Страница:
пишут английские и американские газеты, валяющиеся, между прочим, в
изобилии на столах библиотеки Морского собрания и никем, как водится,
не читаемые. Поэтому в Порт-Артуре мы ходим, заломив шапки, и любуемся
на свои кулаки: "сим победиша"... Ведь даже крепостные мужики в тысяча
восемьсот двенадцатом году вооружались надежнее - рогатинами и вилами.
- Это оттого, что война никогда не была для русских ремеслом, -
заметил Верещагин. - Мы вооружаемся, когда на нас нападают.
- Да... И попадаем нередко в тяжелое положение, из которого
выцарапываемся с большим трудом, - с горечью проговорил Макаров. - К
войне нужно быть готовым. "На земле мир и в человецех благоволение" -
к этому идеалу еще не пришла наша планета. Мы должны помнить войну
каждую минуту и иметь волю ее вести, если она станет необходимостью! -
пылко заключил адмирал.
В двери кабинета вбежала Аля; остановилась, разыскивая глазами
Голубова, затем подошла к нему грациозной, плавной походкой.
- С каких это пор дамы должны первые приглашать кавалеров на
танцы? - с напускной строгостью упрекнула она камер-юнкера, поправляя
прическу и чуть заметно улыбаясь чему-то, известному и понятному им
одним. - Извольте встать, подать мне руку и отвести меня в зал.
- Правильно, правильно! - поддержал ее Писаревский. - Всю
молодежь немедленно в зал: занимать девиц, танцевать... А мы, старики,
пойдем полюбуемся на вас.
- Да, господа, это лучше, приятнее, чем заниматься здесь
разговорами о войне, - подхватил Верещагин.
Елка, когда мужчины вошли в зал, уже сияла гирляндами
разноцветных электрических огней. На хорах музыканты играли
"Приглашение к танцам" Вебера.
Семенов подошел к хорам, похлопал в ладоши.
Сейчас же полились звуки модной "Лесной сказки", и по паркету
одна за другой поплыли вальсирующие пары.
- Боже мой, смотрите, смотрите, - воскликнула одна из сидящих
рядом с хозяйкой дам с сильным вырезом на обильно напудренной груди, -
сам адмирал в пляс пустился!
Действительно, Степан Осипович кружился с Тутушкой Писаревской.
Его движения были спокойны, полны грации. Он крепко держал за талию
Тутушку и все ее повороты подчинял медленному ритму своих. Их пара
вальсировала по-особому степенно и плавно, приковывая к себе взгляды
всех не танцующих, особенно дам, расположившихся на канапе и
банкетках.
После полуночи гости стали разъезжаться.
Степан Осипович вернулся в кабинет, взбил в маленьком алькове
подушку на кровати, поправил простыни и одеяло. Видно было, что он
привык делать все это сам, без помощи слуг и близких.
На письменном столе монотонно тикали часы. Адмирал прошелся по
кабинету, потом принес из столовой спиртовый кофейник и заварил кофе.
После стакана крепкого, горячего напитка, который всегда возвращал ему
бодрость, он вдруг по-детски весело улыбнулся, подошел к шкафу и стал
раскладывать свои папки, альбомы и дневники по новым полкам.
СОВЕТ
В Русско-Китайском банке операции закончились, но деловая жизнь
продолжала бурлить. В главном двухсветном зале человек сто служащих
подводили дневные итоги. Шуршали листы громадных бухгалтерских книг,
над которыми склонились головы элегантных мужчин с безукоризненными
проборами и модные прически женщин, в подавляющем большинстве молодых
и миловидных. Часто и дробно щелкали счеты, резко трещали арифмометры.
В кабинках кассиров звенели монеты, выбираемые из кассет, и солидно
гудел перестук тяжелых мешков, в которые кассиры утрамбовывали пачки
сосчитанных и обандероленных бумажных денег, подлежащих спуску в
несгораемую кладовую. В изящно застекленных бюро-каютах солидные,
вылощенные доверенные вместе с артельщиками придирчиво проверяли и
вкладывали в плотные конверты груды векселей и кипы ценных бумаг,
раскрашенных во все цвета радуги. В середине зала, отведенной для
публики и отгороженной от служебных помещений добротными дубовыми
барьерами с бронзовыми украшениями, сновали по всем направлениям, как
муравьи, банковские мальчики в синей с серебряными пуговицами форме,
разнося по назначению ордера, чеки, деловую корреспонденцию. Строго и
требовательно поглядывая на мальчиков, тут же расхаживал степенными
шагами "старший мальчик" - Захар, человек лет сорока, с окладистой
черной бородой, под начало которого была отдана вся армия юных
прислужников золотого мешка.
Главный зал вентилировали только по утрам до начала операций.
Сейчас в нем было душно, накурено. Табачный дым, незаметная пыль от
бумаг, книг, мешков с деньгами, воздух, сохранявший в себе дыхание
сотен перебывавших здесь за день клиентов, превратились в движущийся
туман, поднимавшийся вверх к стеклянному потолку зала. Свет восьми
вычурно-нарядных люстр, в несколько десятков электрических лампочек
каждая, едва пробивал наверху слоистую толщу тумана. Внизу становилось
все темнее. На столах и пюпитрах служащих стали одна за другой
зажигаться настольные лампы под зелеными абажурами.
Распахнув высокую дверь, легко двигавшуюся в обе стороны на
массивных медных петлях, инспектор из управления филиалами сначала
пропустил в зал немолодого мужчину, а потом быстро пошел впереди него.
- Прошу вас сюда, - сказал он клиенту, останавливаясь у первого
застекленного бюро. - Максим Максимыч, - обратился он к сидевшему в
бюро доверенному, - позвольте вас познакомить с только что прибывшим
из Порт-Артура к министру финансов господином Галевичем. Завтра банк
закрыт. Не найдете ли вы возможным помочь господину Галевичу получить
тысячу рублей, хотя уже и поздно.
Галевич - высокого роста, сухой, подтянутый, с совершенно седой
головой - и доверенный - маленький, лысенький, толстенький -
обменялись церемонными поклонами.
- С удовольствием, - любезно улыбнулся доверенный. - У вас
перевод, аккредитив?
- Аккредитив, - подал Галевич банковский документ на пятнадцать
тысяч рублей.
"Ого", - подумал доверенный, и голос его сделался медовым.
- По торговым делам изволили прибыть?
- Господин Галевич, - торопливо заговорил инспектор, - один из
крупнейших наших клиентов. Это южный участок Китайско-Восточной
железной дороги, порт Дальний и даже город Дальний. Все вопросы
кредитования и финансирования этих строительств обязательно
сосредоточиваются у Владислава Францевича. Не так ли? - вопросительно
посмотрел он на Галевича.
