Страница:
– В банк нам надо, выплатной же день, не успеем, а вы окружили, задерживаете…
– А зачем директору в банк, туда один кассир ездит.
– Правильно, кассир. Но сегодня мы втроем должны, иначе не дадут: печать он потерял. Несчастный случай, понимаете?
Сердитые, негодующие, злые, гневные, разочарованные, недоверчивые голоса полетели ему вслед, как камни:
– Знаем мы эти случаи, бюрократы!
– Он директорским замом стал и хозяина прикрывает.
– Известно: какой Сам, такой и Зам.
– Я, понимаешь, тридцать лет на руководящих должностях, и, извини-подвинься…
– Ну нет, я новые мясорубки не отдам!
– Целый концерт для него дали, а он печать не ставит!
– Я не виновата, я с утра просила бумагу на металлолом…
– Вот вы пренебрегаете моей мыслью о том, что человек состоит из трех частей, а между тем если хоть одна часть, например голова…
X
XI
XII
– А зачем директору в банк, туда один кассир ездит.
– Правильно, кассир. Но сегодня мы втроем должны, иначе не дадут: печать он потерял. Несчастный случай, понимаете?
Сердитые, негодующие, злые, гневные, разочарованные, недоверчивые голоса полетели ему вслед, как камни:
– Знаем мы эти случаи, бюрократы!
– Он директорским замом стал и хозяина прикрывает.
– Известно: какой Сам, такой и Зам.
– Я, понимаешь, тридцать лет на руководящих должностях, и, извини-подвинься…
– Ну нет, я новые мясорубки не отдам!
– Целый концерт для него дали, а он печать не ставит!
– Я не виновата, я с утра просила бумагу на металлолом…
– Вот вы пренебрегаете моей мыслью о том, что человек состоит из трех частей, а между тем если хоть одна часть, например голова…
X
В отделении Госбанка они рассредоточили свои силы. Нина побежала в кассу, чтобы малость задержать кассира – время выдачи уже истекло, – а Ручьев с Чайкиным отправились к самому управляющему.
Рогов-Запыряев занимался производственной гимнастикой, стоял спиной к двери и не сразу заметил их.
– Раз-два, раз-два, раз-два, – размахивал он руками в черных нарукавниках. – А теперь присядем – раз. А теперь встанем – два. Ра-аз. Два-а-а. Ра-аз. Два-а-а. Этот Илиади умный, бестия: человек состоит из трех частей. Молодец, правильно. Все части надо развивать, все должны работать дружно, как в машине. Раз, два. Раз…
– . Извините, – прервал его Чайкин, – мы не знали, что вы тут занимаетесь. Гимнаст, можно сказать, спортсмен…
– Вам и не положено знать. – Рогов-Запыряев сердито обернулся. – Зачем пришли? Приемные часы окончились, порядка не знаете? – Розовая лысина вспотела, он вытер се нарукавником и сел за стол. – Ну?
– Денег не дают, – объяснил Чайкин и показал на задерганного Ручьева: – Директор новый, первый день, а конец полугодия, запарка, ошиблись.»
– Ты, Чайкин, не темни, знаю я тебя. Прикидываешься робким, на жалость бьешь, а сам… Говори, что случилось?
– Подпись у него малость загуляла, не сошлась с образцом.
– Перепишите. Порядка не знаете?
– Переписали, да вот печать… – Чайкин вопросительно посмотрел на Ручьева – открываться, не открываться? – тот согласно кивнул и развел руками: чего уж, мол, теперь, говори все как есть…
– Что печать?
– Съели. Заверить теперь нечем.
Рогов-Запыряев, по обыкновению, не сразу уловил смысл сумасшедшей новости, подумал, что печать просто куда-то задевали, качнул гладкой головкой.
– Резинка одна была, – пел казанской сиротой Чайкин, – маленькая такая, кругленькая. Ручка у ней сломалась давно, вот Башмаков и передал одну резинку.
Рогов-Запыряев согласно покивал:
– Знаю, знаю. Порядка нет потому что. Порядок – дефицит даже в самой природе. В мае хлестали виелимитные дожди и грозы с пустым расходом электричества, в июне вместо дождей фигурируют росы, солнце жжет колхозные посевы и дикие травы, а зима была на редкость бестолковая. Все мероприятия природы проходят в бесплановой архаичности.
– Верно, верно, – закивал Чайкин и подтолкнул локтем Ручьева: стелись перед ним, нравься, иначе пропадем!
– Да, это вы точно заметили насчет порядка, – сказал Ручьев.
– Еще бы неточно – я порядок знаю. И вы лишились печати только потому, что у вас нет порядка. Общего порядка и надлежащей охраны. – Он воодушевился, встал и вышел из-за стола к ним, тоже повеселевшим, воспрянувшим: даст денег, даст, змей линялый. – Знаете, что нужно для надежной охраны? Сторожевую машину, охранительную. Это такая штука, такая надежность, неподкупность! Везде ее надо ставить, везде внедрять. Она еще проходит испытания, мы совершенствуем, но как работает, как работает. Вот пойдемте, пойдемте, сами увидите.
Он провел их коридором мимо стоящей у зарешеченного окошка Нины (Чайкин ободряюще похлопал ее по плечу) и показал на большую тумбу с прожекторной фарой, глазками сигнальных лампочек, фотоэлементов и рычагов. Тумба стояла у двери кассы. Справа за стеклянным барьером сидели за столами банковские служащие. Все четверо мужчин были с перевязанными головами.
– Вот она, красавица! – Рогов-Запыряев самодовольно повел рукой в сторону своей механизированной тумбы. – Называется «Стомаш – РЗБ-1»: сторожевая машина Рогова-Запыряева и Буреломова – первая. Даже ночью не подпустит никого к двери, а днем попробуй-ка. Вы попробуйте, попробуйте!
– Я? – спросил Ручьев с беспокойством.
– Вы, вы. Не бойтесь. С вашим шлангом на рычаге она стала теперь безопасней. Вот подойдите к двери кассы, подойдите же!
Чайкин отодвинул Ручьева:
– Подожди, дай сперва я. Что будет, то будет, пострадаю за народ.
Не сводя настороженного взгляда с машины, Чайкин направился к двери кассы. Рогов-Запыряев с удовольствием, Ручьев опасливо наблюдали за ним. Чайкин шел медленно, еле передвигая ноги, как при ручной косьбе, а в метре от двери, услышав металлический щелчок, прыгнул вперед, но из тумбы, вместе со слепящим светом и ревом сирены, вырвался один из рычагов с резиновым наконечником и трахнул Чайкина по голове. Он упал.
– Точно сработала! – восхитился Рогов-Запыряев.
