Захер-Мазох Леопольд фон. Губительница душ

   Ядевский с одним из агентов спустился вслед за бабой в погреб, а патер Глинский с помощью остальных начал осматривать полы, приподнимая ковры и звериные шкуры. В одной из комнат он обнаружил пол, обтянутый клеенкой. Это его насторожило. Клеенку содрали – под ней оказалась подъемная дверь, но без ручки, так что пришлось поднимать ее ломом.
   Обыск погреба не дал никаких результатов, и Ядевский вернулся как раз в ту минуту, когда сыщики с фонарями в руках спускались в подземелье. Железная дверь была взломана. В первой комнате подвала были разбросаны по полу различные орудия пытки, затем шел целый ряд темных конур. В первой из них нашли свежую могилу, во второй – мужчину с выколотыми глазами и вырванным языком, далее – сумасшедшую женщину, почти нагую, все тело которой было покрыто рубцами и ранами. Она пела веселую песню и громко захохотала при появлении неожиданных гостей. В одной из последних конур лежал привязанный к скамье, истекающий кровью молодой человек. Несчастный рассказал, что его заманила в эту западню девушка, в которую он был влюблен, но судя по описаниям, это была не Эмма, – его возлюбленная была брюнеткой маленького роста.
   Спасенных страдальцев перенесли в комнаты, затем вскрыли могилу. Патер Глинский боялся увидеть в ней своего воспитанника, но там лежал изуродованный труп женщины. Старший агент арестовал отворявшую ворота крестьянку и забрал ее с собой в Киев, оставив для охраны дома нескольких полицейских, а Глинский и Ядевский в сопровождении остальных агентов отправились в Бояры. Там, в господском доме, не нашли ничего подозрительного. Прислуга и крестьяне единогласно показали при допросе, что господа их уехали в Москву. Обыск, произведенный в Окоцине, также ничего не дал.
   – Вероятно, они бежали за границу, – сказал Казимир, обращаясь к патеру.
   – И я того же мнения, – отвечал иезуит, – мы сделали все, что могли... Нам остается только ожидать чего-нибудь необыкновенного, неожиданного, что озарило бы лучом света окружающий нас непроницаемый мрак.
   Возвратясь в Киев, Глинский поехал к полицмейстеру и упросил его откомандировать в Москву самого опытного из своих агентов, а Казимир вернулся домой и, к величайшему удивлению, обнаружил там Генриетту Монкони. Она сидела на диване бледная, утомленная и, увидев Ядевского, с горькой усмешкой подала ему руку.
   – Что привело вас сюда? – спросил он.
   – Ужасные происшествия этих последних дней, желание предостеречь вас и Анюту Огинскую, – отвечала Генриетта. – Не знаете ли вы, куда делась эта несчастная девочка? Не попала ли она в руки Эммы?
   – Нет, будьте покойны... Я знаю, где она находится.
   – Ну, слава Богу! Не имеете ли вы известий об Эмме?
   – Она уехала в Москву и собирается бежать за границу.
   – Все ложь и обман! – воскликнула Генриетта. – Я была в Комчине, когда она обвенчалась с Солтыком, и тогда же они решили, вместе ехать в Молдавию.
   – Так она его еще не убила?
   – За это я не ручаюсь... Эмма – просто хищный, кровожадный зверь! О, как я ее любила и как я в ней ошиблась! – Генриетта закрыла лицо руками и горько заплакала. – Я верила ей, не подозревая ничего дурного. Я была ее служанкой, ее рабой, а она беспощадно топтала меня ногами, била, истязала, и я переносила все это с примерной покорностью до тех пор, пока не узнала, что она жрица ужасной секты губителей.
   – Нет ли какого-нибудь средства спасти графа?
   – Я считаю его безвозвратно погибшим... Нам надо позаботиться о спасении Анюты. Я знаю наверняка, что она обречена на смерть. У Эммы везде свои люди, она найдет ее, и бедная девочка погибнет!
