Страница:
Парфенька горестно Вздохнул и поглядел на Витяя, сидящего с папиросой во рту на цистерне: если и у сына похожие мысли, дело плохо. Но Витяй опять его выручил.
– Я думаю, батяня прав, – сказал он и плюнул под ноги рябому кормачу. – Вы готовы слопать ее, делить уж начали, а это ведь не рыба, не щука какая-нибудь.
– Что же по-твоему? – удивился Степка.
– А ты разуй глаза-то, проморгайся, мужик ты беспривязный.
– Почему эт беспривязный?
– Потому что ни скота у вас в Ивановке, ничего, сами нахлебниками живете.
– У вас в Хмелевке больно много!
– Ты на нас не кивай, у нас райцентр, совхоз. Мы люди рабочие. Понял. А рабочий – это гегемон. Что скажем, то и будешь делать. Усек? Передай товарищу.
– Ишь какой, ити его…
– Да, такой. И брови на меня не хмурь, квазимода, пошевели единственной-то извилиной.
– Сам ты это… как, Степк?
– Квазиморда какая-то.
– Молодцы, грамотеи! Но слушайте сюда и проникайтесь. Это не Лукерья какая-нибудь, не рыба, это – мечта всей жизни, сказка, изумрудно-янтарная наяда, уникальное явление природы. Понятно теперь? Ее закон охраняет.
– Понятно. Кто это такая наяда?
– Понял, называется. В Древней Греции так звали нимф, богинь ручьев, речек и озер. Русалки, по-нашему.
– Русалки не такие. Русалки – девушки с рыбьими хвостами.
– А эта? Вы поглядите, какие у нее небесные глаза! А веки с черными длинными ресницами! А плавники-ладошки!… Об этом чуде сегодня же узнает весь район, вся область, а завтра весь просвещенный мир. – Витяй бросил дымящую папироску, спрыгнул на землю к кормачам. – Усекли? И наедет тут начальства всякого, ученых, корреспондентов разных тьма. И рядом с чудом природы они увидят ваши небритые рожи. Поняли теперь, что вам делать?
– Опохмелиться, – сообщил Степка.
– Побриться, – сказал рябой.
– Побриться, и почище. А потом умыться с мылом. С туалетным. И шею помойте, и уши. Подстригите также ногти, волосы, причешитесь. А одежонку не парадную надевайте, а рабочую, хорошо бы чистую, не очень мятую. Тогда вас хоть в газету, хоть в иностранный журнал – русские богатыри Степан…
– Лапкин, – подсказал Степка.
– Лапкин и?…
– Степан Трофимович Бугорков, – сказал рябой обиженно. – Зачем это, Степку сперва, а меня опосля? Он в два раза моложе, сопляк еще, а я трудовой этот… ветеран.
– Ветеран-ан! Неужели? Ну, извини, не знал, извини, Степан Трофимович. Тогда скажем так: два русских богатыря, два Степана, старый и молодой, а именно, Степан Трофимович Бугорков, ветеран, и
Степан Лапкин, молодой, да ранний, самоотверженно прибежали узнать, не Лукерью ли пойма…
– Ты смеесси, что ли?
– Смеется, гад. Приехал тут, шоферюга вонючий. Убирай свою бандуру, а то щас опрокинем!
– Ладно, я пошутил, мужики. Или шуток не понимаете? Вы же умные люди, земляки, неужели вправду подумали, что я вас выдам какому-то щелкоперу? Но только глядите, чтоб как договорились… Я сейчас поеду в лагерь, а вы времени не теряйте.
– Нам на ферму пора, – сказал Голубок.
– Ничего, успеют.
– А на чем в лагерь-то теперь? – спросил Парфенька.
– Твой велик возьму. Там воду ждут, дойку не начинают. Я в полчаса обернусь.
– Пошли, бабы, пошли, хватит на нее глядеть, окосеете. – Голубка тревожило голодное кряканье утят. – Корм раздадим, уберемся, тогда хоть весь день здесь стойте. А вам, мужики, особое приглашение надобно? Пошли, пошли! Держись тут, Парфен Иваныч, голубок, мы скоро управимся.
Парфенька проследил за шустрым своим сыном, который уже вывел велосипед на дамбу и покатил в лагерь, поглядел в спину большого, как колхозный амбар, Голубка, подгонявшего к утиной ферме своих тружеников, и пошел к заливу искупаться. Высохший пот неприятно стягивал кожу на спине, на груди и в других местах, и Парфенька так свирепо чесался, будто стал шелудивый.
IV
V
– Я думаю, батяня прав, – сказал он и плюнул под ноги рябому кормачу. – Вы готовы слопать ее, делить уж начали, а это ведь не рыба, не щука какая-нибудь.
– Что же по-твоему? – удивился Степка.
– А ты разуй глаза-то, проморгайся, мужик ты беспривязный.
– Почему эт беспривязный?
– Потому что ни скота у вас в Ивановке, ничего, сами нахлебниками живете.
– У вас в Хмелевке больно много!
– Ты на нас не кивай, у нас райцентр, совхоз. Мы люди рабочие. Понял. А рабочий – это гегемон. Что скажем, то и будешь делать. Усек? Передай товарищу.
– Ишь какой, ити его…
– Да, такой. И брови на меня не хмурь, квазимода, пошевели единственной-то извилиной.
– Сам ты это… как, Степк?
– Квазиморда какая-то.
– Молодцы, грамотеи! Но слушайте сюда и проникайтесь. Это не Лукерья какая-нибудь, не рыба, это – мечта всей жизни, сказка, изумрудно-янтарная наяда, уникальное явление природы. Понятно теперь? Ее закон охраняет.
– Понятно. Кто это такая наяда?
– Понял, называется. В Древней Греции так звали нимф, богинь ручьев, речек и озер. Русалки, по-нашему.
– Русалки не такие. Русалки – девушки с рыбьими хвостами.
– А эта? Вы поглядите, какие у нее небесные глаза! А веки с черными длинными ресницами! А плавники-ладошки!… Об этом чуде сегодня же узнает весь район, вся область, а завтра весь просвещенный мир. – Витяй бросил дымящую папироску, спрыгнул на землю к кормачам. – Усекли? И наедет тут начальства всякого, ученых, корреспондентов разных тьма. И рядом с чудом природы они увидят ваши небритые рожи. Поняли теперь, что вам делать?
– Опохмелиться, – сообщил Степка.
– Побриться, – сказал рябой.
– Побриться, и почище. А потом умыться с мылом. С туалетным. И шею помойте, и уши. Подстригите также ногти, волосы, причешитесь. А одежонку не парадную надевайте, а рабочую, хорошо бы чистую, не очень мятую. Тогда вас хоть в газету, хоть в иностранный журнал – русские богатыри Степан…
– Лапкин, – подсказал Степка.
– Лапкин и?…
– Степан Трофимович Бугорков, – сказал рябой обиженно. – Зачем это, Степку сперва, а меня опосля? Он в два раза моложе, сопляк еще, а я трудовой этот… ветеран.