За барьером оживились банковские служащие: мужчины с перевязанными головами с удовлетворением – не одних нас лупит «Стомаш» – глядели через стекло, женщины ахали, от кассового окошка прибежала на рев сирены Нина, кинулась с ходу к своему жениху. Добросовестная «Стомаш» опять с глупым ревом и слепящим светом взмахнула рычагом, но не достала – Нина почти лежала на полу, приложив ухо к груди Чайкина.
– Надо удлинить рычаг, может подползти, – озаботился Рогов-Запыряев. – Или сделать дополнительный, в нижней части машины. Как вы считаете, товарищ Ручьев, удлинить или лучше сделать новый?
Ручьев был в замороженном состоянии:
– Вы его убили, что ли?
– Ерунда, оглушен только, отойдет. Надо вытащить из-под машины и привести в чувство. – Он зашел за свою тумбу, щелкнул выключателем и показал на Чайкина: – Поднимайте.
Ручьев и Нина, один под руки, другая – поддерживая длинные ноги Чайкина, отнесли его от кассовой двери на ковровую дорожку, посадили, Нина потерла ему виски ладошками. Чайкин открыл глаза, помотал головой.
– Теперь дадите? – спросил управляющего.
– Чего? – не понял тот.
– Деньги. Нам же получку выдавать надо, ведомости приготовлены. Под расчет за май и аванс за июнь.
– Не имею права, поскольку несоответствие подписи. А без печати – тем более. Порядок должен быть. Порядок и дисциплина. В первую очередь финансовая.
Чайкин, застонав, уронил голову. Из-за стеклянного барьера служащий бросил Нине бинт и посоветовал перевязать пострадавшему голову как можно туже. Ручьев рассердился и отважился на протест.
– Что вы над нами издеваетесь?! – приступил он к управляющему. – Мы же объяснили: нет печати, съел я ее, съел! – И показал синий язык.
Рогов-Запыряев поднял брови на лысину:
– Съел?
– Съел!
– Печать?
– Печать!
– Вот сволочь! И это называется директор, хозяин предприятия, новый руководитель!… Не дам, нет, уходите! Не можете вы работать. На вас надеялись, считали перспективным, а вы даже названья своему комбинату не придумаете, моего служащего спрашивали. А знаете, какое вам подходит название? «Шарашкина контора» – вот какое!
– – Дурак ты, – сказал Ручьев с сожалением. – Старый, гололобый дурак. Сейчас пойду в райисполком, и вас заставят выдать деньги, понятно?
– Он еще грозит! Это кому ты грозишь, мне, руководителю государственного учреждения? А знаешь ли ты, что денежные документы заверяет только печать того учреждения, которое получает эти деньги?! Иди отсюда со своим главбухом без оглядки! Развели бюрократию, печати казенные жрут и еще чего-то требуют.
Он погрозил кулаком и ушел к себе, а Нина перевязала голову очнувшегося Чайкина, Ручьев помог поднять его, и, взяв под руки, они вывели его на улицу.
– Посидим в тенечке, покурим, – предложил Ручьев.
Они сели под липой на лавочку, Ручьев закурил, а Чайкину Нина достала из сумочки конфетку.
– Пососи, лучше будет. Не тошнит?
– Нет. Туман только перед глазами. Как через марлю гляжу.
– Пройдет, дыши глубже.
– Что же теперь делать? – спросил Ручьев. – На комбинат хоть не возвращайся… К Балагурову разве пойти, к Межову?
– Куда же еще, – промычал со стоном Чайкин.
– А что я им скажу, как объясню? Они так верили в меня, так ждали перестройки работы, нового порядка…
– Не только они ждали и верили, – сказала Нина.
– Да, да, ты права, Нинуся, все ждали, все верили. И я сам верил больше всех.
– А теперь уже не верите, сдались? Эх, Анатолий Семенович, Анатолий Семенович! Что же нам-то теперь делать? Ждать, когда пришлют дядьку со стороны?… Анатолий Семенович, дорогой, не отступайте! Идите к начальству, просите прощенья, помощи, но не сдавайтесь так, сразу! Ведь это же будет позор всей Хмелевке, вечная насмешка над вами, над нами! Мы тоже не справились, не смогли, не поднялись со всем своим комбинатом!
– Ты права, Нинуся, спасибо, я пойду.
– Идите, Анатолий Семенович, идите быстрей. Я его одна доведу. Вот он малость отдохнет, и доведу, а вы идите.
– Иди, Толя, – сказал и Чайкин. – Ни пуха тебе ни пера.
– К черту.
Рогов-Запыряев занимался производственной гимнастикой, стоял спиной к двери и не сразу заметил их.
– Раз-два, раз-два, раз-два, – размахивал он руками в черных нарукавниках. – А теперь присядем – раз. А теперь встанем – два. Ра-аз. Два-а-а. Ра-аз. Два-а-а. Этот Илиади умный, бестия: человек состоит из трех частей. Молодец, правильно. Все части надо развивать, все должны работать дружно, как в машине. Раз, два. Раз…
– . Извините, – прервал его Чайкин, – мы не знали, что вы тут занимаетесь. Гимнаст, можно сказать, спортсмен…
– Вам и не положено знать. – Рогов-Запыряев сердито обернулся. – Зачем пришли? Приемные часы окончились, порядка не знаете? – Розовая лысина вспотела, он вытер се нарукавником и сел за стол. – Ну?
– Денег не дают, – объяснил Чайкин и показал на задерганного Ручьева: – Директор новый, первый день, а конец полугодия, запарка, ошиблись.»
– Ты, Чайкин, не темни, знаю я тебя. Прикидываешься робким, на жалость бьешь, а сам… Говори, что случилось?
– Подпись у него малость загуляла, не сошлась с образцом.
– Перепишите. Порядка не знаете?
– Переписали, да вот печать… – Чайкин вопросительно посмотрел на Ручьева – открываться, не открываться? – тот согласно кивнул и развел руками: чего уж, мол, теперь, говори все как есть…
– Что печать?
– Съели. Заверить теперь нечем.
Рогов-Запыряев, по обыкновению, не сразу уловил смысл сумасшедшей новости, подумал, что печать просто куда-то задевали, качнул гладкой головкой.
– Резинка одна была, – пел казанской сиротой Чайкин, – маленькая такая, кругленькая. Ручка у ней сломалась давно, вот Башмаков и передал одну резинку.
Рогов-Запыряев согласно покивал:
– Знаю, знаю. Порядка нет потому что. Порядок – дефицит даже в самой природе. В мае хлестали виелимитные дожди и грозы с пустым расходом электричества, в июне вместо дождей фигурируют росы, солнце жжет колхозные посевы и дикие травы, а зима была на редкость бестолковая. Все мероприятия природы проходят в бесплановой архаичности.
