублей в золотом
исчислении в корейские предприятия, которые легко создать в форме
анонимных акционерных обществ для эксплуатации лесных массивов Кореи и
ее горных богатств. Особые выгоды от таких предприятий Госкье видел в
том, что в их основные средства можно было переместить по очень
высокой оценке все устаревшее оборудование русских фабрик и заводов,
которое в течение всего двух-трех лет было бы оплачено корейским
промышленным сырьем по чрезвычайно низким ценам. Вместо вывезенного в
Корею старого оборудования Россия сможет тогда закупить новое,
первоклассное, на лучших машиностроительных заводах Франции и Бельгии,
с рассрочкою платежа на 10-15 лет. Экономический эффект этих
мероприятий, по заверениям банкира, будет поразительным не только для
России, но и в международном масштабе. Поднимется курс русского рубля,
повсеместно оживится обрабатывающая промышленность, повысится
покупательная способность населения, появится спрос на предметы
широкого потребления, торговля предъявит требования на кредит и
банковские услуги.
Все эти блестящие прогнозы царь лично выслушивал вчера от Госкье,
сидя у царицы-матери в Аничковом дворце. Госкье, высокий элегантный
старик с изысканными манерами человека, привыкшего держать себя во
всех кругах общества так, чтобы всем служить недосягаемым образцом
сверхлюбезного обращения, говорил интересно и убедительно. На
благосклонный вопрос царя, бывал ли он когда-нибудь в Корее, ответил,
что никогда не стал бы столь убежденным деловым другом Кореи, если бы
не побывал в ней этим летом сам. Обаятельно улыбаясь, банкир рассказал
о своих впечатлениях от Кореи, в самых восторженных выражениях хваля
ее природу, красоту ландшафта, климат, естественные богатства,
население, обычаи и нравы.
Царь милостиво слушал его не прерывая. То, что говорил француз,
соответствовало и его мыслям об этой стране, и он думал, что тысячу
раз был прав статс-секретарь Безобразов, настойчиво советовавший ему
включить Корею в состав империи, как отваливающийся обломок
разрушающегося богдыханского Китая. Поэтому Николай решил перед
приемом Куропаткина повидаться еще раз с Безобразовым и сегодня же
окончательно сформулировать свое отношение к корейскому вопросу.
Безобразов был вызван в Зимний дворец к одиннадцати часам; царь
не хотел частной встречи своего статс-секретаря и военного министра,
зная, что за последнее время отношения этих двух людей дошли до
взаимной ненависти на почве различного понимания интересов России на
Дальнем Востоке.
День царя, как всегда, начался с посещения "примерочной". Этим
словом, так странно звучавшим в стенах дворца, называлась просторная
комната, где в шкафах, тянувшихся вдоль длинных стен, находились формы
различных русских и иностранных полков, в списках которых числился
царь. Каждое утро Николай, долго колеблясь, решал, какой мундир ему
сегодня надеть, вкладывая в этот пустяковый вопрос политическое
содержание. Ему казалось, что надетая форма - выражение царского
благоволения к подданным, а оно должно быть умеренным. Помимо того,
некоторые полки, по той или иной причине, нередко попадали в опалу.
С утра Николай был не в духе. Алисе опять показалось, что она
беременна, и поэтому она просила отменить все высочайшие приемы и
придворные балы. Кроме того, министр двора барон Фредерикс вручил ему
вчера письмо балерины Кшесинской. Прекапризная особа!.. Дай ей
обязательно особняк на одной из набережных, лучше всего на Английской.
А где его взять, когда на набережных ни одного свободного места?..
От всех этих мыслей настроение его еще больше ухудшилось. Но в
"примерочной" царя ожидала приятная неожиданность: его встретил
подобострастным поклоном "дядюшка" - не то камердинер, не то
доверенное лицо германского императора. Вильгельм прислал "дядюшку" с
ответственным и почетным заданием: обучить самодержца всероссийского,
"дорогого кузена", надевать медные доспехи, лосины и вообще всю
кирасирскую форму немецкого полка имени русского царя Николая II.