– Ветеран-ан! Неужели? Ну, извини, не знал, извини, Степан Трофимович. Тогда скажем так: два русских богатыря, два Степана, старый и молодой, а именно, Степан Трофимович Бугорков, ветеран, и
Степан Лапкин, молодой, да ранний, самоотверженно прибежали узнать, не Лукерью ли пойма…
– Ты смеесси, что ли?
– Смеется, гад. Приехал тут, шоферюга вонючий. Убирай свою бандуру, а то щас опрокинем!
– Ладно, я пошутил, мужики. Или шуток не понимаете? Вы же умные люди, земляки, неужели вправду подумали, что я вас выдам какому-то щелкоперу? Но только глядите, чтоб как договорились… Я сейчас поеду в лагерь, а вы времени не теряйте.
– Нам на ферму пора, – сказал Голубок.
– Ничего, успеют.
– А на чем в лагерь-то теперь? – спросил Парфенька.
– Твой велик возьму. Там воду ждут, дойку не начинают. Я в полчаса обернусь.
– Пошли, бабы, пошли, хватит на нее глядеть, окосеете. – Голубка тревожило голодное кряканье утят. – Корм раздадим, уберемся, тогда хоть весь день здесь стойте. А вам, мужики, особое приглашение надобно? Пошли, пошли! Держись тут, Парфен Иваныч, голубок, мы скоро управимся.
Парфенька проследил за шустрым своим сыном, который уже вывел велосипед на дамбу и покатил в лагерь, поглядел в спину большого, как колхозный амбар, Голубка, подгонявшего к утиной ферме своих тружеников, и пошел к заливу искупаться. Высохший пот неприятно стягивал кожу на спине, на груди и в других местах, и Парфенька так свирепо чесался, будто стал шелудивый.
IV
Первым из райцентра приехал инспектор рыбнадзора Сидоров-Нерсесян, толстый, квадратный, в мотоциклетном шлеме, в оранжевой куртке и синих спортивных штанах. Он подрулил сверкающий мопед прямо к водовозке, выключил двигатель и, опустив ноги на землю, подозрительно посмотрел на мокрого Парфеньку. Тот еще не высох после купанья и сидел на подножке машины в одних трусах, подставив солнцу худое, жилистое тело, с вишневыми, не раз обмороженными на зимних рыбалках руками. Точнее, кистями рук.
– Доловился, – презрительно констатировал Сидоров-Нерсесян, не слезая с мопеда. – А говорили, самый опытный рыбак, слушай. Что вот с тобой делать?
– Не знаю. – Парфенька уже стоял, поспешно оправляя прилипшие трусы. Он боялся всякого начальства, а нового рыбнадзора в особенности: хоть и на мопеде ездит, как мальчишка, а сурьезного склада мужик, черный весь, угрюмый, из кавказской страны родом, и глаза, как угли, так и жгут, так и жгут – я думал, метра на три пымаю, от силы на четыре… Я думал…
– Он думал! – Сидоров-Нерсесян усмехнулся. – Ты, слушай, умеешь думать, а? Что ж, так и запишем: он думал и поэтому нарушал умышленно, с сознательной целью.
– Я не нарушал, Тигран Вартаныч.
– Вартан Тигранович!
– Я и говорю, это… не нарушал, одну рыбу пымать хотел.
– Одну на три метра, да? А сколько, слушай, весит три метра, норма, да? Пять килограммов, да?
– Я в мыслях только хотел. Мечтал.
– А мечтать на столько мало, да? Сколько, слушай, весит один метр трехметровая щука, знаешь?
– Это не щука, Тигран Варта…
– Что-о? Что, по-твоему?
– Сперва, думали, Лукерья, Витяй говорит, наяда, а я не знаю.
– Не знаешь, а ловишь, старый хулиган. – Сидоров-Нерсесян тяжело перенес короткую толстую ногу в резиновом ботике через сиденье на траву, прислонил мопед к водовозке. – Составим акт. За все излишки заплатишь, браконьерская фигура.
– Какие излишки, Тигран Вартаныч?
– Ва-артан Тигранович, слушай! Норма на удочку пять килограмм? Пять. А у тебя, слушай, сколько?
– Не знаю.
– Опять не знаю. Вот составим акт, узнаешь.
– Взвесить надо сперва.
– Взвесим, слушай, взвесим, не беспокойся. – Он достал из нагрудного кармана куртки пружинные весы чуть больше авторучки, посмотрел на них, потом на улыбнувшегося невольно Парфеньку. – Тебе весело, да? Я тебе посмеюсь, слушай! Где рыба?
– В воде, Тигран… эта… Тиграныч Вартан…
– Вартан Тигранович, сколько раз говорить! Начальника своего не знаешь, старая мормышка! В какой воде, слушай? Смеяться, да?
– В этой, в машинной, – Парфенька ткнул вздрагивающей рукой в цистерну, – ив той, в заливе которая.
– В той, в этой, слушай… – Сидоров-Нерсесян, довольный, что напугал Парфеньку, смягчился: – А шланг зачем? Да цветной еще, широкий. Никогда не видал таких толстых.
– Это не шланг, это рыба. Неизвестная. Голубок думал, что Лукерья, а это не Лукерья и совсем не щука.
– Не Лукерья, не щука… Ты мне ваньку, понимаешь, не гоняй, ты… Хм… – Сидоров-Нерсесян озадаченно умолк, потрогал толстенный шланг рукой, заметил его ответную дрожь, плотную чешую, заглянул под машину на берег и, разогнувшись, уставился на Парфеньку: – Хочешь уйти от наказанья, да? Ты что наделал, слушай! Мне говорили, Шатунов, что ты особенный, но чтобы до таких мер…
– Да я это… Ватран Тиграныч…
– Вартан, а не Ватран, русским языком говорю! Ну?
– Никогда не нарушал… это… ей-богу, хоть кого спроси, а взвесить, как ее взвесишь, когда она не кончается.
– Подождем, когда кончится, слушай. И оденься, скоро милиция приедет. Давно поймал?
– Нне-да-аввно. – Парфенька уже прыгал на одной ноге, целясь другой в штанину и оступаясь.
Он стыдился сегодня своей привычной послушности, чувствовал сперва слабое, а потом все нарастающее внутреннее сопротивление могучему Тиграну Вартану… в общем, кавказскому Сидорову и боялся этого своего желания возражать начальству, не понимал себя. И не мог понять, потому что сегодня первым из людей дотянулся до вечно убегающего, как линия горизонта, идеала, смело вцепился в эту живую, неровную, безразмерную линию, не дал ей отодвинуться, удержал ее, усмирил, добился полного или почти полного подчинения, и при этом чувствовал себя необычайно сильным, смелым, ловким, умным, терпеливым, мужественным. Как всегда на рыбалке. Будь он другим, не видать бы людям такого чуда, а теперь – вот оно, глядите кому сколько влезет, не жалко. Грозный Тигран Нерсесян, кавказский Сидоров, уже нагляделся, сел вон под ветлу и размышляет, как наказать Парфеньку. Будто он простой браконьер, а не герой, который только что испытал звездные свои минуты, узнал о могуществе и величии рода Шатуновых, ощутил мощный разряд его наследственного тока – от тех волжских рыбаков, охотников, крестьян, солдат, бурлаков, опять крестьян и солдат, которые растили и передавали друг'другу семя нынешнего Парфеньки, копили ту электродвижущую силу, которая дала на конце родовой цепочки ослепительный разряд подвига. Впрочем, все это Парфенька лишь смутно чувствовал и сильно колебался в правоте своих чувств, потому что робость свою перед инспектором рыбнадзора до конца не преодолел.
