Страница:
– Понимаю! Наш сюрприз подействует на вас, как хорошая доза опиума?
– Может быть... Во всяком случае, прекрасная мечта лучше неприглядной действительности.
– Это ваше личное убеждение или только причуда избалованного богача?
– Мое личное, хотя и чрезвычайно неутешительное убеждение.
– В этом отношении я вполне разделяю ваше мнение. Пройдемтесь по зале.
Солтык вздрогнул от прикосновения обнаженной руки красавицы, кровь быстрым потоком хлынула ему в лицо.
По условному знаку хозяина дома некоторые из приглашенных удалились в уборные. Полчаса спустя в залу вошли двенадцать пар в национальных польских костюмах самых ярких цветов и лихо протанцевали мазурку. Затем, после непродолжительной паузы, снова отворились двери, и вошел Огинский в роскошном древнепольском костюме, с маршальским жезлом в руке. За ним шли музыканты в турецких костюмах прошедшего столетия и, наконец, взорам изумленных зрителей предстала целая колода живых карт, изображающая могущественные державы, принимавшие участие в Семилетней войне.
Впереди других шла червонная масть – Франция, – туз в виде пажа, с государственным флагом в руках; король Людовик XV с маркизою де Помпадур, герцог де Субиз изображал валета, а за ним двигались остальные карты, до двойки включительно, в костюмах французских гвардейцев того времени. У каждого на груди была карта, которую он представлял.
Затем следовала пиковая масть – Пруссия, – гоф-юнкер со знаменем, то есть туз, Фридрих Великий с королевой, Цитен в образе валета и остальные карты в костюмах прусских гренадеров.
Бубновая масть изображала Австрию. К высокой, стройной, белокурой Ливии очень шел костюм Марии Терезии. Она шла под руку со своим супругом, Францем I, позади туза – стрелка со штандартом в руке, валетом был маршал Даун, остальные карты были в красных плащах пандуров.
Наконец, трефовая масть – Россия, – с тамбурмажором Преображенского полка во главе; Эмма Малютина – в костюме императрицы Елизаветы, рядом с ней Алексей Разумовский; затем валет – граф Апраксин, – и казаки.
Картина была действительно великолепная. По зале пронесся гул всеобщего одобрения, потом раздались аплодисменты и крики «браво!». Пары, обойдя три раза вокруг залы, разместились живописными группами у стены. Коронованные особы стояли на первом плане.
Несколько минут спустя французские гвардейцы и прусские гренадеры протанцевали какой-то танец с оружием в руках; казаки и пандуры исполнили казацкую пляску и, наконец, коронованные пары – классический менуэт.
Эмма с невозмутимым равнодушием принимала восторженные комплименты своих поклонников, ища глазами графа Солтыка; а он, бледный и задумчивый, стоял у колонны в немом созерцании ее дивной красоты. Легкий, едва заметный знак веером, и он уже был возле нее.
Бальная зала снова огласилась звуками оркестра. Обмен пламенными взглядами, приветливыми, задорными и саркастическими улыбками, более или менее остроумные замечания и робкие признания в любви – все шло своим чередом. Граф и Эмма сидели друг против друга в одной из самых отдаленных комнат, куда не долетали ни звуки музыки, ни веселый говор, ни шорох шагов танцующих. Они лишь изредка обменивались короткими фразами, но зато взоры их были необыкновенно красноречивы. Графу казалось, что ледяная стена между ним и Эммой постепенно тает, что красавица отличает его в толпе своих поклонников. Эта мысль ободряла его – он взял девушку за руку и прошептал нежным голосом:
– Эмма!..
– Что вам угодно?
– Выслушайте меня...
– Это ничего не изменит... Я знаю все, что вы мне скажете, точно так же как вам заранее известен мой ответ: не забывайте ваших обязательств, граф.
– Неужели вы полагаете, что на меня можно наложить цепи, помимо моего желания?
– Нет, я этого вовсе не думаю... Пора прекратить этот разговор... До свидания, граф, уйдите отсюда, я желаю остаться одна.
Солтык повиновался, как кроткий ягненок, и, печально склонив голову, вышел из комнаты.
Не прошло и нескольких минут, как тяжелая портьера снова распахнулась и вбежала Анюта.
– Извините, – вспыхнув, проговорила она, – я думала, что найду здесь графа Солтыка...
– Странная идея! – со злой усмешкой процедила сквозь зубы Эмма.
– Странности не должны удивлять вас, потому что они составляют отличительную черту вашего характера.
– Что вы хотите сказать?
– Не думайте, что я намерена оспаривать ваши права на графа Солтыка!
Эмма вскочила, как раненая пантера, схватила Анюту за руку и прошипела, задыхаясь от злобы:
– Не советую вам становиться мне поперек дороги... Говорю вам это исключительно из чувства сострадания к вашей неопытности... Но терпение мое имеет границы... не забывайте этого! – и гордая красавица с видом оскорбленной королевы вышла из комнаты.
XXX. В лабиринте любви
XXXI. Чистилище
XXXII. Завеса поднимается
– Может быть... Во всяком случае, прекрасная мечта лучше неприглядной действительности.
– Это ваше личное убеждение или только причуда избалованного богача?
– Мое личное, хотя и чрезвычайно неутешительное убеждение.
– В этом отношении я вполне разделяю ваше мнение. Пройдемтесь по зале.
Солтык вздрогнул от прикосновения обнаженной руки красавицы, кровь быстрым потоком хлынула ему в лицо.
По условному знаку хозяина дома некоторые из приглашенных удалились в уборные. Полчаса спустя в залу вошли двенадцать пар в национальных польских костюмах самых ярких цветов и лихо протанцевали мазурку. Затем, после непродолжительной паузы, снова отворились двери, и вошел Огинский в роскошном древнепольском костюме, с маршальским жезлом в руке. За ним шли музыканты в турецких костюмах прошедшего столетия и, наконец, взорам изумленных зрителей предстала целая колода живых карт, изображающая могущественные державы, принимавшие участие в Семилетней войне.
Впереди других шла червонная масть – Франция, – туз в виде пажа, с государственным флагом в руках; король Людовик XV с маркизою де Помпадур, герцог де Субиз изображал валета, а за ним двигались остальные карты, до двойки включительно, в костюмах французских гвардейцев того времени. У каждого на груди была карта, которую он представлял.
Затем следовала пиковая масть – Пруссия, – гоф-юнкер со знаменем, то есть туз, Фридрих Великий с королевой, Цитен в образе валета и остальные карты в костюмах прусских гренадеров.