Дядюшка Штрюмпель был известен при всех императорских дворах
Европы и пользовался расположением многих императоров, особенно
связанных родственными узами с германским царствующим домом. Обучение
этих монархов умению носить формы германских полков, шефами которых
назначал их Вильгельм Гогенцоллерн, было специальной обязанностью
дядюшки Штрюмпеля. Выполнял он ее блестяще. Об этом свидетельствовали
многочисленные ордена, пожалованные ему благодарными учениками,
правителями Австро-Венгрии, Греции, Португалии, Румынии и Болгарии.
Русскому монарху бывалый Штрюмпель с первой же встречи понравился
своей расторопностью, ловкостью, готовностью подать в одну минуту при
одевании как раз то, что нужно. Оказалось, что с ним можно приятно
поболтать, не выбирая слова, не думая о необходимости держать язык за
зубами - так он, по мнению царя, был прост и душевно наивен.
Сегодня пожилой немец с ласковым добродушием помогал Николаю
облачаться в малиновую, русского покроя рубаху с золотыми пуговками по
вороту и груди и поверх нее в просторный темно-зеленый кафтан с
золотым галуном - форму лейб-гвардии стрелкового императорской фамилии
батальона, сегодняшний выбор самодержца. На хорошем английском языке
дядюшка Штрюмпель рассказывал царю последние новости, вычитанные им
вчера в заграничных газетах, полученных без просмотра русской цензурой
через германское посольство.
- Между прочим, "Таймс" сообщают, - ровно звучал ничего не
выражающий голос, - что в Токио состоялась демонстрация против России
в связи с расширением сферы деятельности Восточно-Китайской железной
дороги. Японию возмущает, что общество намерено построить ветку к реке
Ялу и с разрешения корейского правительства продолжить ее до столицы
Кореи Сеула и даже до порта Чемульпо.
- Демонстрация?.. Против России? - удивленно насторожился царь. -
Не верится что-то. Вероятно, несколько горячих студенческих голов
собралось против дома барона Розена в Токио и показывали ему кукиши в
карманах...
- Метко сказано! Ах, как метко!.. - восхитился Штрюмпель. -
Конечно, так и было на самом деле... Но вот несколькими строками ниже
есть сообщение, что против России выступает единодушно и полностью вся
японская печать, льющая на государство вашего величества сплошной
поток ругательств, инсинуаций и клеветы. Просто непонятно, для чего
это она делает!..
- Наоборот, вполне понятно. Япония шумит, чтобы склонить Вилли*
на союз с нею. Недавно все это точь-в-точь - до смешного похоже - она
выделывала против Англии, пока не добилась от нее сокращения
английских аппетитов в Китае и присоединения к английским владениям
только порта Вэй-Хай-Вей, а не всего Шаньдуня. (* Вильгельм II.)
- Какое мудрое объяснение! Я преклоняюсь перед вашим величеством,
- продолжал восхищаться дядюшка.
Застегивая крючки кафтана царя и выправляя на груди золоченые
клюшки, он неожиданно добавил:
- Помню, как раз в день взятия Киао-Чао германским флотом я имел
честь одевать в такой же мундир моего государя. Император очень любит
русские формы и этим особенно хотел отметить знаменательный для
Германии день. Когда его величество был уже в русском мундире, он
милостиво изволил сказать мне, что был бы очень рад увидеть ваше
величество соседом его величества не только в Европе, но и в Китае.
- Значит, Вилли был доволен приобретением Киао-Чао?
- Вполне. Настолько, что спустя несколько времени после
завоевания этого порта поднес его как подарок своей супруге
императрице в день ее рождения, пошутив, что это не совсем обычный
именинный крендель. За парадным обедом в присутствии дипломатических
особ император еще раз высказался в том смысле, что, поскольку ваше
величество изволит становиться твердой ногой на берегах Тихого океана,
флот вашего величества делается старшим братом германского флота в
китайских водах.
- Так Вилли этого хочет? - спросил Николай, оглядывая себя в
зеркало.
- О, да. Император любит повторять, что ваше величество - великий
адмирал Тихоокеанского флота и что истории только и остается утвердить
это мнение.
- Интересно, думал ли когда-нибудь Вилли о Корее? - сказал
Николай, отходя от зеркала и вдыхая в себя воздух примерочной - смесь
плохо проветренных запахов сукна, кожи и нежилого помещения, какой
бывает на складах готового платья.
