Страница:
– Вы свидетельницы, mesdames, что этот человек проиграл мне свою жизнь, – торжественным тоном произнес Солтык, –
с этой минуты я имею право распоряжаться ею по своему усмотрению.
Неопределенная улыбка играла на губах мраморной красавицы, она не спускала глаз со злополучной жертвы.
– Безумец! – неистовым голосом закричал Тараевич, колотя себя кулаками в грудь. – Я добровольно предался во власть моих злейших врагов!.. Смейтесь, сударыня, торжествуйте свою победу!.. Теперь никто не помешает вам сделаться графинею Солтык!
– Замолчи! – воскликнул граф.
– Нет, не замолчу!.. Подайте мне пистолет! Я застрелюсь тут же на месте!.. Все вы жаждете моей крови!
– Я вовсе не намерен убивать тебя, – злобно усмехнулся Солтык, но усмешка его была страшнее угрозы. – Ты в моей власти, и этого для меня достаточно.
– Ты даруешь мне жизнь?
– Нет... Ты останешься здесь в ожидании моих дальнейших приказаний.
Тараевич захохотал.
– Теперь я понял, что это была шутка, – сказал он. – Какая нелепая мысль взбрела мне в голову! Признаюсь, что вы действительно испугали меня... Пусть этот страх послужит мне наказанием за то, что я впутался в эти проклятые интриги... Клянусь Богом, я заслужил это наказание... Но ваша шутка была чересчур жестока. Налейте мне вина, прелестнейшая Геба, и забудем неприятное приключение!
Солтык и Эмма Малютина обменялись выразительными взглядами, между тем как Генриетта наливала вино. Тараевич залпом опорожнил стакан, пошатнулся и без чувств повалился на пол. Старое токайское произвело на него свое обычное действие.
Граф позвонил, приказал лакеям вынести из комнаты Тараевича и, закурив сигару, пошел вслед за девушками в турецкую гостиную.
– Любезный граф, – начала Генриетта, – теперь господин Тараевич сделался вашей собственностью, не правда ли?
– Разумеется.
– И вы имеете право подарить эту собственность кому угодно?
– Конечно, имею.
– В таком случае, подарите его мне.
– Зачем он вам понадобился? Что намерены вы с ним сделать?
– Этого я вам не скажу.
– Мне очень жаль, я не могу исполнить вашего желания.
– Почему же нет? Вы хотите пощадить его?
– Нет... Я желаю распорядиться им по своему усмотрению.
– Неправда... Вы хотите передать его Эмме... Вы ей обещали.
– Тараевич принадлежит мне, – заявила сектантка.
Солтык поклонился с улыбкою на губах.
– Этим я избавляю вас от угрызений совести, – прибавила она.
– Меня?! – удивился граф, пожимая плечами. – Да положите его хоть сейчас же в пылающий костер, – мне решительно все равно! Но я желал бы, чтобы он остался жив.
– Почему это?
– Потому что мертвецы не испытывают страданий.
– Я вовсе не так жестока, как вы воображаете. Если вы хотите увидеть нечто подобное Семирамиде, то обратите внимание на Генриетту.
– Эта кроткая голубица?
Мадемуазель Монкони покраснела, но овладела собою и с необыкновенной смелостью взглянула на Солтыка.
– Вы еще мало знаете меня, граф! – проговорила она. – Я готовлю вам такой сюрприз, который вам едва ли понравится... Берегитесь!
– Сознаю себя в опасности и начинаю бояться вас, мой прелестный демон!
Генриетта бросила на свою повелительницу выразительный взгляд, ясно говоривший: «Предоставь его мне и ты будешь мною довольна!»
XLII. Богиня мщения
XLIII. Каменные сердца
с этой минуты я имею право распоряжаться ею по своему усмотрению.
Неопределенная улыбка играла на губах мраморной красавицы, она не спускала глаз со злополучной жертвы.
– Безумец! – неистовым голосом закричал Тараевич, колотя себя кулаками в грудь. – Я добровольно предался во власть моих злейших врагов!.. Смейтесь, сударыня, торжествуйте свою победу!.. Теперь никто не помешает вам сделаться графинею Солтык!
– Замолчи! – воскликнул граф.
– Нет, не замолчу!.. Подайте мне пистолет! Я застрелюсь тут же на месте!.. Все вы жаждете моей крови!
– Я вовсе не намерен убивать тебя, – злобно усмехнулся Солтык, но усмешка его была страшнее угрозы. – Ты в моей власти, и этого для меня достаточно.
– Ты даруешь мне жизнь?
– Нет... Ты останешься здесь в ожидании моих дальнейших приказаний.
Тараевич захохотал.
– Теперь я понял, что это была шутка, – сказал он. – Какая нелепая мысль взбрела мне в голову! Признаюсь, что вы действительно испугали меня... Пусть этот страх послужит мне наказанием за то, что я впутался в эти проклятые интриги... Клянусь Богом, я заслужил это наказание... Но ваша шутка была чересчур жестока. Налейте мне вина, прелестнейшая Геба, и забудем неприятное приключение!
Солтык и Эмма Малютина обменялись выразительными взглядами, между тем как Генриетта наливала вино. Тараевич залпом опорожнил стакан, пошатнулся и без чувств повалился на пол. Старое токайское произвело на него свое обычное действие.
Граф позвонил, приказал лакеям вынести из комнаты Тараевича и, закурив сигару, пошел вслед за девушками в турецкую гостиную.
– Любезный граф, – начала Генриетта, – теперь господин Тараевич сделался вашей собственностью, не правда ли?
– Разумеется.
– И вы имеете право подарить эту собственность кому угодно?
– Конечно, имею.
– В таком случае, подарите его мне.
– Зачем он вам понадобился? Что намерены вы с ним сделать?
– Этого я вам не скажу.
– Мне очень жаль, я не могу исполнить вашего желания.
– Почему же нет? Вы хотите пощадить его?
– Нет... Я желаю распорядиться им по своему усмотрению.
– Неправда... Вы хотите передать его Эмме... Вы ей обещали.
– Тараевич принадлежит мне, – заявила сектантка.
Солтык поклонился с улыбкою на губах.
– Этим я избавляю вас от угрызений совести, – прибавила она.
– Меня?! – удивился граф, пожимая плечами. – Да положите его хоть сейчас же в пылающий костер, – мне решительно все равно! Но я желал бы, чтобы он остался жив.
– Почему это?
– Потому что мертвецы не испытывают страданий.
– Я вовсе не так жестока, как вы воображаете. Если вы хотите увидеть нечто подобное Семирамиде, то обратите внимание на Генриетту.
– Эта кроткая голубица?