Бубновая масть изображала Австрию. К высокой, стройной, белокурой Ливии очень шел костюм Марии Терезии. Она шла под руку со своим супругом, Францем I, позади туза – стрелка со штандартом в руке, валетом был маршал Даун, остальные карты были в красных плащах пандуров.
Наконец, трефовая масть – Россия, – с тамбурмажором Преображенского полка во главе; Эмма Малютина – в костюме императрицы Елизаветы, рядом с ней Алексей Разумовский; затем валет – граф Апраксин, – и казаки.
Картина была действительно великолепная. По зале пронесся гул всеобщего одобрения, потом раздались аплодисменты и крики «браво!». Пары, обойдя три раза вокруг залы, разместились живописными группами у стены. Коронованные особы стояли на первом плане.
Несколько минут спустя французские гвардейцы и прусские гренадеры протанцевали какой-то танец с оружием в руках; казаки и пандуры исполнили казацкую пляску и, наконец, коронованные пары – классический менуэт.
Эмма с невозмутимым равнодушием принимала восторженные комплименты своих поклонников, ища глазами графа Солтыка; а он, бледный и задумчивый, стоял у колонны в немом созерцании ее дивной красоты. Легкий, едва заметный знак веером, и он уже был возле нее.
Бальная зала снова огласилась звуками оркестра. Обмен пламенными взглядами, приветливыми, задорными и саркастическими улыбками, более или менее остроумные замечания и робкие признания в любви – все шло своим чередом. Граф и Эмма сидели друг против друга в одной из самых отдаленных комнат, куда не долетали ни звуки музыки, ни веселый говор, ни шорох шагов танцующих. Они лишь изредка обменивались короткими фразами, но зато взоры их были необыкновенно красноречивы. Графу казалось, что ледяная стена между ним и Эммой постепенно тает, что красавица отличает его в толпе своих поклонников. Эта мысль ободряла его – он взял девушку за руку и прошептал нежным голосом:
– Эмма!..
– Что вам угодно?
– Выслушайте меня...
– Это ничего не изменит... Я знаю все, что вы мне скажете, точно так же как вам заранее известен мой ответ: не забывайте ваших обязательств, граф.
– Неужели вы полагаете, что на меня можно наложить цепи, помимо моего желания?
– Нет, я этого вовсе не думаю... Пора прекратить этот разговор... До свидания, граф, уйдите отсюда, я желаю остаться одна.
Солтык повиновался, как кроткий ягненок, и, печально склонив голову, вышел из комнаты.
Не прошло и нескольких минут, как тяжелая портьера снова распахнулась и вбежала Анюта.
– Извините, – вспыхнув, проговорила она, – я думала, что найду здесь графа Солтыка...
– Странная идея! – со злой усмешкой процедила сквозь зубы Эмма.
– Странности не должны удивлять вас, потому что они составляют отличительную черту вашего характера.
– Что вы хотите сказать?
– Не думайте, что я намерена оспаривать ваши права на графа Солтыка!
Эмма вскочила, как раненая пантера, схватила Анюту за руку и прошипела, задыхаясь от злобы:
– Не советую вам становиться мне поперек дороги... Говорю вам это исключительно из чувства сострадания к вашей неопытности... Но терпение мое имеет границы... не забывайте этого! – и гордая красавица с видом оскорбленной королевы вышла из комнаты.
XXX. В лабиринте любви
Следующий бал давал отец Генриетты Монкони. Приглашенные должны были ехать в санях до имения его, села Ромшино, лежавшего верстах в тридцати от Киева.
Часов около двенадцати целая вереница саней остановилась перед домом Монкони. Гостям был предложен роскошный завтрак, состоящий преимущественно из польских национальных блюд. В числе приглашенных был и Казимир Ядевский. Поднимаясь по ступенькам лестницы, он вдруг почувствовал, что маленькая женская ручка опустилась ему на плечо. Оглянувшись, он увидел даму с напудренными волосами, в щегольской бархатной шубке. Она приветливо улыбалась ему, но он не сразу узнал в ней юную подругу своего детства.
– Что это значит? Ты не узнаешь меня? – спросила Эмма.
– Неудивительно, – отвечал Казимир, – ты так изменилась... Про тебя рассказывают просто чудеса!
– Что именно?
– Ты сделалась светской девушкой, кокеткой, граф Солтык от тебя без ума...
– Тут нет ничего необыкновенного.
– Не разлюбила ли ты меня, Эмма? Скажи, за что ты меня так терзаешь?
– Глупенький! – с неподражаемой иронией проговорила красавица. – Пойми, я умышленно преследую Солтыка, а о любви между ним и мной нет и речи.
– Докажи мне это, позволь сегодня быть твоим кавалером.
– С удовольствием, только это зависит не от меня, а от патера Глинского.
Войдя в залу, Ядевский отозвал в сторону иезуита и заявил ему о своем желании ехать в санях вместе с Эммой Малютиной.
– Как распорядится судьба, – с лукавой усмешкой отвечал патер Глинский.
– Моя судьба в ваших руках.
Иезуит снова улыбнулся и тихонько пожал Казимиру руку. Принесли две вазы с билетиками. Анюта и Эмма вынимали билетики и подавали патеру Глинскому. Тот громко произносил имена дам и кавалеров, а затем бросал билетики в третью вазу. Вышло так, что Солтык поехал с Анютой, а Ядевский – с Эммой. Впереди ехал герольд в польском костюме с гербом Монкони, за ним – полдюжины трубачей, два барабанщика, человек двадцать казаков, сани с музыкантами в турецких костюмах, еще одни – с людьми, переодетыми в монахов, медведей, гигантских петухов и тому подобное. Затем санки с дамами и кавалерами и, в заключение поезда, – целая толпа молодых людей в польских костюмах верхом на лошадях.
За городом лошади помчались во весь дух и часа через гости благополучно добрались до Ромшино, где их встретили крестьяне в праздничных платьях. На крыльце господского дома стоял маршал с жезлом, окруженный слугами в древнепольских ливреях, и тотчас по приезде гостей за усадьбой раздались пушечные выстрелы.
Дамы и кавалеры попарно вошли в столовую, где стол буквально ломился под тяжестью старинной серебряной посуды и множества ваз с цветами и фруктами. Пока гости обедали, на дворе поднялась страшная вьюга, Ветер бушевал с такой силой, что двери и рамы дрожали. Присутствующие обменивалась испуганными взглядами – в этой местности бывали случаи, когда снегом заваливало целые деревни и сообщение с городом прекращалось на несколько дней. Старик Монкони поспешил успокоить взволнованное общество.