- Много раз. Император говорит, что это варварская страна и что
она должна быть еще наказана за свои преступления перед богом,
совершенные ею тридцать пять лет назад, когда она зверски умертвила
всех европейских миссионеров. Помню, когда "Дейтше банк" и
"Дисконтогезельшафт банк" ходатайствовали перед германским
правительством об открытии своих отделений в Корее, император ответил,
что немцам нечего делать в Корее до тех пор, пока провидение не
покарает преступников. Император остался непреклонным в своем мнении и
тогда, когда ему стало известно, что французские финансисты и особенно
банкирский дом Госкье бросают в Корею огромные инвестиции.
Николай задумчиво молчал. Направление его мыслей в какой-то мере
совпадало со смыслом болтовни Штрюмпеля. Ему больше и больше начинал
нравиться этот благообразный старик, произносивший английские слова с
каким-то приятным немецким акцентом, весьма гармонировавшим со всем
обликом "дядюшки". И царь решил вдруг пожаловать Штрюмпелю к Новому
году нашейный орден Анны в знак монаршего благоволения.
Болтовня со Штрюмпелем развлекла и успокоила царя. В условленный
час он принял Безобразова, уже позабыв свои мысли о жене и Кшесинской,
но слегка возбужденный неожиданным напоминанием о Корее, сорвавшимся с
языка дядюшки.
Николай ходил по ковру, останавливался, дотрагивался до разных
вещиц, лежавших на волнистых бархатных скатертях, покрывавших круглые
столы. Взял статуэтку датского фарфора, изображавшую тигра, лежащего
со скрещенными лапами; тигр зевал, ему, видимо, было очень скучно.
- Госкье сказал мне вчера, что в Корее тигры своего рода
божество. Пожалуй, этот мог бы сойти у них за идола, - произнес царь
внимательно вглядываясь в изящную безделушку и осторожно кладя ее на
место.
Статс-секретарь Безобразов держался с достоинством; только
лукавый блеск глаз выдавал в нем человека, любившего весело пожить,
наслаждаясь всем, что есть в жизни заманчивого.
- Корейцы верят в существование души у тигров, ваше величество.
Тигр у них символ мужества и доблести, они стремятся подражать тиграм.
В мою бытность в Сеуле я обратил внимание на то, что на многих домах
кричащими красками были намалеваны тигры необыкновенно яростного вида.
Но их почитатели на них не похожи. Корейцы добродушны и мягки
характером. Они законопослушны. И я готов поклясться чем угодно, что
никакие революции в этой стране невозможны, какие бы агитаторы там ни
появились. Корейцы уважают силу и охотно подчиняются ей. Такой порядок
издавна поддерживается их сановниками.
- Именно на это и рассчитывает Япония?
- Так точно, ваше величество. Именно на это. Хотя нет. Пожалуй,
еще и на некоторые слабости корейского императорского двора и высших
сановников. Позволю себе утрудить внимание вашего величества
характерной сценкой. На приеме у корейского императора в Сеуле
разговорился я с каким-то придворным, усиленно расхваливавшим мне
японцев. Мне показалось это странным. "Вы много чем обязаны японцам?"
- спросил я его в упор, "Мы обязаны им буквально всем, - ответил он
мне. - Они привозят нам по дешевке товары, дарят чиновникам подарки.
Под их благодетельным руководством и управлением Корея скоро станет
великой и богатой провинцией славной японской империи. Но самое важное
благодеяние в том, что японцы первые научили нас парадно сервировать
обеденный стол и приготовлять кушанья на европейский манер. Благодаря
японцам мы стали европейцами".
Безобразов замолчал и выжидательно посмотрел на царя. Николай
беззвучно засмеялся. Потом, как будто совершенно некстати, спросил:
- Александр Михайлович, за что вы не любите генерала Куропаткина?
- Мне не за что его любить, ваше величество. Я ненавижу Японию, а
он готов ей мирволить. Я помню варварское нападение японского
преступника на ваше величество, а он забыл. Я говорю, двинуть в
Манчжурию и в Корею один только корпус под командою, скажем, генералов
Сандецкого или Сухомлинова, и с притязаниями Японии на какое-то место
в концерте европейских держав навсегда будет покончено. А генерал
Куропаткин бубнит что-то о выводе наших войск из Манчжурии, о
необходимости соблюдения каких-то договоров, заключенных в
мифологические времена с давно умершим китайским правительством. Не
военный министр, а протестантский проповедник! Простите меня, ваше
величество, но я не могу молчать. Я должен везде кричать о вреде
уступок по отношению к Японии, которые проповедует Куропаткин и
которые повлекут за собою необходимость безосновательных новых
уступок.
