Страница:
болело сильнее всего. Это была тоже привычка детства. Сейчас она
рассмешила его. Улыбаясь, он плотнее запахнул на себе шинель, глубже
натянул фуражку и продолжал руководить артиллерией "Стерегущего" с
азартом, все увеличивавшимся по мере того, как японцы усиливали
интенсивность своего огня.
Убедившись в надлежащем порядке у правого носового орудия, где
Майоров стрелял, а Гаврилюк подносил снаряды, мичман побежал к
Астахову.
- Промазал, пудель рязанский? - крикнул он, приближаясь к
Астахову, который что-то говорил в это время подносчику Игнатову,
недоуменно разводившему руками. Матросы вытянулись и стояли перед
Кудревичем, переминаясь с ноги на ногу, со сконфуженным видом, точно
они совершили какую-то непристойность, о которой следовало молчать.
Только вблизи мичман сообразил: его окрик был напрасен - Астахов
еще не стрелял, а только наводил орудие на "Усугомо", выбирая момент
для выстрела. Чтобы скрыть смущение, мичман с сосредоточенным видом
принялся тщательно проверять прицел. Потом буркнул:
- Правильно, так держать! - Отходя от орудия, замурлыкал: -
"...Кто нас венчал, скажи?.." - Под напевный штраусовский мотив он
думал, как интересно будет рассказать вечером собравшимся у Сидорских
гостям все, что сейчас происходит, и как в особо сильных местах
Лелечка патетически будет всплескивать руками от ужаса и весь вечер
смотреть на него, как на героя. А вот Гри-Гри, еще ни разу не бывший в
серьезном бою, рассказать за столом что-нибудь подобное не сможет.
- Эх, Лелечка, Лелечка! - мечтательно бросил мичман в
пространство, поглядывая на воду, где поднимались пенистые завитки и
сейчас же пропадали в волнах. - Как мало прожито, как много
пережито!.. Ведь не мне, а вам захотелось, чтобы поток обыденщины
отшвырнул нас в разные стороны. Но разве он отбросил нас уж так
далеко? Можно и окликнуть друг друга.
Ушибленная рука, напоминая о себе, заныла. Мичман нервно дернул
пуговицу шинели.
"Можно! Но стоит ли?.. Нет! - Эта девушка решительно не
господствовала, больше над его жизнью. - Пусть лучше поручик Алгасов
вьет с этой горлинкой свое гнездышко. У мичмана русского флота
Кудревича в жизни другие цели".
Он перестал додумывать до конца свои претензии к Лелечке и
Гри-Гри и, круто повернувшись на каблуках, снова поспешил к орудию
Астахова. Уперев руки в бока, насмешливо бросил.
- Молчим? Все молчим? Так и домолчимся до царствия небесного?
Астахов смущенно улыбался. Он понимал, что мичман сердится больше
для порядка и винит, в сущности, не его, Астахова, а неудачи первых
выстрелов "Стерегущего". Всякому, конечно, обидно, когда снарядами рыб
кормят.
"Взялся стрелять, так стреляй. Понятие в этом деле надо иметь
правильное!"
Думая о своем, Астахов нет-нет, да и поглядывал на японцев. Никак
нельзя было терять результатов длительной выдержки. "Усугомо" сейчас
становился под выстрел так удачно, что не пальнуть в него было просто
невозможно. Мичман тоже заметил это и бешено взмахнул ушибленной
рукой:
- Пли!
От меткого выстрела на "Усугомо" свалилась труба и заполыхал
пожар.
- Ай, молодчага, вот так молодчага! - искренно и восхищенно
воскликнул мичман, почувствовав глубокое уважение к Астахову. Сам он
так удачно не выстрелил бы. А комендор смотрел на офицера
снисходительно и даже чуть-чуть свысока хитроватым взглядом опытного
артиллериста.
- Как крысы боярские полегли. И не повставают, - подытожил
удачный выстрел подошедший Гаврилюк.
Сложив снаряды, матрос ушел с видом страшно занятого человека,
независимо поглядывая на злополучный японский миноносец, на котором
высоким столбом стояло пламя.
У семидесятипятимиллиметрового орудия тщательно целился комендор
Лкузин.
Придя со вчерашнего дня на "Стерегущий" прямо из экипажа, он не
успел по-настоящему поесть и был зол и голоден. Ветер донес до него
выкрик Кудревича насчет "пуделя".
"Завсегда так с молодыми офицерами, - отчужденно подумал Лкузин.
- На грош амуниции, на трешку амбиции. На месте Кузьмы Иваныча я
сказал бы мичману: "Спрашивать с комендора надо что полагается, а не
дурака валять..." Здоров как бык парень, а, видно, сдрейфил в бою-то".
Частые выстрелы японских крейсеров, однако, отвлекли его мысли от
мичмана. Скоро Лкузин с удивлением обнаружил, что когда рядом со
"Стерегущим" падает снаряд, он инстинктивно съеживается, напрягая всю
волю, чтобы не пригнуться и не застыть на палубе неподвижно, пока тот
не разорвется. Комендор злился, поносил себя подлецом, трусом, бабой,
всеми позорными прозвищами, какие мог припомнить, но ругательства не
помогали. Пришла та стадия напряжения, когда разум сам по себе, тело
само по себе.
- Не лови, Селиверст, ворон, - услышал он за собою добродушный и
густой голос Гаврилюка. - Дал бы гапонцам покрепче!
От стыда, не подметил ли матрос его дрожь, Лкузин закусил губу и
стал напряженно всматриваться в японские борта, выискивая место, в
которое он мог бы, в присутствии Гаврилюка, ударить без промаха. Тогда
тот поймет и поверит, что его знобит не от страха за свою шкуру, а
оттого, что он голоден со вчерашнего дня. Лкузин вприщур примеривался
к слетавшим с крейсера дымкам, и ему чудилось, что он видит и самые
снаряды, один за другим летящие в его сторону, - узкие, длинные, с
заостренным концом, похожие на маленькую акулу, которую в августе
прошлого года он с матросами поймал во время купанья у Ляотешаня. Но у
ляотешаньской акулы глаза были крошечные, неморгающие, тупо смотревшие
на людей: должно быть, на суше они плохо видели. У японских акул -
глаза всевидящие, нацеливающие. Вот-вот они заприметят его и Гаврилюка
и грохнут уничтожающим ударом.
Лкузин с волнением прислушивался к разрывам. Бывалые люди
говорили: если их слышишь - значит, не про тебя были заказаны. Жди
следующего.
Несколько шлепнувшихся снарядов разорвалось в воде отвратительно
громко. Они не причинили никакого вреда, но поднятые ими смерчи
тяжелыми водопадами обрушились на палубу, обдав Лкузина и Гаврилюка
холодным душем. Гаврилюк, подтрунивая, вытер рукавами шинели, как
полотенцем, забрызганное лицо.
