Страница:
– Ладно, – сказал Титков и отхлебнул из плоской фляжки.
Юрьевна подняла голову от бумаг и увидела, что опять все удивленно онемели: Клавка Маешкина, произведенная Митей Соловьем в Клавдию Васильевну, открыто признала свою вину – век этого не случалось. Что же это происходит, товарищи!…
– Молодец, – похвалил председателя Монах. – Если куры не заклюют, далеко пойдешь. Но ей все равно не верь: надует, ведьма.
– Молчал бы уж в тряпочку, – сказала Клавка. Чернов снял очки и откинулся на спинку стула:
– Ну что теперь с тобой делать?… Давай, Титков, ты первый: простишь ее или за клевету, за оскорбленье привлекем?
Титков не мог сразу ответить: запрокинув голову, пил из алюминиевой фляжки крепленый «солнцедар» под видом кваса. Судебные волнения все-таки столкнули его с трезвой стези, как он ни крепился. Паузу заполнил Монах.
– Дело тут не в бабе, а в мужике, – сказал он, помахивая серпом. – В бабе вообще дела нет, существо это природное, подчиненное. А подчиненные хорошо работают только при хорошем начальнике. Прости ее, Кириллыч, чего там.
Титков положил фляжку на колени рядом с котом и тоже свеликодушничал:
– Хрен с ней, пусть идет, знаю я их…
Все весело захлопали, Митя Соловей облегченно улыбнулся, а Клавка, прежде чем уйти готовить праздничный ужин любимому, тихонько посоветовала старой своей подружке Ветровой тоже признаться и уплатить за колбасу – всего-то шестьдесят рублей, не бери грех на душу. «Спешу и падаю», – с досадой прошипела Анька. И когда Чернов поднял ее, подтвердила прежние показания, которые дала Феде-Васе, и стала ругать Титкова и его кота, а заодно и хмелевцев, не понимающих душу работников торговли и общественного питания. Титков в долгу не остался, и Ветрова раскричалась еще пуще. Их перепалку Юрьевна записала кратко: «По вышеупомянутому вопросу ответчик и свидетельница обменялись нелестными друг для друга мнениями». Потом закурила и стала слушать.
– Мы хочем вас накормить-напоить, – кричала Анька, – а вам все плохо. Ваш Адам мышей давно не ловит, а собак гоняет да ворует у меня колбасу, а вы только и глядите за тем, как бы вас не обвесили. Какое же обвешиванье, если этот полосатый змей слопал. Вон и Матвей скажет…
С лавки поднялся краснощекий пожилой грузчик райпотребсоюза и сказал, что все правда, съел. Коты, они такие, сколь хошь съедят, лиходеи.
– Я осенью свинью колол, и когда гусак вынул и положил в таз, кот печенку съел. Я в это время тушу в сенях вешал, а он, значит, не зевал. Выхожу – а от печенки один кусочек остался, во-от такой, на погляд только. Фунта три была печенка, всю ее сожрал, лиходей.
Чернов в сомнении покачал головой, но посадил грузчика на место и спросил Аньку, не ел ли Адам сахар.
– Не ел. Чего не было, того не было. Я бы хруст услыхала.
– И вино не пил?
– Ваши насмешки оставьте своей Марфе. Где это видано, чтобы коты вино пили! А еще старый человек…
Чернов сделал ей внушение за непозволительный упрек, посадил и послал ребятишек за ее начальником Заботкиным – пусть он объяснит, как можно списывать на кота целый пуд краковской колбасы. Хотя на свете все бывает. В Ивановке вон на волков списали сорок с лишним овец, а волков-то давно уж нет, всех вывели, егерь здесь, он не даст соврать. Монах подтвердил: да, волков в Хмелевском районе сейчас нет, это правда. Чернов сказал ему спасибо, передал власть председателя Мите Соловью, и заседание двинулось дальше.
Теперь перед судейским столом встал, широко расставив ноги и сунув руки в передние карманы джинсов, длинноволосый Витяй Шатунов. Поглядывая в сторону краснорожего Титкова и его кота, он усмешливо рассказал, что разбойный Адам любит затевать драки с собаками, те с остервенелым лаем гонят его, а он, чтобы завести собак под машину или мотоцикл, бросается на проезжую часть улицы. В азарте глупая свора кидается за ним, люди шарахаются кто куда, и вот налицо аварийная ситуация. Только из-за этого он наехал на дерево и потерял водительские права.