   – Вы меня пугаете... Надо сейчас же принять все меры предосторожности.
   – Увезите ее куда-нибудь подальше от Киева, лучше всего – за границу.
   Не теряйте ни минуты, умоляю вас!
   Генриетта простилась с Ядевским и вышла из дома; но, стоя за углом, она увидела, что он уехал на своих лошадях, а не на извозчике.
   Когда кучер вернулся домой, к нему подошла хорошо одетая молодая девушка и спросила:
   – Куда ты сейчас отвез поручика Ядевского?
   – Не смею сказать.
   – Даже за двадцать рублей?
   – Ну, так и быть! Только ради Бога не выдайте меня, милая барышня! Я отвез моего барина в Малую Казинку.

L. Жертвоприношение

   Генриетта съездила в Малую Казинку, разузнала все, что ей требовалось, и с радостной вестью вернулась в Окоцин. Эмма была в восторге.
   – Теперь эта девчонка от меня не уйдет! – воскликнула она. – Как я тебе благодарна за эту услугу, моя милочка! – и она крепко поцеловала свою наперсницу.
   – Этого еще не все, – сказала Генриетта. – Анюта послужит приманкой для поимки Ядевского. Ты так изобретательна, придумай план и поручи мне его исполнение.
   – Прежде всего, мы принесем в жертву Солтыка, а потом уже займемся новым предприятием.
   – Это совершенно справедливо, – прибавил неожиданно появившийся на пороге апостол, – нам нельзя медлить, опасность возрастает с каждой минутой. Я пригласил всех членов нашей общины на братскую трапезу, после которой будет совершено жертвоприношение... быть может, последнее... Затем все могут разойтись, куда им будет угодно, я же останусь здесь до конца.
   – И я! И я! – в один голос вскричали обе сектантки.
   – Солтык должен умереть, – начала Эмма после непродолжительной паузы, – я готова принести его в жертву, но позволь мне еще раз поговорить с ним.
   – Приготовь его, если ты считаешь это необходимым, но через час приведи его в храм. Я буду ожидать вас обоих у престола Всевышнего.
   Да благословит тебя Господь, дочь моя, – прибавил апостол и вышел из комнаты.
   Графиня поспешно надела свой самый роскошный наряд и спустилась в темницу, где томился, лежа на соломе, ее несчастный муж.
   – Это ты? – воскликнул Солтык, с изумлением глядя на нежданную гостью. – Ты пришла сюда для того, чтобы издеваться надо мной, быть может, ты изобрела какую-нибудь новую пытку?
   – Нет, ты уже много страдал.
   – Не обманывай меня, это было бы слишком бесчеловечно... Неужели ты пришла объявить мне, что страдания мои прекратятся и что мне возвратят свободу?
   – И то, и другое, но не в том смысле, как ты думаешь. Через час ты должен умереть.
   – Умереть?! Так вот она, твоя любовь!
   – Я принесу тебя в жертву, потому что люблю тебя и не вижу другого пути для спасения твоей души. Приготовься, милый, я выпросила для тебя еще один час жизни, и этот час принадлежит нам!
   – И ничто не спасет меня от смерти?
   – Ничто. Я сама убью тебя и полагаю, что это усладит твои последние минуты.
   – Изволь... Я покоряюсь своей судьбе и предаю себя в твои руки!
   Эмма сняла цепи с рук и ног графа и повела его наверх, где их ожидали двое юношей в белых одеждах с венками на головах.
   – Следуй за ними, – сказала она несчастному страдальцу. – Не бойся ничего, – прибавила она, увидев недоверие на лице графа, – поверь, я не обману тебя в такую решительную минуту.
   Юноши привели графа в богато убранную комнату, где была приготовлена для него ванна. Они омыли его раны, намазали тело ароматическими эссенциями, надели на него длинную белую одежду – нечто вроде греческой туники, – опоясали его золотым поясом и возложили на голову венок из свежих роз. Потом они проводили графа в роскошную залу, где его ожидала супруга. Эмма лежала на кушетке, покрытой тигровой шкурой; загадочная улыбка играла на ее губах.