- С расчетом палит гапонец. На все у него поправка: на ветер, на
расстояние, только на свою дурость поправку взять не может.
Невозмутимость Гаврилюка помогла Лкузину вернуть нужное
хладнокровие. Самообладание, доставшееся с таким трудом, больше не
покидало его.
Все орудия "Стерегущего" быстро, почти безостановочно, били одно
за другим. Их интенсивность, нарастая с каждой минутой, достигла
предела. Кудревич без бинокля, простым глазом, видел урон, наносимый
"Стерегущим" врагу. Не прошло и десяти минут с открытия огня, как
японские истребители начали получать непрерывные повреждения в
корпусах, котлах и артиллерии. Неприятель, должно быть, нес также
большие потери в людях, потому что матросы на вражеских палубах
суетливо бегали взад и вперед, напряженно наклонялись, с усилием
выпрямлялись, по-видимому, сносили раненых в лазареты.
"Будь, гейша, вечно весела", - стал насвистывать Кудревич и,
радуясь работе своих комендоров, тут же попытался подыскать слова,
какими следовало оценить ее в вахтенном журнале, умно похвалив и в то
же время отметив ошибки каждого комендора в отдельности. Слова не
подбирались, потому что все комендоры были, безусловно, хороши, хотя
каждый работал на свой образец.
Майоров, например, явно решил специализироваться на
неприятельских корпусах и бил по ним почти без промаха. Коренастый,
плотный, он работал у своего орудия с красивой и точной скоростью,
закладывая снаряды так быстро, что ему не успевали их подносить.
Астахов, на которого мичман сегодня напрасно напал, сейчас так
разошелся, что просто держись! Лицо у него стало грозным. Он спешил
наверстать упущенное время, торопился и поэтому иногда промазывал.
Тогда на его лице отражались такие страдания и боль обиды, что
Кудревичу самому становилось неловко. Сочувствуя Астахову и
одновременно злясь за недостигший цели выстрел, мичман свирепо грозил
кулаком и орал: "Опять пропуделял!" Астахов обиженно отворачивался.
Плечи его делали движение вверх и вниз, словно он сотрясался от
скорби, и сейчас же все дальнейшие его действия показывали, что он не
только признает вину, но и старается ее исправить.
По-прежнему любимцем мичмана оставался комендор Васильев,
знакомый еще по совместной службе на "Ретвизане". Комендор был человек
веселый и хорошей души, на "Ретвизане" славился своею начитанностью,
неутомимостью, смекалкой и мирным мастерством - слесарным искусством.
"На воле" был тульский слесарь; во флоте в свободное время мастерил
чудесные матросские и боцманские ножи, а во время учебных стрельб
показывал и отменное боевое мастерство, кроша мишени в щепы.
И все же Майорова, Астахова и Васильева, безусловно, превосходил
комендор большого орудия Лкузин. Его неподвижный волевой взгляд зорко
всматривался во вражеские корабли, ловя момент, когда те выгодно
станут под выстрел. Движения Лкузина были скупы и расчетливы. Как
человек бывалый, он действовал у орудия со строгим расчетом,
основанным на боевом опыте, и бил японцев только наверняка.
Да, все это были ребята отборные, знаменитые! Таких дай бог
всякому!
А с каким проворством подносили снаряды, с какою предельной
скоростью заряжали! Такой быстроты невозможно достигнуть ни на каком
учении. Все же, чего уж скрывать, на учениях люди работали нехотя, с
прохладцей, словно барщину отбывая, а тут каждый из них был самим
собой, знал, что и для чего делает.
Последний выстрел, сделанный Лкузиным, попал в заднее орудие
"Акебоно" и, должно быть, взорвал на воздух ящик с зарядами. Со
"Стерегущего" видели, как несколько фигур с истребителя, подброшенные
вверх взрывом, полетели в воду.
Васильев после выстрела, нацеленного им в самую середину
"Синониме", увидел, как в кормовых помещениях японцев вспыхнул пожар.
- Забыл поправку на скорость сделать, голова еловая, - упрекнул
сам себя комендор.
Астахов, бивший в миноносец, обстреливавший "Стерегущего" слева,
заметил, как тот накренился на правый борт. Астахов радостно покосился
на мичмана. Горделиво подумал про себя: "Не все ты, Кузьма Иванович,
гусь рязанский. Ан лебедя-птицы не хуже!"
Старавшийся поспеть всюду сигнальщик Ворожцов сейчас же
определил, что японец кренит не иначе, как от подводной дыры в
машинное отделение.
- Взяло кота поперек живота, - поощрительно добавил он.
- Видать, что так, - степенно согласился Кузьма Иванович. - Пущай
теперь поплавает с гусиными потрохами.
Снова появился Гаврилюк со снарядами. За ним прихрамывал
Максименко.
- Обратно промазал гапонец, - повернувшись к Максименко, громко
рассмеялся Гаврилюк, услышавший над собою японский перелет. - Будь
здоров, кланяйся на дне вашим. Бойчей стреляй, Лкузин, - сказал он,
обращаясь к комендору, - а мы с Максименко провиант для него живо
спроворим, - похлопал он ствол орудия и сейчас же отдернул руку:-
Горячий, черт! Обозлился, поди, на гапонцев! Ну и злись, злись! Дело
хорошее!
В кормовую струю "Стерегущего" продолжали падать снаряды.
Соприкасаясь с водой, они рвались и быстро шли ко дну. Подозвав
Иванова, Сергеев приказал:
- Позови ко мне старшего офицера и вахтенного начальника!
Откозырнув, сигнальщик побежал выполнять приказ.
Явившиеся офицеры, подтянувшись, вопросительно глядели на
командира.
- Прошу приготовить оба минных аппарата по тому красавцу, -
показал он на крейсер "Акаси".
Через несколько минут заждавшиеся минеры были готовы. Ливицкий
нажал рукоятку одного аппарата, Степанов рукоятку другого.
Два пенных следа от мин отметили их движение. На командирском
мостике с нетерпением ждали результатов.
- Не вышло! Далеко! - с гневной обидой в голосе воскликнул
Сергеев, досадливо морщась от неудавшегося маневра. Оставаясь внешне
спокойным, он произнес: - Ну что ж! Займемся уничтожением миноносцев.
"Синониме", конечно, угробить необходимо, но ведь и "Акебоно" почти
разбит...
Немного поколебавшись, он приказал:
- Откроете по "Акебоно" самый сильный. Надо доконать его сейчас
же после "Синонимо"... Если нельзя раньше, - совсем развеселившись,
добавил он.
- Есть немедленно доконать "Акебоно" и "Синонимо"!..
- По мерзавцам - гранатой! - взмахнул рукой Кудревич, давая знак
Лкузину и Майорову стрелять.
Звуки двух одновременных выстрелов показались ему музыкой, но
почти в тот же момент мичман услышал за собою непонятный возглас
командира и повернулся.