Мадемуазель Монкони покраснела, но овладела собою и с необыкновенной смелостью взглянула на Солтыка.
– Вы еще мало знаете меня, граф! – проговорила она. – Я готовлю вам такой сюрприз, который вам едва ли понравится... Берегитесь!
– Сознаю себя в опасности и начинаю бояться вас, мой прелестный демон!
Генриетта бросила на свою повелительницу выразительный взгляд, ясно говоривший: «Предоставь его мне и ты будешь мною довольна!»
XLII. Богиня мщения
– Уступи мне графа, – умоляла Генриетта, стоя на коленях у кровати Эммы, – я передам его апостолу, точно также как и ты.
– Что с тобой? – спросила сектантка. – Разве ты его любишь?
– Нет, но мне хочется наказать его за то, что он считает меня такой невинной овечкой.
– Все те же своекорыстные мотивы! – перебила ее Эмма. – Ты не понимаешь возвышенной цели нашего учения. То, что мы делаем из чувства глубокого сострадания к ближнему, приводит тебя в кровожадный восторг. Подави в себе это нехорошее чувство, иначе оно не доведет тебя до добра.
– Я готова повиноваться тебе во всем... но дай мне Солтыка!
– Ты не сумеешь с ним справиться, тебе это не по силам; в тебе недостаточно благоразумного хладнокровия.
– А ты уверена в том, что обратишь его на путь истины, и что он добровольно сделается твоей жертвой?
– Это мое искреннее желание.
– Не будет ли лучше, если вы сделаете его членом вашего общества?
Он красив, богат, отважен, умен, словно сотворен для того, чтобы держать людей под своим железным игом.
– Все это правда, но вместе с тем он воплощенный дьявол, с врожденными наклонностями хищного зверя. Он со злорадным наслаждением инквизитора или турецкого паши готов мучить, истязать, убивать людей, одним словом, грешить ежеминутно, без малейшего чувства раскаяния.
– Я, право, не понимаю тебя, Эмма. Ты, например, говоришь, что грешно с радостью исполнять то, что угодно Богу.
– Мы должны служить Ему с благоговением, а не с бесчеловечной жестокостью в сердце.
– Да ты и сама вовсе не человеколюбива.
– Одному Господу известно, что происходит в душе моей, когда я исполняю свои священные обязанности... Если бы существовал другой способ для спасения погибающих грешников, то, поверь мне, никогда рука моя не прикоснулась бы ни к плети, ни к ножу; никогда не пролилась бы ни одна капля человеческой крови.
– Почему же ты с такой радостью овладеваешь Тараевичем?
– Не потому, что он был мне личным врагом, а потому, что он вздумал препятствовать нам в исполнении наших планов. Если бы я ненавидела этого человека, то сочла бы себя недостойной принести его в жертву и попросила бы апостола возложить эту обязанность на другую жрицу.
Генриетта задумалась, но все ее попытки разгадать эту таинственную личность были безуспешны. Малютина по-прежнему была для нее тайной, точно так же, как и для других.
Между тем в доме уже все проснулись и собрались к завтраку. Тараевич мысленно спрашивал себя, не пригрезилось ли ему вчерашнее приключение и, чтобы разрешить свое недоумение, обратился к Генриетте с вопросом:
– Скажите, неужели я вчера действительно проиграл все мое состояние?
Девушка молча кивнула головой.
– И даже свою жизнь?
– Нет, это вы видели во сне!
– Ну, я так и думал.
После завтрака супруги Монкони и Сесавин уехали обратно в Киев; остальное общество проводило их до перекрестка и оттуда поворотило на дорогу к селу Мешково. Когда они подъехали к усадьбе, все та же старая баба отворила им ворота. Дом по-прежнему казался необитаемым.
Все четверо вошли в гостиную. Эмма села на диван, Солтык прислонился к стене, Генриетта с пистолетом в руке караулила замкнутую дверь, а Тараевич в недоумении топтался посреди комнаты.
– Помнишь ли ты нашу вчерашнюю игру? – сурово спросил граф у своего родственника.
– Помню, что я проиграл все, что имел.
– И даже свою жизнь.
– О нет! Это я видел только во сне. Не правда ли, мадемуазель Генриетта?
– Эмма и я были свидетельницами, когда вы проиграли графу вашу жизнь, – отвечала девушка, – теперь вы его собственность, и он может сделать с вами все, что захочет.
– Знаю, знаю! Все это не более как шутка!
– Я не шучу, – прервал его граф, – ты оскорбил меня и находишься в моей власти.
– Так убей меня... Я готов умереть...
– Я не намерен убивать тебя, а так как ты мне совершенно не нужен, то я дарю тебя мадемуазель Эмме.
– Перестань шутить, – возразил Тараевич, – разве я невольник, которого можно продать или подарить кому-нибудь?
Злая усмешка появилась на губах графа.
– Жизнь твоя в руках этой прелестной особы. Ты должен исполнять все ее приказания, – сказал Солтык, поклонился дамам и вышел.
Несчастный стоял как громом пораженный.
– Позвольте узнать, какая участь ожидает меня? – спросил он дрожащим голосом.
– Предоставляю вам выбор: или слепо повиноваться моей воле, или умереть, – сказала Эмма, с кинжалом в руке подходя к своей жертве.
– Я буду вашим самым покорным рабом.
– Оставайтесь здесь, пока я не вернусь из Киева. Генриетта будет вас караулить, и вы должны повиноваться ей, точно так же, как мне самой.
– Вы мой пленник, – строго объявила Генриетта, – если вы осмелитесь хоть в чем-нибудь меня ослушаться, я застрелю вас, как собаку. – И она пригрозила ему пистолетом.
– Умоляю вас, скажите, что меня ожидает? – обратился несчастный к Малютиной. – Сжальтесь надо мной!.. Не убивайте меня!
Эмма презрительно пожала плечами.
– Вы сообщник иезуитов, и я не могу иметь к вам сострадания, – отвечала она, гордо подняв голову, – но, быть может, вы мне еще понадобитесь и я пощажу вас на некоторое время, – понимаете ли вы?
– Благодарю вас.
– Не благодарите: я вам ничего не обещала. – И сектантка вышла из комнаты с гордым величием королевы.
Солтык ожидал ее на крыльце, и они вместе уехали в Киев.
– Теперь я за вас отвечаю, – обратилась девушка к своему пленнику, – убедитесь в том, что здесь вам никто не окажет помощи, а при малейшей попытке бежать вас застрелят.
Тараевич машинально подошел к окну и увидел на дворе двух мужиков с ружьями.
– Будете ли вы повиноваться мне? – спросила Генриетта, не выпуская из рук пистолет.