- Положим, не все, - возразил тот и, видимо желая прекратить
разговор, суховато спросил: - Как вы полагаете, возможно ли точно
узнать: примет меня послезавтра председатель правления или же свидание
придется отложить?
- Князя, к сожалению, сейчас нет в банке, - ответил инспектор. -
Впрочем, для пущей верности я сам поднимусь в правление и лично все
выясню, пока вам оформят операцию.
Получив через некоторое время деньги и выяснив, что надежды на
свидание в понедельник с председателем правления нет, Галевич вышел из
банка. На улице его сразу же обступила толпа лихачей.
- Пожалуйте, на орловском прокачу!.. Ваше степенство, у меня
призовой, наилучший в столице! Ко мне, ваша светлость. Удобнее саночек
не найдете, и конь - огонь! - кричали наперебой извозчики. Галевич
осмотрел критическим взглядом стоящий перед ним ряд саней. Внимание
его привлекли высокие, узкие саночки с меховой полостью. Запряженная в
них караковая* статная лошадь нетерпеливо прядала ушами, переминаясь с
ноги на ногу. (* Караковая - вороная с подпалинами лошадь.)
- Это чья?
- Моя-с!
- В Европейскую гостиницу, - сказал Галевич, усаживаясь в сани. -
Да побыстрее.
- Мигом домчу, ваша светлость!.. Побере-гись!
Караковая лошадь с места взяла крупной рысью. Легкий морозный
ветерок приятно освежал лицо, меховая полость нежно согревала ноги. В
воздухе мельтешил редкий колкий снежок...
Блестевший галунами широкоплечий, высокий швейцар со степенною
быстротою распахнул перед Галевичем дверь гостиницы.
В занятом Верещагиным большом двухкомнатном номере уже сидели
Макаров, Чернов, Менделеев и Попов. Люстра под потолком была потушена,
лишь на письменном столе горела под белым абажуром настольная лампа.
Мягкий свет мерцавших в камине углей придавал комнате семейный уют.
Когда Галевич торопливо вошел туда, неловко стукнувшись о косяк
двери, навстречу раздался веселый голос хозяина.
- Милости просим, милости просим... Заждались мы вас, Владислав
Францевич.
Галевич сконфуженно извинился за опоздание, поздоровался и сел в
кресло, стоявшее недалеко от камина. Утомленный событиями дня, он,
точно в дремоте, прислушивался к оживленному голосу Верещагина.
- Вот мы и собрались, наконец, люди одного поколения, почти
погодки...
- Не объявляйте моих годов, - усмехнулся Менделеев. - Могут дать
отставку по старости.
- Слушаюсь, Дмитрий Иванович. Но бояться вам нечего. От науки вас
не отставят, а сами вы ее не оставите. Хотя вот мне, например, давно
уж хочется сказать себе, как художнику: "сатис суперкве"*, поставив
крест на все творческие замыслы. Когда-то я очень хотел создать
несколько серий картин об Индии. Мало кто в нашем народе знает, как
"просвещенные мореплаватели" на протяжении столетий то рублем, то
ружьем покоряли богатейшую мирную страну с высокой, своеобразной
культурой. У меня об этом свыше сотни этюдов. Не удалось выполнить
задуманного. Выдохся, очевидно. (* Более чем достаточно (лат.).)
Он сдвинул густые брови, провел по ним пальцами, словно пытаясь
унять охватившую его скорбь, помолчал немного и усталым голосом
продолжал:
- Еще гнетет меня то, что множество моих картин навсегда
останутся вне России, и вернуть их под родное небо невозможно. Там же,
где они застряли, на них будут смотреть чужие глаза.
Гостей поразило изменившееся лицо художника, скованное каким-то
внутренним оцепенением.
- "Сатис суперкве"? - с оттенком возмущения воскликнул Менделеев.
- Нет, Василий Васильевич!.. Человеку простительно сказать это только
тогда, когда его гроб уже внесен в соседнюю комнату и он знает, что к
вечеру будет лежать в нем. Пока же мы ходим, даже опираясь на
старческий посох, а главное - пока мыслим, "сатис суперкве" говорить
рано. Это недостойно не только человека со знаниями и талантом, но и
вообще человека дела. Нам, русским, надо особенно сопротивляться таким
настроениям, ибо у нас все министры, вся знать заражены этим. Мне вот
уже под семьдесят... - Дмитрий Иванович гордо тряхнул своей пушистой
седой шевелюрой и вдруг раскатисто засмеялся. - Эх, вот и расшифровал
свои годы!.. Но и на старости лет, завоевав себе научное имя, я не
боюсь его посрамить, пускаясь в неведомое. Новые лавры тянут меня на
Северный полюс, что ли? Нет, желание поработать там, где, на мой
взгляд, есть пробелы. Я даже просил дать мне для этой экспедиции
детище Степана Осиповича "Ермака".
Верно, я не моряк, но и Норденшельд и Нансен не были моряками...
А вы говорите "суперкве сатис"!
- Ну и отчитали же вы меня, Дмитрий Иванович, - с некоторой
натугой в голосе произнес Верещагин, отводя глаза от Менделеева,
вызывающе смотревшего на него. - Но я ведь всего еще не сказал. Вы к
слову придрались.
Макаров слушал обоих и молчал. Все, что говорилось его друзьями,
он воспринимал остро и проникновенно.
Менделеев вставил в сильно обкуренный мундштучок из слоновой
кости папиросу, закурил и продолжал, не глядя на Верещагина:
- Вовсе не придрался. Последнее время вы совсем развинтились и
кисть из рук выпустили. Что, хвалить вас за это? Старая гвардия
умирает на отведенном ей месте, но не сдается...
Морской путь от мурманских берегов в Берингов пролив - это не
только моя заветная мысль, но и Степана Осиповича Макарова. Ссориться
с ним за приоритет, надеюсь, не будем. Завоевание Ледовитого океана
имеет не только научное и военное значение. Около тех льдов немало и
золота и всякого иного добра.
Менделеев сделал глубокую затяжку. Воспользовавшись ею, Попов
сказал:
- Дмитрий Иванович человек, влюбленный в горизонты, как бы далеки
они от него ни были.
Поспешно отведя от себя мундштук с папиросой и отмахивая рукой
дым, Менделеев живо отозвался:
- Что ж? Это не плохое дело - приближать к себе все прекрасное и
далекое. Кстати, в каком положении находится ваш беспроволочный
телеграф?