– Это неожиданное приключение заставит вас погостить у меня несколько дней! – воскликнул он, обращаясь к гостям. – Я этому очень рад! С голоду мы не умрем, музыка у нас есть, только господам кавалерам придется спать на соломе в зале, но эта беда еще невелика!
Слова радушного хозяина ободрили гостей: они успокоились и беззаботно предались веселию. Между тем, снежная стена перед окнами росла с каждой минутой. Тотчас после обеда все парадные комнаты были освещены; старики сели играть в карты, а молодежь по инициативе патера Глинского затеяла постановку живых картин. В одной из комнат устроили небольшую сцену и рядами поставили стулья для зрителей.
Первая картина изображала Юдифь и Олоферна. Солтык в костюме ассирийского полководца лежал на турецком диване, возле него стояла Эмма, задрапированная пестрой столовой скатертью, с распущенными волосами и поднятым мечом в руке.
– Поняли ли вы этот намек? – обратилась Эмма к графу, когда занавес опустился. – Вас предостерегают. Берегите свою голову.
– Напрасное предостережение!
– Боже, каким трагическим тоном вы это произнесли!
– Право, я не знаю, что со мной происходит! – воскликнул Солтык. – Я чувствую себя точно в плену на галере у турецкого корсара. Вы для меня загадка, а между тем меня влечет к вам какая-то сверхъестественная сила.
– Что значат эти косвенные упреки?
– Мне иногда мерещится, что между вами и мной существует тайный союз, что мы составляем исключение из общей массы людей, а между тем я видел сегодня, как вы приветливо улыбались и пожимали руки какому-то поручику.
– А! Вы ревнуете! Это меня забавляет!
Раздался звонок. Вторая картина представляла времена года: Анюта – весну, Катенька – лето, Генриетта – осень и Ливия – зиму.
Патер Глинский предложил графу участвовать в третьей живой картине, но тот отвечал:
– Оставьте меня в покое.
– Помилуйте! Разве вы не замечаете, что ваши причуды не нравятся обществу?
– Вы устроите опять какую-нибудь глупую аллегорию!
– Очень рад, что вы поняли мое предостережение. Вам нужен ангел-хранитель... им буду я. Эта таинственная девушка погубит вас, я это предчувствую!
– Погубит?! – с неподражаемо задорной усмешкой повторил граф. – Приятно умереть в когтях такой красивой пантеры!
В третьей картине Ливия изображала героиню одной из поэм Мицкевича, а граф – ее возлюбленного. В четвертой – участвовали Катенька с Беляровым: она была вожаком, а он отлично исполнил роль медведя. Публика ликовала. Вслед за тем музыканты начали настраивать свои инструменты и вскоре в танцевальной зале, раздались громкие звуки полонеза. В первой паре шел хозяин дома с мадам Огинской, за ними Анюта с графом Солтыком... и пестрая вереница гостей попарно потянулась через длинную анфиладу комнат в танцевальную залу.
Как только окончился полонез, граф подошел к Эмме Малютиной, которая сидела в углу за колонной.
– Как вы любите уединение, – улыбнулся он.
– Я ждала вас, – отвечала девушка.
– Эмма, скажите мне, кто вы: ангел, демон, тигрица или кокетка?
– Быть может, все вместе.
– Чего вы от меня добиваетесь?
– Вы еще не догадались? Так слушайте же: я никогда не полюблю вас, но желаю, чтобы вы меня любили.
– Я уже люблю вас... Что же дальше?
– Дальше?.. Со временем вы это узнаете...
Бал длился до самого утра. Дамам были отведены комнаты для отдыха, а мужчины расположились в столовой на соломе. Между тем, метель утихла, солнце озарило необозримую белоснежную равнину, и сотни крестьян усердно принялись работать лопатами, расчищая дорогу для проезда господ.
Часов около двенадцати целая вереница саней остановилась перед домом Монкони. Гостям был предложен роскошный завтрак, состоящий преимущественно из польских национальных блюд. В числе приглашенных был и Казимир Ядевский. Поднимаясь по ступенькам лестницы, он вдруг почувствовал, что маленькая женская ручка опустилась ему на плечо. Оглянувшись, он увидел даму с напудренными волосами, в щегольской бархатной шубке. Она приветливо улыбалась ему, но он не сразу узнал в ней юную подругу своего детства.
– Что это значит? Ты не узнаешь меня? – спросила Эмма.
– Неудивительно, – отвечал Казимир, – ты так изменилась... Про тебя рассказывают просто чудеса!
– Что именно?
– Ты сделалась светской девушкой, кокеткой, граф Солтык от тебя без ума...
– Тут нет ничего необыкновенного.
– Не разлюбила ли ты меня, Эмма? Скажи, за что ты меня так терзаешь?
– Глупенький! – с неподражаемой иронией проговорила красавица. – Пойми, я умышленно преследую Солтыка, а о любви между ним и мной нет и речи.
– Докажи мне это, позволь сегодня быть твоим кавалером.
– С удовольствием, только это зависит не от меня, а от патера Глинского.
Войдя в залу, Ядевский отозвал в сторону иезуита и заявил ему о своем желании ехать в санях вместе с Эммой Малютиной.
– Как распорядится судьба, – с лукавой усмешкой отвечал патер Глинский.
– Моя судьба в ваших руках.
Иезуит снова улыбнулся и тихонько пожал Казимиру руку. Принесли две вазы с билетиками. Анюта и Эмма вынимали билетики и подавали патеру Глинскому. Тот громко произносил имена дам и кавалеров, а затем бросал билетики в третью вазу. Вышло так, что Солтык поехал с Анютой, а Ядевский – с Эммой. Впереди ехал герольд в польском костюме с гербом Монкони, за ним – полдюжины трубачей, два барабанщика, человек двадцать казаков, сани с музыкантами в турецких костюмах, еще одни – с людьми, переодетыми в монахов, медведей, гигантских петухов и тому подобное. Затем санки с дамами и кавалерами и, в заключение поезда, – целая толпа молодых людей в польских костюмах верхом на лошадях.
За городом лошади помчались во весь дух и часа через гости благополучно добрались до Ромшино, где их встретили крестьяне в праздничных платьях. На крыльце господского дома стоял маршал с жезлом, окруженный слугами в древнепольских ливреях, и тотчас по приезде гостей за усадьбой раздались пушечные выстрелы.