– Цел, батяня? – заорал Витяй, свалив велосипед у ног вздрогнувшего отца. – О-о, да к нам Сидор Нерсесянович явились, привет начальству!
– Сидоров-Нерсесян, дурак! – Инспектор, сидевший в тени ветлы, презрительно повернулся к ним спиной. – Какие бестолковые отец с сыном! Яблочко от яблоньки недалеко растет.
Парфенька приложил палец к губам, – не связывайся, сынок, – спросил тихонько:
– Не ругали тебя доярки-то, обойдутся?
– О чем разговор! Такой народ не сломить никакими лишениями. Из деревни пожарную машину вызвали, она слила им свою цистерну – бидоны помыть, то-се. С рыбой как думаешь? Живой ее не довезти – разорвем надвое или обдерем, если волоком.
– Не знаю, сынок. Тут надо Сеню Хромкина, без него и без техники не.получится.
– Съездить? – Витяй оглянулся на враждебную спину инспектора у ветлы, успокоил отца разудалой улыбкой. – Не поддавайся, батяня, я – мигом! – Сграбастал за рога сверкающий мопед, оседлал его, лягнул ногой по педали и, обдав дымным ревом, покатил.
Никого не боится, разбойник.
Грузный Сидоров-Нерсесян на диво быстро вскочил и проворно наладился вслед, но бежать в гору такому солидному человеку было тяжело, и он, задохнувшись, остановился, потряс кулаком длинноволосой уменьшающейся фигуре.
Потом вернулся к Парфеньке.
– Куда двинул своего отростка, речная коряга? Вину хочешь усугублять, да? Па-ачему молчишь, слушай? Разбой па-ащряешь, да?
Парфенька стоял перед надвинувшимся на него инспектором, глядел в его страшные черно-лакированные глаза и не пятился, не отступал, не отводил взгляда. Впервые в жизни. Родовая шатуновская цепочка натянулась струной вслед за Витяем и уже вибрировала-пела от предельного напряжения, и мчались по ней другие сигналы – протеста, неповиновения, бунта, решимости стоять до конца.
И Парфенька не отступил, не отвел взгляда. Он вспомнил разудалую улыбку Витяя, не очень путевого, но смелого, бестрепетного, готового на все, и сам облегченно улыбнулся. Уверенное продолжение Парфеньки в этом мире, продолжение всего рода Шатуновых, а значит, и всей жизни сулилось сбыться. Да и эту чудо-рыбину, сказочно-пригожую Лукерью-наяду, поймал в конце концов не Сидоров-Нерсесян, а Парфенька, и он запросто может назвать ее в честь своей супруги Пелагеей, хотя больно уж большая, как-то не подходит к настоящей Пелагее, особенно к нынешней, старой. А вот когда была молодая…
– Черт с тобой, старая мормышка, – отступил инспектор. – Приедет милиция, за все, слушай, подведем расчет. Не думай, что твой косматый сыночек уйдет от меня. Примем меры, не думай.
Он опять пошел под ветлу, сел в ее тень на траву и привалился спиной к стволу. С этим народом никогда покоя нет. Никогда и нигде, слушай. Самый беспокойный и безграничный народ – это наш великий, слушай, русский, так называемый старший брат, аксакал советских народов. И нигде у него порядка нет, ни на учреждениях, ни в предприятиях. В областной конторе работал – совещания да бумаги, сюда, к самой Волге перешел – браконьеры и нарушения. Там заседают, тут воруют. Как это так, слушай? Где смысл и правильность жизни? Или старшему брату все можно, да? А ты подумал, дорогой, что младшие братья у тебя учатся?…
– Вроде дрожит, – сказал Парфенька. Кинулся к водовозке, притронулся рукой к напряженно свисающему телу рыбы и ощутил едва заметное мерцание. Встав на колесо, он ухватился за скобу и влез на цистерну. Вода в ней сверху вроде бы покрывалась пузырьками. – Задыхается, – крикнул тревожно он, спрыгивая на траву. – Задыхается она, Тигран Вартаныч!
– Ва-артан Тигранович, а не Тигран Вартанович, – устало поправил инспектор. Однако поднялся, подошел к Парфеньке и лично убедился, что рыба вздрагивает, а над горловиной цистерны белеют пузырьки пены. Что тут делать? Ничего примерного не сделаешь. А вслух приказал строго: – Сейчас же принимай экстренные меры, слушай.
– Ага, меры, – заторопился Парфенька. – Воду надо другую. Я пока ведром зачну таскать, ладно? Крантик откручу, спущу малость, а сверху стану доливать свежей.
– Чем ты, слушай, дольешь, умная твоя голова?
– Ведрами. У Витяя есть, он запасливый. А вы поезжайте скорее в Ивановку, пожарную машину возьмите.
– Па-ачему, слушай, я в Ивановку, а ты здесь?
– Так ведь, это… не дадут мне, а вы начальник… товарищ этот…
– Браконьер – товарищ? Нашел товарища. Друг еще скажешь, да?
– Нет, гражданин… этот… Сидоров-Нерсесянов.
– Нерсесян! Все перепутал, пенсионная книжка. На чем я поеду? Смеешься, да?
– На велике, тут же близко. А взад – на машине. Вот нате, берите. Да скорее поезжайте, не думайте лишнего – задохнется же! – Сунул ему свой велосипед, подтолкнул в плечо и кинулся к машине за ведрами.
Сидоров-Нерсесян не привык к такой бесцеремонности, помотал головой, осуждая бестолкового браконьера, однако послушался и вывел велосипед на взгорок. Прежде чем сесть, оглянулся сверху и увидел Парфеньку уже бегущим от залива с двумя полными ведрами в руках, жестяным и резиновым. Быстрый человек, хоть и нарушитель. Почему-то жалость к рыбе проявил, хотя не должен проявлять: браконьер же!
Кривоносый ивановский пожарник сперва отказал в машине, не понимая со сна, зачем для пойманной рыбы, к тому же одной-единственной, целая цистерна воды, но когда узнал, что рыба пока без конца и поймана лишь частично, вскочил за руль, хлопнул дверцей и покатил к заливу, позабыв про инспектора. Будто его совсем не было и кривоносый пожарник сам догадался спасти рыбу. Такой негодник, слушай. Никакого уважения к начальнику. Ну подожди же!
Сидоров-Нерсесян оседлал велосипед, приподнялся и всем шестипудовым весом нажал на педали. Не уйдешь, сукин сынок!