Сергеев, бледный, держался рукою за щеку, по которой текла кровь,
обильно смачивая русую бороду.
- Александр Семенович! - бросился мичман к нему. - Вы ранены?
- Мичман Кудревич! Почему отошли от орудий? Добивать "Акебоно!"
Считайте, сколько снарядов попадет в него. Когда утопите, доложите. У
меня пустяки, только царапнуло. Продолжайте стрелять.
- Есть стрелять! - отрапортовал мичман и, отходя к орудиям,
подумал: "Еще посмотрим, кто выйдет победителем! Посмотрим!"
В БОЮ...
Увидев густо дымившую японскую флотилию, машинный содержатель
Алексеев немного замешкался у светлых люков.
"Эх, хорош уголек! Нам небось Гинзбург такого кардифа не дает", -
с чувством зависти думал он, спускаясь в машинное отделение. Потом
зависть превратилась в тревогу: значит, уголь у японцев лучше, чем у
"Стерегущего"? Значит, по милости Гинзбурга "Стерегущему" созданы для
боя невыгодные условия?
Его растерянный взгляд упал на кочегара Пономарева. Тот стоял у
котла, не сводя глаз с манометра. Время от времени он открывал топку
и, озаряемый багровым пламенем, подбрасывал в котел новые порции угля.
По движениям кочегара было видно, что особого рвения к своему занятию
он не проявлял.
- Неладно ты уголь ложишь, - сердито пожурил его Алексеев, -
поаккуратнее надо бы.
- Чего там аккуратнее! Кладу как умею, - равнодушно отозвался
тот. - По-твоему, что? Руки я себе отмотать должен? Дело простое!
- Опять язык чешешь: отмотать... простое! - вскипел Алексеев. -
Уголь, брат, любит, чтобы его аппетитно ложили, по-настоящему. Кардиф,
скажем, ложи пореже и потоньше, а гинзбургский - он ведь с Формозы, он
любит, чтобы его клали потолще, пожирнее. Он привык за собою чужие
рубли в трубу таскать. На нем да на дурости нашей Гинзбург и живет. А
уголь, брат, кажный любит вкусно гореть, вот ты ему на его вкус и
потрафляй.
Пономарев соображал, как бы ему поядовитее ответить Алексееву, -
и чего только, шкура драконья, суется не в свое дело? - но не успел.
Раздирающие душу звуки боевой тревоги и шум приготовлений к бою
здесь, внизу, были еще грознее, чем наверху. Там по крайней мере люди
видели, что делается, смотрели опасности в глаза, могли уберечься, а
здесь, у котлов, смотри не смотри, только смерть свою увидишь, какою
она пожелает к тебе прийти.
Боевая тревога застала в машинном отделении тринадцать человек.
- Ну вот, ребята, и стали мы "боевой командой"! - возбужденно
воскликнул Осинин.
- Чего там "стали"! - ворчливо передразнил его Пономарев. - Как
были "чумазыми", так и остались ими.
В соответствии с боевым расписанием часть машинной команды,
застигнутая начавшимся сражением у котлов и машин, получала
наименование "боевой" и должна была бессменно находиться на своих
местах до завершения боя или до возвращения миноносца на мирную
стоянку. Остальные же кочегары, готовые сменить отработавших свою
вахту людей, спешно вызывались наверх, чтобы находиться при орудиях
или минных аппаратах.
Алексеев призыв к бою воспринял как специально для него
предназначенное веление судьбы. Для него, привыкшего за последнее
время к пассажирским пароходам, служба в царском военном флоте была
такой же постылой, как и для Пономарева, но в эту трагическую минуту
Алексеев восторженно, всем своим сердцем почувствовал, что
представляют теперь, в бою, эти машины, котлы, механизмы - словом, вся
техника "Стерегущего". Впервые машинный содержатель получил
возможность наглядно убедиться, как велика и важна для жизни эта,
созданная разумом и трудом сотен людских поколений, неутомимая,
покорная человеку и в то же время нередко враждебная ему сила.
Как коротко ни было знакомство, но Сергеев не мог нахвалиться
рулевым Шумаровым. Сейчас, конечно, об этом нельзя было сказать вслух
(во-первых, некогда, во-вторых, возгордится не вовремя), но про себя
командир "Стерегущего" уже решил в реляции о бое отметить
безукоризненную работу рулевого с представлением его к награждению
"Георгием".
Шумаров не только понимал командира с полуслова; казалось, он
додумывает вместе с ним его мысли. Быстрота его соображения облегчала
маневрирование миноносца. Рулевой сам понимал, что, как только японцы
пристрелялись, надо дать полный вперед на всплески снарядов. Когда же
всплески ложились по корме, показывая, что японцы берут "Стерегущего"
в вилку, он взглядывал на командира, - не будет ли запрещения? - и
лавировал так умело, что японцы, выпустив "Стерегущего" из вилки,
начинали пристрелку заново.
Однако, когда в бой вступили минные крейсеры, стрелявшие из
орудий крупного калибра с целью не выпустить "Стерегущего" из
определенного радиуса, лавировать стало трудно, почти невозможно. И
тут еще прибежал присланный Анастасовым страшно возбужденный кочегар
первой статьи Пономарев с сообщением, что в машине лопнул теплый ящик
и котлы приходится питать из-за борта морской водой.
Голос кочегара прервался, глаза смотрели с недоумением и
тревожно, словно спрашивая: что же теперь делать?
- Хорошо! - машинально воскликнул Сергеев и рывком повернулся на
каблуках к морю. Через мгновение больше для себя, чем для Пономарева,
произнес: - Скажешь инженер-механику: пусть сделает все возможное и
невозможное, но чтобы машина исправно работала!
Сказал и сейчас же услышал, - хотя еще за секунду эти звуки не
доходили до сознания, - что машина страшно стучит, совсем как портовая
землечерпалка, и понял, что в машине плохо держится пар, что она стала
сдавать.
С чувством озабоченности он посмотрел вниз, на палубу, словно
именно с нее вычерпывала грунт выбывавшая из строя машина, стучавшая с
перебоями. И вдруг этот натужный стук до того живо напомнил ему
Петербург, что он даже зажмурился от яркости воспоминания. Машина
"Стерегущего" сейчас стучала, как стучал каждое лето паровой копер, со
скрипом и лязгом вбивавший бревна в илистое дно вечно
ремонтировавшегося Крюкова канала, вблизи квартиры Сергеева.
Этой ассоциации у него, пожалуй, и не возникло бы, если бы она
как-то подсознательно не связывалась с мыслью о Тасе, о первой
памятной встрече с ней в Петербурге и о последней - здесь, в
Порт-Артуре, когда молчанием и взглядами сказано было друг другу
больше, чем самыми искренними словами.