   – Красавец! – прошептала она, протягивая к нему руки.
   Солтык упал к ногам жены, а она обвила его шею своими нежными ручками, поцеловала его в голову и спросила:
   – Счастлив ли ты, возлюбленный мой?
   – О, дай мне вполне насладиться этими последними мгновениями счастья! – воскликнул граф. – Потом убей меня, и я умру, благословляя твое имя... Смерть от твоей руки будет для меня блаженством!
   Вместо ответа сектантка прижала мужа к груди...
   – Не пора ли? – спросил Солтык после довольно продолжительной паузы.
   Эмма молча кивнула головой.
   – Обещай, что именно ты принесешь меня в жертву.
   – Клянусь, мой возлюбленный. Скажу тебе больше... я сама вскоре последую за тобой в могилу... Я вырвусь из этой юдоли скорби, плача и греха, чтобы переселиться в жилище света... Клянусь тебе именем Бога Всеведущего и Всемогущего! – и сектантка торжественно простерла руки к небу.
   В эту минуту раздался звонок. Палач требовал свою жертву...
   Огромная зала с мраморными колоннами, где в былое время веселилась и танцевала беззаботная молодежь, была превращена сектантами в молельню.
   Голубые шелковые занавеси, усеянные серебряными звездами, покрывали стены и окна. В люстрах и высоких подсвечниках горели восковые свечи, у одной из стен стояло большое распятие, перед ним возвышался алтарь, а немного пониже устроено было нечто вроде языческого жертвенника – большой продолговатый камень, покрытый сосновыми ветками и окруженный экзотическими растениями и цветами. Посреди залы был накрыт стол в форме подковы, весь заставленный золотой и серебряной посудой. Вокруг него стояли старинные стулья с высокими спинками и между ними, на возвышении, кресло для апостола.
   Старуха Малютина распоряжалась служителями, как бы разыгрывая роль хозяйки. Когда кушанья и напитки были расставлены на столе, она подала знак, и за стенами раздались звуки литавр. Двери отворились. Члены общины в белых одеждах с красными кушаками, венками на головах и пальмовыми ветвями в руках попарно вошли в залу и стали на колени вокруг стола. Потом отворились другие двери, и вошел апостол в сопровождении целой вереницы юношей, из которых одни играли на флейтах, другие несли в руках Библию, крест и дымящиеся кадила. Грозный инквизитор был в роскошной, вышитой золотом белой шелковой одежде, отороченной собольим мехом, а на голове у него возвышалось нечто вроде папской тиары, украшенной драгоценными камнями. Благословив братьев и сестер, он занял свое место за столом, приглашая остальных последовать его примеру.
   – Возлюбленные братья и сестры, – начал апостол кротким, мягким голосом, – быть может, это последнее наше свидание на земле. Вознесем же все помыслы наши к Богу и Его Предвечному Сыну, умершему на кресте за грехи наши. Произнесем здесь торжественную клятву последовать Его высокому примеру и добровольно, безропотно принести в жертву свою жизнь, когда настанет наш час.
   К апостолу подошли два мальчика: один из них держал поднос, на котором лежал круглый белый хлеб, в руках у другого был старинный серебряный кубок, наполненный красным вином.
   – Во имя Господа Иисуса Христа, – продолжал апостол, преломляя хлеб и выпивая глоток вина, – вкусите, братия, тело и кровь Господню.
   Все члены общины поочередно пили вино и закусывали хлебом, между тем как невидимый хор пел хвалебный гимн. Затем апостол благословил стоящие на столе кушанья и напитки и прибавил:
   – Вкусите, возлюбленные братия и сестры, от сей предлагаемой вам во имя Господа трапезы.