За деревней, на ухабистой полевой дороге он нагнал ковыляющую по-утиному красную машину, погрозил кабине кулаком и вырвался вперед..Чтобы какой-то лежебокий пожарник, слушай, обгонял советский рыбнадзор – не будет такого происшествия, понимаешь!
Парфенька встретил его с ликованием.
– Ну молодец, начальник! Спасибо! На велике машину обогнал, а! Ближе, ближе подъезжай! – закричал он пожарнику, показывая рукой на водовозку и забегая вперед, чтобы заслонить лежащее на траве тело рыбы: наедет ненароком, бестолочь.
Пожарник ловко поставил свою машину рядом с водовозкой и выскочил смотреть чудо, но Парфенька погнал его работать:
– Потом наглядишься, потом. Живо скачивай воду в нашу цистерну. А вы, гражданин начальник, берите шланг водовозки. Как я кран отверну, так поливайте рыбину на берегу. Чего зря воде пропадать. Ну, с богом!…
В несколько минут они слили «старую» воду из водовозки на заблестевшее в траве тело рыбы, закачали ей из пожарной машины, свежей, и пожарник отправился на экскурсию, охая и качая головой в форменном картузе, а Сидоров-Нерсесян сел на подножку водовозки покурить. Задымив «казбечину», он протянул коробку Парфеньке. Тот помотал заячьим малахаем:
– Не привержен.
Сидоров-Нерсесян сдвинул на затылок мотоциклетный шлем:
– Ты, может, и не пьешь?
– Не пью. Я только чай люблю, гражданин начальник. И еще квас. Хотел сюда захватить холодненького, с вечера в термоске припас, да забыл в торопливости. Лучше кваса напитка нету.
– Какой же ты, слушай, браконьер, если не куришь, не пьешь, ничего другого не делаешь? И рыбу жалеешь?
– Завсегда жалею.
– А ловишь?
– Всю жизнь ловлю. Судьба такая, чтобы ловить. А вы меня ловите, по своей должности…
– Му-удрец! Все вместе поставил: меня, себя, рыбу… Я не тебя ловлю, слушай, я – рыбнадзор, обязанности выполняю, долг. Высокий гражданский, понимаешь, долг. Я – персонал, слушай!
– Это мы понимаем. А только зачем нас гонять, когда все одно ей жизни нет? Вон «Химмаш» недавно свою гадость в Волгу спустил, директора сняли. Эх, гражданин начальник!…
– Чего «эх», чего «эх», слушай! Если завод нарушает, и ты должен нарушать, да?
– Не нарушал я. Мне же много не надо, я же для народу…
– Все мы, слушай, для народа, а разберешься в последовательности – против. И ты первый.
– Доловился, – презрительно констатировал Сидоров-Нерсесян, не слезая с мопеда. – А говорили, самый опытный рыбак, слушай. Что вот с тобой делать?
– Не знаю. – Парфенька уже стоял, поспешно оправляя прилипшие трусы. Он боялся всякого начальства, а нового рыбнадзора в особенности: хоть и на мопеде ездит, как мальчишка, а сурьезного склада мужик, черный весь, угрюмый, из кавказской страны родом, и глаза, как угли, так и жгут, так и жгут – я думал, метра на три пымаю, от силы на четыре… Я думал…
– Он думал! – Сидоров-Нерсесян усмехнулся. – Ты, слушай, умеешь думать, а? Что ж, так и запишем: он думал и поэтому нарушал умышленно, с сознательной целью.
– Я не нарушал, Тигран Вартаныч.
– Вартан Тигранович!
– Я и говорю, это… не нарушал, одну рыбу пымать хотел.
– Одну на три метра, да? А сколько, слушай, весит три метра, норма, да? Пять килограммов, да?
– Я в мыслях только хотел. Мечтал.
– А мечтать на столько мало, да? Сколько, слушай, весит один метр трехметровая щука, знаешь?
– Это не щука, Тигран Варта…
– Что-о? Что, по-твоему?
– Сперва, думали, Лукерья, Витяй говорит, наяда, а я не знаю.
– Не знаешь, а ловишь, старый хулиган. – Сидоров-Нерсесян тяжело перенес короткую толстую ногу в резиновом ботике через сиденье на траву, прислонил мопед к водовозке. – Составим акт. За все излишки заплатишь, браконьерская фигура.
– Какие излишки, Тигран Вартаныч?
– Ва-артан Тигранович, слушай! Норма на удочку пять килограмм? Пять. А у тебя, слушай, сколько?
– Не знаю.
– Опять не знаю. Вот составим акт, узнаешь.
– Взвесить надо сперва.
– Взвесим, слушай, взвесим, не беспокойся. – Он достал из нагрудного кармана куртки пружинные весы чуть больше авторучки, посмотрел на них, потом на улыбнувшегося невольно Парфеньку. – Тебе весело, да? Я тебе посмеюсь, слушай! Где рыба?
– В воде, Тигран… эта… Тиграныч Вартан…
– Вартан Тигранович, сколько раз говорить! Начальника своего не знаешь, старая мормышка! В какой воде, слушай? Смеяться, да?
– В этой, в машинной, – Парфенька ткнул вздрагивающей рукой в цистерну, – ив той, в заливе которая.
– В той, в этой, слушай… – Сидоров-Нерсесян, довольный, что напугал Парфеньку, смягчился: – А шланг зачем? Да цветной еще, широкий. Никогда не видал таких толстых.
– Это не шланг, это рыба. Неизвестная. Голубок думал, что Лукерья, а это не Лукерья и совсем не щука.
– Не Лукерья, не щука… Ты мне ваньку, понимаешь, не гоняй, ты… Хм… – Сидоров-Нерсесян озадаченно умолк, потрогал толстенный шланг рукой, заметил его ответную дрожь, плотную чешую, заглянул под машину на берег и, разогнувшись, уставился на Парфеньку: – Хочешь уйти от наказанья, да? Ты что наделал, слушай! Мне говорили, Шатунов, что ты особенный, но чтобы до таких мер…
– Да я это… Ватран Тиграныч…
– Вартан, а не Ватран, русским языком говорю! Ну?
– Никогда не нарушал… это… ей-богу, хоть кого спроси, а взвесить, как ее взвесишь, когда она не кончается.
– Подождем, когда кончится, слушай. И оденься, скоро милиция приедет. Давно поймал?
– Нне-да-аввно. – Парфенька уже прыгал на одной ноге, целясь другой в штанину и оступаясь.