– Не из-за этого, а был под мухой, – сказала Юрьевна. – Мы проверили тот факт, справка есть. Вы, шофера, любите выкручиваться.
– Выпил я потом, с горя: липку жалко и подфарник разбил. А когда наехал на дерево, я был как стеклышко. И люди видели, что кот мне дорогу перебежал. Скажи, дядя Матвей.
Поднялся тот же грузчик и подтвердил: да, перебегал, лиходей, а за ним целый кагал собак.
– Слыхали? Я врать зря не стану. Давайте бумагу в ГАИ, мне права надо выручить.
– Решение мы примем только после рассмотрения всех жалоб.
– Да чего рассматривать, или не знаете этого прохвоста! Он всю жизнь нам портит. Скажите, Ирина Федоровна! – Витяй оглянулся на крашеную директрису районного Дома культуры Серебрянскую: – Он же вам прошлый раз лекцию сорвал. Вот и остальные граждане подтвердят.
Публика согласно заговорила: что правда, то правда – сорвал, хулиган. И до того безужасный кот, никого не боится. На собаку, если она одна, сам бросается и гонит с визгом, а если много, тогда ведет их на улицу – правильно Виктор говорит…
Титков укорчиво покачал головой, но встала Сере-брянская и протянула уличающий перст в его сторону:
– В срыве лекции виновен именно этот полосатый кот.
Адам поглядел на нее, зевая, и отвернулся.
– Откуда ты знаешь, этот или не этот? – осердился Титков. – Полосатых много.
– Прошу не «тыкать». Я с вами свиней не пасла.
– Еще бы! Какой дурак доверит скотину крашеной бабе!
Председатель постучал карандашом по графину: не грубить!
– Это была не лекция, в строгом смысле слова, – обиженно продолжала директриса, – а содержательный рассказ инженера РТС, в прошлом минера-подрывника Веткина… Товарищ Веткин рассказывал о войне с проклятым фашизмом, он три с лишним года был на фронте, знает много случаев мужества и героизма. Я в это время была за столом, а товарищ Веткин за трибуной. В зале сидело больше двухсот трудящихся обоего пола и возраста. Среди них в первом ряду – супруга товарища Примака с собакой. Она сейчас в деревне, но я пригласила сюда ее мужа. Подтвердите, товарищ Примак.
– Так точно, сидела. – Майор Примак вырос среди сидящих на скамейках, высокий, стройный, замер в стойке «вольно», ноги на ширине плеч, руки свободно опущены. – Жена взяла ее с собой в деревню. Кличка – Гаубица. – И, заметив вопросительный взгляд Юрьевны, разъяснил: – По-просторечному, пушка такая. Но смешивать пушку с гаубицей будет грубой ошибкой. Это принципиально разные типы артиллерийских орудий.
– Спасибо. – Юрьевна пыхнула в его сторону дымом. – Никогда не забуду.
– И вот в самом ответственном месте рассказа, – повествовала Серебрянская, – этот ужасный кот выходит из-за кулис на сцену и нагло садится перед трибуной. В зале, разумеется, улыбки, смешки, кто-то свистнул, и Пушка супруги бывшего военкома не стерпела такого хулиганства…
– Виноват, не Пушка, а Гаубица.
– Ах, господи, какая разница! Я, товарищ Примак…
– Еще раз виноват, но разница большая. Пушка есть артиллерийское орудие с настильной траекторией для ведения огня по открытым вертикальным целям, а также по целям, расположенным на больших расстояниях. Например, стомиллиметровая пушка 1944 года имела снаряд шестнадцать килограммов весом с начальной скоростью девятьсот метров в секунду и с дальностью его полета двадцать одна тысяча метров. То есть батареей таких пушек, установленных, например, в Суходоле [24], я мог бы в полчаса превратить Хмелевку в прах. Гаубица же имеет наполовину короче ствол – обычно 15 – 30 калибров, – переменный заряд и предназначена в основном для навесного огня по закрытым целям. Из Суходола не достанешь. Юрьевна придавила в таредке тлеющий окурок. Было приятно слушать увлеченного своим делом человека, но директриса Серебрянская уже театрально ломала руки в нетерпении, и Митя Соловей опять встал:
– Благодарю вас, товарищ Примак, но мы говорим не о пушках, а о вашей собаке.