Вопрос Менделеева привел Попова в большое волнение. Левая щека
его слегка задрожала, лицо покрылось ярким румянцем. Вся его жизнь,
устремленная к одной цели, предстала вдруг перед ним в мрачном
освещении: постоянная занятость, нужда, интриги завистников... и
никакой поддержки от государства.
- Что же о нем говорить! - вздохнул он. - Чиновники из морского
ведомства утверждают, что идеи беспроволочной связи давно уже
предвосхищены заграничной наукой.
Попов виновато улыбнулся и, переводя глаза на окружающих,
встретил их сочувственные, понимающие взгляды.
Глядя на него в упор, Чернов, пожилой человек в форме
артиллерийского генерала, сказал тихо:
- Александр Степанович, дорогой!.. Быть может, мне удастся
сосватать ваше открытие с артиллерийским ведомством. Мне кажется, что
его содействие будет более ощутимо, чем призрачное внимание
Адмиралтейства.
Попов хорошо знал труды генерала, но с самим Черновым ему
довелось говорить впервые. В судьбе Чернова и своей он находил много
общего. Двадцативосьмилетним инженером Чернов оказал ценные услуги
военному ведомству в деле развития отечественной металлургии и
металлообработки. Он установил особые критические точки,
характеризующиеся внутренними превращениями в стали при нагревании,
известные под названием "точек Чернова". Практическое значение
черновского открытия было исключительно велико и впоследствии получило
мировое признание. Но в момент его опубликования идеи Чернова были
встречены недоверчиво, даже враждебно. Однако это не смутило тогда еще
молодого инженера.
- Ваше превосходительство, - сказал Попов. - Сейчас в Кронштадте
стоит первая в мире мачта, через которую я передаю сигналы кораблям,
находящимся на Кронштадтском рейде. Правда, все это лишь робкие опыты,
а не решение проблемы в целом, но если бы морское ведомство не
ограничивало мои работы весьма узкими рамками деятельности, масштабы
применения моего изобретения могли бы стать мировыми.
- Мужайтесь, дорогой мой, - сочувственно кивнул ему Чернов. -
Путь, который вы сейчас проходите, путь общий для всех изобретателей и
ученых в России, начиная с Михайлы Ломоносова. Я тоже шел по этой
Владимирке энтузиастов и мучеников науки.
Попов понимающе улыбнулся. Теперь о том, что мешало ему работать
и мучило его, он стал говорить иронически, слегка подшучивая над
собой.
Макаров слушал Попова, принимая каждое его слово близко к сердцу.
Разве не встречал он сам в морском министерстве такое же равнодушное
отношение к своим проектам, как и Попов? Внезапно озлобясь на тупость
и косность великого князя и его министерских ставленников, он едко
бросил:
- К сожалению, действительно, надо признать, что под
адмиралтейской иглой засели и плотно сидят умственные паралитики. Но
вы, Александр Степанович, не отчаивайтесь. Припомните, что ваше
изобретение уже сыграло огромную роль, когда помогло спасти рыбаков с
оторвавшейся льдины, облегчить положение "Апраксина". Ведь это же
факты, а сила фактов вообще такова, что они пробивают путь даже сквозь
толщу невежества. Продолжайте, дорогой, ваши работы. Изучайте природу
открытых вами искр. Экспериментируйте, аргументируйте, совершенствуйте
ваши расчеты, и, уверяю вас, вы будете признаны не только всем миром,
но даже и морским министерством, - закончил Макаров, уже смеясь.
- Дело вовсе не в теоретических аргументах и практических
расчетах, - суховато возразил Верещагин, - а в привлечении к
ответственности лиц, пренебрегающих интересами страны.
- Ну вот, мы с вами и до ответственного министерства
договорились, - улыбнулся Менделеев, разглаживая свою бороду. -
Удивительная вещь: стоит только заговорить о чем-нибудь
жизненно-существенном, как обязательно договоришься до ниспровержения
основ.
Осторожный стук в дверь прекратил их разговор.
- Войдите, - крикнул Верещагин.
Вошли два лакея. Ловко и быстро принялись сервировать стол.
- Чайку попьем по-московски, - объявил Верещагин. - Смерть люблю
китайским чайком на родине побаловаться. Прошу, господа, прошу, -
пригласил Верещагин к столу с большим кипящим самоваром. Между вазами
с вареньем, пирожными и конфетами были расставлены тарелки с
бутербродами, графины с ромом и красным вином.
Менделеев медленно опустился в удобное и глубокое кресло.
Принимая от Верещагина стакан чаю, он сказал, обращаясь к Попову:
- Да, голубчик, рук опускать не стоит. Ваше открытие потрясло
весь культурный мир. Как бы ни было тяжело вам добиваться признания,
но ведь дело уже сделано.
- Спасибо на добром слове, дорогой Дмитрий Иванович.
Верещагин торопливо подвинул Попову графин.
- Александр Степанович, рому, рому в китайца.
- Спасибо, возьму, - поблагодарил тот, подливая в чай душистый
крепкий напиток, - Кстати, Василий Васильевич, что вы сейчас
предполагаете делать? Наверное, опять из России куда-нибудь за
сюжетами подадитесь? Вы ведь вечный путешественник.
- Не скрою, угадали. Путешествия - это лучший способ образования.
Особенно для художника. После пейзажей и бытовых зарисовок, сделанных
мною недавно в Японии, мне хочется дать ряд картин из недавних ее войн
с Китаем и Кореей. Пусть все увидят, что сделали японцы в тысяча
восемьсот девяносто пятом году, взяв штурмом китайский Порт-Артур.
Пусть запомнят подвешенных за ребра на крюки мирных китайских кули и
крестьян, привязанных к стволам деревьев, замученных женщин с детьми,
возле которых стоят самураи с дымящимися от крови мечами... Хочется
мне яркими красками изобразить подобные "подвиги" японцев и в Корее.
Например, убийство корейской императрицы, изрубленной на куски
японскими солдатами, ворвавшимися ночью в ее спальню. Представьте себе
низенькие, восточные комнаты, озаренные пламенем факелов, сверканье в
их свете сабельных клинков, кровавые шрамы на обнаженном теле
застигнутой во время сна женщины. Да, да, мне хочется, чтобы мир
содрогнулся, увидев, во что выливаются столкновения народов, решивших,
что им нельзя вместе дышать одним воздухом, если один из них не будет
порабощен другим, более сильным. Тысячи образов встают у меня перед
глазами, и все они просятся на полотна.
- Ну, дай вам боже успеха в ваших делах, - произнес Чернов. - Но
неужели японцы так жестоки? А вот мы со Степаном Осиповичем беседовали
- и не раз - о Японии, ведь он долго там жил, и он всегда высказывался
о ней положительно.