Он стыдился сегодня своей привычной послушности, чувствовал сперва слабое, а потом все нарастающее внутреннее сопротивление могучему Тиграну Вартану… в общем, кавказскому Сидорову и боялся этого своего желания возражать начальству, не понимал себя. И не мог понять, потому что сегодня первым из людей дотянулся до вечно убегающего, как линия горизонта, идеала, смело вцепился в эту живую, неровную, безразмерную линию, не дал ей отодвинуться, удержал ее, усмирил, добился полного или почти полного подчинения, и при этом чувствовал себя необычайно сильным, смелым, ловким, умным, терпеливым, мужественным. Как всегда на рыбалке. Будь он другим, не видать бы людям такого чуда, а теперь – вот оно, глядите кому сколько влезет, не жалко. Грозный Тигран Нерсесян, кавказский Сидоров, уже нагляделся, сел вон под ветлу и размышляет, как наказать Парфеньку. Будто он простой браконьер, а не герой, который только что испытал звездные свои минуты, узнал о могуществе и величии рода Шатуновых, ощутил мощный разряд его наследственного тока – от тех волжских рыбаков, охотников, крестьян, солдат, бурлаков, опять крестьян и солдат, которые растили и передавали друг'другу семя нынешнего Парфеньки, копили ту электродвижущую силу, которая дала на конце родовой цепочки ослепительный разряд подвига. Впрочем, все это Парфенька лишь смутно чувствовал и сильно колебался в правоте своих чувств, потому что робость свою перед инспектором рыбнадзора до конца не преодолел.
– Цел, батяня? – заорал Витяй, свалив велосипед у ног вздрогнувшего отца. – О-о, да к нам Сидор Нерсесянович явились, привет начальству!
– Сидоров-Нерсесян, дурак! – Инспектор, сидевший в тени ветлы, презрительно повернулся к ним спиной. – Какие бестолковые отец с сыном! Яблочко от яблоньки недалеко растет.
Парфенька приложил палец к губам, – не связывайся, сынок, – спросил тихонько:
– Не ругали тебя доярки-то, обойдутся?
– О чем разговор! Такой народ не сломить никакими лишениями. Из деревни пожарную машину вызвали, она слила им свою цистерну – бидоны помыть, то-се. С рыбой как думаешь? Живой ее не довезти – разорвем надвое или обдерем, если волоком.
– Не знаю, сынок. Тут надо Сеню Хромкина, без него и без техники не.получится.
– Съездить? – Витяй оглянулся на враждебную спину инспектора у ветлы, успокоил отца разудалой улыбкой. – Не поддавайся, батяня, я – мигом! – Сграбастал за рога сверкающий мопед, оседлал его, лягнул ногой по педали и, обдав дымным ревом, покатил.
Никого не боится, разбойник.
Грузный Сидоров-Нерсесян на диво быстро вскочил и проворно наладился вслед, но бежать в гору такому солидному человеку было тяжело, и он, задохнувшись, остановился, потряс кулаком длинноволосой уменьшающейся фигуре.
Потом вернулся к Парфеньке.
– Куда двинул своего отростка, речная коряга? Вину хочешь усугублять, да? Па-ачему молчишь, слушай? Разбой па-ащряешь, да?
Парфенька стоял перед надвинувшимся на него инспектором, глядел в его страшные черно-лакированные глаза и не пятился, не отступал, не отводил взгляда. Впервые в жизни. Родовая шатуновская цепочка натянулась струной вслед за Витяем и уже вибрировала-пела от предельного напряжения, и мчались по ней другие сигналы – протеста, неповиновения, бунта, решимости стоять до конца.
И Парфенька не отступил, не отвел взгляда. Он вспомнил разудалую улыбку Витяя, не очень путевого, но смелого, бестрепетного, готового на все, и сам облегченно улыбнулся. Уверенное продолжение Парфеньки в этом мире, продолжение всего рода Шатуновых, а значит, и всей жизни сулилось сбыться. Да и эту чудо-рыбину, сказочно-пригожую Лукерью-наяду, поймал в конце концов не Сидоров-Нерсесян, а Парфенька, и он запросто может назвать ее в честь своей супруги Пелагеей, хотя больно уж большая, как-то не подходит к настоящей Пелагее, особенно к нынешней, старой. А вот когда была молодая…
– Черт с тобой, старая мормышка, – отступил инспектор. – Приедет милиция, за все, слушай, подведем расчет. Не думай, что твой косматый сыночек уйдет от меня. Примем меры, не думай.
Он опять пошел под ветлу, сел в ее тень на траву и привалился спиной к стволу. С этим народом никогда покоя нет. Никогда и нигде, слушай. Самый беспокойный и безграничный народ – это наш великий, слушай, русский, так называемый старший брат, аксакал советских народов. И нигде у него порядка нет, ни на учреждениях, ни в предприятиях. В областной конторе работал – совещания да бумаги, сюда, к самой Волге перешел – браконьеры и нарушения. Там заседают, тут воруют. Как это так, слушай? Где смысл и правильность жизни? Или старшему брату все можно, да? А ты подумал, дорогой, что младшие братья у тебя учатся?…
– Вроде дрожит, – сказал Парфенька. Кинулся к водовозке, притронулся рукой к напряженно свисающему телу рыбы и ощутил едва заметное мерцание. Встав на колесо, он ухватился за скобу и влез на цистерну. Вода в ней сверху вроде бы покрывалась пузырьками. – Задыхается, – крикнул тревожно он, спрыгивая на траву. – Задыхается она, Тигран Вартаныч!
– Ва-артан Тигранович, а не Тигран Вартанович, – устало поправил инспектор. Однако поднялся, подошел к Парфеньке и лично убедился, что рыба вздрагивает, а над горловиной цистерны белеют пузырьки пены. Что тут делать? Ничего примерного не сделаешь. А вслух приказал строго: – Сейчас же принимай экстренные меры, слушай.
– Ага, меры, – заторопился Парфенька. – Воду надо другую. Я пока ведром зачну таскать, ладно? Крантик откручу, спущу малость, а сверху стану доливать свежей.
– Чем ты, слушай, дольешь, умная твоя голова?
– Ведрами. У Витяя есть, он запасливый. А вы поезжайте скорее в Ивановку, пожарную машину возьмите.
– Па-ачему, слушай, я в Ивановку, а ты здесь?
– Так ведь, это… не дадут мне, а вы начальник… товарищ этот…
– Браконьер – товарищ? Нашел товарища. Друг еще скажешь, да?
– Нет, гражданин… этот… Сидоров-Нерсесянов.
– Нерсесян! Все перепутал, пенсионная книжка. На чем я поеду? Смеешься, да?
– На велике, тут же близко. А взад – на машине. Вот нате, берите. Да скорее поезжайте, не думайте лишнего – задохнется же! – Сунул ему свой велосипед, подтолкнул в плечо и кинулся к машине за ведрами.
Сидоров-Нерсесян не привык к такой бесцеремонности, помотал головой, осуждая бестолкового браконьера, однако послушался и вывел велосипед на взгорок. Прежде чем сесть, оглянулся сверху и увидел Парфеньку уже бегущим от залива с двумя полными ведрами в руках, жестяным и резиновым. Быстрый человек, хоть и нарушитель. Почему-то жалость к рыбе проявил, хотя не должен проявлять: браконьер же!
Кривоносый ивановский пожарник сперва отказал в машине, не понимая со сна, зачем для пойманной рыбы, к тому же одной-единственной, целая цистерна воды, но когда узнал, что рыба пока без конца и поймана лишь частично, вскочил за руль, хлопнул дверцей и покатил к заливу, позабыв про инспектора. Будто его совсем не было и кривоносый пожарник сам догадался спасти рыбу. Такой негодник, слушай. Никакого уважения к начальнику. Ну подожди же!
