Захер-Мазох Леопольд фон. Губительница душ

   – Это совершенно справедливо, – с принужденной улыбкой заметил патер Глинский и прибавил: – Не хотите ли сыграть партию в шахматы, граф?
   – Извольте!

X. Волк

   Не прошло и двух дней, как Казимир Ядевский снова отправился к Огинским и застал Анюту в саду, где она играла в горелки со своими подругами. Увидев молодого офицера, барышни начали приглаживать свои растрепавшиеся волосы и оправлять туалет, только одна Анюта не позаботилась об этом и с раскрасневшимися щечками побежала навстречу своему гостю.
   – Как вы хорошо сделали, что пришли к нам! – воскликнула она, глядя на него блестящими от радости глазами. – Теперь мы вдоволь набегаемся!
   Молодая хозяйка представила Казимира своим приятельницам: Генриетте Монкони, стройной девушке с темно-русыми волосами и прелестными голубыми глазами, Катеньке Калашниковой, похожей на испуганную газель, и Ливии Доргвилла, блондинке с обворожительными профилем.
   – Давайте играть в городки, – предложила последняя, медленно, как бы нехотя произнося слова.
   – Нет, лучше в волка, это гораздо веселее! – перебила ее Анюта.
   – Кто же будет волком? – спросила Генриетта.
   – Разумеется, господин Ядевский.
   – Кого же будете изображать вы, mesdames? – спросил офицер, снимая шпагу.
   – Собак, которые будут травить волка.
   – А когда мы вас поймаем, – вмешалась Анюта, – вы должны будете в продолжение целого вечера исполнять все наши приказания. Вам дается десять минут на то, чтобы спрятаться, а затем начнется травля. Вы можете употреблять всевозможные хитрости, но не смеете выбегать за садовую ограду.
   Барышни побежали по дорожке к дому, а Казимир нашел себе убежище под кучей рогож, лежавших у дверей оранжереи. Несмотря на то, что это была только игра, сердце юноши замерло, когда звонкие девичьи голоса снова раздались в саду и разноцветные шубки их начали мелькать там и сям между зеленью кустарников.
   Вдали, у бассейна, показалась стройная фигура в темно-лиловой бархатной шубке; это, должно быть, Генриетта. Вот Катенька с кошачьей ловкостью пробирается между отцветшими кустами роз; а там мелькнуло что-то белое, как снег, – это обложенная горностаем синяя кофточка Ливии. Но где же Анюта? Она только раз показалась в конце большой аллеи и потом исчезла.
   Катенька подошла очень близко к оранжерее, но не заметила волка, и тот с облегчением вздохнул, когда ее светленькая юбочка скрылась за кустами георгинов. Генриетта постояла несколько минут в раздумье у бассейна и углубилась в чащу парка. Этих двух Казимир не боялся; опасность представляла Ливия, и он уже начал обдумывать план побега в случае нападения. Ровными, медленными шагами Ливия приблизилась к оранжерее, приподняла рогожу и проговорила совершенно равнодушным тоном:
   – Вот где вы спрятались.
   Казимир с быстротой стрелы перепрыгнул через ограду и обратился в бегство, но Ливия и не думала его догонять.
   По лугу навстречу ему бежала Генриетта и тут же, из-за старой сосны, внезапно появилась Катенька. Началась настоящая травля – по парку разносился веселый смех. Ловко преследовали хищника быстроногие собачки, но ему наконец удалось пробиться сквозь густой кустарник и скрыться в глубине парка. Он прислонился к стволу развесистого дерева, собираясь отдохнуть, как вдруг две нежные ручки обхватили его, и послышалось радостное восклицание: «Поймала!» Казимир оглянулся и, увидев так близко от себя прелестное личико Анюты, не устоял против искушения и крепко поцеловал ее в губы. Девочка не стала защищаться и не рассердилась – ее удивило и обрадовало это первое проявление юношеской любви. Шорох приближающихся шагов заставил ее опомниться и оттолкнуть от себя молодого человека.