Дамы и кавалеры попарно вошли в столовую, где стол буквально ломился под тяжестью старинной серебряной посуды и множества ваз с цветами и фруктами. Пока гости обедали, на дворе поднялась страшная вьюга, Ветер бушевал с такой силой, что двери и рамы дрожали. Присутствующие обменивалась испуганными взглядами – в этой местности бывали случаи, когда снегом заваливало целые деревни и сообщение с городом прекращалось на несколько дней. Старик Монкони поспешил успокоить взволнованное общество.
– Это неожиданное приключение заставит вас погостить у меня несколько дней! – воскликнул он, обращаясь к гостям. – Я этому очень рад! С голоду мы не умрем, музыка у нас есть, только господам кавалерам придется спать на соломе в зале, но эта беда еще невелика!
Слова радушного хозяина ободрили гостей: они успокоились и беззаботно предались веселию. Между тем, снежная стена перед окнами росла с каждой минутой. Тотчас после обеда все парадные комнаты были освещены; старики сели играть в карты, а молодежь по инициативе патера Глинского затеяла постановку живых картин. В одной из комнат устроили небольшую сцену и рядами поставили стулья для зрителей.
Первая картина изображала Юдифь и Олоферна. Солтык в костюме ассирийского полководца лежал на турецком диване, возле него стояла Эмма, задрапированная пестрой столовой скатертью, с распущенными волосами и поднятым мечом в руке.
– Поняли ли вы этот намек? – обратилась Эмма к графу, когда занавес опустился. – Вас предостерегают. Берегите свою голову.
– Напрасное предостережение!
– Боже, каким трагическим тоном вы это произнесли!
– Право, я не знаю, что со мной происходит! – воскликнул Солтык. – Я чувствую себя точно в плену на галере у турецкого корсара. Вы для меня загадка, а между тем меня влечет к вам какая-то сверхъестественная сила.
– Что значат эти косвенные упреки?
– Мне иногда мерещится, что между вами и мной существует тайный союз, что мы составляем исключение из общей массы людей, а между тем я видел сегодня, как вы приветливо улыбались и пожимали руки какому-то поручику.
– А! Вы ревнуете! Это меня забавляет!
Раздался звонок. Вторая картина представляла времена года: Анюта – весну, Катенька – лето, Генриетта – осень и Ливия – зиму.
Патер Глинский предложил графу участвовать в третьей живой картине, но тот отвечал:
– Оставьте меня в покое.
– Помилуйте! Разве вы не замечаете, что ваши причуды не нравятся обществу?
– Вы устроите опять какую-нибудь глупую аллегорию!
– Очень рад, что вы поняли мое предостережение. Вам нужен ангел-хранитель... им буду я. Эта таинственная девушка погубит вас, я это предчувствую!
– Погубит?! – с неподражаемо задорной усмешкой повторил граф. – Приятно умереть в когтях такой красивой пантеры!
В третьей картине Ливия изображала героиню одной из поэм Мицкевича, а граф – ее возлюбленного. В четвертой – участвовали Катенька с Беляровым: она была вожаком, а он отлично исполнил роль медведя. Публика ликовала. Вслед за тем музыканты начали настраивать свои инструменты и вскоре в танцевальной зале, раздались громкие звуки полонеза. В первой паре шел хозяин дома с мадам Огинской, за ними Анюта с графом Солтыком... и пестрая вереница гостей попарно потянулась через длинную анфиладу комнат в танцевальную залу.
Как только окончился полонез, граф подошел к Эмме Малютиной, которая сидела в углу за колонной.
– Как вы любите уединение, – улыбнулся он.
– Я ждала вас, – отвечала девушка.
– Эмма, скажите мне, кто вы: ангел, демон, тигрица или кокетка?
– Быть может, все вместе.
– Чего вы от меня добиваетесь?
– Вы еще не догадались? Так слушайте же: я никогда не полюблю вас, но желаю, чтобы вы меня любили.
– Я уже люблю вас... Что же дальше?
– Дальше?.. Со временем вы это узнаете...
Бал длился до самого утра. Дамам были отведены комнаты для отдыха, а мужчины расположились в столовой на соломе. Между тем, метель утихла, солнце озарило необозримую белоснежную равнину, и сотни крестьян усердно принялись работать лопатами, расчищая дорогу для проезда господ.
XXXI. Чистилище
Усталые гости проснулись на следующий день только к полудню, весело позавтракали и тем же порядком, как накануне, поехали обратно в Киев. Эмма Малютина под предлогом головной боли не вышла к завтраку и осталась в Ромшино вместе с Генриеттой. Об этом они договорились накануне.
– Поверили? – спросила красавица, когда ее подруга, проводив гостей, вошла в спальню.
– Еще бы! – ответила молодая хозяйка, – Солтык побледнел как смерть и спрашивал, не опасно ли ты захворала.
– Пора мне вставать... Подойди, моя раба, и служи мне.
– Не угодно ли тебе позавтракать?
– Да, но только поскорее... А ты должна поститься... Понимаешь?
Генриетта принесла на подносе кофе и держала его, стоя на коленях перед своей повелительницей.
– Теперь приготовь мне ванну.
Девушка выбежала из комнаты и четверть часа спустя пришла доложить, что ванна уже готова.
– Надень на меня туфли и подай шубу.
Невольница повела свою султаншу в ванну, и прислуживала ей с примерным старанием. Стоя на коленях, она вытерла ей ноги и затем проводила ее обратно в спальню.
– Причеши мне волосы, – приказала ей Эмма.
Руки бедной девушки дрожали, так что она никак не могла справиться с затейливой прической. Суровый взгляд и полновесная пощечина были единственной наградой за все ее старания. Генриетта не выдержала, и крупные слезы покатились по ее покрасневшим щекам. Последовал еще один удар, гораздо сильнее первого.
– Я заслужила это наказание, – простонала Генриетта, бросаясь к ногам своей строгой госпожи и осыпая их поцелуями.
– Ты не хочешь ни служить, ни повиноваться мне.
– Хочу, хочу! – стонала несчастная, ломая руки.
– Ты слишком горда! Тебя надо смирить, растоптать... и я это сделаю!.. Накрывай на стол и подавай мне завтрак.
И это приказание было немедленно исполнено. После завтрака девушки уехали в Мешково. Солнце уже село, когда они остановились у ворот старинного помещичьего дома. На дворе не было ни души.
– Эй! Есть тут кто? – окликнул кучер.
Из дома выползла старая баба и, ворча, отворила ворота. Генриетта приказала своему кучеру ехать в Киев, а сама вошла вслед за Эммой в маленькую комнатку с голыми стенами и закрытыми ставнями; девушка невольно вздрогнула, заметив в полу подъемную дверь.