Сидоров-Нерсесян оседлал велосипед, приподнялся и всем шестипудовым весом нажал на педали. Не уйдешь, сукин сынок!
За деревней, на ухабистой полевой дороге он нагнал ковыляющую по-утиному красную машину, погрозил кабине кулаком и вырвался вперед..Чтобы какой-то лежебокий пожарник, слушай, обгонял советский рыбнадзор – не будет такого происшествия, понимаешь!
Парфенька встретил его с ликованием.
– Ну молодец, начальник! Спасибо! На велике машину обогнал, а! Ближе, ближе подъезжай! – закричал он пожарнику, показывая рукой на водовозку и забегая вперед, чтобы заслонить лежащее на траве тело рыбы: наедет ненароком, бестолочь.
Пожарник ловко поставил свою машину рядом с водовозкой и выскочил смотреть чудо, но Парфенька погнал его работать:
– Потом наглядишься, потом. Живо скачивай воду в нашу цистерну. А вы, гражданин начальник, берите шланг водовозки. Как я кран отверну, так поливайте рыбину на берегу. Чего зря воде пропадать. Ну, с богом!…
В несколько минут они слили «старую» воду из водовозки на заблестевшее в траве тело рыбы, закачали ей из пожарной машины, свежей, и пожарник отправился на экскурсию, охая и качая головой в форменном картузе, а Сидоров-Нерсесян сел на подножку водовозки покурить. Задымив «казбечину», он протянул коробку Парфеньке. Тот помотал заячьим малахаем:
– Не привержен.
Сидоров-Нерсесян сдвинул на затылок мотоциклетный шлем:
– Ты, может, и не пьешь?
– Не пью. Я только чай люблю, гражданин начальник. И еще квас. Хотел сюда захватить холодненького, с вечера в термоске припас, да забыл в торопливости. Лучше кваса напитка нету.
– Какой же ты, слушай, браконьер, если не куришь, не пьешь, ничего другого не делаешь? И рыбу жалеешь?
– Завсегда жалею.
– А ловишь?
– Всю жизнь ловлю. Судьба такая, чтобы ловить. А вы меня ловите, по своей должности…
– Му-удрец! Все вместе поставил: меня, себя, рыбу… Я не тебя ловлю, слушай, я – рыбнадзор, обязанности выполняю, долг. Высокий гражданский, понимаешь, долг. Я – персонал, слушай!
– Это мы понимаем. А только зачем нас гонять, когда все одно ей жизни нет? Вон «Химмаш» недавно свою гадость в Волгу спустил, директора сняли. Эх, гражданин начальник!…
– Чего «эх», чего «эх», слушай! Если завод нарушает, и ты должен нарушать, да?
– Не нарушал я. Мне же много не надо, я же для народу…
– Все мы, слушай, для народа, а разберешься в последовательности – против. И ты первый.
V
К шести часам в утреннюю перекличку ивановских петухов ввязались весело собаки, деревянно застукали калитки и двери, чаще зазвучали людские голоса, потом затрещали мотоциклы и мопеды, заурчали грузовики и тракторы – деревня собиралась на колхозную работу.
Парфенька, любивший эту трудовую музыку, лежал на траве у водовозки и блаженствовал, пока не уловил на самом распевном месте сбой и короткое замешательство. Он насторожился: слишком уж резко выделилась железная трель мотоциклов. Но вот оглашенно завизжали и мопеды, взревели, давя голоса людей, тракторы, завыла сирена второй пожарной машины, и весь этот гремучий базар угрожающе-стремительно стал нарастать. Парфенька вскочил:
– К нам грянули!
– Ну и что? – Сидоров-Нерсесян нехотя встал с подножки машины. – Экскурсия, может быть? Может. И если граждане хотят…
– Они же напугают ее; растопчут!
– Не бойся, слушай. Она сама любого гражданина напугает. Вот увидят ее и назад побегут. – Но все же поманил пальцем кривоносого пожарника, собравшегося уезжать: – Подожди, слушай. Вода у тебя осталась?… Тогда приготовь шланг. Если будет нарушение, пустишь струю.
– На людей? Не имею права.
– Я отвечаю, слушай. Ты включи, я сам направлю. Нельзя, слушай, губить народное добро. Так, Шатунов?
– Истинная правда, начальник. Спасибо вам, век не забуду! Вот, вот они, вороны!
На бугор выскочили два пламенных сверкающих мотоцикла «Ява» и один шустрый, тоже красный и хромированный мопед. Их всадники на миг застопорились, и один из-под ладони, как богатырь с известной картины, поглядел на люцерновую луговину и машины перед заливом.
– Здесь! – крикнул он, и все трое с треском покатились вниз, к рыбе.
Сидоров-Нерсесян с Парфенькой встали у водовозки, прикрывая рыбу, но с бугра вылетело еще несколько мотоциклов и мопедов, потом покатились велосипедисты, затем взгромоздились четыре трактора «Беларусь» с навесными культиваторами и сеноуборочными орудиями, вторая пожарная машина и два бортовых «газона» с народом, бежал, обливаясь потом, пеший люд. В несколько минут берег залива был затоплен техникой и людьми, которые сразу же бросились к чудо-рыбине.
– Не трогать, ироды!… Не бери, слушай! – кричали Сидоров-Нерсесян с Парфенькой, расталкивая народ.
Но вдоль рыбины, с обоих ее боков, уже толпилась от водовозки до самого залива двухрядная шумная очередь.
– Где же полторы сажени, когда без конца? Сплетники.
– Да не Лукерья это, говорил же Бугор!
– Везет человеку!
– Парфеньке? Ага, он такой…
– Я тоже его знаю. Про него даже в газете писали.
– Бабы, бабоньки, дайте хоть одним глазком!
– Кто писал-то? Мухин и Комаровский?
– Убери лопату, не трожь.
– А что? И они, и сам Коптилкин. В областной теперь служит, «спецкор» подписывается. Спец, понял?
– А наш Парфенька не спец? Он покажет, где у рыбы титьки.
Парфенька взял пожарный шланг и направил наконечник ствола на толпу. О рыбе не только говорили, ее трогали ногами, руками, граблями, вилами, мотыгами… Но вот кто-то заорал лихоматом: «Электрическая! Берегись, током бьет!» – и в этот момент в заливе раздались могучие всплески сразу в нескольких местах, из горловины водовозки выбросился хрустальный фонтан брызг, а тело на влажной траве стремительно приподнялось, изогнулось и, встряхнувшись, расшвыряло шумящую очередь.
– Давай! – приказал Сидоров-Нерсесян, и пожарник включил мотопомпу.
Убойная струя сверкающим клинком взмыла в небо, но Парфенька направил ее на остатки толпы, опрокидывая ближних и поливая дальних. Берег с измятой травой, где лежала вздрагивающая рыбина, мигом очистился.