   – Я поймала волка! – объявила она подошедшей к ним Ливии.
   Вслед за Ливией прибежали Генриетта и Катенька.
   – Теперь он сделался твоей собственностью; что прикажешь ты ему делать? – спросила последняя.
   – Он обязан ухаживать за мной целый вечер.
   – Да это награда, а не наказание! – возразил юноша.
   – Вот увидите, как я вас буду мучить! – и милая девочка взглянула на него с такой любовью, что он готов был снова прижать ее к своей груди, – вот только мешали подруги.
   – В саду уже сыро, не пора ли нам вернуться в комнаты? – заметила Ливия.
   Разумное предложение было принято единодушно, и барышни вместе со своим кавалером пошли по направлению к дому. В конце большой аллеи они повстречались с двумя молодыми людьми, Сесавиным и Беляровым. Первый из них был блондин, высокого роста, с густыми, вьющимися волосами и бородой. Второй казался апатичным: черты его лица были мягкие, невыразительные; сонные глаза равнодушно глядели на все и на всех; ноги, казалось, с трудом удерживали тяжесть мощного, богатырского тела.
   Анюта познакомила молодых людей с Ядевским, и все общество отправилось в залу, где занавеси на окнах были уже опущены и лампы зажжены. Молодежь немедленно затеяла игру, состоящую в угадывании под звуки музыки заочно данного приказания.
   – Кто начинает? – спросила Ливия, садясь к роялю.
   – Господин Ядевский, я приказываю вам удалиться на несколько минут из залы! – с неподражаемо грациозным, повелительным жестом произнесла Анюта и прибавила: – Приказываю, понимаете?
   – Повинуюсь беспрекословно, – отвечал офицер, уходя в смежную комнату.
   – Он должен вынуть из этого букета розу и подать ее Анюте, – сказала Катенька.
   – Стоя на коленях, – добавила Генриетта.
   – И поцеловать ей руку, – заключила Ливия.
   – Хорошо... Господин Ядевский, пожалуйте!
   Казимир вошел и в недоумении остановился посреди залы. Ливия наигрывала нужную мелодию. Когда юноша подошел к столу, на котором стоял букет цветов, звуки музыки усилились; громкий аккорд раздался в ту минуту, когда он вынул розу. Не долго думая, он быстрыми шагами подошел к Анюте, упал перед ней на колени, подал ей цветок и крепко прижал ее руку к своим губам.
   Ливия заиграла кавалерийский марш; вся публика вторила ей громкими единодушными рукоплесканиями.
   – Вы, наверно, подслушали! – надув губки, заявила Анюта.
   – Уверяю вас, что нет... Я повиновался велению моего сердца.
   Яркий румянец, как зарево, разлился по лицу девушки; она отошла в сторону и продолжала распоряжаться игрой. Все присутствующие поочередно угадывали приказания, но не всем это удавалось так скоро, как Ядевскому.
   – Вы на меня рассердились? – спросил он у Анюты, улучив момент, когда возле нее никого не было. Девочка отрицательно покачала головой.
   – Докажите... Дайте мне что-нибудь в знак примирения...
   Анюта молча подала ему розу, сопровождая это движение таким взглядом, что Казимиру показалось, будто небо разверзлось над его головой. Этот выразительный взгляд превзошел все его самые заветные мечты, самые пылкие надежды.
   После ужина гости разъехались. Мужчины пошли в ближайший ресторан и приказали подать себе чаю.
   – По правде сказать, – начал Беляров, – не люблю я такие вечера... Скука смертельная!.. То ли дело – общество молодых женщин! С ними можно разговаривать не стесняясь... Тоска с этими барышнями, канитель тянут!
   – В таком случае тебе должна была понравиться Катенька Калашникова, – заметил Сесавин. – Она бойка и развязна, не хуже любой замужней женщины.
   – Да... но слишком худощава...