- Нет, ваше превосходительство, - покачал головою Макаров, - я не
из тех людей, которые видят все только в розовом свете.
В Японии меня восхитила чудеснейшая природа и резкие контрасты
обычаев и нравов - европейских и японских. Многое в Японии мне
казалось и проще и чище, чем, скажем, в соседней с нею Америке, в
которой мне приходилось бывать еще кадетом морского училища. К слову
сказать, я не против японского народа, деятельного, веселого, но не
терплю их чиновников и военщину. Хочется им верховодить не только у
себя дома, но и в Корее, и в Китае, и даже у нас в Сибири.
- Так, так, - покачал головой Чернов. - Но скажите теперь мне вот
что: Порт-Артур, как известно, передан нам Китаем в арендное
пользование, зачем же нам этот город Дальний, о котором так хлопочет
Витте?
Макаров беспомощно развел руками.
- Ума не приложу. Я бы лично не стал строить новый город, а
принялся бы совершенствовать и укреплять порт-артурские крепости и
порт. Люди сведущие говорили мне, что Витте обманули мнимыми
неудобствами последнего. Иногда у меня появляется страшная мысль. А
что, если кто-нибудь из представителей наших правящих кругов, плывя в
фарватере прояпонской политики, отдал распоряжение строить этот
ненужный нам город с заднею мыслью помочь Японии утвердиться
впоследствии на Ляодуне? Ведь Дальний уже и сейчас представляет собою
первоклассный порт, оборудованный по последнему слову техники. Его
портовые сооружения позволяют перегружать из морских транспортов на
рельсовые пути составы товарных поездов. Короче: мы собственными
руками создали базу для высадки вражеских десантов, ибо Дальний не
крепость, а мирный коммерческий город. Против двенадцатидюймовых пушек
вражеских броненосцев, которые будут сопровождать свои транспорты с
войсками, мы сможем выставить только полевую артиллерию, ружья и штыки
наших пехотных частей. Как подумаешь об этом, волосы дыбом становятся!
Остается одна надежда на наш Тихоокеанский флот. На его долю ляжет
обязанность разгромить вражеский десант в море, не подпустив его к
бухте Виктории, на берегах которой построен Дальний.
Все невольно переглянулись.
- Во-от оно что! - многозначительно протянул Менделеев.
- Для того чтобы строить для России, Россию нужно любить, - хмуро
произнес Попов.
- Россию нужно стеречь! - прозвучал твердо голос Макарова. - И на
Дальнем Востоке об этом должны думать прежде всего моряки.
- О России нужно позаботиться, ее надо предостеречь, - сказал
Верещагин. - Да, именно предостеречь, - повторил он с нажимом, - от
военных авантюр, в которые ее тянут сановные аферисты в интересах
наживы и колониальных захватов в Корее и Китае. Международные хищники
ищут новых рабов, грызутся из-за богатой добычи на чужих территориях.
Но знает ли об этом что-нибудь русский народ? Никто и ничего, а между
тем он втягивается правительством в какую-то игру, ни правила, ни цели
которой ему неизвестны...
Верещагин сделал паузу. Потом, приподнявшись и опершись обеими
руками о стол, взволнованно продолжал:
- Дорогие друзья, позвольте высказаться перед вами совершенно
откровенно. Никто из нас не сторонник военных авантюр, но служить
родине, защищать ее интересы всеми силами - долг каждого русского
человека. Степан Осипович сказал, что судьбу России в ее возможном
столкновении с Японией будет решать флот. По воспитанию я также моряк
и в некоторых вопросах морского дела разбираюсь. По моему разумению,
наш теперешний флот, по сравнению с флотами других государств, плох.
Конструкции кораблей - заграничных марок. А чужеземные фирмы, конечно,
не заинтересованы создавать для нас совершенные образцы. Мне думается,
что нам, русским, надлежит создать собственную кораблестроительную
промышленность. Один богатейший человек, любящий Россию, правда
по-своему, но, безусловно, желающий ей пользы, предложил мне
позондировать почву: не возьмет ли на себя передовое русское общество
организацию крупного кораблестроительного завода?..
Верещагин умолк и вопросительно посмотрел на Макарова, как бы
передавая ему слово.
- В моей поддержке этого ценного начинания можете не сомневаться,
- сказал адмирал. - Но обстановка на Дальнем Востоке и особенно в
Порт-Артуре сейчас такова, что вопрос о "Русском Кораблестроительном
Товариществе" придется решать, очевидно, уже после войны. А
общественной инициативе прежде всего надо проявить себя в угольном
деле. Необходимо как можно скорее устранить Гинзбурга, снабжающего
японцев английским углем, а нас скверным формозским. Если само
государство не хочет взять в свои руки угольные копи, то хозяином их
должно стать русское общество.
Макаров говорил, не напрягая голоса, но в словах его выражалось
то главное, над чем не раз серьезно задумывались все честные русские
люди, знавшие обстановку на Дальнем Востоке.
Галевич выпрямился, слегка подался грудью вперед и, обведя всех
тревожно-внимательным взглядом, сказал негромко:
- Так как война неизбежна и, по-моему, разразится не позже, чем
через месяц-два, вопрос об угле, поставленный Степаном Осиповичем,
приобретает для нашего флота особое значение.
Менделеев, прикрывая глаза рукой, что было его привычкой, когда
он серьезно над чем-нибудь думал, внезапно спросил глуховатым баском:
- А какие у вас основания, батенька, говорить так уверенно, что
война с Японией неизбежна? Дипломаты, насколько я знаю, уладили уже
все вопросы.
- Нам в Порт-Артуре виднее, - спокойно возразил Галевич. - Но
есть косвенные симптомы и здесь, в Петербурге. Сегодня мне, например,
сообщили, что японский морской атташе Хиросо экстренно выехал за
границу через Гельсингфорс. Должно быть, повез в Японию нужные
сведения.
- Такео Хиросо? - переспросил Макаров. - Знаю такого. Давно.
Офицер умный и талантливый. Воображаю, какую блестящую информацию
составил он для японского генерального штаба о нашей военной
готовности.
- О-о господи! - почти простонал Менделеев, вздыхая и тряся
головой. - С нищетой, темнотой, безграмотностью народной надо бы
воевать правительству нашему, а не с японцами. В своем государстве
порядок не можем навести, куцых реформ боимся, а лезем на другой конец
света, бряцаем оружием... Какая глупость!
Стрелки стенных часов показывали полночь.
ЦАРЬ РЕШАЕТ...