– Молодец! – одобрил Сидоров-Нерсесян. – Не ты молодец, Шатунов, а рыба молодец. Я говорил, она любого гражданина напугает, а? Говорил, слушай?
– Так точно, гражданин начальник, говорил…
– Это кто на моей земле начальник? Почему такое безобразие с утра?
Парфенька оглянулся и бросил шланг на траву. От «уазика» с брезентовой кабинкой – и когда черт принес! – двигался к ним присадистый, квадратный Семируков в очках, председатель ивановского колхоза. Мельком глянув на невзрачного Парфеньку, он остановился перед Сидоровым-Нерсесяном:
– Что за спортсмен в шлеме? Сейчас же освободи участок и прекрати хулиганство!
– Я-а?! – Косматые и черные, как ночь, брови инспектора вскинулись на лоб. – Ты чего позволяешь, слушай? Ты с ума свихнулся, да? Мы для народа стараемся, для тружеников…
– Для народа?! А это что такое? А это? А это?! – Семируков махнул рукой в одну сторону, в другую, ткнул под ноги: люцерна почти на половине участка уложена как войлочная подстилка, мокрые колхозные труженики, рассеянные Парфенькой, возбужденно отряхиваются и обмениваются впечатлениями, не думая о работе, могучая техника в беспорядке стоит по косогору, окутанная дымом: моторы остались не-выключенными. – Вы всему колхозу нанесли непоправимый вред. Скажешь, не так?
Сидоров-Нерсесян с укором посмотрел на Парфеньку: «Говорил я тебе о вреде, слушай?» – но в обиду не дал:
– Не так, председатель. Мы не виноваты, мы хотели…
– А кто виноват, по-твоему? Люди на работе должны быть, у нас сенокос в разгаре, прополка затянулась, жара стоит несусветная, а вы… Где рыба?
Эта? – Семируков поправил указательным пальцем очки, вгляделся. – Хм, ничего, подходящая. Вытаскивайте всю и везите на приемный пункт – сдадим в счет плана второго квартала.
– Что? Ты чего командуешь, слушай? Ты знаешь, что это?
– Знаю: Лукерья. И чтоб по весу сдать, под квитанцию, понятно? Эй, Стасик! – крикнул он шоферу ближнего грузовика. – Отвезешь народ на сенокос и дуй в город за фуражом для уток.
– Да зна-аю. – Длинноволосый белобрысый Стасик неохотно полез в кабину.
– Ни черта ты не знаешь! Молодежь называется, смена. Сколько раз говорил, чтобы машины на остановках глушили – у всех работают! Об экономии горючего только мы с бухгалтером думаем… И оба пожарника здесь! А ну марш все по местам, черти драповые!
– Это не Лукерья, – возразил наконец Парфенька. – Мой Витяй говорит, это наяда, речная русалка.
– Все равно сдать. Мы первый квартал по мясу едва вытянули, а вы русалок выдумываете. И за люцерну мне возместите сполна. Здесь больше гектара измято. Эй, Головушкин! Василий Кузьмич! – Председатель махнул рукой мокрому мужику, выливавшему из туфель воду, и двинулся к нему. – Капусту и огурцы полить сейчас же, а женщин отвезти на свеклу во вторую бригаду, а не в первую. И чего там Кутузкин возится столько…
Сидоров-Нерсесян и Парфенька поглядели ему вслед и опять сели в тень водовозки, наблюдая за отъездом ивановцев. Кривоносый пожарник тоже хотел уехать, но Парфенька упросил его остаться, и он поехал к берегу заправиться – близилось время менять для рыбы воду. Чего уж отступать, когда ввязался. Да и Семируков уехал, хотя скоро новое начальство припожалует, районное. До него управиться бы.
Прежде начальства притутулили, однако, Витяй и Сеня Хромкин. Сидоров-Нерсесян сразу кинулся к своему мопеду, ворча, что он новый, слушай, обкатку еще полностью не прошел, и нельзя, слушай, вдвоем ездить, но, плюнув на цилиндр, с удивлением увидел, что слюна не закипела.
– Мы же под горку накатом ехали, – сказал Витяй. – Мы народ крестьянский, бережливый. Так, ба-тяня?
Парфенька не ответил и, поднявшись, заторопился к Сене, который уже взобрался на цистерну и деловито глядел в люк.
– Кто это? – поинтересовался Сидоров-Нерсесян.
– Главный изобретатель Хмелевки, профессор трудоемких процессов в животноводстве, – сказал Витяй серьезно. – И еще академик философических наук.
– Такой косорукий [5], лысый головастик в тапках – академик, да? Ты смеешься, слушай?
– Нисколько, Сидор Нерсесянович.
– Сидоров-Нерсесян, говорил же! Двойная фамилия: Сидоров и еще Нерсесян, понимаешь? С женой поменялся, с супругой. Она стала Нерсесян, а я – Сидоров, понял?
– И девичьи фамилии тоже, значит, оставили?
– А?… Да, да, оставили. Только жена стала Нерсесян-Сидорова, а я – Сидоров-Нерсесян. И не путай, пожалуйста, слушай!
– Ладно. Память у меня крепкая, товарищ Сидоров-Нерсесян. Надумали, что делать с моим отцом?
Парфенька, любивший эту трудовую музыку, лежал на траве у водовозки и блаженствовал, пока не уловил на самом распевном месте сбой и короткое замешательство. Он насторожился: слишком уж резко выделилась железная трель мотоциклов. Но вот оглашенно завизжали и мопеды, взревели, давя голоса людей, тракторы, завыла сирена второй пожарной машины, и весь этот гремучий базар угрожающе-стремительно стал нарастать. Парфенька вскочил:
– К нам грянули!
– Ну и что? – Сидоров-Нерсесян нехотя встал с подножки машины. – Экскурсия, может быть? Может. И если граждане хотят…
– Они же напугают ее; растопчут!
– Не бойся, слушай. Она сама любого гражданина напугает. Вот увидят ее и назад побегут. – Но все же поманил пальцем кривоносого пожарника, собравшегося уезжать: – Подожди, слушай. Вода у тебя осталась?… Тогда приготовь шланг. Если будет нарушение, пустишь струю.
– На людей? Не имею права.
– Я отвечаю, слушай. Ты включи, я сам направлю. Нельзя, слушай, губить народное добро. Так, Шатунов?
– Истинная правда, начальник. Спасибо вам, век не забуду! Вот, вот они, вороны!
На бугор выскочили два пламенных сверкающих мотоцикла «Ява» и один шустрый, тоже красный и хромированный мопед. Их всадники на миг застопорились, и один из-под ладони, как богатырь с известной картины, поглядел на люцерновую луговину и машины перед заливом.
– Здесь! – крикнул он, и все трое с треском покатились вниз, к рыбе.
Сидоров-Нерсесян с Парфенькой встали у водовозки, прикрывая рыбу, но с бугра вылетело еще несколько мотоциклов и мопедов, потом покатились велосипедисты, затем взгромоздились четыре трактора «Беларусь» с навесными культиваторами и сеноуборочными орудиями, вторая пожарная машина и два бортовых «газона» с народом, бежал, обливаясь потом, пеший люд. В несколько минут берег залива был затоплен техникой и людьми, которые сразу же бросились к чудо-рыбине.