   – Ну, так Ливия, у нее роскошные формы.
   – Я не скульптор, – пожимая плечами, возразил Беляров.
   – Кстати, господа, – сказал Сесавин, – нам надобно условиться, кто за кем будет ухаживать, чтобы не пришлось впоследствии вызывать друг друга на дуэль. Ядевский, признавайтесь, в которую из этих барышень вы намерены влюбиться?
   Казимир улыбнулся.
   – Я предоставляю вам право выбора, – отвечал он.
   – Беляров избирает Ливию, – это уже решено.
   – Нет, господа, мне больше нравится Генриетта.
   – Как! Эта кроткая лилия?
   – На мой взгляд, она очаровательна... Глубокий, задумчивый взгляд ее глаз изобличает мечтательную натуру. Мне кажется, что она будет несчастлива; именно это меня и заинтересовало.
   – Хорошо, я уступаю тебе Генриетту, а сам буду ухаживать за Ливией, хотя, откровенно говоря, мне нравится другая девушка...
   – Анюта?
   – Нет... Молодая особа, живущая со своей теткой вдали от шумного света.
   Казимир начал прислушиваться.
   – Не знаком ли я с ней? – спросил Беляров.
   – Нет... Это мадемуазель Малютина. Да вот беда, некому меня ей представить!
   – Вы желаете с нею познакомиться? – спросил Ядевский.
   – Разве вы ее знаете?
   – Это подруга моего детства.
   – Быть может, она уже помолвлена?
   – Нет.
   – Не ухаживаете ли вы сами за ней?
   – О, нет! Иначе я не предложил бы вам своих услуг.
   – Какое счастье! Благодарю вас, Ядевский!
   – Не спешите благодарить... Эмма Малютина загадочное, скажу даже более, опасное существо.
   – Эта опасность для меня чрезвычайно привлекательна.
   На этом прервался разговор молодых людей.
   – Анюта Огинская замечательно развилась и похорошела, – зевая и потягиваясь, заметил Беляров.
   – Это правда, – подтвердил Сесавин, – но ее и сравнивать нельзя с Эммой Малютиной, точно так же, как женскую голову работы плохого маляра с тициановской богиней.

XI. Ангел или демон?

   Поручение, возложенное на Эмму, не подвигалось ни на шаг!
   Бездействие надоело ей, она скучала. Однажды вечером сидела она в гостиной у камина и мечтала, как вдруг кто-то позвонил у подъезда.
   – Молодой человек просит позволения переговорить с вами, барышня, – доложила ей Елена.
   – Кто он такой?
   – Не знаю, но это один из наших, его прислал к вам апостол.
   – Попроси его войти.
   Мужчина высокого роста остановился на пороге и устремил на Эмму долгий, проницательный взгляд, в немом восторге любуясь ее красотою. Девушка указала ему кресло по другую сторону камина, но он не сел, а вежливо поклонившись, подал ей письмо.
   «Посылаю к тебе Карова, – писал апостол, – он оказал нашему обществу значительные услуги и вполне оправдывает мое доверие. Ты можешь распоряжаться им по своему усмотрению».
   Эмма быстрым взглядом измерила молодого человека с головы до ног. Он был замечательно хорош собой: стройный стан, горделивая осанка, правильные черты слегка загорелого лица, большие синие, глаза, в которых светилось что-то демоническое, не произвели на нашу героиню особого впечатления. Другая на ее месте, наверно, затрепетала бы, чувствуя на себе этот пронизывающий взгляд, а она только подумала: «Наконец-то я дождалась подходящего сообщника!».
   – Вы живете в Киеве? – спросила она.
   – Да, сударыня, и вполне отдаю себя в ваше распоряжение.
   – Благодарю вас... Вы?..
   – Я укротитель диких зверей, в зверинце у Грокова.
   – Каких же зверей вы укрощаете?