– Верно, верно, – закивал Чайкин и подтолкнул локтем Ручьева: стелись перед ним, нравься, иначе пропадем!
– Да, это вы точно заметили насчет порядка, – сказал Ручьев.
– Еще бы неточно – я порядок знаю. И вы лишились печати только потому, что у вас нет порядка. Общего порядка и надлежащей охраны. – Он воодушевился, встал и вышел из-за стола к ним, тоже повеселевшим, воспрянувшим: даст денег, даст, змей линялый. – Знаете, что нужно для надежной охраны? Сторожевую машину, охранительную. Это такая штука, такая надежность, неподкупность! Везде ее надо ставить, везде внедрять. Она еще проходит испытания, мы совершенствуем, но как работает, как работает. Вот пойдемте, пойдемте, сами увидите.
Он провел их коридором мимо стоящей у зарешеченного окошка Нины (Чайкин ободряюще похлопал ее по плечу) и показал на большую тумбу с прожекторной фарой, глазками сигнальных лампочек, фотоэлементов и рычагов. Тумба стояла у двери кассы. Справа за стеклянным барьером сидели за столами банковские служащие. Все четверо мужчин были с перевязанными головами.
– Вот она, красавица! – Рогов-Запыряев самодовольно повел рукой в сторону своей механизированной тумбы. – Называется «Стомаш – РЗБ-1»: сторожевая машина Рогова-Запыряева и Буреломова – первая. Даже ночью не подпустит никого к двери, а днем попробуй-ка. Вы попробуйте, попробуйте!
– Я? – спросил Ручьев с беспокойством.
– Вы, вы. Не бойтесь. С вашим шлангом на рычаге она стала теперь безопасней. Вот подойдите к двери кассы, подойдите же!
Чайкин отодвинул Ручьева:
– Подожди, дай сперва я. Что будет, то будет, пострадаю за народ.
Не сводя настороженного взгляда с машины, Чайкин направился к двери кассы. Рогов-Запыряев с удовольствием, Ручьев опасливо наблюдали за ним. Чайкин шел медленно, еле передвигая ноги, как при ручной косьбе, а в метре от двери, услышав металлический щелчок, прыгнул вперед, но из тумбы, вместе со слепящим светом и ревом сирены, вырвался один из рычагов с резиновым наконечником и трахнул Чайкина по голове. Он упал.
– Точно сработала! – восхитился Рогов-Запыряев.
За барьером оживились банковские служащие: мужчины с перевязанными головами с удовлетворением – не одних нас лупит «Стомаш» – глядели через стекло, женщины ахали, от кассового окошка прибежала на рев сирены Нина, кинулась с ходу к своему жениху. Добросовестная «Стомаш» опять с глупым ревом и слепящим светом взмахнула рычагом, но не достала – Нина почти лежала на полу, приложив ухо к груди Чайкина.
– Надо удлинить рычаг, может подползти, – озаботился Рогов-Запыряев. – Или сделать дополнительный, в нижней части машины. Как вы считаете, товарищ Ручьев, удлинить или лучше сделать новый?
Ручьев был в замороженном состоянии:
– Вы его убили, что ли?
– Ерунда, оглушен только, отойдет. Надо вытащить из-под машины и привести в чувство. – Он зашел за свою тумбу, щелкнул выключателем и показал на Чайкина: – Поднимайте.
Ручьев и Нина, один под руки, другая – поддерживая длинные ноги Чайкина, отнесли его от кассовой двери на ковровую дорожку, посадили, Нина потерла ему виски ладошками. Чайкин открыл глаза, помотал головой.
– Теперь дадите? – спросил управляющего.
– Чего? – не понял тот.
– Деньги. Нам же получку выдавать надо, ведомости приготовлены. Под расчет за май и аванс за июнь.
– Не имею права, поскольку несоответствие подписи. А без печати – тем более. Порядок должен быть. Порядок и дисциплина. В первую очередь финансовая.
Чайкин, застонав, уронил голову. Из-за стеклянного барьера служащий бросил Нине бинт и посоветовал перевязать пострадавшему голову как можно туже. Ручьев рассердился и отважился на протест.
– Что вы над нами издеваетесь?! – приступил он к управляющему. – Мы же объяснили: нет печати, съел я ее, съел! – И показал синий язык.
Рогов-Запыряев поднял брови на лысину:
– Съел?
– Съел!
– Печать?
– Печать!
– Вот сволочь! И это называется директор, хозяин предприятия, новый руководитель!… Не дам, нет, уходите! Не можете вы работать. На вас надеялись, считали перспективным, а вы даже названья своему комбинату не придумаете, моего служащего спрашивали. А знаете, какое вам подходит название? «Шарашкина контора» – вот какое!
– – Дурак ты, – сказал Ручьев с сожалением. – Старый, гололобый дурак. Сейчас пойду в райисполком, и вас заставят выдать деньги, понятно?
– Он еще грозит! Это кому ты грозишь, мне, руководителю государственного учреждения? А знаешь ли ты, что денежные документы заверяет только печать того учреждения, которое получает эти деньги?! Иди отсюда со своим главбухом без оглядки! Развели бюрократию, печати казенные жрут и еще чего-то требуют.
Он погрозил кулаком и ушел к себе, а Нина перевязала голову очнувшегося Чайкина, Ручьев помог поднять его, и, взяв под руки, они вывели его на улицу.
– Посидим в тенечке, покурим, – предложил Ручьев.
Они сели под липой на лавочку, Ручьев закурил, а Чайкину Нина достала из сумочки конфетку.
– Пососи, лучше будет. Не тошнит?
– Нет. Туман только перед глазами. Как через марлю гляжу.
– Пройдет, дыши глубже.
– Что же теперь делать? – спросил Ручьев. – На комбинат хоть не возвращайся… К Балагурову разве пойти, к Межову?
– Куда же еще, – промычал со стоном Чайкин.
– А что я им скажу, как объясню? Они так верили в меня, так ждали перестройки работы, нового порядка…
– Не только они ждали и верили, – сказала Нина.
– Да, да, ты права, Нинуся, все ждали, все верили. И я сам верил больше всех.
– А теперь уже не верите, сдались? Эх, Анатолий Семенович, Анатолий Семенович! Что же нам-то теперь делать? Ждать, когда пришлют дядьку со стороны?… Анатолий Семенович, дорогой, не отступайте! Идите к начальству, просите прощенья, помощи, но не сдавайтесь так, сразу! Ведь это же будет позор всей Хмелевке, вечная насмешка над вами, над нами! Мы тоже не справились, не смогли, не поднялись со всем своим комбинатом!
– Ты права, Нинуся, спасибо, я пойду.
– Идите, Анатолий Семенович, идите быстрей. Я его одна доведу. Вот он малость отдохнет, и доведу, а вы идите.