– Буду.
– Идите же вслед за мной.
И она повела его в то подземелье, где еще так недавно сама молилась, обливаясь слезами. Там ожидали ее две молодые крестьянки. Они совершенно равнодушно посмотрели на новую жертву кровавой секты.
– Свяжите его, – приказала им Генриетта.
– Вы хотите убить меня! – закричал Тараевич.
– Не смейте защищаться, – сказала девушка, приставляя дуло пистолета к груди страдальца.
В одно мгновение несчастный был связан по рукам и ногам;
тяжелая, привинченная к стене железная цепь обвилась вокруг его туловища.
– Накажите его, – продолжала Генриетта, – и научите молиться Богу. Он великий грешник.
Крестьянки сорвали с Тараевича сюртук и взяли в руки висевшие у них за поясом плети.
Солтык проводил Эмму до Киева и снова вернулся в Комчино, где его ожидал патер Глинский. Сектантка отправилась прямо к Карову, переговорила с ним и, вернувшись домой, написала записку Ядевскому. Тот не замедлил явиться.
– Скажу тебе коротко, – начала девушка, – счастье наше близко: дня через три я буду готова идти с тобою под венец.
Сначала Казимир не поверил ее словам, но не прошло и двух минут, как он лежал у ног Эммы и страстно клялся ей в вечной любви. Яркий луч надежды снова озарил сердце доверчивого юноши, и он ушел домой, напевая веселую песенку.
Эмма подехала на извозчике к дому, где Солтыку являлись призраки его родителей; у ворот ее ожидал Долива, держа под уздцы верховую лошадь. Не прошло и минуты, как сектантка с быстротой стрелы мчалась по большой дороге, не заметив, что за нею кто-то следит. Когда она приехала в Мешков, Каров был уже там.
– Покорился ли Тараевич своей участи? – был первый ее вопрос.
– Да, – отвечала Генриетта, – но все-таки не обошлось без плетей.
– Воображаю, с каким дьявольским наслаждением ты смотрела на страдания этого несчастного!
– Я заботилась о спасении его грешной души.
– Знаю я тебя!
Эмма вместе с Генриеттой и Каровым спустилась в подземелье, превращенное сектантами в тюрьму и место для пыток. Кровавые палачи в своем безумном ослеплении воображали, что злодеяния их угодны Богу. Окованный цепями Тараевич лежал в углу на грязной соломе. По знаку жрицы две служительницы этого языческого капища освободили узника и помогли ему встать на ноги. Перед ним, скрестив руки на груди, подобно грозной богине мщения, стояла Эмма Малютина.
– Бог наказывает вас за то, что вы старались совратить графа Солтыка с пути истины, – начала она, устремив на свою жертву проницательный холодный взгляд, – вы хотели погубить меня... Теперь вы в моей власти.
– Накажите меня... но пощадите мою жизнь... вы мне обещали, – умолял Тараевич.
– Я вам ничего не обещала, – прервала его сектантка, – не ждите от меня сострадания.
– Вы желаете отомстить мне?
– Поймите же, наконец, что я действую не под влиянием оскорбленного самолюбия и не из чувства ненависти за то, что вы пытались помешать моему браку с графом Салтыком... Я жрица, служительница алтаря Всевышнего и принесу вас в жертву для искупления ваших грехов, для спасения вашей души от вечных мук. Вы умрете сегодня.
– Сжальтесь! Сжальтесь! – вопил несчастный, простирая к ней руки.
– Идите за мной. Вас ожидает наш апостол. Раскайтесь перед ним чистосердечно во всех ваших грехах и спасите вашу погибающую душу от адских страданий добровольной смертью.
– Куда я попал?! – неистовым голосом закричал Тараевич. – В заведение душевнобольных или в вертеп разбойников?
– Господь пощадит вас, если вы добровольно принесете себя в жертву. Если же вы не последуете моему доброму совету и начнете сопротивляться, то наши служители повлекут вас к алтарю, где я заколю вас ножом.
– Я не хочу умирать, – дрожа всем телом, пробормотал несчастный пленник, – я готов покаяться в грехах, но не принесу себя в жертву... Это было бы безумием! Неужели подобные жертвы угодны Богу?
– Вам предоставлен свободный выбор... Решайтесь... Избирайте единственный путь к спасению, который я вам предлагаю.
– Нет, нет! Я не хочу умирать! – снова закричал Тараевич.
– Свяжите его, – скомандовала неумолимая сектантка.
В одно мгновение несчастного повалили на землю, связали по рукам и ногам и отнесли в смежное, освещенное факелами помещение, где сидел апостол. Последний начал кротко уговаривать лежащего у его ног грешника и довел его до полного раскаяния. После исповеди Тараевич сам попросил, чтобы его строго наказали.
– Это будет исполнено, – отвечал апостол, – возьми его, Эмма.
– Нет, нет! Она убьет меня!
– Успокойся, сын мой, – возразил апостол, – милосердный Господь сам решит, достоин ли ты теперь же предстать у престола его.
Эмма подала сигнал двум служанкам, и те потащили несчастную жертву в следующее помещение, одну из стен которого заменяла массивная железная решетка. Тут они проворно развязали ему руки и ноги, а Каров, отворив едва заметную дверь в решетке, с быстротой молнии втолкнул Тараевича в темное углубление и снова захлопнул дверь.
Ужасная, потрясающая картина предстала взорам зрителей, когда служанки зажгли факелы, прикрепленные к стенам подземелья: в глубине ниши лежали тигр и пантера, перед ними стоял Тараевич, словно христианский мученик древних времен посреди арены. Звери не двигались до тех пор, пока несчастный не испустил жалобного вопля, призывая Бога на помощь. Тогда они медленно поднялись на ноги, расправили свои могучие члены и устремили на жертву сверкающие глаза, как бы вызывая его на кровавый бой.
– Пустите меня в клетку! – приказала Эмма Карову.
Напрасно молодой человек старался удержать ее; она сама отворила дверь и вошла в клетку с револьвером в одной руке и с бичом – в другой.
– Вставайте, ленивцы, исполняйте вашу обязанность! – закричала она повелительным тоном, сопровождая свои слова ударами бича.
Кровожадные животные ощетинились, оскалили зубы и злобно зарычали, колотя хвостами по полу. Сектантка снова ударила тигра бичом по спине, но тот не бросился на нее, а заревел и одним прыжком очутился возле Тараевича... Жалобные стоны, отчаянные вопли мученика и злобное рычание хищников слились в один общий, душу потрясающий рев... а Эмма, скрестив руки на груди, равнодушно смотрела на эту сцену, словно мраморная статуя богини мщения.