Внезапно запахло гарью. Из-под палубы повалил густой дым. Должно
быть, в кочегарке от попадания снаряда начался пожар. Через
какую-нибудь секунду пожары стали вспыхивать всюду. У входа в жилую
палубу неожиданно выросла высокая елка дыма. У носового орудия
маленькие язычки огня, ползая змейками, вкрадчиво подбирались к
снарядам, вынесенным из пороховых погребов на палубу. У
семидесятипятимиллиметрового пламя полыхало совсем откровенно. Пожар
буйно разгорался. Еще секунды - и весь миноносец будет во власти огня!
- Бей пожарную! - коротко распорядился Сергеев.
Сигнальщик подбросил к губам висевший на груди горн. Завыли
душераздирающие звуки. Команда метнулась к шлангам. Люди поспешно
надевали пожарные каски, расхватывали на бегу багры, топоры, железные
и брезентовые ведра. Пламя отсвечивало на полированной меди их касок
багровыми блестками. Трое матросов топтали ногами подбиравшиеся к
ящикам струйки огня. Казалось, они исполняют боевой танец. Подносчики
Бондарь и Максименко, полусогнувшись, отталкивали ящики в сторону: не
дай бог взорвутся!
Пожар усиливался. На палубе стало трудно дышать. Пламя
перебрасывало через мостик. С треском занималась и вспыхивала
деревянная обшивка.
Борьба с пожаром затягивалась из-за беспрестанного маневрирования
"Стерегущего", уклонявшегося от неприятельских снарядов. Каждый
поворот корабля менял его положение в отношении ветра, а ветер, словно
шаля, издевательски перебрасывал пламя с одной стороны миноносца на
другую, разносил искры и копоть. Огонь поминутно вспыхивал в тех
местах, где он только что был потушен.
Война с огнем заставила "Стерегущего" почти прекратить
артиллерийский бой.
Пойдя на риск, Сергеев распорядился пустить в ход все пожарные
насосы, остановив на время помпы, откачивавшие воду из трюмов.
Действия "Замазанного носа" становились все решительнее.
Разглядев затруднительное из-за пожаров положение "Стерегущего", он
пошел вдоль него, непрерывно стреляя с правого борта. Обогнав
"Стерегущего", он круто повернул и, продолжая стрелять, но уже с
левого борта, полным ходом прошел мимо русского корабля в обратном
направлении так близко, что Головизнин разрядил в него все пули своего
кольта, а матросы свободно обстреляли его из ружей.
"Замазанный нос" орудийным выстрелом перебил на "Стерегущем"
отростки пожарной магистрали. Шланги перестали работать, моментально
опустели. Тогда воду для тушения пожара стали доставать ведрами.
Минеры Ливицкий, Степанов и Денежкин черпали ее из-за борта. Бондарь,
Красинков и еще человек пять матросов, построившихся цепочкой, хватали
у минеров ведра и, поспешно передавая из рук в руки, заливали горевшую
еще местами палубу.
- Угробили все-таки пожарик, - облегченно вздохнул Черемухин,
подходя к минеру Степанову, у которого работал подручным.
- А что, Константин Евстафьевич, пальнуть бы нам теперь в эту
стервозу. Главное, близко стал. Мина по нему давно плачет, вот она,
вся тут, - любовно похлопал Черемухин по стволу минного аппарата.
- Пальнуть-то пальнуть, дело подходящее, да не выйдет оно без
старшего офицера, - с сомнением в голосе откликнулся Степанов, тоже
уже прикинувший, что такой, как сейчас, удобный случай выпустить мину
с верным успехом редко может представиться.
- А я в момент до него заявлюсь, - предложил Черемухин.
- Добро! Валяй! - сказал Степанов, колыхнув широкими, грузными
плечами.
Головизнин отыскался в двух шагах, у помпы, снова откачивавшей
воду из трюма. Выслушав доклад минера, он определил на глаз расстояние
до японского корабля. Положение для минной атаки действительно было
выигрышное.
- Стреляйте, - сказал Головизнин.
Мина Черемухина была выпущена надежной и верной рукой.
"Японец", остановленный непреодолимою силою, сразу осел "а корму.
Потом густо заволокся облаками пара, непроницаемой завесой скрывшего
все, что делалось на корабле. Через мгновение раздался оглушительный
взрыв, кверху выплеснулся столб ярко-желтого пламени с малиновым
основанием. Взрыв мины сопровождался другим, более сильным: стали
взрываться котлы. Размеренный стук машин сразу прекратился. Взлетели к
небу какие-то предметы самых различных очертаний, падая вниз в
водовороты, бешено закрутившиеся вокруг японского корабля.
Сквозь рассеивавшиеся по воде клубы дыма и пара стало видно, как
корабль разломился на две неравные части, и каждая из них быстро пошла
ко дну под восторженный гул матросских голосов на "Стерегущем".
- Пошел крабов ловить, - сказал Степанов.
- Отплавался! - степенно отозвался Черемухин, скрывая за
малозначащим словом гордое чувство победителя.
Бой смыкался вокруг "Стерегущего" плотным кольцом. Огни на
неприятельских бортах вспыхивали так часто, что образовывали одну
непрерывную линию, выстрелы сливались в сплошные залпы. Миноносец
получал жестокие удары. Каждая минута боя вырывала новые жертвы,
палуба покрывалась ранеными и убитыми.
- Эти морские разбойники пытаются во что бы то ни стало оставить
сегодня наших жен вдовами, - хмуро пошутил Сергеев.
- Попытка с негодными средствами, - хотел было, в свою очередь,
отшутиться Головизнин, но успел произнести только половину фразы.
Снаряд "Акаси" снес на "Стерегущем" прожектор, убил на месте матроса
Карпухина и старшего минера Денежкина. Головизнин побледнел, начатая
шутка показалась ему сейчас кощунством.
Огромный, отвалившийся при ударе об орудие осколок, уже видимый
на излете простым глазом, рикошетом ввалился в рубку, сшиб с ног
рулевого и швырнул к ларю с флагами. Шумаров раскинулся на крышке, из
его раздробленной ноги бежала на палубу кровь.
В ту же минуту сбило верхушку грот-мачты. Реявший на ней флаг
оторвался и, подержавшись минуту в воздухе, как парящая в полете
птица, опустился в море и утонул. Сигнальщик Иванов встревожено
взглянул на командира.
- Подними другой стеньговый флаг! - отрывисто приказал Сергеев.
Иванов приподнял крышку, пугливо и жалостливо косясь на
стонавшего на ней Шумарова, достал из ларя новое полотнище. Пока
осторожно опускал крышку, стараясь излишне не беспокоить раненого,
кровь рулевого оросила свернутый флаг.
"Вон оно дело какое! - озабоченно подумал Иванов, ловя на себе
нетерпеливые командирские взгляды. - Флаг остатний, а я его в крови
искупал. Как поднимешь теперь?!"
К удивлению сигнальщика, гневного командирского окрика не
последовало.