– Тогда тем более. Если я назову свою Гаубицу Пушкой, она не откликнется, а уж выполнять приказания тем более не станет.
Тут выскочила с вопросом Ветрова:
– А что такое мортира? – Должно быть, хотела показать, что не чувствует себя виноватой и всем интересуется.
– Мортира есть, – Примак посмотрел на Аньку с уважением, – короткоствольное орудие для разрушения'оборонительных сооружений. Название ее происходит от слова «ступа» по-латински. Она действительно похожа на ступу…
– И на Ветрову, – крикнул кто-то со смехом из толпы.
– Точно: Анька – Мортира! [25]
– …но от этой ступы не спрячешься и за высокими крепостными стенами, – продолжал Примак, игнорируя недисциплинированные замечания. – У нас в 1939 году была создана 280-миллиметровая мортира, которая стреляла на десять километров, а снаряду ней весил двести сорок шесть килограммов. – Примак услышал одобрительный говор и дополнил: – В Москве есть царь-пушка, отлитая в шестнадцатом веке мастером Андреем Чоховым, некоторые из вас ее, возможно, видели. Эта пушка есть типичная мортира.
– Говорите по существу, не отвлекайтесь.
– Виноват, товарищ председатель, но я человек военный и обязан быть точным. Пушка есть пушка, а гаубица есть гаубица, а не какая-нибудь устаревшая мортира. – И сел, прямой, с развернутыми гвардейскими плечами и красивой просторной грудью.
– И вот его Гаубица, – продолжала Серебрянская, – а она во-от такая барбоска, косматая, как медведь, – с ревом кидается на сцену. Представляете? Нет, это невозможно представить, это ужасно…
– Видели, – сказал Витяй, доставая из кармана сигареты. – Вы шмыгнули под стол, а коту хоть бы что, носится по всей сцене, дразнит глупую Гаубицу, а она аж охрипла от злости.
Обсуждение опять покатилось в сторону: Титков, отхлебнув из фляжки, не признал вину своего Адама и сказал, что лекцию сорвала шатуновская Маруська, такая же полосатая, как Адам, Витяй заступился за Маруську, а майор Примак рассердился на Витяя.
– Граждане, соблюдайте порядок! – воззвал Митя Соловей. – А вы, гражданин Шатунов, прекратите курить в зале.
– Да какой тут зал, скажете тоже. И не я один. Опять же бабы с семечками. Пардон, женщины и девушки.
– Ты нами не заслоняйся. Сравнил табак с семечками: у тебя один вредный дым и угар, а у нас – дух подсолнечный, приятность.
Митя Соловей возмущенно стукнул ладонью по столу, и это подействовало, пререкания утихли.
– Садитесь, гражданка Серебрянская, благодарю вас. Итак, Адаму предъявлены обвинения в том, что он дразнил собак, перебегал улицу перед движущимся транспортом, создавал аварийные ситуации, входил без надобности в Дом культуры и из хулиганских побуждений сорвал там лекцию о героизме.
– Настоящий хунвэйбин, – сказала Юрьевна.
Поднялся, скрипнув ящиком, громоздкий Мытарин, возразил:
– Я против такой квалификации. Хунвэйбин – фигура политическая, это раз; затем иностранная – два; а три – ответчик неграмотный, дацзыбао не вывешивал и орал не «мао», а «мяу». – И сел, даже не улыбнувшись.
После шести часов народу стало прибывать больше, и скоро вокруг сидящей на скамейках, стульях, табуретках и тарных ящиках аудитории собралась густая толпа. Она обтекала красную бочку и мороженщицу с тележкой, включив их в общую аудиторию, и иногда продавщицы прерывали торговлю: «Погодите, интересное что-то, дайте послушать».