- Кричать везде не следует, - снова беззвучно засмеялся царь. -
Достаточно, если вы скажете мне одному об этом, хотя бы вполголоса.
Итак, насколько я понимаю, вы безоговорочно за то, чтобы Корея вошла в
состав русской короны?
- Ваше величество! - Безобразов актерски запнулся, как будто бы
ему не хватило воздуха, и молитвенно поднял глаза кверху. - Цель моей
жизни вижу я в этом. Все мои скромные силы, всю мою многотрудную жизнь
готов я принести на алтарь отечества. Если только корейский самоцвет
засверкает в короне вашего величества, я буду знать, что моя жертва
угодна богу, что я прожил не напрасно.
- Быть по сему! - пошутил царь. - Александр Михайлович, сегодня
мы будем слушать еще одну записку графа Ламсдорфа. Должен сказать, что
меня не удовлетворяет ни часть описательная, где граф как-то слишком
объективно излагает историю наших дипломатических отношений с Японией
тысяча восемьсот девяносто пятого года, ни заключительная, в которой
нет никаких практических выводов, подлежащих осуществлению. Мне
хотелось бы встретить в вас сегодня решительного оппонента слишком
мягкой политике моего министра иностранных дел, не оправдываемой
никакими деловыми соображениями. Мне кажется, что я начинаю уже любить
Корею. Я уверен, что проведу на южном побережье Кореи не одно славное
лето. Представляю себе, как буду гулять в приморских парках в мундире
германского адмирала и ко мне будет приезжать завтракать из Киао-Чао
германский император, чтобы позавидовать моему новому приобретению...
А в отношении Японии следует быть беспощадным: не только вы, я сам не
забыл еще попытки японцев убить меня в их стране только за то, что
рано или поздно я должен был стать русским самодержцем и что интересы
русского императора и микадо в Корее и Китае не совпадали и никогда не
совпадут.
Куропаткин ожидал аудиенции в "пикетной" комнате, где, по
преданиям, любила играть в мушку Екатерина II. Двухсветная "пикетная"
окнами выходила на Неву. По ее внутренним стенам, на высоте вторых
окон, тянулись хоры для музыки в мраморной с позолотой балюстраде. Из
того, что свидание с царем должно произойти в этой совершенно
изолированной комнате, Куропаткин понял, что разговор будет строго
конфиденциальный.
Николай вошел быстро, поздоровался суховато. Сейчас же, словно
продолжая только что прерванный разговор, отрывисто спросил:
- Алексей Николаевич, почему вы так упорно боитесь войны с
Японией? Есть ли для этого действительно веские основания? Или ваша
позиция исходит только из естественных колебаний, столь понятных при
принятии решения о начале военных действий?
Волнуясь и заметно комкая слова, Куропаткин принялся излагать
царю свои доводы. Николай отвернулся к окну и стал смотреть на
бугристую поверхность замерзшей Невы. Через всю ширину реки на
Петербургскую сторону, прямо к Петропавловской крепости, был устроен
перевоз - расчищенная от снега дорога, усаженная по бокам пушистыми
елками. По ней взад и вперед скользили зеленые сани-кресла,
подталкиваемые сзади мужиками в красных рубахах, с коньками на
валенках.
- Почему они в красном? - вдруг громко возмутился царь. - Ведь
знают же... Да еще около дворца!.. Надо сказать генералу Гессе, чтобы
распорядился. Не могу же я сам вникать во все мелочи, есть дела и
поважнее.
Рассерженный и все же заинтересованный тем, что происходило на
перевозе, царь слушал Куропаткина рассеянно, пропуская мимо сознания
подсчеты военного министра, что война с Японией обойдется России по
крайней мере в миллиард рублей золотом и не меньше пятидесяти тысяч
солдатских жизней. Хотел было возразить, что это пустяки: и деньги и
человеческие жизни в России найдутся. Но в этот момент его внимание
привлекло то обстоятельство, что один из мужиков, бежавших по
перевозу, потерял сорвавшийся с ноги конек. Стараясь удержать
равновесие, мужик потянул на себя сани. Они качнулись, полозья их
приподнялись вверх, сидевшая в кресле женщина в бархатной шубе
накренилась в сторону.