- Поднимай! - с тихой твердостью приказал Сергеев. - Все русские
рассмешила его. Улыбаясь, он плотнее запахнул на себе шинель, глубже
натянул фуражку и продолжал руководить артиллерией "Стерегущего" с
азартом, все увеличивавшимся по мере того, как японцы усиливали
интенсивность своего огня.
Убедившись в надлежащем порядке у правого носового орудия, где
Майоров стрелял, а Гаврилюк подносил снаряды, мичман побежал к
Астахову.
- Промазал, пудель рязанский? - крикнул он, приближаясь к
Астахову, который что-то говорил в это время подносчику Игнатову,
недоуменно разводившему руками. Матросы вытянулись и стояли перед
Кудревичем, переминаясь с ноги на ногу, со сконфуженным видом, точно
они совершили какую-то непристойность, о которой следовало молчать.
Только вблизи мичман сообразил: его окрик был напрасен - Астахов
еще не стрелял, а только наводил орудие на "Усугомо", выбирая момент
для выстрела. Чтобы скрыть смущение, мичман с сосредоточенным видом
принялся тщательно проверять прицел. Потом буркнул:
- Правильно, так держать! - Отходя от орудия, замурлыкал: -
"...Кто нас венчал, скажи?.." - Под напевный штраусовский мотив он
думал, как интересно будет рассказать вечером собравшимся у Сидорских
гостям все, что сейчас происходит, и как в особо сильных местах
Лелечка патетически будет всплескивать руками от ужаса и весь вечер
смотреть на него, как на героя. А вот Гри-Гри, еще ни разу не бывший в
серьезном бою, рассказать за столом что-нибудь подобное не сможет.
- Эх, Лелечка, Лелечка! - мечтательно бросил мичман в
пространство, поглядывая на воду, где поднимались пенистые завитки и
сейчас же пропадали в волнах. - Как мало прожито, как много
пережито!.. Ведь не мне, а вам захотелось, чтобы поток обыденщины
отшвырнул нас в разные стороны. Но разве он отбросил нас уж так
далеко? Можно и окликнуть друг друга.
Ушибленная рука, напоминая о себе, заныла. Мичман нервно дернул
пуговицу шинели.
"Можно! Но стоит ли?.. Нет! - Эта девушка решительно не
господствовала, больше над его жизнью. - Пусть лучше поручик Алгасов
вьет с этой горлинкой свое гнездышко. У мичмана русского флота
Кудревича в жизни другие цели".
Он перестал додумывать до конца свои претензии к Лелечке и
Гри-Гри и, круто повернувшись на каблуках, снова поспешил к орудию
Астахова. Уперев руки в бока, насмешливо бросил.
- Молчим? Все молчим? Так и домолчимся до царствия небесного?
Астахов смущенно улыбался. Он понимал, что мичман сердится больше
для порядка и винит, в сущности, не его, Астахова, а неудачи первых
выстрелов "Стерегущего". Всякому, конечно, обидно, когда снарядами рыб
кормят.
"Взялся стрелять, так стреляй. Понятие в этом деле надо иметь
правильное!"
Думая о своем, Астахов нет-нет, да и поглядывал на японцев. Никак
нельзя было терять результатов длительной выдержки. "Усугомо" сейчас
становился под выстрел так удачно, что не пальнуть в него было просто
невозможно. Мичман тоже заметил это и бешено взмахнул ушибленной
рукой:
- Пли!
От меткого выстрела на "Усугомо" свалилась труба и заполыхал
пожар.
- Ай, молодчага, вот так молодчага! - искренно и восхищенно
воскликнул мичман, почувствовав глубокое уважение к Астахову. Сам он
так удачно не выстрелил бы. А комендор смотрел на офицера
снисходительно и даже чуть-чуть свысока хитроватым взглядом опытного
артиллериста.
- Как крысы боярские полегли. И не повставают, - подытожил
удачный выстрел подошедший Гаврилюк.
Сложив снаряды, матрос ушел с видом страшно занятого человека,
независимо поглядывая на злополучный японский миноносец, на котором
высоким столбом стояло пламя.
У семидесятипятимиллиметрового орудия тщательно целился комендор
Лкузин.
Придя со вчерашнего дня на "Стерегущий" прямо из экипажа, он не
успел по-настоящему поесть и был зол и голоден. Ветер донес до него
выкрик Кудревича насчет "пуделя".
"Завсегда так с молодыми офицерами, - отчужденно подумал Лкузин.
- На грош амуниции, на трешку амбиции. На месте Кузьмы Иваныча я
сказал бы мичману: "Спрашивать с комендора надо что полагается, а не
дурака валять..." Здоров как бык парень, а, видно, сдрейфил в бою-то".
Частые выстрелы японских крейсеров, однако, отвлекли его мысли от
мичмана. Скоро Лкузин с удивлением обнаружил, что когда рядом со
"Стерегущим" падает снаряд, он инстинктивно съеживается, напрягая всю
волю, чтобы не пригнуться и не застыть на палубе неподвижно, пока тот
не разорвется. Комендор злился, поносил себя подлецом, трусом, бабой,
всеми позорными прозвищами, какие мог припомнить, но ругательства не
помогали. Пришла та стадия напряжения, когда разум сам по себе, тело
само по себе.
- Не лови, Селиверст, ворон, - услышал он за собою добродушный и
густой голос Гаврилюка. - Дал бы гапонцам покрепче!
От стыда, не подметил ли матрос его дрожь, Лкузин закусил губу и
стал напряженно всматриваться в японские борта, выискивая место, в
которое он мог бы, в присутствии Гаврилюка, ударить без промаха. Тогда
тот поймет и поверит, что его знобит не от страха за свою шкуру, а
оттого, что он голоден со вчерашнего дня. Лкузин вприщур примеривался
к слетавшим с крейсера дымкам, и ему чудилось, что он видит и самые
снаряды, один за другим летящие в его сторону, - узкие, длинные, с
заостренным концом, похожие на маленькую акулу, которую в августе
прошлого года он с матросами поймал во время купанья у Ляотешаня. Но у
ляотешаньской акулы глаза были крошечные, неморгающие, тупо смотревшие
на людей: должно быть, на суше они плохо видели. У японских акул -
глаза всевидящие, нацеливающие. Вот-вот они заприметят его и Гаврилюка
и грохнут уничтожающим ударом.
Лкузин с волнением прислушивался к разрывам. Бывалые люди
говорили: если их слышишь - значит, не про тебя были заказаны. Жди
следующего.
Несколько шлепнувшихся снарядов разорвалось в воде отвратительно
громко. Они не причинили никакого вреда, но поднятые ими смерчи
тяжелыми водопадами обрушились на палубу, обдав Лкузина и Гаврилюка
холодным душем. Гаврилюк, подтрунивая, вытер рукавами шинели, как
полотенцем, забрызганное лицо.