Когда Митя Соловей зачитал жалобу Федьки Черта и стал спрашивать его самого, в толпе послышался шум: «Пустите же, нам скорее надо… Подвинься, чего выкатил шары-то, у меня ребенок дома обревелся!» – и к судейскому столу выскочили помятые и растрепанные Одноуховы, свекровь и сноха. С ходу, не слушая друг дружку и махая руками перед озадаченными судьями, они кинулись в атаку:
– Я У нее двоих детей вынянчила и пилит и пилит каждый день карга старая а ты мне третьего а муж-то за нее заступается он ей сын а сейчас ненужная стала какой же мир в семье давайте квартиру я пенсионерка районного значения у меня медаль есть света не вижу к Адамову который год ходим к бюрократу и правильно что его судите паразита так ему и надо а если посадите кто же нам квартиру даст…
Юрьевна подняла голову от бумаг: Митя Соловей переглядывался с Черновым и слушал, не перебивая. В толпе смеялись, кто-то одобрил поведение председателя: «А Митя Соловей-то у нас голова-а – ждет, когда пары выпустят, не торопит зря».
Наконец клапаны закрылись, женщины утихли и стали повязывать легкие косынки, спущенные на плечи. Тогда председатель выяснил, что им нужна отдельная квартира для свекрови, а Титок Адамов [26] не дает, волынит уж десять с лишним лет, правильно вы его судите, так ему и надо. Конечно, публика опять развеселилась, поняв, что Адамов спутан с котом и опять отвертелся от наказания, а Одноуховы, узнав о своей ошибке, заторопились домой.
Это недоразумение задело больную тему бюрократизма и казенщины, шум поднялся великий, но установить конкретных виновников оказалось невозможно. Говорили, что в Хмелевке слишком много собраний и совещаний, много мероприятий, которые только создают видимость работы – галочка поставлена, дело сделано, все хорошо. А что тут хорошего?
Юрьевна дождалась, когда Митя Соловей навел тишину, и стала записывать показания очередного жалобщика.
– Сеть была на семьдесят метров, всеё изгрыз, жулик, – говорил кривоногий Федька Черт. – Вот Иван видал, он скажет.
Подтверждение долговязого Ивана Рыжих было неуклюжим, и Митя Соловей с Мытариным прижали их, как ужей вилами: где изгрыз? когда? при каких обстоятельствах? С каких это пор коты полюбили есть капроновые сети?… Ах, была с рыбой. Почему же не выбрали рыбу и оставили сеть в лодке?… Ремонтировать хотели? Значит, она уже была порвана? И куда же вы ее положили?… В носовой рундук? Но тогда как смог открыть этот ящик кот?…
– Да врут они, слушай! – Из толпы выдвинулся Сидоров-Нерсесян и хлестнул жгучим взглядом рыбаков. – Как инспектор рыбнадзора авторитетно утверждаю: врут с сознательной целью. От меня сеть прятали, от закона. Нерест был объявлен, а они, слушай, ловят. Есть у вас совесть, нет?! Или не просохли после вчерашнего?
Иван Рыжих косился на своего продувного приятеля и уже готов был отступиться, лишь бы уйти из этой толпы на волжский простор, но Федька Черт держался неотступно. Какой же он мужик, если не опрокинет чистенького Митю Соловья, если не смутит престарелых активистов Кириллыча и Юрьевну, если не отобьется от своего директора и рыбнадзора! А Титкова надо каждый день колотить, и тогда будет справедливо. Ишь, заслонился котом, шкуродер несчастный! А мы и кота твоего отделаем, не думай, мы и коту хвост оттяпаем.
– Врут они, алкаши, – поддержал инспектора Титков, промочив горло для ясности голоса. – Четвертак хотели с меня содрать. Зимой мне сами сетку совали: возьми за двадцать пять рублей, новая. Дур-раки! Неужто я куплю казенную снасть в частную собственность.
В публике зашумели!
– Они и рыбу налево сплавляют. Половину приемщику сдают, а половину себе. Потом дерут с нас по рублю, по полтора, стыд потеряли.
– А вам за полтину отдать? В магазине вон хек безголовый и тот по рублю…
– Поэтому ты и ловишь в нерест, слушай!
– Значит, они не соблюдают необходимых правил, стимулирующих размножение рыбы?