Заседание особого совещания по делам Дальнего Востока было
назначено на два часа. До начала его царь считал нужным переговорить с
военным министром, как следует относиться к домогательствам Японии к
корейскому правительству об открытии для иностранной торговли портов
изобилии на столах библиотеки Морского собрания и никем, как водится,
не читаемые. Поэтому в Порт-Артуре мы ходим, заломив шапки, и любуемся
на свои кулаки: "сим победиша"... Ведь даже крепостные мужики в тысяча
восемьсот двенадцатом году вооружались надежнее - рогатинами и вилами.
- Это оттого, что война никогда не была для русских ремеслом, -
заметил Верещагин. - Мы вооружаемся, когда на нас нападают.
- Да... И попадаем нередко в тяжелое положение, из которого
выцарапываемся с большим трудом, - с горечью проговорил Макаров. - К
войне нужно быть готовым. "На земле мир и в человецех благоволение" -
к этому идеалу еще не пришла наша планета. Мы должны помнить войну
каждую минуту и иметь волю ее вести, если она станет необходимостью! -
пылко заключил адмирал.
В двери кабинета вбежала Аля; остановилась, разыскивая глазами
Голубова, затем подошла к нему грациозной, плавной походкой.
- С каких это пор дамы должны первые приглашать кавалеров на
танцы? - с напускной строгостью упрекнула она камер-юнкера, поправляя
прическу и чуть заметно улыбаясь чему-то, известному и понятному им
одним. - Извольте встать, подать мне руку и отвести меня в зал.
- Правильно, правильно! - поддержал ее Писаревский. - Всю
молодежь немедленно в зал: занимать девиц, танцевать... А мы, старики,
пойдем полюбуемся на вас.
- Да, господа, это лучше, приятнее, чем заниматься здесь
разговорами о войне, - подхватил Верещагин.
Елка, когда мужчины вошли в зал, уже сияла гирляндами
разноцветных электрических огней. На хорах музыканты играли
"Приглашение к танцам" Вебера.
Семенов подошел к хорам, похлопал в ладоши.
Сейчас же полились звуки модной "Лесной сказки", и по паркету
одна за другой поплыли вальсирующие пары.
- Боже мой, смотрите, смотрите, - воскликнула одна из сидящих
рядом с хозяйкой дам с сильным вырезом на обильно напудренной груди, -
сам адмирал в пляс пустился!
Действительно, Степан Осипович кружился с Тутушкой Писаревской.
Его движения были спокойны, полны грации. Он крепко держал за талию
Тутушку и все ее повороты подчинял медленному ритму своих. Их пара
вальсировала по-особому степенно и плавно, приковывая к себе взгляды
всех не танцующих, особенно дам, расположившихся на канапе и
банкетках.
После полуночи гости стали разъезжаться.
Степан Осипович вернулся в кабинет, взбил в маленьком алькове
подушку на кровати, поправил простыни и одеяло. Видно было, что он
привык делать все это сам, без помощи слуг и близких.
На письменном столе монотонно тикали часы. Адмирал прошелся по
кабинету, потом принес из столовой спиртовый кофейник и заварил кофе.
После стакана крепкого, горячего напитка, который всегда возвращал ему
бодрость, он вдруг по-детски весело улыбнулся, подошел к шкафу и стал
раскладывать свои папки, альбомы и дневники по новым полкам.
СОВЕТ
В Русско-Китайском банке операции закончились, но деловая жизнь
продолжала бурлить. В главном двухсветном зале человек сто служащих
подводили дневные итоги. Шуршали листы громадных бухгалтерских книг,
над которыми склонились головы элегантных мужчин с безукоризненными
проборами и модные прически женщин, в подавляющем большинстве молодых
и миловидных. Часто и дробно щелкали счеты, резко трещали арифмометры.
В кабинках кассиров звенели монеты, выбираемые из кассет, и солидно
гудел перестук тяжелых мешков, в которые кассиры утрамбовывали пачки
сосчитанных и обандероленных бумажных денег, подлежащих спуску в
несгораемую кладовую. В изящно застекленных бюро-каютах солидные,
вылощенные доверенные вместе с артельщиками придирчиво проверяли и
вкладывали в плотные конверты груды векселей и кипы ценных бумаг,
раскрашенных во все цвета радуги. В середине зала, отведенной для
публики и отгороженной от служебных помещений добротными дубовыми
барьерами с бронзовыми украшениями, сновали по всем направлениям, как
муравьи, банковские мальчики в синей с серебряными пуговицами форме,
разнося по назначению ордера, чеки, деловую корреспонденцию. Строго и
требовательно поглядывая на мальчиков, тут же расхаживал степенными
шагами "старший мальчик" - Захар, человек лет сорока, с окладистой
черной бородой, под начало которого была отдана вся армия юных
прислужников золотого мешка.
Главный зал вентилировали только по утрам до начала операций.
Сейчас в нем было душно, накурено. Табачный дым, незаметная пыль от
бумаг, книг, мешков с деньгами, воздух, сохранявший в себе дыхание
сотен перебывавших здесь за день клиентов, превратились в движущийся
туман, поднимавшийся вверх к стеклянному потолку зала. Свет восьми
вычурно-нарядных люстр, в несколько десятков электрических лампочек
каждая, едва пробивал наверху слоистую толщу тумана. Внизу становилось
все темнее. На столах и пюпитрах служащих стали одна за другой
зажигаться настольные лампы под зелеными абажурами.
Распахнув высокую дверь, легко двигавшуюся в обе стороны на
массивных медных петлях, инспектор из управления филиалами сначала
пропустил в зал немолодого мужчину, а потом быстро пошел впереди него.
- Прошу вас сюда, - сказал он клиенту, останавливаясь у первого
застекленного бюро. - Максим Максимыч, - обратился он к сидевшему в
бюро доверенному, - позвольте вас познакомить с только что прибывшим
из Порт-Артура к министру финансов господином Галевичем. Завтра банк
закрыт. Не найдете ли вы возможным помочь господину Галевичу получить
тысячу рублей, хотя уже и поздно.
Галевич - высокого роста, сухой, подтянутый, с совершенно седой
головой - и доверенный - маленький, лысенький, толстенький -
обменялись церемонными поклонами.
- С удовольствием, - любезно улыбнулся доверенный. - У вас
перевод, аккредитив?
- Аккредитив, - подал Галевич банковский документ на пятнадцать
тысяч рублей.
"Ого", - подумал доверенный, и голос его сделался медовым.
- По торговым делам изволили прибыть?
- Господин Галевич, - торопливо заговорил инспектор, - один из
крупнейших наших клиентов. Это южный участок Китайско-Восточной
железной дороги, порт Дальний и даже город Дальний. Все вопросы
кредитования и финансирования этих строительств обязательно
сосредоточиваются у Владислава Францевича. Не так ли? - вопросительно
посмотрел он на Галевича.