– Чего ты испугалась? – спросила Эмма. – Если боишься, можешь уйти, пока еще есть время. Я не принуждаю тебя вступать в наше общество.
– Нет, я готова следовать за тобой, куда ты прикажешь.
– Сними свое платье и надень вот это, – приказала Малютина, указывая на балахон из грубого серого холста. – Ступай вперед, – прибавила она, подняв тяжелую дверь.
Трепещущая жертва спустилась по каменным ступеням в подземелье, слабо освещенное небольшим фонарем. В углу лежала охапка соломы, над которой было ввинчено в стену большое железное кольцо. Сектантка надела кандалы на руки и ноги Генриетты и привязала ее веревкой к кольцу.
– Молись и кайся, – произнесла она тоном неумолимого палача и, выйдя из подземелья, с шумом захлопнула подъемную дверь.
Эмма позвонила, и несколько минут спустя в комнату вошел апостол.
– Ты привезла послушницу? – спросил он.
– Да, она молится в подземелье. Она тщеславна и самолюбива... ее надо смирять.
– Ты можешь это сделать, она в твоих руках. Не щади ее. Людей надо дрессировать как собак для их же блага, потому что в сердце каждого из них гнездится сатана. Твоя задача изгнать его из этой девушки. Топчи ее ногами без всякого сострадания, и вскоре с помощью Божьей она из ядовитой змеи превратится в кроткого ангела. Господь укрепит тебя, дочь моя, и поможет совершить угодное ему дело.
Прошло несколько часов. Генриетта усердно молилась, обливаясь слезами. Наконец Эмма снова спустилась в подземелье и, сняв цепи со своей жертвы, привела ее в комнату и спросила:
– Приготовилась ли ты ко второй степени испытания?
– Я готова на все, – отвечала добровольная страдалица, опускаясь на колени. Но когда Эмма сорвала с нее балахон и взяла в руки плеть, дрожь пробежала по ее телу и в глазах блеснули слезы.
– Трусиха, – презрительно сказала сектантка, – я покажу тебе пример смирения! Возьми эту плеть и бей меня, – приказала она, поспешно обнажая плечи и становясь на колени, – бей же! Чего ты ждешь? Опять струсила? Я такая же грешница, как ты.
Генриетта дважды ударила ее плетью и закричала в отчаянии:
– Не могу!.. Не могу!.. Дай мне другую жертву, а тебя я бить не смею... Рука моя не поднимается!..
– Глупое, негодное создание! Бездушная кукла, не умеющая карать ни себя, ни других!.. Подожди, вот я свяжу тебе руки за спиной.
– Изволь, – отвечала жертва.
В одно мгновение руки ее были связаны, и удары плети градом посыпались на ее обнаженную спину.
– Молись... Кайся... Читай вслух покаянный псалом... – приговаривала Эмма, не обращая внимания на стоны несчастной послушницы; плеть так и свистела в ее руке.
– Пощади!.. Сжалься!.. Ради Бога!.. – вопила юная жертва, извиваясь в пыли на полу и задыхаясь от боли.
Жестокая неумолимая сектантка в исступлении топтала ее ногами, воображая, в пагубном ослеплении, что поступок ее угоден Богу.
– Неблагодарная, я оказываю тебе благодеяние! – беспрестанно повторяла она. – Я помогаю тебе искупить твои грехи! Я призываю на тебя милосердие Творца небесного, а ты, недостойная, молись о пощаде!..
Наконец пытка прекратилась... Окровавленная жертва лежала в прахе у ног палача...
– Встань, – сказала ей Эмма, – поцелуй бившую тебя руку и топтавшие тебя ноги.
Генриетта повиновалась беспрекословно.
– Оденься, – и та прикрыла свои израненные плечи.
– Третья степень испытания докажет нам, способна ли ты распять свое сердце, побороть в себе чувство сострадания и с непоколебимой верой исполнять заповеди Божии... Надень шубу и иди за мной.
Девушки снова сошли в подземелье и, пройдя несколько шагов по узкому темному коридору, очутились в просторной комнате со сводчатым потолком, освещенной тусклым мерцанием красного фонаря. Там в углу на соломе лежал прикованный цепью к стене пожилой мужчина с всклокоченными волосами и бородой. Рядом с ним в кресле сидел апостол, а немного поодаль стояли два крестьянина.
– Вот она, – сказала Эмма. Генриетта подошла к апостолу и встала перед ним на колени.
– Вооружилась ли ты мужеством, дитя мое? – спросил он, пристально глядя на новую послушницу.
– Да, – прошептала девушка.
Апостол приказал ей встать и обратился к пленнику:
– Спрашиваю тебя в последний раз: хочешь ли ты каяться в грехах своих?
– Нет, нет! – неистово закричал несчастный, потрясая цепями. – Вы обманом затащили меня сюда, подлецы, разбойники!.. Убейте меня, но не требуйте, чтобы я перед вами смирился!
– Не перед нами, а перед Господом.
– Ваш бог – сатана!.. Какие вы последователи Христа! Он проповедовал мир и любовь на земле, а вы палачи, мучители!..
– Ты одержим бесом, – сказал апостол, вставая с места. – Спасите его душу, – прибавил он, обращаясь к девушкам.
В один миг оба крестьянина бросилась к пленнику, сняли с него цепи и крепко привязали к ввинченным в стену кольцам. В углу стояла жаровня, в которой лежали раскаленные железные прутья.
– Этими прутьями мы будем изгонять из него беса, – сказала Эмма своей подруге.
В голубых глазах Генриетты вспыхнул дикий кровожадный огонь.
– Не щади его! Смело вонзай раскаленное железо в его грудь! Помни, что это богоугодное дело. Ты спасаешь от вечной муки душу закоренелого грешника.
Генриетта схватила один из прутьев и решительно подошла к беззащитной жертве.
– Покайся! – строгим тоном проговорил апостол.
– Ни за что!
Послышалось зловещее шипение... комната наполнилась смрадом... Несчастный мученик стонал от боли.
– Хорошо, дочь моя, хорошо! – ободрял апостол неопытную послушницу, а та, в порыве дикой ярости продолжала беспощадно терзать нераскаявшегося грешника.
Наконец несчастный изнемог, почти без чувств повалился на землю и умирающим голосом начал молять о пощаде, обещая исполнить все, что от него потребуют.
– Довольно, – сказал апостол, благословил девушек и обоих крестьян и приказал им выйти из комнаты.
Инквизитор и его жертва остались с глазу на глаз.