– Иди, Толя, – сказал и Чайкин. – Ни пуха тебе ни пера.
– К черту.
XI
Сразу пойти в райком Ручьев не отважился, пошел сперва в райисполком. Там родная, мудрая Юрьевна, там Межов, который вчера рекомендовал
его не только как секретаря райкома комсомола, но как близкого товарища. Они не выдадут, помогут, спасут.
На пустынной улице было душно. Ручьев снял пиджак и, перебросив его через руку, заторопился к административному центру. Решить бы это дело с печатью, выдать деньги, а там, может, и остальное удастся уладить. В приемной, наверно, толпа посетителей, Дерябин вот-вот позвонит. Вы что, скажет, за целый день даже названия комбината не придумали и производство мне дезорганизовали. И будет.прав. Потому что новый директор уже не контролировал ситуацию, события развивались стихийно, и он, призванный укротить стихию, на самом деле работал на нее.
Юрьевна, увидев сына хромающим и с перевязанной рукой, встревожилась. Она уже слышала, что на комбинате какие-то сложности, но думала, что это в порядке вещей. Она знала своего честного Толю, знала непробиваемого Башмакова. Вполне естественно, если возникнут сложности и недоразумения. Люди комбината закованы в бюрократические правила, как в кандалы, а тут их сразу долой, действуй, работай всласть. Правда, время не совсем удачное, напряженное, конец месяца, квартала, но ведь именно в такое время и должен показать свои преимущества новый стиль руководства, с личной инициативой каждого, общностью цели.
Юрьевна положила недокуренную папиросу в пепельницу, вышла из-за стола и села рядом с сыном на стул у стены. Ручьев был замученным и, казалось, постарел на несколько лет. Она обняла его за плечи. – Рассказывай, Толя.
Ручьев торопливо, с пятого на десятое, рассказал, то и дело заглядывая в худенькое, морщинистое лицо матери и стараясь по его выражению, по взгляду все повидавших усталых глаз определить, как опасно его положение и можно ли из него выйти без больших потерь.
А Юрьевна тоже была утомлена, ее тоже одолевали телефоны, райсовет тоже занимался вопросами выполнения планов, причем в масштабе всего района, разговор несколько раз прерывали, и он услышал, что Межов сейчас на заседании бюро райкома, будет только в конце дня. Ручьев подхватился бежать в райком – ведь Балагуров утром специально напоминал ему о бюро, – но Юрьевна остановила: – Посиди, Толя. Заседание у них уже началось, – она показала на настенные часы, – тебе сейчас не до бюро, зайдешь в конце. Если успеешь. Кашу ты заварил большую, расхлебать бы. Как же теперь с печатью-то?
– Сам не знаю. Хотел сразу производством заняться – не дали, названья менять заставляют, сводки разные, совещания, посетители, бумажки… Видно, недаром с утра было столько плохих примет.
– Каких примет?
– Да за сигаретами возвращался, кошка дорогу перебежала, дверью в проходной ударило…
Юрьевна печально поглядела на него, вздохнула. Никогда он не придавал значения никаким приметам.
– Ума не приложу, Толя. Не верится. Покажи-ка язык.
Ручьев показал – синий и длинный, как у загнанной собаки.
Юрьевна покачала обесцвеченными светлыми кудерьками:
– Сыночек ты мой! – И встрепенулась, кинулась за стол к телефону. – Давай не охать, а действовать. Надо сейчас же сделать официальное заявление в милицию, дать объявление в газету, а потом уж заботиться о новой печати, заниматься другими делами. Беги в милицию прямо к Сухостоеву, я ему позвоню.
Ручьев кивком поблагодарил и пошел, но от двери поспешно вернулся:
– Ma, не подскажешь новое название комбинату?
Юрьевна уже сняла трубку и сердито замахала ему – иди, иди, не до того сейчас.
В кабинет вбежала потная Смолькова, заступила Ручьеву путь:
– Давайте бумагу, товарищ Ручьев, что вы от меня бегаете! Или на меня хотите свалить? Не выйдет! Я за ваши мясорубки отвечать не стану. – И устремилась за помощью к Юрьевне: – Он сам, Клавдия Юрьевна, устно разрешил собрать металлолом…
Ручьев выскочил на улицу и устремился в милицию.
Предупрежденный Юрьевной Сухостоев, начальник отдела, задал несколько самых общих вопросов о комбинате, спросил, много ли «несунов» и как поставлен контроль, затем по внутреннему телефону вызвал сержанта Пуговкина, который сегодня дежурил по отделению. В ожидании его доверительно сообщил Ручьеву свою знаменитую формулу жизни, почитаемую хмелевцами за простоту и мудрую краткость. «Каждый человек отбывает на земле свой срок. Уважающий законы и правила – здесь, в окружении трудового коллектива, родных и близких, неуважающий – там, где нет ни родных и близких, ни трудового коллектива». И в качестве примера любезно присовокупил:
– Гражданин Башмаков, возможно, плохой руководитель, но вряд ли он попадет «туда», поскольку уважает и соблюдает…
На столе пронзительно, Ручьев даже вздрогнул от неожиданности, зазвенел телефон, Сухостоев поднял трубку:
– Да, я самый… О, Рогов-Запыряев, приветствую вас! Ну как сторожевая машина, отладили?… Еще одно испытание?… Нет, не могу, вы уже двух милиционеров повредили… И служащих использовать не разрешаю. На вас уже поступили жалобы от четверых поврежденных… Добровольцы? Это, конечно, другое дело, но ответственность за их здоровье не снимается… Да?…Ну если он сам… До свиданья. – Положил трубку и сказал Ручьеву так, будто хотел обрадовать: – Ваш Михеич согласился на последнее испытание. Добровольцем! А Рогов-Запыряев, доложу вам, настойчивый, соответствующий человек и порядок знает. Если сторожевая машина удастся, мы будем спокойны за охрану банка. Хотя, правду сказать, за последние полвека никто на него не нападал.
– Товарищ подполковник! – звонко крикнул от двери маленький, перетянутый ремнями сержант Пуговкин, в миру Федя-Вася. – Прибыл по вашему приказанию.
– Почему долго прибывал, сержант?
– Из Ивановки звонили, товарищ подполковник. Насчет смерти ночного сторожа. От каких причин? От естественной старости. Когда умер? Час тому назад. В собственной избе.
– При чем тут мы? Сторож ночной, а умер днем, без причин, в своей избе. Вот если бы ночью, при исполнении, улавливаете направление моей мысли?
– Так точно, товарищ подполковник.
– Зачем же они звонили?
– Телефон перепутали, товарищ подполковник. Хотели в больницу, попали в милицию.
– Чудаки. Пусть другой раз не попадают куда • не надо.
– Слушаюсь, товарищ подполковник.