– Уйдите, пока еще не поздно! – умолял ее Каров.
Медленными шагами, не спуская глаз с разъяренных зверей, вышла неустрашимая героиня из клетки, где Тараевич испускал последнее дыхание.
– Что с тобой? – спросила сектантка. – Разве ты его любишь?
– Нет, но мне хочется наказать его за то, что он считает меня такой невинной овечкой.
– Все те же своекорыстные мотивы! – перебила ее Эмма. – Ты не понимаешь возвышенной цели нашего учения. То, что мы делаем из чувства глубокого сострадания к ближнему, приводит тебя в кровожадный восторг. Подави в себе это нехорошее чувство, иначе оно не доведет тебя до добра.
– Я готова повиноваться тебе во всем... но дай мне Солтыка!
– Ты не сумеешь с ним справиться, тебе это не по силам; в тебе недостаточно благоразумного хладнокровия.
– А ты уверена в том, что обратишь его на путь истины, и что он добровольно сделается твоей жертвой?
– Это мое искреннее желание.
– Не будет ли лучше, если вы сделаете его членом вашего общества?
Он красив, богат, отважен, умен, словно сотворен для того, чтобы держать людей под своим железным игом.
– Все это правда, но вместе с тем он воплощенный дьявол, с врожденными наклонностями хищного зверя. Он со злорадным наслаждением инквизитора или турецкого паши готов мучить, истязать, убивать людей, одним словом, грешить ежеминутно, без малейшего чувства раскаяния.
– Я, право, не понимаю тебя, Эмма. Ты, например, говоришь, что грешно с радостью исполнять то, что угодно Богу.
– Мы должны служить Ему с благоговением, а не с бесчеловечной жестокостью в сердце.
– Да ты и сама вовсе не человеколюбива.
– Одному Господу известно, что происходит в душе моей, когда я исполняю свои священные обязанности... Если бы существовал другой способ для спасения погибающих грешников, то, поверь мне, никогда рука моя не прикоснулась бы ни к плети, ни к ножу; никогда не пролилась бы ни одна капля человеческой крови.
– Почему же ты с такой радостью овладеваешь Тараевичем?
– Не потому, что он был мне личным врагом, а потому, что он вздумал препятствовать нам в исполнении наших планов. Если бы я ненавидела этого человека, то сочла бы себя недостойной принести его в жертву и попросила бы апостола возложить эту обязанность на другую жрицу.
Генриетта задумалась, но все ее попытки разгадать эту таинственную личность были безуспешны. Малютина по-прежнему была для нее тайной, точно так же, как и для других.
Между тем в доме уже все проснулись и собрались к завтраку. Тараевич мысленно спрашивал себя, не пригрезилось ли ему вчерашнее приключение и, чтобы разрешить свое недоумение, обратился к Генриетте с вопросом:
– Скажите, неужели я вчера действительно проиграл все мое состояние?
Девушка молча кивнула головой.
– И даже свою жизнь?
– Нет, это вы видели во сне!
– Ну, я так и думал.
После завтрака супруги Монкони и Сесавин уехали обратно в Киев; остальное общество проводило их до перекрестка и оттуда поворотило на дорогу к селу Мешково. Когда они подъехали к усадьбе, все та же старая баба отворила им ворота. Дом по-прежнему казался необитаемым.
Все четверо вошли в гостиную. Эмма села на диван, Солтык прислонился к стене, Генриетта с пистолетом в руке караулила замкнутую дверь, а Тараевич в недоумении топтался посреди комнаты.
– Помнишь ли ты нашу вчерашнюю игру? – сурово спросил граф у своего родственника.
– Помню, что я проиграл все, что имел.
– И даже свою жизнь.
– О нет! Это я видел только во сне. Не правда ли, мадемуазель Генриетта?
– Эмма и я были свидетельницами, когда вы проиграли графу вашу жизнь, – отвечала девушка, – теперь вы его собственность, и он может сделать с вами все, что захочет.
– Знаю, знаю! Все это не более как шутка!
– Я не шучу, – прервал его граф, – ты оскорбил меня и находишься в моей власти.
– Так убей меня... Я готов умереть...
– Я не намерен убивать тебя, а так как ты мне совершенно не нужен, то я дарю тебя мадемуазель Эмме.
– Перестань шутить, – возразил Тараевич, – разве я невольник, которого можно продать или подарить кому-нибудь?
Злая усмешка появилась на губах графа.
– Жизнь твоя в руках этой прелестной особы. Ты должен исполнять все ее приказания, – сказал Солтык, поклонился дамам и вышел.
Несчастный стоял как громом пораженный.
– Позвольте узнать, какая участь ожидает меня? – спросил он дрожащим голосом.
– Предоставляю вам выбор: или слепо повиноваться моей воле, или умереть, – сказала Эмма, с кинжалом в руке подходя к своей жертве.
– Я буду вашим самым покорным рабом.
– Оставайтесь здесь, пока я не вернусь из Киева. Генриетта будет вас караулить, и вы должны повиноваться ей, точно так же, как мне самой.
– Вы мой пленник, – строго объявила Генриетта, – если вы осмелитесь хоть в чем-нибудь меня ослушаться, я застрелю вас, как собаку. – И она пригрозила ему пистолетом.
– Умоляю вас, скажите, что меня ожидает? – обратился несчастный к Малютиной. – Сжальтесь надо мной!.. Не убивайте меня!
Эмма презрительно пожала плечами.
– Вы сообщник иезуитов, и я не могу иметь к вам сострадания, – отвечала она, гордо подняв голову, – но, быть может, вы мне еще понадобитесь и я пощажу вас на некоторое время, – понимаете ли вы?
– Благодарю вас.
– Не благодарите: я вам ничего не обещала. – И сектантка вышла из комнаты с гордым величием королевы.
Солтык ожидал ее на крыльце, и они вместе уехали в Киев.
– Теперь я за вас отвечаю, – обратилась девушка к своему пленнику, – убедитесь в том, что здесь вам никто не окажет помощи, а при малейшей попытке бежать вас застрелят.
Тараевич машинально подошел к окну и увидел на дворе двух мужиков с ружьями.
– Будете ли вы повиноваться мне? – спросила Генриетта, не выпуская из рук пистолет.
– Буду.
– Идите же вслед за мной.
И она повела его в то подземелье, где еще так недавно сама молилась, обливаясь слезами. Там ожидали ее две молодые крестьянки. Они совершенно равнодушно посмотрели на новую жертву кровавой секты.
– Свяжите его, – приказала им Генриетта.
– Вы хотите убить меня! – закричал Тараевич.
– Не смейте защищаться, – сказала девушка, приставляя дуло пистолета к груди страдальца.