   – Я сумею справиться с самым лютым из них! – самоуверенно усмехнулся молодой человек. – Здесь у меня лев, две львицы, тигр, леопард, две пантеры и медведь.
   – Можно ли мне будет посмотреть на этих зверей?
   – Разумеется, когда вам угодно.
   – Я желала бы побывать в зверинце, когда там не будет посторонней публики.
   – В таком случае, лучше всего вечером, после представления.
   – Я извещу вас заранее, когда соберусь приехать.
   Каров молча поклонился и вышел.
   Между тем Сесавин уже познакомился с Эммой и зашел к ней именно в тот вечер, когда она запланировала ехать в зверинец.
   – Извините, я отлучусь на несколько минут, – сказала она своему гостю, – мне нужно написать записку к укротителю зверей, Карову... он ждет меня... мне хотелось взглянуть на его питомцев.
   – Я вовсе не лишаю вас этого удовольствия и буду очень рад, если вы возьмете меня с собой, – сказал вежливый кавалер.
   – С удовольствием, но прежде мы напьемся чаю.
   Борис подал самовар. Елена стала разливать чай: в черном шелковом платье, бархатной кофточке и кружевном чепчике она выглядела очень приличной старушкой.
   Рассказывая молодой хозяйке городские новости, Сесавин выразил сожаление, что она не посещает киевского общества.
   – Ваш большой свет не интересует меня, – сказала она. – Я придерживаюсь о нем другого мнения, чем девушки моего возраста.
   – Я уже слышал об этом от Ядевского, он называет вас философкой.
   Эмма улыбнулась.
   – Он ошибается, я, в простоте сердца, стараюсь исполнять заповеди Божии и избегать греха.
   – Какие мрачные воззрения в ваши годы! Вы созданы для того, чтобы наслаждаться жизнью и делать счастливыми других!
   – Мы по-разному смотрим на жизнь... Меня, например, ничто в ней не радует.
   – Именно потому вы и должны почаще выезжать в свет и развлекаться.
   – Я ничего против этого не имею, но мне не с кем выезжать; тетушка моя слаба здоровьем и ведет уединенный образ жизни.
   – Позвольте мне намекнуть об этом мадемуазель Огинской, и она с радостью предложит вам свои услуги.
   – Знакомство с ней я сочту за особенную честь.
   – Мы постараемся, чтобы вы не соскучились у нас в Киеве. Вы познакомитесь с графом Солтыком. Это чрезвычайно интересный субъект, хотя и очень опасный... для женских сердец.
   – Мне о нем уже говорили.
   – Много дурного?
   – И дурного, и хорошего.
   – Я заранее уверен, что вы с ним поладите. Он также горд, как и вы, и с таким же презрением относится к жизни.
   – Разве я горда?
   – Еще бы!
   – О, вы и не подозреваете, до какой степени я смиряюсь!
   – Перед Богом?
   – И перед людьми, если они этого заслуживают.
   – Вы полагаете, что без жертв самоотречения и богоугодных дел нет счастья на земле?
   – Мы должны всеми силами стараться заслужить отпущение наших грехов и жизнь вечную, за пределами гроба, а во всем остальном положиться на волю Божию.
   – Да вы фаталистка, как я вижу!
   – Нет, но я твердо убеждена, что над нами есть промысел Божий, который управляет всеми нашими мыслями и поступками.
   – Следовательно, и кровь проливается на земле по воле Божией?
   – Да.
   – И вы в этом серьезно убеждены?
   – Я докажу вам это на деле сегодня же вечером. Я войду в клетку ко льву, и он меня не растерзает, если это не суждено Богом.
   – Извините меня, но такую отвагу можно назвать безумием.
   Эмма встала из-за стола, заметив, что пора идти, и, надев шубу, вышла вместе с Сесавиным из дома. Представление уже окончилось. Одетый в красное негр отвел их в зверинец. Каров вышел им навстречу и предложил свои услуги в качестве чичероне.
   – Гордые животные, – заметила девушка, останавливаясь у львиной клетки, – чем вы укрощаете этих зверей, господин Каров?