– Поверили? – спросила красавица, когда ее подруга, проводив гостей, вошла в спальню.
– Еще бы! – ответила молодая хозяйка, – Солтык побледнел как смерть и спрашивал, не опасно ли ты захворала.
– Пора мне вставать... Подойди, моя раба, и служи мне.
– Не угодно ли тебе позавтракать?
– Да, но только поскорее... А ты должна поститься... Понимаешь?
Генриетта принесла на подносе кофе и держала его, стоя на коленях перед своей повелительницей.
– Теперь приготовь мне ванну.
Девушка выбежала из комнаты и четверть часа спустя пришла доложить, что ванна уже готова.
– Надень на меня туфли и подай шубу.
Невольница повела свою султаншу в ванну, и прислуживала ей с примерным старанием. Стоя на коленях, она вытерла ей ноги и затем проводила ее обратно в спальню.
– Причеши мне волосы, – приказала ей Эмма.
Руки бедной девушки дрожали, так что она никак не могла справиться с затейливой прической. Суровый взгляд и полновесная пощечина были единственной наградой за все ее старания. Генриетта не выдержала, и крупные слезы покатились по ее покрасневшим щекам. Последовал еще один удар, гораздо сильнее первого.
– Я заслужила это наказание, – простонала Генриетта, бросаясь к ногам своей строгой госпожи и осыпая их поцелуями.
– Ты не хочешь ни служить, ни повиноваться мне.
– Хочу, хочу! – стонала несчастная, ломая руки.
– Ты слишком горда! Тебя надо смирить, растоптать... и я это сделаю!.. Накрывай на стол и подавай мне завтрак.
И это приказание было немедленно исполнено. После завтрака девушки уехали в Мешково. Солнце уже село, когда они остановились у ворот старинного помещичьего дома. На дворе не было ни души.
– Эй! Есть тут кто? – окликнул кучер.
Из дома выползла старая баба и, ворча, отворила ворота. Генриетта приказала своему кучеру ехать в Киев, а сама вошла вслед за Эммой в маленькую комнатку с голыми стенами и закрытыми ставнями; девушка невольно вздрогнула, заметив в полу подъемную дверь.
– Чего ты испугалась? – спросила Эмма. – Если боишься, можешь уйти, пока еще есть время. Я не принуждаю тебя вступать в наше общество.
– Нет, я готова следовать за тобой, куда ты прикажешь.
– Сними свое платье и надень вот это, – приказала Малютина, указывая на балахон из грубого серого холста. – Ступай вперед, – прибавила она, подняв тяжелую дверь.
Трепещущая жертва спустилась по каменным ступеням в подземелье, слабо освещенное небольшим фонарем. В углу лежала охапка соломы, над которой было ввинчено в стену большое железное кольцо. Сектантка надела кандалы на руки и ноги Генриетты и привязала ее веревкой к кольцу.
– Молись и кайся, – произнесла она тоном неумолимого палача и, выйдя из подземелья, с шумом захлопнула подъемную дверь.
Эмма позвонила, и несколько минут спустя в комнату вошел апостол.
– Ты привезла послушницу? – спросил он.
– Да, она молится в подземелье. Она тщеславна и самолюбива... ее надо смирять.
– Ты можешь это сделать, она в твоих руках. Не щади ее. Людей надо дрессировать как собак для их же блага, потому что в сердце каждого из них гнездится сатана. Твоя задача изгнать его из этой девушки. Топчи ее ногами без всякого сострадания, и вскоре с помощью Божьей она из ядовитой змеи превратится в кроткого ангела. Господь укрепит тебя, дочь моя, и поможет совершить угодное ему дело.
Прошло несколько часов. Генриетта усердно молилась, обливаясь слезами. Наконец Эмма снова спустилась в подземелье и, сняв цепи со своей жертвы, привела ее в комнату и спросила:
– Приготовилась ли ты ко второй степени испытания?
– Я готова на все, – отвечала добровольная страдалица, опускаясь на колени. Но когда Эмма сорвала с нее балахон и взяла в руки плеть, дрожь пробежала по ее телу и в глазах блеснули слезы.
– Трусиха, – презрительно сказала сектантка, – я покажу тебе пример смирения! Возьми эту плеть и бей меня, – приказала она, поспешно обнажая плечи и становясь на колени, – бей же! Чего ты ждешь? Опять струсила? Я такая же грешница, как ты.
Генриетта дважды ударила ее плетью и закричала в отчаянии:
– Не могу!.. Не могу!.. Дай мне другую жертву, а тебя я бить не смею... Рука моя не поднимается!..
– Глупое, негодное создание! Бездушная кукла, не умеющая карать ни себя, ни других!.. Подожди, вот я свяжу тебе руки за спиной.
– Изволь, – отвечала жертва.
В одно мгновение руки ее были связаны, и удары плети градом посыпались на ее обнаженную спину.
– Молись... Кайся... Читай вслух покаянный псалом... – приговаривала Эмма, не обращая внимания на стоны несчастной послушницы; плеть так и свистела в ее руке.
– Пощади!.. Сжалься!.. Ради Бога!.. – вопила юная жертва, извиваясь в пыли на полу и задыхаясь от боли.
Жестокая неумолимая сектантка в исступлении топтала ее ногами, воображая, в пагубном ослеплении, что поступок ее угоден Богу.
– Неблагодарная, я оказываю тебе благодеяние! – беспрестанно повторяла она. – Я помогаю тебе искупить твои грехи! Я призываю на тебя милосердие Творца небесного, а ты, недостойная, молись о пощаде!..
Наконец пытка прекратилась... Окровавленная жертва лежала в прахе у ног палача...
– Встань, – сказала ей Эмма, – поцелуй бившую тебя руку и топтавшие тебя ноги.
Генриетта повиновалась беспрекословно.
– Оденься, – и та прикрыла свои израненные плечи.
– Третья степень испытания докажет нам, способна ли ты распять свое сердце, побороть в себе чувство сострадания и с непоколебимой верой исполнять заповеди Божии... Надень шубу и иди за мной.
Девушки снова сошли в подземелье и, пройдя несколько шагов по узкому темному коридору, очутились в просторной комнате со сводчатым потолком, освещенной тусклым мерцанием красного фонаря. Там в углу на соломе лежал прикованный цепью к стене пожилой мужчина с всклокоченными волосами и бородой. Рядом с ним в кресле сидел апостол, а немного поодаль стояли два крестьянина.
– Вот она, – сказала Эмма. Генриетта подошла к апостолу и встала перед ним на колени.