- С расчетом палит гапонец. На все у него поправка: на ветер, на
расстояние, только на свою дурость поправку взять не может.
Невозмутимость Гаврилюка помогла Лкузину вернуть нужное
хладнокровие. Самообладание, доставшееся с таким трудом, больше не
покидало его.
Все орудия "Стерегущего" быстро, почти безостановочно, били одно
за другим. Их интенсивность, нарастая с каждой минутой, достигла
предела. Кудревич без бинокля, простым глазом, видел урон, наносимый
"Стерегущим" врагу. Не прошло и десяти минут с открытия огня, как
японские истребители начали получать непрерывные повреждения в
корпусах, котлах и артиллерии. Неприятель, должно быть, нес также
большие потери в людях, потому что матросы на вражеских палубах
суетливо бегали взад и вперед, напряженно наклонялись, с усилием
выпрямлялись, по-видимому, сносили раненых в лазареты.
"Будь, гейша, вечно весела", - стал насвистывать Кудревич и,
радуясь работе своих комендоров, тут же попытался подыскать слова,
какими следовало оценить ее в вахтенном журнале, умно похвалив и в то
же время отметив ошибки каждого комендора в отдельности. Слова не
подбирались, потому что все комендоры были, безусловно, хороши, хотя
каждый работал на свой образец.
Майоров, например, явно решил специализироваться на
неприятельских корпусах и бил по ним почти без промаха. Коренастый,
плотный, он работал у своего орудия с красивой и точной скоростью,
закладывая снаряды так быстро, что ему не успевали их подносить.
Астахов, на которого мичман сегодня напрасно напал, сейчас так
разошелся, что просто держись! Лицо у него стало грозным. Он спешил
наверстать упущенное время, торопился и поэтому иногда промазывал.
Тогда на его лице отражались такие страдания и боль обиды, что
Кудревичу самому становилось неловко. Сочувствуя Астахову и
одновременно злясь за недостигший цели выстрел, мичман свирепо грозил
кулаком и орал: "Опять пропуделял!" Астахов обиженно отворачивался.
Плечи его делали движение вверх и вниз, словно он сотрясался от
скорби, и сейчас же все дальнейшие его действия показывали, что он не
только признает вину, но и старается ее исправить.
По-прежнему любимцем мичмана оставался комендор Васильев,
знакомый еще по совместной службе на "Ретвизане". Комендор был человек
веселый и хорошей души, на "Ретвизане" славился своею начитанностью,
неутомимостью, смекалкой и мирным мастерством - слесарным искусством.
"На воле" был тульский слесарь; во флоте в свободное время мастерил
чудесные матросские и боцманские ножи, а во время учебных стрельб
показывал и отменное боевое мастерство, кроша мишени в щепы.
И все же Майорова, Астахова и Васильева, безусловно, превосходил
комендор большого орудия Лкузин. Его неподвижный волевой взгляд зорко
всматривался во вражеские корабли, ловя момент, когда те выгодно
станут под выстрел. Движения Лкузина были скупы и расчетливы. Как
человек бывалый, он действовал у орудия со строгим расчетом,
основанным на боевом опыте, и бил японцев только наверняка.
Да, все это были ребята отборные, знаменитые! Таких дай бог
всякому!
А с каким проворством подносили снаряды, с какою предельной
скоростью заряжали! Такой быстроты невозможно достигнуть ни на каком
учении. Все же, чего уж скрывать, на учениях люди работали нехотя, с
прохладцей, словно барщину отбывая, а тут каждый из них был самим
собой, знал, что и для чего делает.
Последний выстрел, сделанный Лкузиным, попал в заднее орудие
"Акебоно" и, должно быть, взорвал на воздух ящик с зарядами. Со
"Стерегущего" видели, как несколько фигур с истребителя, подброшенные
вверх взрывом, полетели в воду.
Васильев после выстрела, нацеленного им в самую середину
"Синониме", увидел, как в кормовых помещениях японцев вспыхнул пожар.
- Забыл поправку на скорость сделать, голова еловая, - упрекнул
сам себя комендор.
Астахов, бивший в миноносец, обстреливавший "Стерегущего" слева,
заметил, как тот накренился на правый борт. Астахов радостно покосился
на мичмана. Горделиво подумал про себя: "Не все ты, Кузьма Иванович,
гусь рязанский. Ан лебедя-птицы не хуже!"
Старавшийся поспеть всюду сигнальщик Ворожцов сейчас же
определил, что японец кренит не иначе, как от подводной дыры в
машинное отделение.
- Взяло кота поперек живота, - поощрительно добавил он.
- Видать, что так, - степенно согласился Кузьма Иванович. - Пущай
теперь поплавает с гусиными потрохами.
Снова появился Гаврилюк со снарядами. За ним прихрамывал
Максименко.
- Обратно промазал гапонец, - повернувшись к Максименко, громко
рассмеялся Гаврилюк, услышавший над собою японский перелет. - Будь
здоров, кланяйся на дне вашим. Бойчей стреляй, Лкузин, - сказал он,
обращаясь к комендору, - а мы с Максименко провиант для него живо
спроворим, - похлопал он ствол орудия и сейчас же отдернул руку:-
Горячий, черт! Обозлился, поди, на гапонцев! Ну и злись, злись! Дело
хорошее!
В кормовую струю "Стерегущего" продолжали падать снаряды.
Соприкасаясь с водой, они рвались и быстро шли ко дну. Подозвав
Иванова, Сергеев приказал:
- Позови ко мне старшего офицера и вахтенного начальника!
Откозырнув, сигнальщик побежал выполнять приказ.
Явившиеся офицеры, подтянувшись, вопросительно глядели на
командира.
- Прошу приготовить оба минных аппарата по тому красавцу, -
показал он на крейсер "Акаси".
Через несколько минут заждавшиеся минеры были готовы. Ливицкий
нажал рукоятку одного аппарата, Степанов рукоятку другого.
Два пенных следа от мин отметили их движение. На командирском
мостике с нетерпением ждали результатов.
- Не вышло! Далеко! - с гневной обидой в голосе воскликнул
Сергеев, досадливо морщась от неудавшегося маневра. Оставаясь внешне
спокойным, он произнес: - Ну что ж! Займемся уничтожением миноносцев.
"Синониме", конечно, угробить необходимо, но ведь и "Акебоно" почти
разбит...
Немного поколебавшись, он приказал:
- Откроете по "Акебоно" самый сильный. Надо доконать его сейчас
же после "Синонимо"... Если нельзя раньше, - совсем развеселившись,
добавил он.
- Есть немедленно доконать "Акебоно" и "Синонимо"!..
- По мерзавцам - гранатой! - взмахнул рукой Кудревич, давая знак
Лкузину и Майорову стрелять.
Звуки двух одновременных выстрелов показались ему музыкой, но
почти в тот же момент мичман услышал за собою непонятный возглас
командира и повернулся.