   – Взглядом и голосом, – отвечал тот. – Если вам угодно, я могу продемонстрировать это в вашем присутствии.
   – Нет, благодарю вас... Мне бы хотелось самой войти в клетку.
   – Помилуйте! Вы не умеете с ними обращаться! Да они вас растерзают!
   – Я хочу только попробовать.
   – Вы шутите? – спросил Сесавин.
   – Нет, я говорю серьезно. Если Господу не угодно, чтобы я умерла сегодня, – лев меня не тронет. Меня так и тянет в эту клетку; я и сама не знаю, что со мной происходит. Если я останусь жива каким-нибудь чудом, это будет значить, что существование мое на земле не бесцельно; если же мне суждено умереть в когтях хищных зверей, то я и на это готова... Позвольте же мне войти в клетку.
   – Я не смею этого делать, – отвечал Каров.
   – Не смеете? – повторила Эмма. – Ну, так я вам приказываю отворить мне клетку! Понимаете?!
   – Я готов повиноваться, но вы войдете туда вместе со мной.
   – Нет, я войду одна.
   – Ради Бога, не продолжайте этой шутки, не терзайте меня! – взмолился Сесавин.
   – Я войду в эту клетку одна, – повторила Эмма и прибавила, обращаясь к Карову: – Подайте мне ваш хлыст и отоприте дверь.
   – Не смейте этого делать! – воскликнул Сесавин, Но слова его не произвели на Карова никакого впечатления. Им овладело какое-то нравственное оцепенение, под влиянием которого он беспрекословно исполнил приказание Эммы: подал ей хлыст и отворил дверь львиной клетки; но, стоя за ее спиной, он вынул из кармана револьвер и держал его наготове, не спуская глаз с хищника.
   Сесавин, бледный, как полотно, стоял перед клеткой, любуясь неустрашимой красавицей, которая так хладнокровно подвергала свою жизнь опасности.
   – Вставай! – воскликнула она, толкнув льва ногой в бок. – Растерзай меня, если осмелишься! – и удары хлыста так и посыпались на хищника и его сожительниц.
   Озадаченные звери грозно зарычали и попятились. Лев, колотя хвостом по полу, присел на задние лапы, глаза его метали искры... Сердца присутствующих замерли от ужаса... Гибель Эммы казалась неизбежной... А она, отбросив в сторону хлыст и сложив руки на груди, стояла перед разъяренным зверем, словно христианская мученица посреди арены.
   – Да будет воля Божия, – проговорила она твердым голосом.
   Лев встал на ноги, поднял голову, пристально посмотрел на Эмму и затем преспокойно растянулся у ее ног.
   В эту минуту Каров с быстротой молнии подхватил девушку на руки и захлопнул дверь клетки.
   – Редкая, невероятная отвага, – проговорил он, едва переведя дух.
   По губам красавицы скользнула самодовольная усмешка.
   – Не суждено мне было умереть сегодня, – обратилась она к Карову, – очень вам благодарна за то, что вы исполнили мою просьбу, и прошу вас на меня не сердиться.
   – Я пережил ужасные минуты и никогда их не забуду, – отвечал Каров.
   – Верите ли вы теперь в предопределение судьбы? – спросила Эмма, беря Сесавина под руку.
   – Если вам хотелось сделать из меня прозелита, вы в этом вполне преуспели, – ответил влюбленный поклонник.

XII. Стрела Купидона

   Ядевский возвращался домой после развода усталый и задумчивый, не обращая внимания ни на роскошные магазины, ни на щегольские экипажи, ни на идущих по тротуару нарядно одетых женщин. Вдруг с противоположной стороны донесся голос Анюты Огинской, которая в сопровождении старушки няни поспешно переходила через улицу.
   – Как я рада, что вы попались мне навстречу! – вскричала девушка, пожимая руку Казимира. – Мы едем сегодня в оперу; надеюсь, вы тоже там будете?