– Вооружилась ли ты мужеством, дитя мое? – спросил он, пристально глядя на новую послушницу.
– Да, – прошептала девушка.
Апостол приказал ей встать и обратился к пленнику:
– Спрашиваю тебя в последний раз: хочешь ли ты каяться в грехах своих?
– Нет, нет! – неистово закричал несчастный, потрясая цепями. – Вы обманом затащили меня сюда, подлецы, разбойники!.. Убейте меня, но не требуйте, чтобы я перед вами смирился!
– Не перед нами, а перед Господом.
– Ваш бог – сатана!.. Какие вы последователи Христа! Он проповедовал мир и любовь на земле, а вы палачи, мучители!..
– Ты одержим бесом, – сказал апостол, вставая с места. – Спасите его душу, – прибавил он, обращаясь к девушкам.
В один миг оба крестьянина бросилась к пленнику, сняли с него цепи и крепко привязали к ввинченным в стену кольцам. В углу стояла жаровня, в которой лежали раскаленные железные прутья.
– Этими прутьями мы будем изгонять из него беса, – сказала Эмма своей подруге.
В голубых глазах Генриетты вспыхнул дикий кровожадный огонь.
– Не щади его! Смело вонзай раскаленное железо в его грудь! Помни, что это богоугодное дело. Ты спасаешь от вечной муки душу закоренелого грешника.
Генриетта схватила один из прутьев и решительно подошла к беззащитной жертве.
– Покайся! – строгим тоном проговорил апостол.
– Ни за что!
Послышалось зловещее шипение... комната наполнилась смрадом... Несчастный мученик стонал от боли.
– Хорошо, дочь моя, хорошо! – ободрял апостол неопытную послушницу, а та, в порыве дикой ярости продолжала беспощадно терзать нераскаявшегося грешника.
Наконец несчастный изнемог, почти без чувств повалился на землю и умирающим голосом начал молять о пощаде, обещая исполнить все, что от него потребуют.
– Довольно, – сказал апостол, благословил девушек и обоих крестьян и приказал им выйти из комнаты.
Инквизитор и его жертва остались с глазу на глаз.
XXXII. Завеса поднимается
Было уже далеко за полдень, когда патер Глинский вошел в кабинет своего бывшего воспитанника. Граф только что встал с постели и, закутавшись в роскошный халат, подбитый собольим мехом, читал записку. Судя по почерку, она была прислана женщиной, а изящество бумаги доказывало, что женщина эта принадлежит к аристократическому обществу.
– Новая любовная интрига? – пошутил иезуит.
– Вы ошибаетесь, – возразил Солтык, – это холодная, как февральское утро, записка от Эммы Малютиной. Она пишет мне, что здоровье ее поправилось.
– Вы посылали узнать о ее здоровье?
– Да, посылал.
– Тем лучше!
– И это говорите вы, святой отец?.. Удивляюсь!..
– Тут нет ничего удивительного. Она не должна подозревать, что мы следим за ней и вскоре развеем тот мрак, которым окутаны ее таинственные похождения.
– Что значат ваши слова?
– Я убедился в том, что Эмма действует по хорошо обдуманному плану. Она преследует какую-то свою цели. Остерегитесь, граф. У нее на уме не любовная интрига.
– Это для меня не новость.
– Знакомство с этой девушкой опасно для вас.
– Все те же нелепые фантазии! – засмеялся Солтык.
– Напрасно вы думаете, что это игра моего воображения. Прежде я только подозревал кое-что, теперь же я удостоверился...
– Это чрезвычайно интересно! Расскажите мне все, что вы узнали.
– Эмма Малютина не кокетка и вовсе не намерена сделаться вашей женой. Теперь для меня очевидно, что она исполняет какое-то тайное поручение, – политического или какого-нибудь иного свойства, мне пока неизвестно. Она имеет тайные свидания с подозрительными личностями – по всей вероятности, подчиненными ей – и сама часто отлучается из Киева, чтобы докладывать о ходе возложенного на нее дела. Деятельность полиции нашего ордена всем известна, от нее ничто не укроется! Лично Эмма Малютина не заинтересована в этом деле, но она член тайного общества, и будучи красавицей, в полном смысле этого слова, без особенного труда завлекает в свои сети не только мужчин, но и женщин. Между прочими ее жертвами я могу назвать вам поручика Ядевского и Генриетту Монкони. Эта последняя сделалась ее рабой и слепо повинуется ее приказаниям.
– Великолепная, но абсолютно фантастическая картина!
– Поверьте в истинность моих слов, граф. Впрочем, если вам угодно, я могу доказать вам это и наглядно. Дело в том, что кроме знакомой вам Эммы Малютиной, светской девушки, есть в Киеве ее двойник, нечто вроде ночного демона...
– Подождите, – прервал его Солтык, вспоминая свою первую встречу с Эммой, – здесь вы, быть может, и не ошибаетесь. Впервые я столкнулся с Эммой при более чем странных обстоятельствах.
– Расскажите же мне...
– Нет, милый мой! Сперва докажите мне основательность ваших убеждений.
– Извольте! Хоть сегодня, если у вас найдется свободный часок.
– Ночью?
– Да, ночью. Но я не могу пока назначить вам часа.
– Я останусь дома и буду ждать вас...
Патер Глинский утвердительно кивнул головою и вышел из кабинета.
Часов около одиннадцати вечера граф Солтык вышел из дома вместе со своим бывшим наставником. Оба были одеты в овчинные полушубки, барашковые шапки и тяжелые сапоги. Кто бы мог узнать в этом наряде богатого барина, любимца женщин, и хитроумного члена ордена иезуитов? Патер повел графа по темным переулкам. Они вошли в грязный кабачок против дома купца Сергича и сели на деревянную скамейку среди полупьяных кучеров и работников. Несколько минут спустя туда же вошел еврей и шепнул что-то на ухо патеру Глинскому.
– Пойдемте, – сказал иезуит своему спутнику. Они вышли на улицу и притаились в тени.
Вскоре в дом Сергича вошла дама высокого роста, закутанная в шубу.
Лицо ее было закрыто густой вуалью. Несмотря на эти предосторожности граф тотчас же узнал Эмму Малютину по одной ей свойственной грациозной величественной походке и своеобразной привычке надменно вскидывать голову.
– Это она, – шепнул Солтык. – Тем не менее, я желаю в этом удостовериться... Подойдем поближе.
Не прошло и минуты, как из дома Сергича вышла Эмма в мужском костюме. Увидя у ворот двух крестьян, она на секунду остановилась и затем быстро пошла вдоль по улице.