В одно мгновение несчастный был связан по рукам и ногам;
тяжелая, привинченная к стене железная цепь обвилась вокруг его туловища.
– Накажите его, – продолжала Генриетта, – и научите молиться Богу. Он великий грешник.
Крестьянки сорвали с Тараевича сюртук и взяли в руки висевшие у них за поясом плети.
Солтык проводил Эмму до Киева и снова вернулся в Комчино, где его ожидал патер Глинский. Сектантка отправилась прямо к Карову, переговорила с ним и, вернувшись домой, написала записку Ядевскому. Тот не замедлил явиться.
– Скажу тебе коротко, – начала девушка, – счастье наше близко: дня через три я буду готова идти с тобою под венец.
Сначала Казимир не поверил ее словам, но не прошло и двух минут, как он лежал у ног Эммы и страстно клялся ей в вечной любви. Яркий луч надежды снова озарил сердце доверчивого юноши, и он ушел домой, напевая веселую песенку.
Эмма подехала на извозчике к дому, где Солтыку являлись призраки его родителей; у ворот ее ожидал Долива, держа под уздцы верховую лошадь. Не прошло и минуты, как сектантка с быстротой стрелы мчалась по большой дороге, не заметив, что за нею кто-то следит. Когда она приехала в Мешков, Каров был уже там.
– Покорился ли Тараевич своей участи? – был первый ее вопрос.
– Да, – отвечала Генриетта, – но все-таки не обошлось без плетей.
– Воображаю, с каким дьявольским наслаждением ты смотрела на страдания этого несчастного!
– Я заботилась о спасении его грешной души.
– Знаю я тебя!
Эмма вместе с Генриеттой и Каровым спустилась в подземелье, превращенное сектантами в тюрьму и место для пыток. Кровавые палачи в своем безумном ослеплении воображали, что злодеяния их угодны Богу. Окованный цепями Тараевич лежал в углу на грязной соломе. По знаку жрицы две служительницы этого языческого капища освободили узника и помогли ему встать на ноги. Перед ним, скрестив руки на груди, подобно грозной богине мщения, стояла Эмма Малютина.
– Бог наказывает вас за то, что вы старались совратить графа Солтыка с пути истины, – начала она, устремив на свою жертву проницательный холодный взгляд, – вы хотели погубить меня... Теперь вы в моей власти.
– Накажите меня... но пощадите мою жизнь... вы мне обещали, – умолял Тараевич.
– Я вам ничего не обещала, – прервала его сектантка, – не ждите от меня сострадания.
– Вы желаете отомстить мне?
– Поймите же, наконец, что я действую не под влиянием оскорбленного самолюбия и не из чувства ненависти за то, что вы пытались помешать моему браку с графом Салтыком... Я жрица, служительница алтаря Всевышнего и принесу вас в жертву для искупления ваших грехов, для спасения вашей души от вечных мук. Вы умрете сегодня.
– Сжальтесь! Сжальтесь! – вопил несчастный, простирая к ней руки.
– Идите за мной. Вас ожидает наш апостол. Раскайтесь перед ним чистосердечно во всех ваших грехах и спасите вашу погибающую душу от адских страданий добровольной смертью.
– Куда я попал?! – неистовым голосом закричал Тараевич. – В заведение душевнобольных или в вертеп разбойников?
– Господь пощадит вас, если вы добровольно принесете себя в жертву. Если же вы не последуете моему доброму совету и начнете сопротивляться, то наши служители повлекут вас к алтарю, где я заколю вас ножом.
– Я не хочу умирать, – дрожа всем телом, пробормотал несчастный пленник, – я готов покаяться в грехах, но не принесу себя в жертву... Это было бы безумием! Неужели подобные жертвы угодны Богу?
– Вам предоставлен свободный выбор... Решайтесь... Избирайте единственный путь к спасению, который я вам предлагаю.
– Нет, нет! Я не хочу умирать! – снова закричал Тараевич.
– Свяжите его, – скомандовала неумолимая сектантка.
В одно мгновение несчастного повалили на землю, связали по рукам и ногам и отнесли в смежное, освещенное факелами помещение, где сидел апостол. Последний начал кротко уговаривать лежащего у его ног грешника и довел его до полного раскаяния. После исповеди Тараевич сам попросил, чтобы его строго наказали.
– Это будет исполнено, – отвечал апостол, – возьми его, Эмма.
– Нет, нет! Она убьет меня!
– Успокойся, сын мой, – возразил апостол, – милосердный Господь сам решит, достоин ли ты теперь же предстать у престола его.
Эмма подала сигнал двум служанкам, и те потащили несчастную жертву в следующее помещение, одну из стен которого заменяла массивная железная решетка. Тут они проворно развязали ему руки и ноги, а Каров, отворив едва заметную дверь в решетке, с быстротой молнии втолкнул Тараевича в темное углубление и снова захлопнул дверь.
Ужасная, потрясающая картина предстала взорам зрителей, когда служанки зажгли факелы, прикрепленные к стенам подземелья: в глубине ниши лежали тигр и пантера, перед ними стоял Тараевич, словно христианский мученик древних времен посреди арены. Звери не двигались до тех пор, пока несчастный не испустил жалобного вопля, призывая Бога на помощь. Тогда они медленно поднялись на ноги, расправили свои могучие члены и устремили на жертву сверкающие глаза, как бы вызывая его на кровавый бой.
– Пустите меня в клетку! – приказала Эмма Карову.
Напрасно молодой человек старался удержать ее; она сама отворила дверь и вошла в клетку с револьвером в одной руке и с бичом – в другой.
– Вставайте, ленивцы, исполняйте вашу обязанность! – закричала она повелительным тоном, сопровождая свои слова ударами бича.
Кровожадные животные ощетинились, оскалили зубы и злобно зарычали, колотя хвостами по полу. Сектантка снова ударила тигра бичом по спине, но тот не бросился на нее, а заревел и одним прыжком очутился возле Тараевича... Жалобные стоны, отчаянные вопли мученика и злобное рычание хищников слились в один общий, душу потрясающий рев... а Эмма, скрестив руки на груди, равнодушно смотрела на эту сцену, словно мраморная статуя богини мщения.
– Уйдите, пока еще не поздно! – умолял ее Каров.
Медленными шагами, не спуская глаз с разъяренных зверей, вышла неустрашимая героиня из клетки, где Тараевич испускал последнее дыхание.