   Тут начался самый обыкновенный пир, сопровождаемый смехом, шутками и обильными возлияниями. За стенами залы раздавалась веселая музыка; казалось, что никто из присутствующих не помышляет о предстоящем кровавом жертвоприношении.
   Наконец апостол встал из-за стола, а за ним – и все остальное общество. Братья и сестры стали в ряд по обе стороны алтаря. Стол вынесли из залы, и в нее ворвалась целая ватага вакханок. Впереди всех шли девушки в вызолоченных сандалиях, белых одеждах и с венками на головах: одни из них играли на флейтах, другие – на цимбалах. За ними следовали девушки с тигровыми шкурами на плечах и с жезлами в руках – они пели и приплясывали, дальше – босоногие бичевальщицы в одеждах из звериных шкур, подпоясанных красными поясами, и, наконец, жрицы с Генриеттой во главе. На них были белые шелковые одежды, отделанные горностаем, а волосы их украшали белые лилии. Все они были вооружены жертвенными ножами. Посреди них шел Солтык. Эмма шла сзади, отдельно от других. На плечи ее была накинута царская порфира, на гордо вскинутой голове красовалась осыпанная драгоценными камнями золотая тиара.
   Почти все девушки были прелестны – на устах их играли улыбки, но в глазах каждой светился недобрый огонек. Только одна Эмма выступала медленными шагами, с гордым величием и суровой осанкой древней жрицы, словно мраморная статуя. Апостол подошел к алтарю и начал громко молиться, прося Всевышнего милостиво принять кровь приносимого в жертву и простить ему его грехи. Потом он благословил жертву, а братья и сестры общины, стоя на коленях и колотя себя в грудь, затянули жертвенный гимн. Когда они в один голос троекратно повторили «аминь», жрица приблизилась к жертвеннику и подала сигнал. Раздались звуки музыки и снова началась дикая пляска вакханок.
   В ту же самую минуту четыре красавицы в одеждах из звериных шкур осторожно, по-кошачьи, сзади подкрались к Солтыку, с громким восклицанием бросились на него и опрокинули на пол... В одно мгновение он был связан по рукам и ногам и уложен на жертвенник.
   – Помилосердствуйте! – стонал несчастный мученик.
   – Бог милосерден, – торжественно произнесла Эмма, засучивая рукава своей одежды. В руке ее блистал жертвенный нож, порфира широкими складками ниспадала до полу – казалось, что жрица стояла вся залитая алой кровью. Вокруг жертвенника продолжалась адская пляска вакханок с жезлами, бичами и ножами в руках.
   Эмма наклонилась над своим возлюбленным, нежно обняла его за шею, поцеловала в губы и в то же самое мгновение нанесла ему первый удар в грудь. Кровь брызнула... трепещущая жертва испустила жалобный вопль, между тем как юные сектантки оглашали воздух дикими криками, словно фурии, опьяненные запахом человеческой крови.

LI. На кресте

   Рано утром лакей разбудил патера Глинского и доложил, что еврей, служивший тому в качестве шпиона, желает сообщить очень важное известие. Через минуту отворилась дверь, и в комнату вошел человек в долгополом кафтане.
   – Я напал на хороший след, – проговорил он, раболепно кланяясь чуть не до земли, – только вчера получил я известие, что Рахиль, хозяйка Красного кабачка, скрывается в Ромшино, в имении господина Монкони.
   – Может ли это быть?
   – Почему же нет? Барышня Монкони очень дружна с барышней Малютиной и, вероятно, уже поступила в секту.
   – Это правда... Но признается ли Рахиль, если нам удастся ее поймать?
   – О, это хитрая бабенка! Но она боится крови и потому не участвовала в убийствах, – она оказывала секте услуги другого рода. Быть может, она и сознается, а если не захочет, так мы силой заставим ее говорить.
   Патер Глинский поехал в полицию и оттуда – к Ядевскому. Потом, вместе с полицейскими агентами они отправились в Ромшино. Из предосторожности они остановились в лесу, не доезжая до усадьбы, незаметно оцепили господский дом и тогда уже постучались в ворота. Навстречу к ним выбежал кастелян, весь бледный, и поклялся, что в доме никого нет.