   – Непременно.
   – И придете к нам в ложу?
   – Если вы позволите.
   – Вы не заняты службой? – спросила Анюта. – Ну, так проводите меня хоть до бульвара.
   – С удовольствием.
   Весело болтая, молодые люди дошли до бульвара, где Анюта простилась со своим кавалером.
   – До свидания, – сказала она. – Смотрите же, приезжайте в театр ровно в семь часов. На мне будет прехорошенькое платье.
   Казимир крепко поцеловал протянутую ему маленькую ручку.
   – Вы меня любите? – чуть слышно спросила Анюта.
   – Всем сердцем!
   – И вы мне очень нравитесь.
   Слова эти сопровождались легким кивком головы и самым невинным, очаровательным взглядом.
   В семь часов вечера Ядевский был уже в театре и, стоя у лестницы, равнодушно глядел на проходивших мимо женщин. Наконец приехали и Огинские. Увидя Казимира, Анюта приветливо улыбнулась ему и, как сильфида, вспорхнула вверх по ступенькам лестницы в своем розовом шелковом платье и с белым цветком в темно-русых волосах.
   Между тем, граф Солтык зевал от скуки, сидя в своей ложе.
   Лениво блуждая взглядом по ярко освещенной зале, он вдруг заметил прелестное, почти детское личико Анюты Огинской. Граф мгновенно оживился, щеки его покрылись румянцем, губы задрожали, взгляд так и впился в очаровательную девушку. Оркестр заиграл увертюру, занавес поднялся, началась опера. Граф этого и не заметил – им овладело странное, до сих пор не испытанное чувство. Кровь клокотала в его жилах при мысли, что между ним и предметом его страсти стоит несокрушимая стена. Избалованный постоянным успехом у женщин, гордый вельможа считал для себя личным оскорблением то, что девушка не обратила на него ни малейшего внимания, на него, графа Солтыка, миллионера, магната, красавца, – да это невероятно! Как же он был взбешен, когда во время антракта Казимир вошел в ложу Огинских, сел позади Анюты и они начали весело разговаривать. Раздосадованный граф отправился за кулисы и объявил примадонне, что туалет ее отвратителен. Потом зашел в буфет, выпил стакан горячего пунша и уехал домой.
   Патер Глинский сидел в кабинете и перелистывал старинные фолианты, как вдруг с шумом распахнулась дверь, вошел граф Солтык и, не говоря ни слова, начал ходить взад и вперед по комнате.
   – Разве опера уже окончилась? – спросил иезуит.
   – Нет еще.
   – Что с вами? Вы так сильно взволнованы...
   Граф долго не давал ответа, продолжая быстрыми шагами мерить комнату. Наконец он остановился перед своим бывшим воспитателем и пробормотал сквозь зубы:
   – Я ее видел.
   – Кого?
   – Анюту.
   – И это заставило вас уехать из театра раньше времени?
   – Да... вы знаете, что я враг неясных, загадочных ощущений и двусмысленных положений... но я сам не знаю, что со мною происходит, чего я хочу...
   – Все очень просто – вы влюблены.
   – Я?! Может быть... Я никогда не бывал влюблен, вот почему и не могу объяснить себе этого чувства... Очень может быть... Я волнуюсь и злюсь, как капризный ребенок!
   – Слава Богу! Наконец-то вы влюбились!
   – Я сам начинаю этому верить... Вообразите, что я возненавидел офицерика, с которым Анюта разговаривала и смеялась.
   – Ядевский?! Успокойтесь! Он неопасный соперник!
   – Я без церемоний вышвырну его, если он будет меня стеснять своим присутствием!.. А что, если Анюта его любит?
   – Недавно она любила только своих кукол, теперь – любит своих подруг. Сердце этой девочки чисто, как капля утренней росы. Много будет завистников у того, кто им овладеет.
   – Мне непременно надо с ней познакомиться.