XLIII. Каменные сердца
Возвратясь на следующий день в Комчино, Эмма не застала там графа Солтыка: он уехал на охоту. В гостиной старуха Малютина играла с патером Глинским в шахматы. Девушка поцеловала свою мать и с холодной вежливостью поклонилась иезуиту. Она мгновенно поняла всю выгодную для нее сторону настоящего положения: обменялась быстрым, выразительным взглядом со своей матерью, шепнула несколько слов на ухо Генриетте, – и три пары женских рук дружно принялись плести сети для поимки ничего не подозревающего патера Глинского.
– Вы совсем замерзли, милые мои девочки! – воскликнула старуха. – Я пойду похлопочу, чтобы вам дали чаю.
– Позвольте мне этим распорядиться? – предложил свои услуги вежливый иезуит.
– Нет, нет, это не мужское дело! – возразила Малютина, – я предоставляю вам право оказывать этим барышням услуги другого рода, в которых они так нуждаются.
Заботливая маменька вышла из комнаты, а патер помог девушкам снять шубы и башлыки, за что гордая красавица поблагодарила его легким кивком головы.
– Нам надо переодеться, – обратилась она к своей подруге.
– Останься здесь, я принесу все, что тебе нужно, – и покорная служанка, не дожидаясь ответа своей госпожи, выбежала из комнаты.
– Страшный мороз, – заметила Эмма, садясь в кресло у камина, – я буквально окоченела.
Патер Глинский подостлал ей под ноги тигровую шкуру.
– Благодарю вас! – сказала девушка, – вежливость врага достойна восхищения.
– Я не враг ваш, – возразил иезуит, – я человек, искренне любящий графа Солтыка и желающий ему добра.
– Не думайте, что я хочу погубить его. Мы оба стремимся к одной цели, но только различными путями. Кому из нас повезет – вот в чем вопрос.
– Все преимущества на вашей стороне.
– Допустим, что так. Но к чему поведет нас вражда? Не лучше ли нам действовать общими силами? Вы, вероятно, уже убедились в том, что Анюта Огинская не в состоянии обуздать бурных порывов вашего воспитанника?
– К сожалению, да.
– Так возложите эту обязанность на меня.
– Об этом надо серьезно подумать.
Генриетта принесла туфли и меховую кофточку.
– Позволь мне надеть их на тебя? – сказала она.
– Не беспокойся... Для чего же существуют на свете вежливые члены иезуитского ордена? – сказала Эмма задорным тоном светской кокетки. – Тебе надо переодеться, иначе ты захвораешь. Потрудитесь и вы выйти на минуту в соседнюю комнату, – обратилась она к своему собеседнику, когда Генриетта вышла из гостиной.
Глинский повиновался. Когда он несколько минут спустя вернулся в гостиную, Эмма уже успела переменить костюм и в самой обворожительной позе сидела перед камином. Пламя ярко освещало ее белоснежную шею и распущенные густые волны золотистых волос. Но каково же было изумление иезуита, когда красавица устремила на него свои синие глаза и с приветливой улыбкой протянула ему руку. Он, не говоря ни слова, наклонился и крепко поцеловал эту изящную, как мрамор холодную руку.
– Будем же друзьями, – нежным голосом проговорила она.
– Это зависит от вас... Bы преследуете политические цели, которые могут подвергнуть графа неизбежной опасности... Отступитесь от них и тогда...
– Повторяю вам, что я не революционерка.
– Извините меня... но я имею об этом деле более точные сведения, нежели вы думаете... хотя и не принадлежу к числу ваших сообщников.
– Так это вы натравили на нас киевскую полицию?
– Нет, я только из предосторожности... сделал кое-какие указания...
– Патер Глинский! – воскликнула Эмма, грозя ему пальцем, – Нe вмешивайтесь в чужие дела, если вы дорожите своей головой.
Иезуит побледнел и пролепетал чуть слышным голосом:
– Надеюсь, что вы меня не выдадите членам вашего таинственного общества?..
– Не беспокойтесь. Но и я, в свою очередь, попрошу вас не интриговать против меня.
– Даю вам честное слово.
– Откажитесь от намерения женить графа на Анюте, сделайте меня своей союзницей... союзницей, а не орудием, – понимаете?
– Понимаю.
– Меня знобит, – продолжала Эмма, закутываясь в свою кофточку, – пожалуйста, позовите кого-нибудь снять с меня ботинки. Я простужусь, если их сейчас же не снимут.
– Позвольте мне услужить вам...
– Почему же нет, – и она протянула ему одну за другой свои маленькие ножки, а жирный патер, стоя на коленях, словно влюбленный паж, снял с нее теплые ботинки и подал туфли.
Возвратившийся с охоты граф и Генриетта были свидетелями этой комической сцены, комната огласилась их веселым смехом.
– Наш строгий проповедник превратился в услужливого кавалера! – воскликнул Солтык. – Честное слово, он ухаживает за красавицами не хуже влюбленного рыцаря! Не подозревал я в вас этого таланта, глубокоуважаемый мой наставник!
Иезуит покраснел как рак и готов был провалиться сквозь землю, но Эмма вывела его из затруднительного положения.
– Оставьте в покое патера Глинского, – сказала она графу, – я люблю его более, чем вас. Мы объяснились и поняли друг друга – ни ваши насмешки, ни ваша ревность не нарушат нашего взаимного согласия.
– А я вот назло вам буду ухаживать за мадемуазель Малютиной, – прибавил иезуит, крепко целуя руку красавицы.
– Мне надо переговорить с моим новым другом, – обратилась Эмма к Солтыку, – уйдите на минуту, оставьте нас одних, у нас есть секреты, которых вы не должны знать.
Граф и Генриетта отошли к окну.
– Что прикажете? – спросил патер.
– Согласны ли вы на мои условия?
– Вполне согласен... Через месяц вы будете графиней Солтык.
– А теперь, – прибавила Эмма, пожимая руку своего союзника, – потрудитесь занять чем-нибудь мою maman; поиграйте с ней в шахматы, а Генриетту пошлите читать молитвы.
– Положитесь на меня, – отвечал Глинский, снова целуя руку, держащую его в своих когтях, и вышел из комнаты вместе с Генриеттой.
Сектантка осталась наедине с графом, но сделала вид, что не замечает его присутствия и, протянув ножки к решетке, устремила взор на угасающее пламя камина.
– Эмма! – начал Солтык, подойдя сзади к ее креслу.
– Вы здесь, граф? – притворно удивилась красавица.
– Странный вопрос... Я так долго был с вами в разлуке...
– Фразы, – сквозь зубы процедила она.
– Вы не в духе... Уж не убежал ли от вас Тараевич?
– Из моих рук трудно вырваться.
– Что же вы с ним сделали?
Эмма улыбнулась, но эта улыбка заставила графа содрогнуться.
– Вы убили его?
Она молча кивнула головой.