"Уронит ведь! - весь напрягся острым ожиданием Николай и как-то
мгновенно решил про себя: - Если уронит, Корея будет моя!"
И вслед за тем, как упали сани, раскатисто захохотал.
- Опрокинул-таки, шельма! Смотрите, генерал, - весело показывал
царь на ледовую дорогу, на которой лежали свалившиеся набок сани с
женщиной в бархатной шубе.
Куропаткин недоуменно замолк, беспомощно огляделся вокруг, поднял
глаза кверху и в это мгновение увидел появившуюся на хорах Александру
Федоровну. Царица делала в сторону мужа какие-то знаки, но Николай не
замечал их, увлеченный происходившим на Неве зрелищем.
Тогда Куропаткин, молодцевато вытягиваясь во фронт перед молодой
женщиной, громко произнес:
- А вот и солнышко взошло, ваше величество!
Теперь пришла очередь удивляться царю: никакого солнца на улице
не было, день стоял по-прежнему сумрачный, прижатый к Неве тяжелым
свинцовым небом. Царь повернулся к министру. По направлению взгляда
Куропаткина увидел Алису, радостно улыбнулся, быстро пошел на хоры.
Царица, коротко поцеловав стоявшего перед нею ступенькой ниже
Николая, весело сказала:
- У нас радость, Ники. Из Москвы приехали дядя Сергий и Элиз.
Будем завтракать у меня - я так соскучилась по сестре. Бедная, она
опять сильно изменилась, ее гнетут мрачные предчувствия, опять говорит
о монастыре... Относительно нас она видела замечательный сон: ей
приснился святой Серафим. Он подошел к ней вместе со своим медведем
такой радостный, благословил ее и предсказал, что если японцы
осмелятся воевать с нами, они будут сокрушены, а медведь кротко лег у
ног Элиз... Скорей кончай разговор и приходи к нам.
- Идите, генерал, водку пить, - проговорил Николай, спустившись к
насупившемуся Куропаткину. - Хозяйка на стол собрала, - щегольнул он
фразою, неоднократно слышанной им еще в детстве в Гатчинском дворце,
когда его отец, Александр III, звал к обеду своего неизменного
телохранителя и собутыльника генерала Черевина. - Идите, идите, - с
любезным простодушием повторил он. - У меня есть еще свои дела, более
важные, чем ваша Япония и все к ней относящееся.
МИЧМАН КУДРЕВИЧ
Мичман Кудревич проснулся самостоятельно. Оттого что никто не
тряс его за плечо и над ухом не скрипел настойчивый голос вестового,
как это всегда бывало по будням в часы пробуждения, мичман вспомнил,
что сегодня воскресенье и день можно провести, как заблагорассудится.
Машинально поднес к губам руку - разгладить и подкрутить усы, но
пальцы наткнулись на наложенный с вечера бинт, чтобы к утру усы
приняли лихой вид.
- Больших-Шапок! - негромко позвал мичман, пряча руку под одеяло.
Сейчас же послышался топот босых ног по коридору, дверь тоненько
пискнула, и у порога встал денщик подпоручика Алгасова Родион,
которого офицеры прозвали в шутку Рондиньон.
- Чего изволите, ваш-бродь? - спросил круглолицый, румяный
парень, скаля в добродушной улыбке великолепные зубы.
- А где же мой?
- С барином Семен Иванычем на базар ушел. За провизией.
- А подпоручик встал?
- Никак нет. Письма читают.
- От дамы сердца, наверно!.. Дай-ка со стола папиросу, зажги
спичку и проваливай.
Сделав две-три затяжки, Кудревич лениво поднялся, всунул ноги в
китайские войлочные туфли и, напевая мотив модной шансонетки, подошел
к окну.
В Порт-Артуре уже начиналось оживление. По улице с замерзшими за
ночь лужами тянулись с хворостом и гаоляном китайские волокуши,
запряженные в одну лошадь. Лошади, все бесхвостые, шли ленивым,
медленным шагом, опустив головы. Возчики-китайцы с длинными косами
лежали поверх хвороста, наваленного охапками, устало вытянув вперед
руки, на которые были намотаны вожжи.