– Вот, гражданин Ручьев, какие дела, – улыбнулся Сухостоев. – Не только у вас бывают путаницы и смешные случаи, но и у нас. Сторожил ночью, а умер днем. Чудак, правда?
– Большой чудак, – согласился Ручьев. – Только вы ускорьте, пожалуйста, мое дело, товарищ подполковник.
Сухостоев милостиво кивнул и тут же приказал сержанту:
– Займись-ка гражданином Ручьевым. Протокол представишь лично мне. Я мог бы и сам, но конец полугодия, надо сводный отчет по правонарушениям готовить. До свиданья.
В комнате дежурного Федя-Вася усадил Ручьева к столу напротив себя, раскрыл планшетку с писчими принадлежностями, достал форменные листки допроса и, наставив на Ручьева требовательный взгляд служебных немигающих глаз, сообщил:
– Каждое дело должно отвечать на семь основных вопросов: кто? что? где? когда? с кем? при каких обстоятельствах? с какой целью? Рассказывайте.
Невзрачный Федя-Вася был кратким и отчетливым человеком.
Ручьев в общих словах изложил историю исчезновения печати, рассказал об отчаянном положении руководства комбината и в особенности лично его, директора.
– Назовите свидетелей съедения печати.
– Не помню. – Ручьев пожал плечами.
– Как так «не помню»? Вы трезвый или употребляли?
– Трезвый. Но заходило много народу, люди менялись, ел я не при них. Правда, лектор Взаимнообоюднов, имя-отчества, к сожалению, не помню, находился в кабинете, но он все время читал лекцию и вряд ли видел По-моему, не видел.
– Вы утверждаете или предполагаете?
– Утверждаю.
– Значит, свидетелей нет? На каком же основании будем считать, что вы съели печать? На ваших ощущениях? – Федя-Вася усмехнулся.
– Не только на ощущениях. Язык вот, говорят, у, меня синий. – Он привычно высунул язык, поводил им в разные стороны, чтобы милиционер убедился в истинности факта.
Федя-Вася кивнул, разрешив спрятать, но опять высказал серьезное сомнение.
– Можно ваш язык приобщить к делу, гражданин Ручьев? Нельзя. И ваши ощущения тоже. Есть у вас свидетели? Нет. Значит, что нужно? Документ о съедении. Форменный, заверенный печатью.
– Да нет же печати, нету, как еще вам говорить!
– Дело не в говорении, гражданин Ручьев.
– В чем же, когда я с утра не умолкаю, и вокруг меня все только и делают, что говорят и говорят, с толку сбили.
– А почему? А потому, гражданин Ручьев, что нет порядка. И в вашем конкретном деле должно быть что? Свидетели, вещественные доказательства, удовлетворяющие документы. Есть у вас это? Нет. А если так…
Тут в дежурку ввалилась красная Смолькова и с ходу к ним.
– Забрали все же голубчика! Правильно, Федор Васильевич, держите его и не отпускайте. Он и от меня бегает, письменного разрешения не дает, бюрократ! Не-ет, Ручьев, вам не удастся свою вину свалить на меня, я порядок знаю! Печать он, видите ли, потерял, заверять нечем! Врет, Федор Васильевич, не могло того быть, я знаю.
Федя-Вася обрадовался:
– Очень хорошо. Если знаете, запишем свидетелем. Согласны быть свидетелем, гражданка Смолькова?
– Неужели нет! Целый день за ним бегаю, мои школьники собрали металлолом, перевыполнили план школы, а он…
– Минутку, минутку. Вы, гражданин Ручьев, встаньте, а вы, гражданка Смолькова, сядьте и расскажите, как было дело.
Ручьев встал, и тотчас его место заняла Смолькова, торжествующе глянула на него и начала.
– Вчера вечером я договорилась с ним, а сегодня утром…
Ручьев, пятясь за ее спиной, дошел до двери, юркнул в сени, из сеней – во двор, со двора – на улицу и, не оглядываясь, побежал…
его не только как секретаря райкома комсомола, но как близкого товарища. Они не выдадут, помогут, спасут.
На пустынной улице было душно. Ручьев снял пиджак и, перебросив его через руку, заторопился к административному центру. Решить бы это дело с печатью, выдать деньги, а там, может, и остальное удастся уладить. В приемной, наверно, толпа посетителей, Дерябин вот-вот позвонит. Вы что, скажет, за целый день даже названия комбината не придумали и производство мне дезорганизовали. И будет.прав. Потому что новый директор уже не контролировал ситуацию, события развивались стихийно, и он, призванный укротить стихию, на самом деле работал на нее.
Юрьевна, увидев сына хромающим и с перевязанной рукой, встревожилась. Она уже слышала, что на комбинате какие-то сложности, но думала, что это в порядке вещей. Она знала своего честного Толю, знала непробиваемого Башмакова. Вполне естественно, если возникнут сложности и недоразумения. Люди комбината закованы в бюрократические правила, как в кандалы, а тут их сразу долой, действуй, работай всласть. Правда, время не совсем удачное, напряженное, конец месяца, квартала, но ведь именно в такое время и должен показать свои преимущества новый стиль руководства, с личной инициативой каждого, общностью цели.
Юрьевна положила недокуренную папиросу в пепельницу, вышла из-за стола и села рядом с сыном на стул у стены. Ручьев был замученным и, казалось, постарел на несколько лет. Она обняла его за плечи. – Рассказывай, Толя.
Ручьев торопливо, с пятого на десятое, рассказал, то и дело заглядывая в худенькое, морщинистое лицо матери и стараясь по его выражению, по взгляду все повидавших усталых глаз определить, как опасно его положение и можно ли из него выйти без больших потерь.
А Юрьевна тоже была утомлена, ее тоже одолевали телефоны, райсовет тоже занимался вопросами выполнения планов, причем в масштабе всего района, разговор несколько раз прерывали, и он услышал, что Межов сейчас на заседании бюро райкома, будет только в конце дня. Ручьев подхватился бежать в райком – ведь Балагуров утром специально напоминал ему о бюро, – но Юрьевна остановила: – Посиди, Толя. Заседание у них уже началось, – она показала на настенные часы, – тебе сейчас не до бюро, зайдешь в конце. Если успеешь. Кашу ты заварил большую, расхлебать бы. Как же теперь с печатью-то?
– Сам не знаю. Хотел сразу производством заняться – не дали, названья менять заставляют, сводки разные, совещания, посетители, бумажки… Видно, недаром с утра было столько плохих примет.
– Каких примет?
– Да за сигаретами возвращался, кошка дорогу перебежала, дверью в проходной ударило…
Юрьевна печально поглядела на него, вздохнула. Никогда он не придавал значения никаким приметам.
– Ума не приложу, Толя. Не верится. Покажи-ка язык.