– Почему же вы запретили мне присутствовать при его казни?
– Потому что вы, беспощадно истязая людей, удовлетворяете тем самым ваши кровожадные наклонности, а я убиваю человека во имя Божье, без сострадания, но и без ненависти.
– Мне бы очень хотелось взглянуть на вас, когда вы исполняете обязанность жрицы вашей секты.
– И это желание ваше бесчеловечно. Вам бы следовало родиться татарским ханом, одним из тех деспотов, которые обращалась с покорными им народами, как с животными: мужчин делали своими рабами, а женщинами наполняли гаремы. В те варварские времена барабаны обтягивали человеческой кожей, а из черепов воздвигали целые пирамиды.
– Не могу скрыть, что я полюбил вас еще сильнее, узнав, что ваши руки запятнаны человеческой кровью.
– Это чистое безумие.
– Называйте это чувство как хотите, но вы мне нравитесь в образе кровожадной тигрицы несравненно более, нежели под маской чистого, юного ангела смерти.
– Я не полюблю вас до тех пор, пока вы не отречетесь от этого ужасного образа мыслей. Мне говорили, что вы воплощенный дьявол, а вы еще хуже того... У вас каменное сердце.
– Точно такое же, как и у вас, Эмма. Пора прекратить эту глупую комедию и поговорить откровенно. У нас обоих одинаковая нероновская натура, одинаковое стремление к порабощению людей и желание уничтожать их какими бы то ни было средствами, если они сопротивляются нашей власти. У нас обоих каменные сердца и, говоря откровенно, я, точно так же, как и вы, неспособен любить. Чувство, которое вы мне внушаете, не любовь в буквальном смысле этого слова. Это восхищение, смешанное с ужасом, кровавое братство, гармония душ, – одним словом, я не умею выразить вам то, что чувствую. Я нашел в вас подругу с железным характером и непоколебимой волей, способную смело бороться с небом и преисподней и бестрепетно, не склоняя головы, выдержать кару Всевышнего судии!
Эмма в первый раз в жизни слушала Солтыка с несвойственным ей замиранием сердца. Она была до такой степени поражена, что не противилась ни звуком, ни движением, когда граф в порыве необузданной страсти сжал ее в своих объятиях и покрыл ее лицо жгучими поцелуями. Глубокий вздох вырвался из ее груди, нежные ручки обвились вокруг его шеи, и красавица прошептала, забыв обо всем на свете:
– Твоя навеки!..
– Вы согласны сделаться моей женой?.. Позвольте мне переговорить сегодня же с вашей матерью?
– Я прошу вас об этом, граф.
– Боже, как я счастлив! – воскликнул Солтык.
Эмма вместо ответа обхватила руками красивую голову деспота и крепко прижала свои губы к его губам. Он вскочил на ноги и, словно пьяный, шатаясь из стороны в сторону, вышел из комнаты.
– Что со мной? – мысленно спрашивала себя сектантка. – Неужели я люблю этого человека?.. Нет... нет, этого не может быть... Почему же я покоряюсь его власти?.. Не потому ли, что он заглянул в глубину моей души, куда никто еще до сих пор не заглядывал?.. Он открыл во мне то, чего я и сама в себе не сознавала... Он озарил сверхъестественным светом самые потаенные глубины моего сердца... Мне казалось, что он, как вихрь, увлекает меня в неизмеримое пространство, что под нами зияют бездны... и мне не было страшно... только у меня закружилась голова. Чем все это кончится?.. Боже мой, Боже мой, не отступи от меня!
– Вы совсем замерзли, милые мои девочки! – воскликнула старуха. – Я пойду похлопочу, чтобы вам дали чаю.
– Позвольте мне этим распорядиться? – предложил свои услуги вежливый иезуит.
– Нет, нет, это не мужское дело! – возразила Малютина, – я предоставляю вам право оказывать этим барышням услуги другого рода, в которых они так нуждаются.
Заботливая маменька вышла из комнаты, а патер помог девушкам снять шубы и башлыки, за что гордая красавица поблагодарила его легким кивком головы.
– Нам надо переодеться, – обратилась она к своей подруге.
– Останься здесь, я принесу все, что тебе нужно, – и покорная служанка, не дожидаясь ответа своей госпожи, выбежала из комнаты.
– Страшный мороз, – заметила Эмма, садясь в кресло у камина, – я буквально окоченела.
Патер Глинский подостлал ей под ноги тигровую шкуру.
– Благодарю вас! – сказала девушка, – вежливость врага достойна восхищения.
– Я не враг ваш, – возразил иезуит, – я человек, искренне любящий графа Солтыка и желающий ему добра.
– Не думайте, что я хочу погубить его. Мы оба стремимся к одной цели, но только различными путями. Кому из нас повезет – вот в чем вопрос.
– Все преимущества на вашей стороне.
– Допустим, что так. Но к чему поведет нас вражда? Не лучше ли нам действовать общими силами? Вы, вероятно, уже убедились в том, что Анюта Огинская не в состоянии обуздать бурных порывов вашего воспитанника?
– К сожалению, да.
– Так возложите эту обязанность на меня.
– Об этом надо серьезно подумать.
Генриетта принесла туфли и меховую кофточку.
– Позволь мне надеть их на тебя? – сказала она.
– Не беспокойся... Для чего же существуют на свете вежливые члены иезуитского ордена? – сказала Эмма задорным тоном светской кокетки. – Тебе надо переодеться, иначе ты захвораешь. Потрудитесь и вы выйти на минуту в соседнюю комнату, – обратилась она к своему собеседнику, когда Генриетта вышла из гостиной.
Глинский повиновался. Когда он несколько минут спустя вернулся в гостиную, Эмма уже успела переменить костюм и в самой обворожительной позе сидела перед камином. Пламя ярко освещало ее белоснежную шею и распущенные густые волны золотистых волос. Но каково же было изумление иезуита, когда красавица устремила на него свои синие глаза и с приветливой улыбкой протянула ему руку. Он, не говоря ни слова, наклонился и крепко поцеловал эту изящную, как мрамор холодную руку.
– Будем же друзьями, – нежным голосом проговорила она.
– Это зависит от вас... Bы преследуете политические цели, которые могут подвергнуть графа неизбежной опасности... Отступитесь от них и тогда...
– Повторяю вам, что я не революционерка.
– Извините меня... но я имею об этом деле более точные сведения, нежели вы думаете... хотя и не принадлежу к числу ваших сообщников.
– Так это вы натравили на нас киевскую полицию?
– Нет, я только из предосторожности... сделал кое-какие указания...