   – Это нетрудно. Огинские примут вас с распростертыми объятиями.
   – Неловко... Я так давно у них не был.
   – Тем более, они вам обрадуются.
   – Так или иначе, но Анюта будет моей. Без этого ангела мне не милы ни мое имя, ни титул, ни богатство.
   – Брак ваш с этой девушкой возбудит всеобщую зависть.
   Граф растянулся на диване и зевнул.
   – За что бы мне теперь приняться? – спросил он. – Спать еще не хочется...
   – Примите содовый порошок, это вас успокоит, – пошутил иезуит.
   Солтык засмеялся, потом позвонил и приказал оседлать своего арабского жеребца. Несколько минут спустя он был уже за городом и мчался во весь дух в тишине лунной морозной ночи; а патер Глинский, лукаво улыбаясь, с наслаждением нюхал испанский табак.
   На следующий день рано утром он известил Огинского, что граф Солтык намерен нанести ему визит.
   Анюта, не подозревая никаких замыслов со стороны графа и своих родителей, беззаботно болтала с Ливией, гуляя по саду, когда щегольской экипаж богатого аристократа подъехал к крыльцу.
   Солтык приехал вместе со своим бывшим воспитателем и, обменявшись несколькими фразами с хозяйкой дома, завел речь об Анюте.
   – Она бегает на лугу со своей приятельницей, – отвечала Огинская, – ведь она еще ребенок, граф.
   – Не пойти ли и нам прогуляться? – предложил патер Глинский. – Погода прекрасная.
   Граф подал руку хозяйке дома, и все общество отправилось в сад.
   – Я имел удовольствие видеть вашу дочь в театре, – заметил Солтык, идя по аллее, – и, признаюсь вам, был буквально поражен ее красотой.
   – Вы слишком любезны, граф, – возразила маменька, задыхаясь от радости.
   – Давайте играть в волка! – вскричала Анюта, подбегая к шедшему впереди других патеру Глинскому.
   – Когда-нибудь в другой раз, дитя мое, – отвечал иезуит, – вам сейчас представят графа Солтыка.
   – Анюта, граф Солтык желает с тобой познакомиться, – сказала Огинская и тотчас же прибавила: – Боже мой, на кого ты похожа! Волосы растрепаны, щеки горят, словно у крестьянки!
   Застигнутая врасплох бедная девочка в недоумении стояла, склонив головку, и не знала, что отвечать, когда граф, вежливо поклонившись, сказал ей:
   – Позвольте мне отрекомендоваться вам.
   Огинская вывела дочь из этого затруднительного положения, предложив графу осмотреть сад, и, взяв под руку патера, пошла вперед по направлению к оранжерее.
   – Вы еще не выезжаете в свет, – начал Солтык, – вы только что вышли из пансиона, если я не ошибаюсь?
   – Да... Вчера меня в первый раз повезли в театр, – отвечала Анюта, – но я надеюсь зимой танцевать на балах.
   – Со стороны ваших родителей было бы непростительной жестокостью лишать нас вашего общества.
   – Анюта еще так молода, что я не желала бы вывозить ее на балы, – вмешалась в разговор Огинская, – но я надеюсь, граф, что вы будете часто посещать наш дом, – прибавила она, приветливо улыбаясь.
   – С удовольствием воспользуюсь вашим любезным приглашением и, поверьте, сумею оценить ту честь, которую вы мне оказываете.
   – Поручите моему бывшему воспитаннику придумывать для вас развлечения, – обратился патер Глинский к Анюте, – он мастер на эти дела.
   – В самом деле?
   – Отдаю себя в полное ваше распоряжение.
   После довольно продолжительной прогулки все общество вернулось в гостиную, где хозяйка дома предложила иезуиту партию в домино и упросила Ливию сыграть что-нибудь на рояле. Таким образом, Солтык и Анюта остались один на один, но разговор между ними как-то не клеился, и девочка очень обрадовалась, когда граф откланялся и уехал.