   Иезуит вошел вместе с агентами в дом, а Ядевский остался на карауле у ворот. Вдруг из сада донесся громкий, отчаянный крик. Кто-то – по всей вероятности женщина – ругался, умолял о пощаде и ревел во все горло. Не прошло и минуты, как двое агентов притащили молодую хорошенькую крестьянку, собиравшуюся перелезть через забор.
   – Пустите меня!.. Я деревенская девушка! – вопила пленница.
   – Как бы не так! – усмехнулся один из агентов. – Я давно знаю тебя, Рахиль Басси! – и резким движением он сорвал с ее головы красный платок.
   Еврейка упала на колени и закричала во весь голос:
   – Я ничего не знаю!.. Я не виновата!
   – Это мы увидим, – возразил полицейский чиновник. – Марш вперед!
   Рахиль привели в комнату, где сидел патер Глинский с остальными агентами.
   – Признавайся, что заставило тебя скрываться в здешней усадьбе? – начал старший агент.
   – Я не сделала ничего дурного!.. Как Бог свят, ничего!
   – Замолчи, разбойница, душегубка!
   – Я никогда не проливала человеческой крови... В этом я неповинна.
   – Говори, где твои сообщники?
   – У меня нет сообщников!.. Я не преступница... Убей меня Бог на этом самом месте! Не возьму я такого греха на душу!
   – А знаешь ли ты барышню Малютину?
   – Знаю.
   – Приходила ли она в Красный кабачок?
   – Приходила.
   – Зачем?
   – Встречаться с господами.
   – С Пиктурно и графом Солтыком?
   – Кажется, да.
   – Знала ли ты, что Малютина сектантка?
   – Боже меня сохрани! Я этого и не подозревала!
   – Ты лжешь, негодная! Тебе известно, что к этой секте принадлежит и Генриетта Монкони. Ты знаешь, где скрываются твои гнусные сообщники. Признавайся!
   – Ничего я не знаю и не ведаю!
   – Не хочешь признаваться? Ну, так мы тебя заставим! У нас для этого есть отличные средства.
   – Пощадите! – воскликнула еврейка, падая на колени. – Я ничего не знаю!
   – Перестань реветь! – пригрозил чиновник. – Кнут развяжет тебе язык!.. Позвать сюда пару здоровых баб с кнутами!
   – Сжальтесь! – умоляла трепещущая от страха Рахиль. – Ведь я женщина... Неужели вы будете пороть меня?
   – Не мы, а бабы.
   – Нет, нет!.. Я не позволю!
   – Тем скорее ты признаешься.
   В комнату вошли две плотные, краснощекие, деревенские бабы с кнутами и веревками в руках. Увидя еврейку, они злорадно оскалили зубы.
   – Вяжите ее! – скомандовал чиновник.
   – Сжальтесь, пощадите!
   Несмотря на упорное сопротивление, Рахиль была моментально связана проворными бабами.
   – Прикажете начинать? – злобно усмехнулись они, обращаясь к агенту.
   – Валяйте!
   На обнаженную спину еврейки градом посыпались удары.
   – Довольно!.. Довольно!.. Я все скажу... Развяжите меня! – кричала злополучная дщерь Авраама.
   – Еще пять ударов для окончательного усмирения, – приказал чиновник.
   Снова поднялись кнуты, снова заорала еврейка, но вопли ее не тронули никого из присутствующих. Рахиль призналась во всем: в своих сношениях с апостолом секты и с Эммой Малютиной, в убийстве Пиктурно и во многих других, до сих пор нераскрытых преступлениях. Она сообщила, что сектанты имеют убежища в Красном кабачке, в Мешкове и в Окоцине, и прибавила, что Эмма завлекала графа Солтыка с намерением принести его в жертву.
   – Куда она его увезла?