Ручьев показал – синий и длинный, как у загнанной собаки.
Юрьевна покачала обесцвеченными светлыми кудерьками:
– Сыночек ты мой! – И встрепенулась, кинулась за стол к телефону. – Давай не охать, а действовать. Надо сейчас же сделать официальное заявление в милицию, дать объявление в газету, а потом уж заботиться о новой печати, заниматься другими делами. Беги в милицию прямо к Сухостоеву, я ему позвоню.
Ручьев кивком поблагодарил и пошел, но от двери поспешно вернулся:
– Ma, не подскажешь новое название комбинату?
Юрьевна уже сняла трубку и сердито замахала ему – иди, иди, не до того сейчас.
В кабинет вбежала потная Смолькова, заступила Ручьеву путь:
– Давайте бумагу, товарищ Ручьев, что вы от меня бегаете! Или на меня хотите свалить? Не выйдет! Я за ваши мясорубки отвечать не стану. – И устремилась за помощью к Юрьевне: – Он сам, Клавдия Юрьевна, устно разрешил собрать металлолом…
Ручьев выскочил на улицу и устремился в милицию.
Предупрежденный Юрьевной Сухостоев, начальник отдела, задал несколько самых общих вопросов о комбинате, спросил, много ли «несунов» и как поставлен контроль, затем по внутреннему телефону вызвал сержанта Пуговкина, который сегодня дежурил по отделению. В ожидании его доверительно сообщил Ручьеву свою знаменитую формулу жизни, почитаемую хмелевцами за простоту и мудрую краткость. «Каждый человек отбывает на земле свой срок. Уважающий законы и правила – здесь, в окружении трудового коллектива, родных и близких, неуважающий – там, где нет ни родных и близких, ни трудового коллектива». И в качестве примера любезно присовокупил:
– Гражданин Башмаков, возможно, плохой руководитель, но вряд ли он попадет «туда», поскольку уважает и соблюдает…
На столе пронзительно, Ручьев даже вздрогнул от неожиданности, зазвенел телефон, Сухостоев поднял трубку:
– Да, я самый… О, Рогов-Запыряев, приветствую вас! Ну как сторожевая машина, отладили?… Еще одно испытание?… Нет, не могу, вы уже двух милиционеров повредили… И служащих использовать не разрешаю. На вас уже поступили жалобы от четверых поврежденных… Добровольцы? Это, конечно, другое дело, но ответственность за их здоровье не снимается… Да?…Ну если он сам… До свиданья. – Положил трубку и сказал Ручьеву так, будто хотел обрадовать: – Ваш Михеич согласился на последнее испытание. Добровольцем! А Рогов-Запыряев, доложу вам, настойчивый, соответствующий человек и порядок знает. Если сторожевая машина удастся, мы будем спокойны за охрану банка. Хотя, правду сказать, за последние полвека никто на него не нападал.
– Товарищ подполковник! – звонко крикнул от двери маленький, перетянутый ремнями сержант Пуговкин, в миру Федя-Вася. – Прибыл по вашему приказанию.
– Почему долго прибывал, сержант?
– Из Ивановки звонили, товарищ подполковник. Насчет смерти ночного сторожа. От каких причин? От естественной старости. Когда умер? Час тому назад. В собственной избе.
– При чем тут мы? Сторож ночной, а умер днем, без причин, в своей избе. Вот если бы ночью, при исполнении, улавливаете направление моей мысли?
– Так точно, товарищ подполковник.
– Зачем же они звонили?
– Телефон перепутали, товарищ подполковник. Хотели в больницу, попали в милицию.
– Чудаки. Пусть другой раз не попадают куда • не надо.
– Слушаюсь, товарищ подполковник.
– Вот, гражданин Ручьев, какие дела, – улыбнулся Сухостоев. – Не только у вас бывают путаницы и смешные случаи, но и у нас. Сторожил ночью, а умер днем. Чудак, правда?
– Большой чудак, – согласился Ручьев. – Только вы ускорьте, пожалуйста, мое дело, товарищ подполковник.
Сухостоев милостиво кивнул и тут же приказал сержанту:
– Займись-ка гражданином Ручьевым. Протокол представишь лично мне. Я мог бы и сам, но конец полугодия, надо сводный отчет по правонарушениям готовить. До свиданья.
В комнате дежурного Федя-Вася усадил Ручьева к столу напротив себя, раскрыл планшетку с писчими принадлежностями, достал форменные листки допроса и, наставив на Ручьева требовательный взгляд служебных немигающих глаз, сообщил:
– Каждое дело должно отвечать на семь основных вопросов: кто? что? где? когда? с кем? при каких обстоятельствах? с какой целью? Рассказывайте.
Невзрачный Федя-Вася был кратким и отчетливым человеком.
Ручьев в общих словах изложил историю исчезновения печати, рассказал об отчаянном положении руководства комбината и в особенности лично его, директора.
– Назовите свидетелей съедения печати.
– Не помню. – Ручьев пожал плечами.
– Как так «не помню»? Вы трезвый или употребляли?
– Трезвый. Но заходило много народу, люди менялись, ел я не при них. Правда, лектор Взаимнообоюднов, имя-отчества, к сожалению, не помню, находился в кабинете, но он все время читал лекцию и вряд ли видел По-моему, не видел.
– Вы утверждаете или предполагаете?
– Утверждаю.
– Значит, свидетелей нет? На каком же основании будем считать, что вы съели печать? На ваших ощущениях? – Федя-Вася усмехнулся.
– Не только на ощущениях. Язык вот, говорят, у, меня синий. – Он привычно высунул язык, поводил им в разные стороны, чтобы милиционер убедился в истинности факта.
Федя-Вася кивнул, разрешив спрятать, но опять высказал серьезное сомнение.
– Можно ваш язык приобщить к делу, гражданин Ручьев? Нельзя. И ваши ощущения тоже. Есть у вас свидетели? Нет. Значит, что нужно? Документ о съедении. Форменный, заверенный печатью.
– Да нет же печати, нету, как еще вам говорить!
– Дело не в говорении, гражданин Ручьев.
– В чем же, когда я с утра не умолкаю, и вокруг меня все только и делают, что говорят и говорят, с толку сбили.
– А почему? А потому, гражданин Ручьев, что нет порядка. И в вашем конкретном деле должно быть что? Свидетели, вещественные доказательства, удовлетворяющие документы. Есть у вас это? Нет. А если так…
Тут в дежурку ввалилась красная Смолькова и с ходу к ним.
– Забрали все же голубчика! Правильно, Федор Васильевич, держите его и не отпускайте. Он и от меня бегает, письменного разрешения не дает, бюрократ! Не-ет, Ручьев, вам не удастся свою вину свалить на меня, я порядок знаю! Печать он, видите ли, потерял, заверять нечем! Врет, Федор Васильевич, не могло того быть, я знаю.