– Не трогать, ироды!… Не бери, слушай! – кричали Сидоров-Нерсесян с Парфенькой, расталкивая народ.
Но вдоль рыбины, с обоих ее боков, уже толпилась от водовозки до самого залива двухрядная шумная очередь.
– Где же полторы сажени, когда без конца? Сплетники.
– Да не Лукерья это, говорил же Бугор!
– Везет человеку!
– Парфеньке? Ага, он такой…
– Я тоже его знаю. Про него даже в газете писали.
– Бабы, бабоньки, дайте хоть одним глазком!
– Кто писал-то? Мухин и Комаровский?
– Убери лопату, не трожь.
– А что? И они, и сам Коптилкин. В областной теперь служит, «спецкор» подписывается. Спец, понял?
– А наш Парфенька не спец? Он покажет, где у рыбы титьки.
Парфенька взял пожарный шланг и направил наконечник ствола на толпу. О рыбе не только говорили, ее трогали ногами, руками, граблями, вилами, мотыгами… Но вот кто-то заорал лихоматом: «Электрическая! Берегись, током бьет!» – и в этот момент в заливе раздались могучие всплески сразу в нескольких местах, из горловины водовозки выбросился хрустальный фонтан брызг, а тело на влажной траве стремительно приподнялось, изогнулось и, встряхнувшись, расшвыряло шумящую очередь.
– Давай! – приказал Сидоров-Нерсесян, и пожарник включил мотопомпу.
Убойная струя сверкающим клинком взмыла в небо, но Парфенька направил ее на остатки толпы, опрокидывая ближних и поливая дальних. Берег с измятой травой, где лежала вздрагивающая рыбина, мигом очистился.
– Молодец! – одобрил Сидоров-Нерсесян. – Не ты молодец, Шатунов, а рыба молодец. Я говорил, она любого гражданина напугает, а? Говорил, слушай?
– Так точно, гражданин начальник, говорил…
– Это кто на моей земле начальник? Почему такое безобразие с утра?
Парфенька оглянулся и бросил шланг на траву. От «уазика» с брезентовой кабинкой – и когда черт принес! – двигался к ним присадистый, квадратный Семируков в очках, председатель ивановского колхоза. Мельком глянув на невзрачного Парфеньку, он остановился перед Сидоровым-Нерсесяном:
– Что за спортсмен в шлеме? Сейчас же освободи участок и прекрати хулиганство!
– Я-а?! – Косматые и черные, как ночь, брови инспектора вскинулись на лоб. – Ты чего позволяешь, слушай? Ты с ума свихнулся, да? Мы для народа стараемся, для тружеников…
– Для народа?! А это что такое? А это? А это?! – Семируков махнул рукой в одну сторону, в другую, ткнул под ноги: люцерна почти на половине участка уложена как войлочная подстилка, мокрые колхозные труженики, рассеянные Парфенькой, возбужденно отряхиваются и обмениваются впечатлениями, не думая о работе, могучая техника в беспорядке стоит по косогору, окутанная дымом: моторы остались не-выключенными. – Вы всему колхозу нанесли непоправимый вред. Скажешь, не так?
Сидоров-Нерсесян с укором посмотрел на Парфеньку: «Говорил я тебе о вреде, слушай?» – но в обиду не дал:
– Не так, председатель. Мы не виноваты, мы хотели…
– А кто виноват, по-твоему? Люди на работе должны быть, у нас сенокос в разгаре, прополка затянулась, жара стоит несусветная, а вы… Где рыба?
Эта? – Семируков поправил указательным пальцем очки, вгляделся. – Хм, ничего, подходящая. Вытаскивайте всю и везите на приемный пункт – сдадим в счет плана второго квартала.
– Что? Ты чего командуешь, слушай? Ты знаешь, что это?
– Знаю: Лукерья. И чтоб по весу сдать, под квитанцию, понятно? Эй, Стасик! – крикнул он шоферу ближнего грузовика. – Отвезешь народ на сенокос и дуй в город за фуражом для уток.
– Да зна-аю. – Длинноволосый белобрысый Стасик неохотно полез в кабину.
– Ни черта ты не знаешь! Молодежь называется, смена. Сколько раз говорил, чтобы машины на остановках глушили – у всех работают! Об экономии горючего только мы с бухгалтером думаем… И оба пожарника здесь! А ну марш все по местам, черти драповые!
– Это не Лукерья, – возразил наконец Парфенька. – Мой Витяй говорит, это наяда, речная русалка.
– Все равно сдать. Мы первый квартал по мясу едва вытянули, а вы русалок выдумываете. И за люцерну мне возместите сполна. Здесь больше гектара измято. Эй, Головушкин! Василий Кузьмич! – Председатель махнул рукой мокрому мужику, выливавшему из туфель воду, и двинулся к нему. – Капусту и огурцы полить сейчас же, а женщин отвезти на свеклу во вторую бригаду, а не в первую. И чего там Кутузкин возится столько…
Сидоров-Нерсесян и Парфенька поглядели ему вслед и опять сели в тень водовозки, наблюдая за отъездом ивановцев. Кривоносый пожарник тоже хотел уехать, но Парфенька упросил его остаться, и он поехал к берегу заправиться – близилось время менять для рыбы воду. Чего уж отступать, когда ввязался. Да и Семируков уехал, хотя скоро новое начальство припожалует, районное. До него управиться бы.
Прежде начальства притутулили, однако, Витяй и Сеня Хромкин. Сидоров-Нерсесян сразу кинулся к своему мопеду, ворча, что он новый, слушай, обкатку еще полностью не прошел, и нельзя, слушай, вдвоем ездить, но, плюнув на цилиндр, с удивлением увидел, что слюна не закипела.
– Мы же под горку накатом ехали, – сказал Витяй. – Мы народ крестьянский, бережливый. Так, ба-тяня?
Парфенька не ответил и, поднявшись, заторопился к Сене, который уже взобрался на цистерну и деловито глядел в люк.
– Кто это? – поинтересовался Сидоров-Нерсесян.
– Главный изобретатель Хмелевки, профессор трудоемких процессов в животноводстве, – сказал Витяй серьезно. – И еще академик философических наук.
– Такой косорукий [5], лысый головастик в тапках – академик, да? Ты смеешься, слушай?
– Нисколько, Сидор Нерсесянович.
– Сидоров-Нерсесян, говорил же! Двойная фамилия: Сидоров и еще Нерсесян, понимаешь? С женой поменялся, с супругой. Она стала Нерсесян, а я – Сидоров, понял?
– И девичьи фамилии тоже, значит, оставили?
– А?… Да, да, оставили. Только жена стала Нерсесян-Сидорова, а я – Сидоров-Нерсесян. И не путай, пожалуйста, слушай!
– Ладно. Память у меня крепкая, товарищ Сидоров-Нерсесян. Надумали, что делать с моим отцом?