   – Не могу знать.
   – Эй, бабы, принимайтесь за дело!
   – Пощадите! Право я не знаю, где граф, в Мешкове или в Окоцине.
   Посоветовавшись с патером Глинским, агент прекратил допрос и поспешил возвратиться в Киев, увозя с собою Рахиль.
   Между тем, весть об аресте Рахили распространилась по деревне с быстротой молнии, и Юрий стрелой полетел известить об этом Сергича, а тот, не медля, отправился в Окоцин. В замке он застал только апостола, Эмму, Генриетту, Карова и Табича. Остальные сектанты разбежались: кто – в Галицию, кто – в Молдавию.
   – Бегите! Скрывайтесь как можно скорее! – еще с порога закричал Сергич.
   – Что случилось? – спросил апостол.
   – Полиция схватила Рахиль, и она под кнутом выдала всех нас с головой... Часа через два сыщики будут здесь... Спасайтесь, пока еще не поздно.
   – Я никого не удерживаю, – с невозмутимым хладнокровием произнес апостол, – сам же останусь тут.
   – И мы также! – в один голос вскричали Эмма, Генриетта и Каров.
   – Как хотите, – грустно улыбнулся апостол, – быть может, вы мне еще понадобитесь. Ты, Сергич, поезжай в Яссы и стань во главе нашей секты, пока вы не изберете другого апостола.
   Да благословит тебя Господь!.. Теперь оставьте меня, я позову вас, когда будет нужно.
   Все вышли из комнаты, а Сергич немедленно отправился по дороге на юг. Прошло несколько минут боязливого ожидания, затем апостол позвал к себе Эмму; Генриетта молилась и плакала, стоя на коленях.
   Войдя в комнату, графиня Солтык упала к ногам своего учителя и покорно склонила голову.
   – Настал всему конец, – начал апостол, – мы побеждены, и нам остается только умереть. Я покажу вам пример.
   – Ты покидаешь нас! – воскликнула Эмма.
   – Не могу же я живым отдаться в руки врагов наших, врагов Божьих, чтобы окончить жизнь в снежных пустынях Сибири. Я избираю путь истинный, который приведет меня в царство небесное. Смерть моя образумит неверующих, укрепит колеблющихся и воодушевит равнодушных. Это решено. Не старайся меня отговорить. Не сокрушайся обо мне, а пожалей тех, которых я оставляю в этой юдоли греха и скорби.
   – Да будет воля твоя, – ответила сектантка, – но я клянусь отомстить за тебя твоим врагам!
   – Не говори о мести, дочь моя, – это злобное чувство неугодно Богу. Из любви к ближнему наказывай грешников, оскорбляющих Божие величие и преследующих Его верных рабов. Веди этих глухих, слепых, заблуждающихся по пути к царствию небесному, вырви их души из когтей сатаны.
   – Я буду следовать твоей воле до последнего издыхания и исполнять с Божьей помощью возложенную на меня миссию.
   – Буди над тобою мое благословение, – продолжал апостол. – Знай, что я надеюсь на твою помощь в этот скорбный для меня час.
   – Ты приказываешь мне убить тебя? – в ужасе воскликнула сектантка. – Нет!.. Нет!.. Требуй от меня всего, чего угодно, только не этого!
   Кроткая улыбка озарила бледное лицо апостола.
   – Жизнь и смерть наша в руках Божьих, – отвечал он, – я требую от тебя беспрекословного повиновения. Исполнишь ли ты то, что я тебе прикажу?
   – Исполню.
   – Позови сюда оставшихся членов нашей общины.
   Эмма вышла из комнаты. Апостол простерся на полу у подножия распятия и начал усердно молиться. Затем, услышав шорох шагов, он встал, подозвал к себе Табича и шепнул несколько слов ему на ухо. Старик содрогнулся и побледнел, но немедленно вышел из комнаты, а апостол в сопровождении своих духовных детей отправился в молельню.