Федя-Вася обрадовался:
– Очень хорошо. Если знаете, запишем свидетелем. Согласны быть свидетелем, гражданка Смолькова?
– Неужели нет! Целый день за ним бегаю, мои школьники собрали металлолом, перевыполнили план школы, а он…
– Минутку, минутку. Вы, гражданин Ручьев, встаньте, а вы, гражданка Смолькова, сядьте и расскажите, как было дело.
Ручьев встал, и тотчас его место заняла Смолькова, торжествующе глянула на него и начала.
– Вчера вечером я договорилась с ним, а сегодня утром…
Ручьев, пятясь за ее спиной, дошел до двери, юркнул в сени, из сеней – во двор, со двора – на улицу и, не оглядываясь, побежал…
XII
Неподалеку от милиции находился двухэтажный дом редакции районной газеты. На первом этаже размещалась типография, на втором – сотрудники редакции. Ручьев бывал здесь много раз, когда шли материалы о комсомольской работе, и знал всех сотрудников, кроме двух новых – Мухина и Комаровского. Именно к ним он и попал, потому, что двое других были в колхозах, редактор Колокольцев – на бюро райкома, секретарь – в типографии.
– Прекрасно! – воскликнул Комаровский, увидев его в дверях общей комнаты. – А мы уж хотели обидеться, думали, молодой директор не любит представителей печати. Муха, сюда!
Из боковой комнаты выскочил с блокнотом и самопиской в одной руке и с дымящей сигаретой в другой Мухин, тоже обрадованный, готовый к работе.
– Превосходно! – ликовал и он. – Не зря говорили, что вы славный человек. Садитесь, пожалуйста. – Показал на жесткий диван, сам сел за стол, сигарету положил на край пепельницы. – Я всегда говорил, что настоящий автор сам идет в газету, тащить не надо. А, Комар?
– Ну! – Тот сел у торца стола и тоже приготовил блокнот, взял сигарету Мухина, сунул себе в рот.
Вспотевший Ручьев с пиджаком на коленях глядел на них как на своих заступников, добрых избавителей от страшно запутанной ведомственной кутерьмы, в какую он по нечаянности попал. Надо только рассказать все как есть, и они поймут, дадут объективную оценку этой нелепой истории. И если они выручат его сегодня, то завтра все войдет в норму.
– Мы можем наладить ритмическую работу производства без излишних перегрузок, стрессовых ситуаций и курьезных случаев, какой произошел на комбинате сегодня.
– Интересно, – насторожился Мухин.
– Я весь внимание, – сказал Комаровский.
– Дело несложное: утеряна печать нашего комбината.
– Знаем, – сказал Мухин. – Мы же были у вас. Вон какую толпу вы собрали. Так что, считать ее недействительной? Давайте документы.
– Какие документы?
– Об утере. И текст объявления.
Ручьев достал из кармана брюк платок, вытер мокрое от пота лицо и шею.
– Понимаете, какое дело… – Он поглядел на них просительно и недоверчиво, поколебался и махнул рукой: – В общем, съел я ее. Нечаянно.
– Съел? – воскликнул Комаровский.
– Печать?! – прошептал пораженный Мухин.
– Да, печать. Резиночка одна была, отклеилась от ручки, вот и случилось… С колбасой… Закрутился с делами и…
Мухин строчил в блокноте, а Комаровский глядел на Ручьева с таким восхищением, будто тот был любимым человеком и совершил что-то особенное: осуществил управляемую реакцию термоядерного синтеза или нашел средство от раковых заболеваний.
– И вы ее съели?… Милый, да это же необыкновенно! Это блеск! Вы не просто талант, вы – гений всех времен и народов!… Ну-у, Муха, теперь мы им фитиль вставим, теперь покажем… А то – областная газета, фыркают, считают школярами: «Поваритесь в районном котле, хватите окопной правды, вот тогда будете газетчиками». А мы давно газетчики, мы родились ими, да, Муха? Вот дадим гвоздевой материал в районке, и пусть центральная перепечатает – покусают они локти, а! Звать станут в областную – не пойдем… Так, говорите, съели? Чудесно! Вы просто молодчина, Ручьев, вы умница! Пожалуйста, поподробней, я запищу.
Ручьев не разделял такого воодушевления, но, возможно, у них, газетчиков, это профессиональное, радуются свежему материалу, необычной ситуации, предвидят праведный гнев читателей. И он объяснил:
– Да закрутили меня звонками, бумагами, производство встало, рабочие без денег… Вы уж дайте в нынешний номер.
– Дадим, дадим, – откликнулся Мухин, не переставая строчить. – Так все, говорите, встало?… Прекрасно, великолепно!
Ручьев удивленно поднял плечи, а Комаровский рассердился на Мухина:
– Ты не строчи, а бери фотокамеру и сделай парочку снимков. Дадим с его портретом. Мой текст, твой снимок.
– Ну нет! Материал не ты нашел, пишем вместе.
– Привет! А кто тебя позвал из комнаты, не я?
– Ну и что? Ручьев-то сам пришел, не ты же его привел.
– Перестаньте! – страдальчески попросил Ручьев. – Не в этом же дело. Вы дайте объявление, и все.
Газетчики переглянулись и отрицательно замотали нестрижеными, косматыми головами.
– Объявление давать нельзя, – сказал Комаровский.
– Ни в коем случае! – поддержал Мухин.
– Такая благодатная тема, такой сюжет! Мы напишем фельетон, это прозвучит обобщающе, сильно, мы ударим по бюрократизму… Нет, объявление никак нельзя.
– Правильно, Комар. В десять строк выложить такую тему. Ни в коем случае! Нет и нет! Это же гвоздевой материал, это… – Он щелкнул пальцами, причмокнул.
Ручьев рассердился:
– Материал? Там же все встало, нам работать надо, жить.
– Ничего, пару дней подождете, – сказал Комаровский.
– Нет, давайте сейчас. Я требую!
– Требуете? На каком основании? Мы же не знаем, съели вы ее или нет – документ нужен.
– Какой документ, когда я сам ее съел, сам! – Ручьев показал синий еще язык.
– О, вот это деталь! – Газетчики опять схватились за блокноты.
– Мы напишем фельетон, – пообещал Мухин, – мы развенчаем прежде всего Башмакова и башма-ковщину.„
– Пишите хоть десять, но дайте сейчас объявление! – взмолился Ручьев, вставая. – Нам же нельзя без печати, все встало, свадьба у Чайкина с Ниной может не состояться…
Газетчики опять застрочили.
– Даже свадьба! Отличный штрих, спасибо, Ручьев. Такой фельетончик испечем, пальчики оближете!
– Да, да. А объявление не дадим. Не можем. Не имеем права без документа.