Последние слова принадлежали старому Илиади, который однажды оштрафовал рыбаков за нарушение санитарных правил. Они этого не забыли, и сейчас Иван Рыжих обрезал его:
– Заткнись, Склифосовский! Только о правилах и забота…
– У меня есть сведения об их нарушениях. – Из толпы высунулся редактор Колокольцев»
Митя Соловей возмущенно вскочил: – Немедленно покиньте заседание!
– Как это покиньте? Я представитель прессы, член бюро…
Вскипела горячая короткая схватка. Колокольцев пробился к судейскому столу, махал соломенной шляпой, прижимал к груди руки, просил понять и его, редактора, и сотрудников, извинялся за себя и за них, доказывал, что ему необходимо быть на суде, а Митя Соловей стоял на своем, гнал его, пока за Колокольцева не заступился Мытарин, сказав, что нельзя мешать человеку исправить свою ошибку. Пусть присутствует и потом даст в газете объективную информацию. Его поддержал народ, хотя при этом пришлось услышать не очень лестные для газеты оценки: бюрократический листок, казенный бюллетень сводок и совещаний… Колокольцев помотал головой, но проглотил и устроился на тарном ящике рядом с Федей-Васей.
Главный дознаватель и следователь на этом процессе, Федя-Вася не сводил взгляда с широких стариковских рук Монаха, сжимавших его серп, и вытирал потеющее лицо и шею выцветшим милицейским картузом. Он признал свой серп сразу и вот ждал подходящего момента, чтобы вызволить его. Такой момент пока не приходил, и Федя-Вася с напряжением слушал рыбаков, их пререкания с судьями и инспектором рыбнадзора. Когда Иван Рыжих, поддерживая своего дружка, сказал, что они давно забыли вкус водки, Федя-Вася не выдержал, вскочил:
– А почему? Самогон гоните потому что, прямо в лесу лакаете, в землянке.
– А ты видал? – Черт угрожающе сжал кулаки.
– Собственноручно видал. Обоих. С бидоном и флягой.
– Что же не задержал?
Федя-Вася смущенно покашлял:
– Я тогда ездил за чем? За вениками. И вас заметил как? Случайно. А веники у меня какой-то подлец украл.
Тут уж не стерпел и Монах:
– Это я подлец, да? Чтобы я – и воровать веники! Да я их взял как улику подлого преступления! – Монах шагнул к судьям и положил им на стол именной серп. – А вот этой вот уликой он уродовал наши родные березы, блюститель…
– Не уродовал я, веники вяжут все наши жители.
Вспыхнул новый спор – о вениках и о вреде, какой наносится березам, символу, красе и гордости русской жизни. Какая это гордость, когда каждую весну их полосуют ножами и топорами для березового сока, потом дерут с них бересту для разжигания костров и вот теперь обрезают ветки. А когда приходит пора ягод и грибов, хмелевцы, особенно молодые, ведут себя в лесу не лучше туристов, диких городских людей, не понимающих, что природа есть наша кормилица и родная мать.
Монах так рассердился, что толкнул Федю-Васю, и тот чуть не упал. Народ зашумел с непонятным воодушевлением, с нервной какой-то радостью. Наверно, устали, подумал Митя Соловей и, посоветовавшись с Черновым и Юрьевной, объявил десятиминутный перерыв.
Балагуров и Межов пришли к началу свидетельских показаний Заботкина. Чтобы не привлекать к себе внимания, они скромно пристроились позади толпы, но оттуда им, не очень рослым, ничего не было видно и плохо слышно. Они подошли поближе к судейскому столу и встали за квасной бочкой. Продавщица заметила их и хотела поздороваться, предложить кваску, но Балагуров поднес палец к губам: помалкивай, не мешай.
Заботкин стоял у судейского стола, вполоборота к публике, чтобы отвечать всем. Пожилой хозяйственный мужик, ветеран войны и труда, он не пил, не курил, отличался семейным благонравием и был почитаем как человек добрый и честный. Хмелевцы его уважали, сочувствовали, что ему приходится руководить продавцами, но от упреков удержаться не могли. Ведь в этой торговле только ты один честный, товарищ Заботкин, спасибо тебе, дорогой ты наш, но скажи, пожалуйста, какой толк в твоей честности, если она одинокая, если сирота – рассуди-ка сам седой-то головушкой!