Сергеев, бледный, держался рукою за щеку, по которой текла кровь,
обильно смачивая русую бороду.
- Александр Семенович! - бросился мичман к нему. - Вы ранены?
- Мичман Кудревич! Почему отошли от орудий? Добивать "Акебоно!"
Считайте, сколько снарядов попадет в него. Когда утопите, доложите. У
меня пустяки, только царапнуло. Продолжайте стрелять.
- Есть стрелять! - отрапортовал мичман и, отходя к орудиям,
подумал: "Еще посмотрим, кто выйдет победителем! Посмотрим!"
В БОЮ...
Увидев густо дымившую японскую флотилию, машинный содержатель
Алексеев немного замешкался у светлых люков.
"Эх, хорош уголек! Нам небось Гинзбург такого кардифа не дает", -
с чувством зависти думал он, спускаясь в машинное отделение. Потом
зависть превратилась в тревогу: значит, уголь у японцев лучше, чем у
"Стерегущего"? Значит, по милости Гинзбурга "Стерегущему" созданы для
боя невыгодные условия?
Его растерянный взгляд упал на кочегара Пономарева. Тот стоял у
котла, не сводя глаз с манометра. Время от времени он открывал топку
и, озаряемый багровым пламенем, подбрасывал в котел новые порции угля.
По движениям кочегара было видно, что особого рвения к своему занятию
он не проявлял.
- Неладно ты уголь ложишь, - сердито пожурил его Алексеев, -
поаккуратнее надо бы.
- Чего там аккуратнее! Кладу как умею, - равнодушно отозвался
тот. - По-твоему, что? Руки я себе отмотать должен? Дело простое!
- Опять язык чешешь: отмотать... простое! - вскипел Алексеев. -
Уголь, брат, любит, чтобы его аппетитно ложили, по-настоящему. Кардиф,
скажем, ложи пореже и потоньше, а гинзбургский - он ведь с Формозы, он
любит, чтобы его клали потолще, пожирнее. Он привык за собою чужие
рубли в трубу таскать. На нем да на дурости нашей Гинзбург и живет. А
уголь, брат, кажный любит вкусно гореть, вот ты ему на его вкус и
потрафляй.
Пономарев соображал, как бы ему поядовитее ответить Алексееву, -
и чего только, шкура драконья, суется не в свое дело? - но не успел.
Раздирающие душу звуки боевой тревоги и шум приготовлений к бою
здесь, внизу, были еще грознее, чем наверху. Там по крайней мере люди
видели, что делается, смотрели опасности в глаза, могли уберечься, а
здесь, у котлов, смотри не смотри, только смерть свою увидишь, какою
она пожелает к тебе прийти.
Боевая тревога застала в машинном отделении тринадцать человек.
- Ну вот, ребята, и стали мы "боевой командой"! - возбужденно
воскликнул Осинин.
- Чего там "стали"! - ворчливо передразнил его Пономарев. - Как
были "чумазыми", так и остались ими.
В соответствии с боевым расписанием часть машинной команды,
застигнутая начавшимся сражением у котлов и машин, получала
наименование "боевой" и должна была бессменно находиться на своих
местах до завершения боя или до возвращения миноносца на мирную
стоянку. Остальные же кочегары, готовые сменить отработавших свою
вахту людей, спешно вызывались наверх, чтобы находиться при орудиях
или минных аппаратах.
Алексеев призыв к бою воспринял как специально для него
предназначенное веление судьбы. Для него, привыкшего за последнее
время к пассажирским пароходам, служба в царском военном флоте была
такой же постылой, как и для Пономарева, но в эту трагическую минуту
Алексеев восторженно, всем своим сердцем почувствовал, что
представляют теперь, в бою, эти машины, котлы, механизмы - словом, вся
техника "Стерегущего". Впервые машинный содержатель получил
возможность наглядно убедиться, как велика и важна для жизни эта,
созданная разумом и трудом сотен людских поколений, неутомимая,
покорная человеку и в то же время нередко враждебная ему сила.
Как коротко ни было знакомство, но Сергеев не мог нахвалиться
рулевым Шумаровым. Сейчас, конечно, об этом нельзя было сказать вслух
(во-первых, некогда, во-вторых, возгордится не вовремя), но про себя
командир "Стерегущего" уже решил в реляции о бое отметить
безукоризненную работу рулевого с представлением его к награждению
"Георгием".
Шумаров не только понимал командира с полуслова; казалось, он
додумывает вместе с ним его мысли. Быстрота его соображения облегчала
маневрирование миноносца. Рулевой сам понимал, что, как только японцы
пристрелялись, надо дать полный вперед на всплески снарядов. Когда же
всплески ложились по корме, показывая, что японцы берут "Стерегущего"
в вилку, он взглядывал на командира, - не будет ли запрещения? - и
лавировал так умело, что японцы, выпустив "Стерегущего" из вилки,
начинали пристрелку заново.
Однако, когда в бой вступили минные крейсеры, стрелявшие из
орудий крупного калибра с целью не выпустить "Стерегущего" из
определенного радиуса, лавировать стало трудно, почти невозможно. И
тут еще прибежал присланный Анастасовым страшно возбужденный кочегар
первой статьи Пономарев с сообщением, что в машине лопнул теплый ящик
и котлы приходится питать из-за борта морской водой.
Голос кочегара прервался, глаза смотрели с недоумением и
тревожно, словно спрашивая: что же теперь делать?
- Хорошо! - машинально воскликнул Сергеев и рывком повернулся на
каблуках к морю. Через мгновение больше для себя, чем для Пономарева,
произнес: - Скажешь инженер-механику: пусть сделает все возможное и
невозможное, но чтобы машина исправно работала!
Сказал и сейчас же услышал, - хотя еще за секунду эти звуки не
доходили до сознания, - что машина страшно стучит, совсем как портовая
землечерпалка, и понял, что в машине плохо держится пар, что она стала
сдавать.
С чувством озабоченности он посмотрел вниз, на палубу, словно
именно с нее вычерпывала грунт выбывавшая из строя машина, стучавшая с
перебоями. И вдруг этот натужный стук до того живо напомнил ему
Петербург, что он даже зажмурился от яркости воспоминания. Машина
"Стерегущего" сейчас стучала, как стучал каждое лето паровой копер, со
скрипом и лязгом вбивавший бревна в илистое дно вечно
ремонтировавшегося Крюкова канала, вблизи квартиры Сергеева.
Этой ассоциации у него, пожалуй, и не возникло бы, если бы она
как-то подсознательно не связывалась с мыслью о Тасе, о первой
памятной встрече с ней в Петербурге и о последней - здесь, в
Порт-Артуре, когда молчанием и взглядами сказано было друг другу
больше, чем самыми искренними словами.