- Положим, не все, - возразил тот и, видимо желая прекратить
разговор, суховато спросил: - Как вы полагаете, возможно ли точно
узнать: примет меня послезавтра председатель правления или же свидание
придется отложить?
- Князя, к сожалению, сейчас нет в банке, - ответил инспектор. -
Впрочем, для пущей верности я сам поднимусь в правление и лично все
выясню, пока вам оформят операцию.
Получив через некоторое время деньги и выяснив, что надежды на
свидание в понедельник с председателем правления нет, Галевич вышел из
банка. На улице его сразу же обступила толпа лихачей.
- Пожалуйте, на орловском прокачу!.. Ваше степенство, у меня
призовой, наилучший в столице! Ко мне, ваша светлость. Удобнее саночек
не найдете, и конь - огонь! - кричали наперебой извозчики. Галевич
осмотрел критическим взглядом стоящий перед ним ряд саней. Внимание
его привлекли высокие, узкие саночки с меховой полостью. Запряженная в
них караковая* статная лошадь нетерпеливо прядала ушами, переминаясь с
ноги на ногу. (* Караковая - вороная с подпалинами лошадь.)
- Это чья?
- Моя-с!
- В Европейскую гостиницу, - сказал Галевич, усаживаясь в сани. -
Да побыстрее.
- Мигом домчу, ваша светлость!.. Побере-гись!
Караковая лошадь с места взяла крупной рысью. Легкий морозный
ветерок приятно освежал лицо, меховая полость нежно согревала ноги. В
воздухе мельтешил редкий колкий снежок...
Блестевший галунами широкоплечий, высокий швейцар со степенною
быстротою распахнул перед Галевичем дверь гостиницы.
В занятом Верещагиным большом двухкомнатном номере уже сидели
Макаров, Чернов, Менделеев и Попов. Люстра под потолком была потушена,
лишь на письменном столе горела под белым абажуром настольная лампа.
Мягкий свет мерцавших в камине углей придавал комнате семейный уют.
Когда Галевич торопливо вошел туда, неловко стукнувшись о косяк
двери, навстречу раздался веселый голос хозяина.
- Милости просим, милости просим... Заждались мы вас, Владислав
Францевич.
Галевич сконфуженно извинился за опоздание, поздоровался и сел в
кресло, стоявшее недалеко от камина. Утомленный событиями дня, он,
точно в дремоте, прислушивался к оживленному голосу Верещагина.
- Вот мы и собрались, наконец, люди одного поколения, почти
погодки...
- Не объявляйте моих годов, - усмехнулся Менделеев. - Могут дать
отставку по старости.
- Слушаюсь, Дмитрий Иванович. Но бояться вам нечего. От науки вас
не отставят, а сами вы ее не оставите. Хотя вот мне, например, давно
уж хочется сказать себе, как художнику: "сатис суперкве"*, поставив
крест на все творческие замыслы. Когда-то я очень хотел создать
несколько серий картин об Индии. Мало кто в нашем народе знает, как
"просвещенные мореплаватели" на протяжении столетий то рублем, то
ружьем покоряли богатейшую мирную страну с высокой, своеобразной
культурой. У меня об этом свыше сотни этюдов. Не удалось выполнить
задуманного. Выдохся, очевидно. (* Более чем достаточно (лат.).)
Он сдвинул густые брови, провел по ним пальцами, словно пытаясь
унять охватившую его скорбь, помолчал немного и усталым голосом
продолжал:
- Еще гнетет меня то, что множество моих картин навсегда
останутся вне России, и вернуть их под родное небо невозможно. Там же,
где они застряли, на них будут смотреть чужие глаза.
Гостей поразило изменившееся лицо художника, скованное каким-то
внутренним оцепенением.
- "Сатис суперкве"? - с оттенком возмущения воскликнул Менделеев.
- Нет, Василий Васильевич!.. Человеку простительно сказать это только
тогда, когда его гроб уже внесен в соседнюю комнату и он знает, что к
вечеру будет лежать в нем. Пока же мы ходим, даже опираясь на
старческий посох, а главное - пока мыслим, "сатис суперкве" говорить
рано. Это недостойно не только человека со знаниями и талантом, но и
вообще человека дела. Нам, русским, надо особенно сопротивляться таким
настроениям, ибо у нас все министры, вся знать заражены этим. Мне вот
уже под семьдесят... - Дмитрий Иванович гордо тряхнул своей пушистой
седой шевелюрой и вдруг раскатисто засмеялся. - Эх, вот и расшифровал
свои годы!.. Но и на старости лет, завоевав себе научное имя, я не
боюсь его посрамить, пускаясь в неведомое. Новые лавры тянут меня на
Северный полюс, что ли? Нет, желание поработать там, где, на мой
взгляд, есть пробелы. Я даже просил дать мне для этой экспедиции
детище Степана Осиповича "Ермака".
Верно, я не моряк, но и Норденшельд и Нансен не были моряками...
А вы говорите "суперкве сатис"!
- Ну и отчитали же вы меня, Дмитрий Иванович, - с некоторой
натугой в голосе произнес Верещагин, отводя глаза от Менделеева,
вызывающе смотревшего на него. - Но я ведь всего еще не сказал. Вы к
слову придрались.
Макаров слушал обоих и молчал. Все, что говорилось его друзьями,
он воспринимал остро и проникновенно.
Менделеев вставил в сильно обкуренный мундштучок из слоновой
кости папиросу, закурил и продолжал, не глядя на Верещагина:
- Вовсе не придрался. Последнее время вы совсем развинтились и
кисть из рук выпустили. Что, хвалить вас за это? Старая гвардия
умирает на отведенном ей месте, но не сдается...
Морской путь от мурманских берегов в Берингов пролив - это не
только моя заветная мысль, но и Степана Осиповича Макарова. Ссориться
с ним за приоритет, надеюсь, не будем. Завоевание Ледовитого океана
имеет не только научное и военное значение. Около тех льдов немало и
золота и всякого иного добра.
Менделеев сделал глубокую затяжку. Воспользовавшись ею, Попов
сказал:
- Дмитрий Иванович человек, влюбленный в горизонты, как бы далеки
они от него ни были.
Поспешно отведя от себя мундштук с папиросой и отмахивая рукой
дым, Менделеев живо отозвался:
- Что ж? Это не плохое дело - приближать к себе все прекрасное и
далекое. Кстати, в каком положении находится ваш беспроволочный
телеграф?
Вопрос Менделеева привел Попова в большое волнение. Левая щека
его слегка задрожала, лицо покрылось ярким румянцем. Вся его жизнь,
устремленная к одной цели, предстала вдруг перед ним в мрачном
освещении: постоянная занятость, нужда, интриги завистников... и
никакой поддержки от государства.