Вот ты стоишь перед нами в рабочем темном халате, – должно быть, прямо с базы или из магазинного склада. Знаем, не белоручка, везде сам норовишь, черной работой не брезгуешь, дефицитные товары нам выбиваешь. А ты знаешь, где эти товары вскоре оказываются? Под прилавком и идут к нам уже по выбору, с наценочкой, с чаевыми, с благодарностями в конвертах. Да, да! За многое приходится доплачивать. В «культтоварах» – за цветные телевизоры, за магнитофоны, диски; в мебельном – за все, кроме полупудовых подушек, сделанных скорее для драк – больно будет, а синяков не останется; в промтоварном – за носки, белье, колготки, фланель, вельвет; в обувном и в продовольственных всегда какой-нибудь дефицит. Даже в хозяйственном на полках только вилы, лопаты да амбарные замки, а все строительные материалы и товары с черного хода. Может, не правда? У вас только водка не дефицит, да и то потому, что разбавляете.
– Правда! На четверть разбавляют, паразиты…
– Это что-о. А вот Камал Ибрагимович говорил…
– И как же приладились, стервецы: через пробку шприцем, и только точечка остается, а когда и точечки нет.
– А вот Камал Ибрагимович рассказывал, как водка замерзла. На Кавказе замерзла-то. Мороз девятнадцать градусов, а замерзла во всех аулах. Во-одка! Сорока градусов! Комиссия из Махачкалы проверила – все пробки целые: на заводе, оказывается, разбавили.
– Это они с пьянством так борются!…
Заботкин подобрался весь, расставил ноги для устойчивости, будто под сильным ветром, вынул руки из карманов черного халата.
– Что ж, я отвечу, слушайте. Думал, сами знаете, а вам, оказывается, надо разъяснять. В районе нас живет восемьдесят с лишним тысяч человек, и многие из них, а в райцентре так почти все – иждивенцы. Не шумите, я в том смысле, что мы сельские люди, а живем с прилавка магазинов да с базара. Одну картошку вы не покупаете, а остальные продукты, не говоря уж о промтоварах, дай, дай, дай„. А город, что ли, хлеб выращивает? Да и лук, свеклу, морковку… Некоторые хозяйки дошли до того, что капусты на зиму не запасают, нарубить лень, свежую давай весь год. Мы что, в Африке живем, в Южной Америке?
– Ты про дефицит скажи!
– Скажу. Про все скажу, не торопитесь. Вот сейчас в моде дубленки, двойную и тройную цену платят, только дай. Вы платите, вы взвинтили такие цены! А у нас ведь Заволжье, степи начинаются, прежде здесь у каждой малой деревни тысячные отары овец гуляли, романовские дубленые полушубки были повседневной одеждой крестьянина.
– Это ты с нашего директора спрашивай, с Мытарина.
– Овцеводство у нас планом не предусмотрено, – ответил с места Мытарин, – но мы думаем о возрождении этой отрасли.
– Надо не только думать, но и делать, а то нас обвиняют, а мы тут при чем!
– А при том, что слишком легко бросили крестьянское дело. Огороды вон у некоторых– бурьяном заросли, в палисадниках – цветочки, дворы пустые, даже кур перестали держать, не то что коров.
– А кормить чем? Поросенка держишь с горем пополам, печеный хлеб для него покупаешь. Где это видано, чтобы батонами свиней кормить!
– Пусть про «чаевые» скажет, или слабо?
– Не слабо, Аннушка, не слабо. Ты вот доярка, двести с лишним получаешь, так?
– Когда так, когда побольше. С премиальными.
– Значит – в два с лишним раза больше моего продавца. А у него семья. И ты постоянно его совращаешь, суешь чаевые. Чтобы кусок мяса получше, чтобы сапожки импортные, телек цветной, магнитофон портативный… А другим, значит, и хуже сойдет, в лаптях могут ходить, черно-белый смотреть? Ты об этом думала? Чего ты в толпу.спряталась, а? – Заботкин укоризненно покачал головой. – Совести у вас нет. Собрались полсела, от дела меня оторвали. Да за эти чаевые, за подарки вы отвечаете в первую голову. Вы же их даете, вы моих продавцов развратили, избаловали!
– Ага, мы! Попробуй не дай, хрен чего получишь.