– Патер Глинский! – воскликнула Эмма, грозя ему пальцем, – Нe вмешивайтесь в чужие дела, если вы дорожите своей головой.
Иезуит побледнел и пролепетал чуть слышным голосом:
– Надеюсь, что вы меня не выдадите членам вашего таинственного общества?..
– Не беспокойтесь. Но и я, в свою очередь, попрошу вас не интриговать против меня.
– Даю вам честное слово.
– Откажитесь от намерения женить графа на Анюте, сделайте меня своей союзницей... союзницей, а не орудием, – понимаете?
– Понимаю.
– Меня знобит, – продолжала Эмма, закутываясь в свою кофточку, – пожалуйста, позовите кого-нибудь снять с меня ботинки. Я простужусь, если их сейчас же не снимут.
– Позвольте мне услужить вам...
– Почему же нет, – и она протянула ему одну за другой свои маленькие ножки, а жирный патер, стоя на коленях, словно влюбленный паж, снял с нее теплые ботинки и подал туфли.
Возвратившийся с охоты граф и Генриетта были свидетелями этой комической сцены, комната огласилась их веселым смехом.
– Наш строгий проповедник превратился в услужливого кавалера! – воскликнул Солтык. – Честное слово, он ухаживает за красавицами не хуже влюбленного рыцаря! Не подозревал я в вас этого таланта, глубокоуважаемый мой наставник!
Иезуит покраснел как рак и готов был провалиться сквозь землю, но Эмма вывела его из затруднительного положения.
– Оставьте в покое патера Глинского, – сказала она графу, – я люблю его более, чем вас. Мы объяснились и поняли друг друга – ни ваши насмешки, ни ваша ревность не нарушат нашего взаимного согласия.
– А я вот назло вам буду ухаживать за мадемуазель Малютиной, – прибавил иезуит, крепко целуя руку красавицы.
– Мне надо переговорить с моим новым другом, – обратилась Эмма к Солтыку, – уйдите на минуту, оставьте нас одних, у нас есть секреты, которых вы не должны знать.
Граф и Генриетта отошли к окну.
– Что прикажете? – спросил патер.
– Согласны ли вы на мои условия?
– Вполне согласен... Через месяц вы будете графиней Солтык.
– А теперь, – прибавила Эмма, пожимая руку своего союзника, – потрудитесь занять чем-нибудь мою maman; поиграйте с ней в шахматы, а Генриетту пошлите читать молитвы.
– Положитесь на меня, – отвечал Глинский, снова целуя руку, держащую его в своих когтях, и вышел из комнаты вместе с Генриеттой.
Сектантка осталась наедине с графом, но сделала вид, что не замечает его присутствия и, протянув ножки к решетке, устремила взор на угасающее пламя камина.
– Эмма! – начал Солтык, подойдя сзади к ее креслу.
– Вы здесь, граф? – притворно удивилась красавица.
– Странный вопрос... Я так долго был с вами в разлуке...
– Фразы, – сквозь зубы процедила она.
– Вы не в духе... Уж не убежал ли от вас Тараевич?
– Из моих рук трудно вырваться.
– Что же вы с ним сделали?
Эмма улыбнулась, но эта улыбка заставила графа содрогнуться.
– Вы убили его?
Она молча кивнула головой.
– Почему же вы запретили мне присутствовать при его казни?
– Потому что вы, беспощадно истязая людей, удовлетворяете тем самым ваши кровожадные наклонности, а я убиваю человека во имя Божье, без сострадания, но и без ненависти.
– Мне бы очень хотелось взглянуть на вас, когда вы исполняете обязанность жрицы вашей секты.
– И это желание ваше бесчеловечно. Вам бы следовало родиться татарским ханом, одним из тех деспотов, которые обращалась с покорными им народами, как с животными: мужчин делали своими рабами, а женщинами наполняли гаремы. В те варварские времена барабаны обтягивали человеческой кожей, а из черепов воздвигали целые пирамиды.
– Не могу скрыть, что я полюбил вас еще сильнее, узнав, что ваши руки запятнаны человеческой кровью.
– Это чистое безумие.
– Называйте это чувство как хотите, но вы мне нравитесь в образе кровожадной тигрицы несравненно более, нежели под маской чистого, юного ангела смерти.
– Я не полюблю вас до тех пор, пока вы не отречетесь от этого ужасного образа мыслей. Мне говорили, что вы воплощенный дьявол, а вы еще хуже того... У вас каменное сердце.
– Точно такое же, как и у вас, Эмма. Пора прекратить эту глупую комедию и поговорить откровенно. У нас обоих одинаковая нероновская натура, одинаковое стремление к порабощению людей и желание уничтожать их какими бы то ни было средствами, если они сопротивляются нашей власти. У нас обоих каменные сердца и, говоря откровенно, я, точно так же, как и вы, неспособен любить. Чувство, которое вы мне внушаете, не любовь в буквальном смысле этого слова. Это восхищение, смешанное с ужасом, кровавое братство, гармония душ, – одним словом, я не умею выразить вам то, что чувствую. Я нашел в вас подругу с железным характером и непоколебимой волей, способную смело бороться с небом и преисподней и бестрепетно, не склоняя головы, выдержать кару Всевышнего судии!
Эмма в первый раз в жизни слушала Солтыка с несвойственным ей замиранием сердца. Она была до такой степени поражена, что не противилась ни звуком, ни движением, когда граф в порыве необузданной страсти сжал ее в своих объятиях и покрыл ее лицо жгучими поцелуями. Глубокий вздох вырвался из ее груди, нежные ручки обвились вокруг его шеи, и красавица прошептала, забыв обо всем на свете:
– Твоя навеки!..
– Вы согласны сделаться моей женой?.. Позвольте мне переговорить сегодня же с вашей матерью?
– Я прошу вас об этом, граф.
– Боже, как я счастлив! – воскликнул Солтык.
Эмма вместо ответа обхватила руками красивую голову деспота и крепко прижала свои губы к его губам. Он вскочил на ноги и, словно пьяный, шатаясь из стороны в сторону, вышел из комнаты.
– Что со мной? – мысленно спрашивала себя сектантка. – Неужели я люблю этого человека?.. Нет... нет, этого не может быть... Почему же я покоряюсь его власти?.. Не потому ли, что он заглянул в глубину моей души, куда никто еще до сих пор не заглядывал?.. Он открыл во мне то, чего я и сама в себе не сознавала... Он озарил сверхъестественным светом самые потаенные глубины моего сердца... Мне казалось, что он, как вихрь, увлекает меня в неизмеримое пространство, что под нами зияют бездны... и мне не было страшно... только у меня закружилась голова. Чем все это кончится?.. Боже мой, Боже мой, не отступи от меня!