- Что же о нем говорить! - вздохнул он. - Чиновники из морского
ведомства утверждают, что идеи беспроволочной связи давно уже
предвосхищены заграничной наукой.
Попов виновато улыбнулся и, переводя глаза на окружающих,
встретил их сочувственные, понимающие взгляды.
Глядя на него в упор, Чернов, пожилой человек в форме
артиллерийского генерала, сказал тихо:
- Александр Степанович, дорогой!.. Быть может, мне удастся
сосватать ваше открытие с артиллерийским ведомством. Мне кажется, что
его содействие будет более ощутимо, чем призрачное внимание
Адмиралтейства.
Попов хорошо знал труды генерала, но с самим Черновым ему
довелось говорить впервые. В судьбе Чернова и своей он находил много
общего. Двадцативосьмилетним инженером Чернов оказал ценные услуги
военному ведомству в деле развития отечественной металлургии и
металлообработки. Он установил особые критические точки,
характеризующиеся внутренними превращениями в стали при нагревании,
известные под названием "точек Чернова". Практическое значение
черновского открытия было исключительно велико и впоследствии получило
мировое признание. Но в момент его опубликования идеи Чернова были
встречены недоверчиво, даже враждебно. Однако это не смутило тогда еще
молодого инженера.
- Ваше превосходительство, - сказал Попов. - Сейчас в Кронштадте
стоит первая в мире мачта, через которую я передаю сигналы кораблям,
находящимся на Кронштадтском рейде. Правда, все это лишь робкие опыты,
а не решение проблемы в целом, но если бы морское ведомство не
ограничивало мои работы весьма узкими рамками деятельности, масштабы
применения моего изобретения могли бы стать мировыми.
- Мужайтесь, дорогой мой, - сочувственно кивнул ему Чернов. -
Путь, который вы сейчас проходите, путь общий для всех изобретателей и
ученых в России, начиная с Михайлы Ломоносова. Я тоже шел по этой
Владимирке энтузиастов и мучеников науки.
Попов понимающе улыбнулся. Теперь о том, что мешало ему работать
и мучило его, он стал говорить иронически, слегка подшучивая над
собой.
Макаров слушал Попова, принимая каждое его слово близко к сердцу.
Разве не встречал он сам в морском министерстве такое же равнодушное
отношение к своим проектам, как и Попов? Внезапно озлобясь на тупость
и косность великого князя и его министерских ставленников, он едко
бросил:
- К сожалению, действительно, надо признать, что под
адмиралтейской иглой засели и плотно сидят умственные паралитики. Но
вы, Александр Степанович, не отчаивайтесь. Припомните, что ваше
изобретение уже сыграло огромную роль, когда помогло спасти рыбаков с
оторвавшейся льдины, облегчить положение "Апраксина". Ведь это же
факты, а сила фактов вообще такова, что они пробивают путь даже сквозь
толщу невежества. Продолжайте, дорогой, ваши работы. Изучайте природу
открытых вами искр. Экспериментируйте, аргументируйте, совершенствуйте
ваши расчеты, и, уверяю вас, вы будете признаны не только всем миром,
но даже и морским министерством, - закончил Макаров, уже смеясь.
- Дело вовсе не в теоретических аргументах и практических
расчетах, - суховато возразил Верещагин, - а в привлечении к
ответственности лиц, пренебрегающих интересами страны.
- Ну вот, мы с вами и до ответственного министерства
договорились, - улыбнулся Менделеев, разглаживая свою бороду. -
Удивительная вещь: стоит только заговорить о чем-нибудь
жизненно-существенном, как обязательно договоришься до ниспровержения
основ.
Осторожный стук в дверь прекратил их разговор.
- Войдите, - крикнул Верещагин.
Вошли два лакея. Ловко и быстро принялись сервировать стол.
- Чайку попьем по-московски, - объявил Верещагин. - Смерть люблю
китайским чайком на родине побаловаться. Прошу, господа, прошу, -
пригласил Верещагин к столу с большим кипящим самоваром. Между вазами
с вареньем, пирожными и конфетами были расставлены тарелки с
бутербродами, графины с ромом и красным вином.
Менделеев медленно опустился в удобное и глубокое кресло.
Принимая от Верещагина стакан чаю, он сказал, обращаясь к Попову:
- Да, голубчик, рук опускать не стоит. Ваше открытие потрясло
весь культурный мир. Как бы ни было тяжело вам добиваться признания,
но ведь дело уже сделано.
- Спасибо на добром слове, дорогой Дмитрий Иванович.
Верещагин торопливо подвинул Попову графин.
- Александр Степанович, рому, рому в китайца.
- Спасибо, возьму, - поблагодарил тот, подливая в чай душистый
крепкий напиток, - Кстати, Василий Васильевич, что вы сейчас
предполагаете делать? Наверное, опять из России куда-нибудь за
сюжетами подадитесь? Вы ведь вечный путешественник.
- Не скрою, угадали. Путешествия - это лучший способ образования.
Особенно для художника. После пейзажей и бытовых зарисовок, сделанных
мною недавно в Японии, мне хочется дать ряд картин из недавних ее войн
с Китаем и Кореей. Пусть все увидят, что сделали японцы в тысяча
восемьсот девяносто пятом году, взяв штурмом китайский Порт-Артур.
Пусть запомнят подвешенных за ребра на крюки мирных китайских кули и
крестьян, привязанных к стволам деревьев, замученных женщин с детьми,
возле которых стоят самураи с дымящимися от крови мечами... Хочется
мне яркими красками изобразить подобные "подвиги" японцев и в Корее.
Например, убийство корейской императрицы, изрубленной на куски
японскими солдатами, ворвавшимися ночью в ее спальню. Представьте себе
низенькие, восточные комнаты, озаренные пламенем факелов, сверканье в
их свете сабельных клинков, кровавые шрамы на обнаженном теле
застигнутой во время сна женщины. Да, да, мне хочется, чтобы мир
содрогнулся, увидев, во что выливаются столкновения народов, решивших,
что им нельзя вместе дышать одним воздухом, если один из них не будет
порабощен другим, более сильным. Тысячи образов встают у меня перед
глазами, и все они просятся на полотна.
- Ну, дай вам боже успеха в ваших делах, - произнес Чернов. - Но
неужели японцы так жестоки? А вот мы со Степаном Осиповичем беседовали
- и не раз - о Японии, ведь он долго там жил, и он всегда высказывался
о ней положительно.
- Нет, ваше превосходительство, - покачал головою Макаров, - я не
из тех людей, которые видят все только в розовом свете.