– Что значит этот маскарад? – проворчал граф. – Уж не любовная ли интрига?
– О, нет! – возразил иезуит. – Она на это не способна... Тут кроется что-нибудь другое.
– Я пойду за ней.
– Не делайте этого! Вы все испортите! Все труды мои пропадут даром.
– Я буду осторожен, но мне надо непременно убедиться.
Несмотря на значительное расстояние, граф вскоре догнал Эмму. Поравнявшись с ней, он притворился пьяным и, шатаясь из стороны в сторону, затянул заунывную малороссийскую песню. Девушка вошла в Красный кабачок, и он за ней туда же, сел на скамейку, ударил кулаком по столу и потребовал полуштоф водки.
В комнате никого не было, кроме стоявшей за прилавком Рахили. Но и та, подав водку графу, тотчас же вышла. Вслед за тем снова распахнулась наружная дверь, и в кабачок вошел укротитель диких зверей Каров.
Появление красивого атлета произвело на Солтыка очень неприятное впечатление. В сердце его шевельнулось чувство ревности, но он овладел собой и, опорожнив стакан водки, опустил голову на стол и притворился спящим.
– За вами следят, – начал Каров, садясь возле Эммы, – я пришел предостеречь вас.
– Новая любовная интрига? – пошутил иезуит.
– Вы ошибаетесь, – возразил Солтык, – это холодная, как февральское утро, записка от Эммы Малютиной. Она пишет мне, что здоровье ее поправилось.
– Вы посылали узнать о ее здоровье?
– Да, посылал.
– Тем лучше!
– И это говорите вы, святой отец?.. Удивляюсь!..
– Тут нет ничего удивительного. Она не должна подозревать, что мы следим за ней и вскоре развеем тот мрак, которым окутаны ее таинственные похождения.
– Что значат ваши слова?
– Я убедился в том, что Эмма действует по хорошо обдуманному плану. Она преследует какую-то свою цели. Остерегитесь, граф. У нее на уме не любовная интрига.
– Это для меня не новость.
– Знакомство с этой девушкой опасно для вас.
– Все те же нелепые фантазии! – засмеялся Солтык.
– Напрасно вы думаете, что это игра моего воображения. Прежде я только подозревал кое-что, теперь же я удостоверился...
– Это чрезвычайно интересно! Расскажите мне все, что вы узнали.
– Эмма Малютина не кокетка и вовсе не намерена сделаться вашей женой. Теперь для меня очевидно, что она исполняет какое-то тайное поручение, – политического или какого-нибудь иного свойства, мне пока неизвестно. Она имеет тайные свидания с подозрительными личностями – по всей вероятности, подчиненными ей – и сама часто отлучается из Киева, чтобы докладывать о ходе возложенного на нее дела. Деятельность полиции нашего ордена всем известна, от нее ничто не укроется! Лично Эмма Малютина не заинтересована в этом деле, но она член тайного общества, и будучи красавицей, в полном смысле этого слова, без особенного труда завлекает в свои сети не только мужчин, но и женщин. Между прочими ее жертвами я могу назвать вам поручика Ядевского и Генриетту Монкони. Эта последняя сделалась ее рабой и слепо повинуется ее приказаниям.
– Великолепная, но абсолютно фантастическая картина!
– Поверьте в истинность моих слов, граф. Впрочем, если вам угодно, я могу доказать вам это и наглядно. Дело в том, что кроме знакомой вам Эммы Малютиной, светской девушки, есть в Киеве ее двойник, нечто вроде ночного демона...
– Подождите, – прервал его Солтык, вспоминая свою первую встречу с Эммой, – здесь вы, быть может, и не ошибаетесь. Впервые я столкнулся с Эммой при более чем странных обстоятельствах.
– Расскажите же мне...
– Нет, милый мой! Сперва докажите мне основательность ваших убеждений.
– Извольте! Хоть сегодня, если у вас найдется свободный часок.
– Ночью?
– Да, ночью. Но я не могу пока назначить вам часа.
– Я останусь дома и буду ждать вас...
Патер Глинский утвердительно кивнул головою и вышел из кабинета.
Часов около одиннадцати вечера граф Солтык вышел из дома вместе со своим бывшим наставником. Оба были одеты в овчинные полушубки, барашковые шапки и тяжелые сапоги. Кто бы мог узнать в этом наряде богатого барина, любимца женщин, и хитроумного члена ордена иезуитов? Патер повел графа по темным переулкам. Они вошли в грязный кабачок против дома купца Сергича и сели на деревянную скамейку среди полупьяных кучеров и работников. Несколько минут спустя туда же вошел еврей и шепнул что-то на ухо патеру Глинскому.
– Пойдемте, – сказал иезуит своему спутнику. Они вышли на улицу и притаились в тени.
Вскоре в дом Сергича вошла дама высокого роста, закутанная в шубу.
Лицо ее было закрыто густой вуалью. Несмотря на эти предосторожности граф тотчас же узнал Эмму Малютину по одной ей свойственной грациозной величественной походке и своеобразной привычке надменно вскидывать голову.
– Это она, – шепнул Солтык. – Тем не менее, я желаю в этом удостовериться... Подойдем поближе.
Не прошло и минуты, как из дома Сергича вышла Эмма в мужском костюме. Увидя у ворот двух крестьян, она на секунду остановилась и затем быстро пошла вдоль по улице.
– Что значит этот маскарад? – проворчал граф. – Уж не любовная ли интрига?
– О, нет! – возразил иезуит. – Она на это не способна... Тут кроется что-нибудь другое.
– Я пойду за ней.
– Не делайте этого! Вы все испортите! Все труды мои пропадут даром.
– Я буду осторожен, но мне надо непременно убедиться.
Несмотря на значительное расстояние, граф вскоре догнал Эмму. Поравнявшись с ней, он притворился пьяным и, шатаясь из стороны в сторону, затянул заунывную малороссийскую песню. Девушка вошла в Красный кабачок, и он за ней туда же, сел на скамейку, ударил кулаком по столу и потребовал полуштоф водки.
В комнате никого не было, кроме стоявшей за прилавком Рахили. Но и та, подав водку графу, тотчас же вышла. Вслед за тем снова распахнулась наружная дверь, и в кабачок вошел укротитель диких зверей Каров.
Появление красивого атлета произвело на Солтыка очень неприятное впечатление. В сердце его шевельнулось чувство ревности, но он овладел собой и, опорожнив стакан водки, опустил голову на стол и притворился спящим.
– За вами следят, – начал Каров, садясь возле Эммы, – я пришел предостеречь вас.