– Где же я его возьму?
– Не знаем, это не наше дело.
В редакционную комнату вплыла распаренная, мокрая Смолькова, но едва увидела Ручьева, воспрянула:
– Во-от вы где! Ну нет, от меня не скроетесь… Уфф! – Она плюхнулась на диван, достала из сумочки платок и принялась вытирать лицо и грудь в широком вырезе платья.
Газетчики переключились на нее.
– Директор восьмилетней школы, если не ошибаюсь? – спросил Мухин. – Очень интересно.
– – Уфф, вам бы такой интерес… Сил нет, с утра бегаю…
– Прекрасно! – воскликнул Комаровский, увидев его в дверях общей комнаты. – А мы уж хотели обидеться, думали, молодой директор не любит представителей печати. Муха, сюда!
Из боковой комнаты выскочил с блокнотом и самопиской в одной руке и с дымящей сигаретой в другой Мухин, тоже обрадованный, готовый к работе.
– Превосходно! – ликовал и он. – Не зря говорили, что вы славный человек. Садитесь, пожалуйста. – Показал на жесткий диван, сам сел за стол, сигарету положил на край пепельницы. – Я всегда говорил, что настоящий автор сам идет в газету, тащить не надо. А, Комар?
– Ну! – Тот сел у торца стола и тоже приготовил блокнот, взял сигарету Мухина, сунул себе в рот.
Вспотевший Ручьев с пиджаком на коленях глядел на них как на своих заступников, добрых избавителей от страшно запутанной ведомственной кутерьмы, в какую он по нечаянности попал. Надо только рассказать все как есть, и они поймут, дадут объективную оценку этой нелепой истории. И если они выручат его сегодня, то завтра все войдет в норму.
– Мы можем наладить ритмическую работу производства без излишних перегрузок, стрессовых ситуаций и курьезных случаев, какой произошел на комбинате сегодня.
– Интересно, – насторожился Мухин.
– Я весь внимание, – сказал Комаровский.
– Дело несложное: утеряна печать нашего комбината.
– Знаем, – сказал Мухин. – Мы же были у вас. Вон какую толпу вы собрали. Так что, считать ее недействительной? Давайте документы.
– Какие документы?
– Об утере. И текст объявления.
Ручьев достал из кармана брюк платок, вытер мокрое от пота лицо и шею.
– Понимаете, какое дело… – Он поглядел на них просительно и недоверчиво, поколебался и махнул рукой: – В общем, съел я ее. Нечаянно.
– Съел? – воскликнул Комаровский.
– Печать?! – прошептал пораженный Мухин.
– Да, печать. Резиночка одна была, отклеилась от ручки, вот и случилось… С колбасой… Закрутился с делами и…
Мухин строчил в блокноте, а Комаровский глядел на Ручьева с таким восхищением, будто тот был любимым человеком и совершил что-то особенное: осуществил управляемую реакцию термоядерного синтеза или нашел средство от раковых заболеваний.
– И вы ее съели?… Милый, да это же необыкновенно! Это блеск! Вы не просто талант, вы – гений всех времен и народов!… Ну-у, Муха, теперь мы им фитиль вставим, теперь покажем… А то – областная газета, фыркают, считают школярами: «Поваритесь в районном котле, хватите окопной правды, вот тогда будете газетчиками». А мы давно газетчики, мы родились ими, да, Муха? Вот дадим гвоздевой материал в районке, и пусть центральная перепечатает – покусают они локти, а! Звать станут в областную – не пойдем… Так, говорите, съели? Чудесно! Вы просто молодчина, Ручьев, вы умница! Пожалуйста, поподробней, я запищу.
Ручьев не разделял такого воодушевления, но, возможно, у них, газетчиков, это профессиональное, радуются свежему материалу, необычной ситуации, предвидят праведный гнев читателей. И он объяснил:
– Да закрутили меня звонками, бумагами, производство встало, рабочие без денег… Вы уж дайте в нынешний номер.
– Дадим, дадим, – откликнулся Мухин, не переставая строчить. – Так все, говорите, встало?… Прекрасно, великолепно!
Ручьев удивленно поднял плечи, а Комаровский рассердился на Мухина:
– Ты не строчи, а бери фотокамеру и сделай парочку снимков. Дадим с его портретом. Мой текст, твой снимок.
– Ну нет! Материал не ты нашел, пишем вместе.
– Привет! А кто тебя позвал из комнаты, не я?
– Ну и что? Ручьев-то сам пришел, не ты же его привел.
– Перестаньте! – страдальчески попросил Ручьев. – Не в этом же дело. Вы дайте объявление, и все.
Газетчики переглянулись и отрицательно замотали нестрижеными, косматыми головами.
– Объявление давать нельзя, – сказал Комаровский.
– Ни в коем случае! – поддержал Мухин.
– Такая благодатная тема, такой сюжет! Мы напишем фельетон, это прозвучит обобщающе, сильно, мы ударим по бюрократизму… Нет, объявление никак нельзя.
– Правильно, Комар. В десять строк выложить такую тему. Ни в коем случае! Нет и нет! Это же гвоздевой материал, это… – Он щелкнул пальцами, причмокнул.
Ручьев рассердился:
– Материал? Там же все встало, нам работать надо, жить.
– Ничего, пару дней подождете, – сказал Комаровский.
– Нет, давайте сейчас. Я требую!
– Требуете? На каком основании? Мы же не знаем, съели вы ее или нет – документ нужен.
– Какой документ, когда я сам ее съел, сам! – Ручьев показал синий еще язык.
– О, вот это деталь! – Газетчики опять схватились за блокноты.
– Мы напишем фельетон, – пообещал Мухин, – мы развенчаем прежде всего Башмакова и башма-ковщину.„
– Пишите хоть десять, но дайте сейчас объявление! – взмолился Ручьев, вставая. – Нам же нельзя без печати, все встало, свадьба у Чайкина с Ниной может не состояться…
Газетчики опять застрочили.
– Даже свадьба! Отличный штрих, спасибо, Ручьев. Такой фельетончик испечем, пальчики оближете!
– Да, да. А объявление не дадим. Не можем. Не имеем права без документа.
– Где же я его возьму?
– Не знаем, это не наше дело.
В редакционную комнату вплыла распаренная, мокрая Смолькова, но едва увидела Ручьева, воспрянула:
– Во-от вы где! Ну нет, от меня не скроетесь… Уфф! – Она плюхнулась на диван, достала из сумочки платок и принялась вытирать лицо и грудь в широком вырезе платья.
Газетчики переключились на нее.
– Директор восьмилетней школы, если не ошибаюсь? – спросил Мухин. – Очень интересно.
– – Уфф, вам бы такой интерес… Сил нет, с утра бегаю…