   Полчаса спустя Табич вернулся, неся в руках огромный деревянный крест. Положив его на пол, он вынул из мешка молоток и гвозди. Все присутствующие в ужасе следили за этими зловещими приготовлениями.
   – Да будет воля Твоя! – набожно произнес апостол, осеняя себя крестным знамением. – Распните меня!
   Эмма и Генриетта в слезах бросились к его ногам.
   – Мужайтесь, дети мои, не покидайте меня в эту трудную минуту... Во имя Отца и Сына, и Святого Духа, – и он распростерся на кресте. – Эмма, ты вобьешь первый гвоздь в мою правую руку.
   Молодая женщина машинально, словно автомат, исполнила это ужасное приказание. Апостол улыбался.
   – Теперь ты, Генриетта, – в левую, – прибавил он.
   Эта жестокосердная девушка, до сих пор хладнокровно смотревшая на страдания ближнего, неловко ударила молотком, потому что слезы застилали ей глаза, и раздробила сустав добровольного мученика.
   – Ты сделала это нечаянно. На все есть Божия воля.
   Генриетта собралась с духом и сразу вколотила гвоздь.
   – Ты, Каров, пригвоздишь мои ноги. Помоги ему, Эмма.
   Графиня придержала ноги страдальца, и укротитель одним ударом всадил в них огромный гвоздь.
   – Теперь поднимите крест и поставьте его к стене; я желаю умереть так, как Господь наш Иисус Христос.
   Приказание было исполнено. Апостол казался спокойным, только дрожание губ изобличало его страдания. Так прошел час.
   – Пора вам удалиться отсюда, мои возлюбленные, – произнес страдалец.
   – Я останусь с тобой, пока ты жив, – возразила Эмма.
   – На тебя возложены священные обязанности, дочь моя. Беги, пока еще можно скрыться.
   Графиня стояла в недоумении и вдруг воскликнула, как бы осененная свыше:
   – Господь повелевает мне прекратить твои тяжкие страдания, и я готова ему повиноваться.
   – Буди во всем воля Божия, – подтвердил мученик.
   Эмма схватила лежащий на алтаре жертвенный нож, поднялась по ступенькам, обняла рукою голову апостола и прикоснулась губами к его бледным губам.
   – Гряди в царствие Божие, – прошептала она, – я вскоре последую за тобой! – и с этими словами она вонзила нож в сердце своего наставника.
   Медленно склонилась на грудь голова апостола, улыбка блаженства застыла на устах его...
   – Свершилось! – торжественным тоном произнесла жрица. – Да падет кровь мученика на врагов его!

LII. Пред лицом праведного Судии

   – Куда же нам ехать? Где скрыться от преследования врагов? – спрашивала Генриетта. – Не лучше ли последовать примеру апостола и умереть здесь?
   – По крайней мере, умрем все вместе, – отозвался Каров, которым овладела сильная жажда смерти.
   – Нет, – возразила Эмма, временно принявшая в свои руки бразды правления, – на нас лежит еще одна священная обязанность: мы должны поймать и принести в жертву Казимира Ядевского и Анюту Огинскую. Мне знакомо в этом замке одно место, где нас не найдет ни один сыщик. Прежде чем бежать отсюда, мы должны перерезать наших пленников. Приведите их всех из подземелья в молельню.
   Час спустя все пленники, числом двадцать один, мужчины и женщины, молодые и старые, были собраны в языческом капище, где немедленно началась резня в буквальном смысле этого слова. Напрасно несчастные молили о пощаде. Табич и Каров связывали их и клали на жертвенник, а Эмма с Генриеттой закалывали – с кровожадной свирепостью адских фурий. Ножи так и сверкали в их руках; ноздри их раздувались, глаза горели, как раскаленные уголья, губы дрожали. Опьяненные запахом человеческой крови, они громко запели какой-то гимн. Эта дикая песня сливалась с жалобными стонами и душераздирающими криками умирающих. То была ужасная, потрясающая картина.