В Японии меня восхитила чудеснейшая природа и резкие контрасты
обычаев и нравов - европейских и японских. Многое в Японии мне
казалось и проще и чище, чем, скажем, в соседней с нею Америке, в
которой мне приходилось бывать еще кадетом морского училища. К слову
сказать, я не против японского народа, деятельного, веселого, но не
терплю их чиновников и военщину. Хочется им верховодить не только у
себя дома, но и в Корее, и в Китае, и даже у нас в Сибири.
- Так, так, - покачал головой Чернов. - Но скажите теперь мне вот
что: Порт-Артур, как известно, передан нам Китаем в арендное
пользование, зачем же нам этот город Дальний, о котором так хлопочет
Витте?
Макаров беспомощно развел руками.
- Ума не приложу. Я бы лично не стал строить новый город, а
принялся бы совершенствовать и укреплять порт-артурские крепости и
порт. Люди сведущие говорили мне, что Витте обманули мнимыми
неудобствами последнего. Иногда у меня появляется страшная мысль. А
что, если кто-нибудь из представителей наших правящих кругов, плывя в
фарватере прояпонской политики, отдал распоряжение строить этот
ненужный нам город с заднею мыслью помочь Японии утвердиться
впоследствии на Ляодуне? Ведь Дальний уже и сейчас представляет собою
первоклассный порт, оборудованный по последнему слову техники. Его
портовые сооружения позволяют перегружать из морских транспортов на
рельсовые пути составы товарных поездов. Короче: мы собственными
руками создали базу для высадки вражеских десантов, ибо Дальний не
крепость, а мирный коммерческий город. Против двенадцатидюймовых пушек
вражеских броненосцев, которые будут сопровождать свои транспорты с
войсками, мы сможем выставить только полевую артиллерию, ружья и штыки
наших пехотных частей. Как подумаешь об этом, волосы дыбом становятся!
Остается одна надежда на наш Тихоокеанский флот. На его долю ляжет
обязанность разгромить вражеский десант в море, не подпустив его к
бухте Виктории, на берегах которой построен Дальний.
Все невольно переглянулись.
- Во-от оно что! - многозначительно протянул Менделеев.
- Для того чтобы строить для России, Россию нужно любить, - хмуро
произнес Попов.
- Россию нужно стеречь! - прозвучал твердо голос Макарова. - И на
Дальнем Востоке об этом должны думать прежде всего моряки.
- О России нужно позаботиться, ее надо предостеречь, - сказал
Верещагин. - Да, именно предостеречь, - повторил он с нажимом, - от
военных авантюр, в которые ее тянут сановные аферисты в интересах
наживы и колониальных захватов в Корее и Китае. Международные хищники
ищут новых рабов, грызутся из-за богатой добычи на чужих территориях.
Но знает ли об этом что-нибудь русский народ? Никто и ничего, а между
тем он втягивается правительством в какую-то игру, ни правила, ни цели
которой ему неизвестны...
Верещагин сделал паузу. Потом, приподнявшись и опершись обеими
руками о стол, взволнованно продолжал:
- Дорогие друзья, позвольте высказаться перед вами совершенно
откровенно. Никто из нас не сторонник военных авантюр, но служить
родине, защищать ее интересы всеми силами - долг каждого русского
человека. Степан Осипович сказал, что судьбу России в ее возможном
столкновении с Японией будет решать флот. По воспитанию я также моряк
и в некоторых вопросах морского дела разбираюсь. По моему разумению,
наш теперешний флот, по сравнению с флотами других государств, плох.
Конструкции кораблей - заграничных марок. А чужеземные фирмы, конечно,
не заинтересованы создавать для нас совершенные образцы. Мне думается,
что нам, русским, надлежит создать собственную кораблестроительную
промышленность. Один богатейший человек, любящий Россию, правда
по-своему, но, безусловно, желающий ей пользы, предложил мне
позондировать почву: не возьмет ли на себя передовое русское общество
организацию крупного кораблестроительного завода?..
Верещагин умолк и вопросительно посмотрел на Макарова, как бы
передавая ему слово.
- В моей поддержке этого ценного начинания можете не сомневаться,
- сказал адмирал. - Но обстановка на Дальнем Востоке и особенно в
Порт-Артуре сейчас такова, что вопрос о "Русском Кораблестроительном
Товариществе" придется решать, очевидно, уже после войны. А
общественной инициативе прежде всего надо проявить себя в угольном
деле. Необходимо как можно скорее устранить Гинзбурга, снабжающего
японцев английским углем, а нас скверным формозским. Если само
государство не хочет взять в свои руки угольные копи, то хозяином их
должно стать русское общество.
Макаров говорил, не напрягая голоса, но в словах его выражалось
то главное, над чем не раз серьезно задумывались все честные русские
люди, знавшие обстановку на Дальнем Востоке.
Галевич выпрямился, слегка подался грудью вперед и, обведя всех
тревожно-внимательным взглядом, сказал негромко:
- Так как война неизбежна и, по-моему, разразится не позже, чем
через месяц-два, вопрос об угле, поставленный Степаном Осиповичем,
приобретает для нашего флота особое значение.
Менделеев, прикрывая глаза рукой, что было его привычкой, когда
он серьезно над чем-нибудь думал, внезапно спросил глуховатым баском:
- А какие у вас основания, батенька, говорить так уверенно, что
война с Японией неизбежна? Дипломаты, насколько я знаю, уладили уже
все вопросы.
- Нам в Порт-Артуре виднее, - спокойно возразил Галевич. - Но
есть косвенные симптомы и здесь, в Петербурге. Сегодня мне, например,
сообщили, что японский морской атташе Хиросо экстренно выехал за
границу через Гельсингфорс. Должно быть, повез в Японию нужные
сведения.
- Такео Хиросо? - переспросил Макаров. - Знаю такого. Давно.
Офицер умный и талантливый. Воображаю, какую блестящую информацию
составил он для японского генерального штаба о нашей военной
готовности.
- О-о господи! - почти простонал Менделеев, вздыхая и тряся
головой. - С нищетой, темнотой, безграмотностью народной надо бы
воевать правительству нашему, а не с японцами. В своем государстве
порядок не можем навести, куцых реформ боимся, а лезем на другой конец
света, бряцаем оружием... Какая глупость!
Стрелки стенных часов показывали полночь.
ЦАРЬ РЕШАЕТ...
Заседание особого совещания по делам Дальнего Востока было
назначено на два часа. До начала его царь считал нужным переговорить с
военным министром, как следует относиться к домогательствам Японии к
корейскому правительству об открытии для иностранной торговли портов