Мичман по привычке взглянул на Золотую гору. На мачте висел знак
шторма.
"Потреплет сегодня кого-то в море", - подумал Кудревич. Отошел от
окна и выкатил ногой из-под кровати гимнастические гири. Взяв гантели
в руки, он проделал тридцать движений вверх, вперед, вбок и вниз.
Затем несколько раз присел, поднялся. По правилу, установленному для
себя, он проделывал все эти упражнения ежедневно - утром и перед сном.
Облекшись на время умывания в изрядно потрепанные тужурку и
брюки, Кудревич вышел в коридор. Соседняя дверь была полуоткрыта.
- Алгасик, к вам можно? - крикнул он.
- Входите, входите, мичман, - послышалось оттуда.
В комнате на кровати лежал совсем юный стрелковый офицер. На
верхней его губе красовались едва заметные, точно тушью проведенные
усики.
- Здравия желаю, господин подпоручик. Хорошо почивали? - шутливо
козырнул Кудревич.
- Великолепно! - откликнулся Алгасов. - Пришел домой, а здесь
сюрприз: письмо от отца. Одобряет папаша мою думку об академии. Даже
деньги перевел, чтобы я иностранными языками занялся по-настоящему.
Буду заниматься с баронессой Франк.
Лицо подпоручика дышало юношеским здоровьем. В светло-серых
добрых глазах светилось что-то наивное, нежное и чуть грустное.
- Не хитрите, дитя мое! Уроки уроками, а сердечко?.. - спросил
мичман, скрывая под усами легкую усмешку. - Знаете, золотко, любовь -
дело темное. По-всякому обернуться может. Это каждый профессор вам
скажет.
Алгасов густо порозовел. Казалось, что юноша уже начинает
сердиться на грубоватые насмешки товарища, но вместо резкой отповеди
мичману он дружелюбно сообщил:
- У баронессы Франк сегодня воскресные пироги. Мы званы вместе.
Надеюсь, помните?
- Можете не надеяться, золотко, - ответил Кудревич. - За каким
псом мне идти к вашей Франк на ее шмандкухен? Вас, я понимаю, влечет
туда некий предмет. А мне зачем? Да я лучше к Люсе Боровской пойду.
Вместе с ее лошадками овса пожую. Для меня ведь цирк - дом родной.
- Неудобно, мичман. Зовут от всей души. Помузицируете с
барышнями. Баронесса около вас стариной тряхнет. Споете с ней вместе.
- А вы с кем дуэты будете петь на восточной тахте? С Лелечкой
Галевич?.. Нет, дорогуша! Если уж вы принимаете меня за психически
тронутого, я лучше у Семена Ивановича полечусь.
- Ай! К чему Семен Иванович? Вот он, люпус ин фабуля* -
собственной персоной! - послышался голос доктора, и в дверях показался
Сеницкий. (* Волк в басне (лат.). Соответствует нашему, - "легок на
помине".)
- Господа офицеры! - командно крикнул Кудревич, вытягивая руки по
швам.
Быстро откинув одеяло, Алгасов пружинисто соскочил с кровати и, в
свою очередь, вытянулся во фронт, прижимая ладони к голым ногам, едва
прикрытым ночной рубашкой.
- Ну и чучела! - громко произнес Сеницкий. Голос у него был
раскатистый, басовитый. Доктор перевел взгляд с забинтованных усов
мичмана на полуголого Алгасова и так загрохотал смехом, что даже
закашлялся. - Один другого лучше! Ложитесь скорее, фендрик,
простудитесь. Сейчас вам новости расскажу.
Подпоручик юркнул под одеяло. Сеницкий присел на кровать.
- Люблю по-походному присесть на койку, - пробасил он певуче. -
Григорий Андреевич, что мы сегодня так расшалились?
- Любовь у их благородия объявилась, - съязвил Кудревич. - Их
благородие сейчас в состоянии телячьего восторга. Так, Гри-Гри, так? -
затормошил он Алгасова.
Подпоручик отбивался от него со смехом. Немало было у него причин
для веселья: письмо и деньги отца, мечты, об академии, но главное -