Внезапно запахло гарью. Из-под палубы повалил густой дым. Должно
быть, в кочегарке от попадания снаряда начался пожар. Через
какую-нибудь секунду пожары стали вспыхивать всюду. У входа в жилую
палубу неожиданно выросла высокая елка дыма. У носового орудия
маленькие язычки огня, ползая змейками, вкрадчиво подбирались к
снарядам, вынесенным из пороховых погребов на палубу. У
семидесятипятимиллиметрового пламя полыхало совсем откровенно. Пожар
буйно разгорался. Еще секунды - и весь миноносец будет во власти огня!
- Бей пожарную! - коротко распорядился Сергеев.
Сигнальщик подбросил к губам висевший на груди горн. Завыли
душераздирающие звуки. Команда метнулась к шлангам. Люди поспешно
надевали пожарные каски, расхватывали на бегу багры, топоры, железные
и брезентовые ведра. Пламя отсвечивало на полированной меди их касок
багровыми блестками. Трое матросов топтали ногами подбиравшиеся к
ящикам струйки огня. Казалось, они исполняют боевой танец. Подносчики
Бондарь и Максименко, полусогнувшись, отталкивали ящики в сторону: не
дай бог взорвутся!
Пожар усиливался. На палубе стало трудно дышать. Пламя
перебрасывало через мостик. С треском занималась и вспыхивала
деревянная обшивка.
Борьба с пожаром затягивалась из-за беспрестанного маневрирования
"Стерегущего", уклонявшегося от неприятельских снарядов. Каждый
поворот корабля менял его положение в отношении ветра, а ветер, словно
шаля, издевательски перебрасывал пламя с одной стороны миноносца на
другую, разносил искры и копоть. Огонь поминутно вспыхивал в тех
местах, где он только что был потушен.
Война с огнем заставила "Стерегущего" почти прекратить
артиллерийский бой.
Пойдя на риск, Сергеев распорядился пустить в ход все пожарные
насосы, остановив на время помпы, откачивавшие воду из трюмов.
Действия "Замазанного носа" становились все решительнее.
Разглядев затруднительное из-за пожаров положение "Стерегущего", он
пошел вдоль него, непрерывно стреляя с правого борта. Обогнав
"Стерегущего", он круто повернул и, продолжая стрелять, но уже с
левого борта, полным ходом прошел мимо русского корабля в обратном
направлении так близко, что Головизнин разрядил в него все пули своего
кольта, а матросы свободно обстреляли его из ружей.
"Замазанный нос" орудийным выстрелом перебил на "Стерегущем"
отростки пожарной магистрали. Шланги перестали работать, моментально
опустели. Тогда воду для тушения пожара стали доставать ведрами.
Минеры Ливицкий, Степанов и Денежкин черпали ее из-за борта. Бондарь,
Красинков и еще человек пять матросов, построившихся цепочкой, хватали
у минеров ведра и, поспешно передавая из рук в руки, заливали горевшую
еще местами палубу.
- Угробили все-таки пожарик, - облегченно вздохнул Черемухин,
подходя к минеру Степанову, у которого работал подручным.
- А что, Константин Евстафьевич, пальнуть бы нам теперь в эту
стервозу. Главное, близко стал. Мина по нему давно плачет, вот она,
вся тут, - любовно похлопал Черемухин по стволу минного аппарата.
- Пальнуть-то пальнуть, дело подходящее, да не выйдет оно без
старшего офицера, - с сомнением в голосе откликнулся Степанов, тоже
уже прикинувший, что такой, как сейчас, удобный случай выпустить мину
с верным успехом редко может представиться.
- А я в момент до него заявлюсь, - предложил Черемухин.
- Добро! Валяй! - сказал Степанов, колыхнув широкими, грузными
плечами.
Головизнин отыскался в двух шагах, у помпы, снова откачивавшей
воду из трюма. Выслушав доклад минера, он определил на глаз расстояние
до японского корабля. Положение для минной атаки действительно было
выигрышное.
- Стреляйте, - сказал Головизнин.
Мина Черемухина была выпущена надежной и верной рукой.
"Японец", остановленный непреодолимою силою, сразу осел "а корму.
Потом густо заволокся облаками пара, непроницаемой завесой скрывшего
все, что делалось на корабле. Через мгновение раздался оглушительный
взрыв, кверху выплеснулся столб ярко-желтого пламени с малиновым
основанием. Взрыв мины сопровождался другим, более сильным: стали
взрываться котлы. Размеренный стук машин сразу прекратился. Взлетели к
небу какие-то предметы самых различных очертаний, падая вниз в
водовороты, бешено закрутившиеся вокруг японского корабля.
Сквозь рассеивавшиеся по воде клубы дыма и пара стало видно, как
корабль разломился на две неравные части, и каждая из них быстро пошла
ко дну под восторженный гул матросских голосов на "Стерегущем".
- Пошел крабов ловить, - сказал Степанов.
- Отплавался! - степенно отозвался Черемухин, скрывая за
малозначащим словом гордое чувство победителя.
Бой смыкался вокруг "Стерегущего" плотным кольцом. Огни на
неприятельских бортах вспыхивали так часто, что образовывали одну
непрерывную линию, выстрелы сливались в сплошные залпы. Миноносец
получал жестокие удары. Каждая минута боя вырывала новые жертвы,
палуба покрывалась ранеными и убитыми.
- Эти морские разбойники пытаются во что бы то ни стало оставить
сегодня наших жен вдовами, - хмуро пошутил Сергеев.
- Попытка с негодными средствами, - хотел было, в свою очередь,
отшутиться Головизнин, но успел произнести только половину фразы.
Снаряд "Акаси" снес на "Стерегущем" прожектор, убил на месте матроса
Карпухина и старшего минера Денежкина. Головизнин побледнел, начатая
шутка показалась ему сейчас кощунством.
Огромный, отвалившийся при ударе об орудие осколок, уже видимый
на излете простым глазом, рикошетом ввалился в рубку, сшиб с ног
рулевого и швырнул к ларю с флагами. Шумаров раскинулся на крышке, из
его раздробленной ноги бежала на палубу кровь.
В ту же минуту сбило верхушку грот-мачты. Реявший на ней флаг
оторвался и, подержавшись минуту в воздухе, как парящая в полете
птица, опустился в море и утонул. Сигнальщик Иванов встревожено
взглянул на командира.
- Подними другой стеньговый флаг! - отрывисто приказал Сергеев.
Иванов приподнял крышку, пугливо и жалостливо косясь на
стонавшего на ней Шумарова, достал из ларя новое полотнище. Пока
осторожно опускал крышку, стараясь излишне не беспокоить раненого,
кровь рулевого оросила свернутый флаг.
"Вон оно дело какое! - озабоченно подумал Иванов, ловя на себе
нетерпеливые командирские взгляды. - Флаг остатний, а я его в крови
искупал. Как поднимешь теперь?!"
К удивлению сигнальщика, гневного командирского окрика не
последовало.
- Поднимай! - с тихой твердостью приказал Сергеев. - Все русские