Митя Соловей вскочил:
– Граждане, что за выражения! Придерживайтесь приличий и соблюдайте порядок. Сейчас слово предоставлено гражданину Заботкину, вот и пусть говорит. И нечего муссировать эти ваши чаевые, у нас нет социальной почвы для подобных явлений.
– Почвы-то нет, а явления еще есть! На воздушных корнях растут, что ли?
Шум не стихал, публика рассердилась, что ее обвиняют, но весы Фемиды еще не были опрокинуты, и чаша, на которой сидели Адам со своим хозяином, захорошевшим от частого прикладывания к фляжке, то поднималась, то опускалась. Заботкин, как всякий смирный человек, выведенный из себя, не щадил уже никого:
– Да, работа у нас не престижна – иначе вы и думать не можете. В газетах о нас только фельетоны, в книгах мы только отрицательные людишки, стихи и песни про нас не слагают. Поэт, как жаворонок, может заливаться над трактористом, комбайнером, будет воспевать геолога, летчика или врача. О продавце у него и мысли-то не возникнет. И в кино нас только для смеха показывают, и в театре, и на эстрадных концертах. Тут на сцену выйдет, оглядываясь, жалкий недоучка кулинарного техникума и станет виноватым голосом говорить о своих бедах, а вы над этими бедами будете довольно ржать. Вы же правые, сильные, престижные, вам смешны ничтожные наши страхи, трудности наши. Но послушайте, вы, честные, покажите свою смелость, придите к нам на работу, научите трудовой самоотверженности – я завтра же выгоню жуликов к чертовой матери! Ну, кто пойдет, подымите руки… Ага, никого? Вот и помалкивайте, герррои!
– Герои не герои, а труженики без дураков.
Юрьевна подняла голову от бумаг и увидела, что опять все удивленно онемели: Клавка Маешкина, произведенная Митей Соловьем в Клавдию Васильевну, открыто признала свою вину – век этого не случалось. Что же это происходит, товарищи!…
– Молодец, – похвалил председателя Монах. – Если куры не заклюют, далеко пойдешь. Но ей все равно не верь: надует, ведьма.
– Молчал бы уж в тряпочку, – сказала Клавка. Чернов снял очки и откинулся на спинку стула:
– Ну что теперь с тобой делать?… Давай, Титков, ты первый: простишь ее или за клевету, за оскорбленье привлекем?
Титков не мог сразу ответить: запрокинув голову, пил из алюминиевой фляжки крепленый «солнцедар» под видом кваса. Судебные волнения все-таки столкнули его с трезвой стези, как он ни крепился. Паузу заполнил Монах.
– Дело тут не в бабе, а в мужике, – сказал он, помахивая серпом. – В бабе вообще дела нет, существо это природное, подчиненное. А подчиненные хорошо работают только при хорошем начальнике. Прости ее, Кириллыч, чего там.
Титков положил фляжку на колени рядом с котом и тоже свеликодушничал:
– Хрен с ней, пусть идет, знаю я их…
Все весело захлопали, Митя Соловей облегченно улыбнулся, а Клавка, прежде чем уйти готовить праздничный ужин любимому, тихонько посоветовала старой своей подружке Ветровой тоже признаться и уплатить за колбасу – всего-то шестьдесят рублей, не бери грех на душу. «Спешу и падаю», – с досадой прошипела Анька. И когда Чернов поднял ее, подтвердила прежние показания, которые дала Феде-Васе, и стала ругать Титкова и его кота, а заодно и хмелевцев, не понимающих душу работников торговли и общественного питания. Титков в долгу не остался, и Ветрова раскричалась еще пуще. Их перепалку Юрьевна записала кратко: «По вышеупомянутому вопросу ответчик и свидетельница обменялись нелестными друг для друга мнениями». Потом закурила и стала слушать.
– Мы хочем вас накормить-напоить, – кричала Анька, – а вам все плохо. Ваш Адам мышей давно не ловит, а собак гоняет да ворует у меня колбасу, а вы только и глядите за тем, как бы вас не обвесили. Какое же обвешиванье, если этот полосатый змей слопал. Вон и Матвей скажет…
С лавки поднялся краснощекий пожилой грузчик райпотребсоюза и сказал, что все правда, съел. Коты, они такие, сколь хошь съедят, лиходеи.
– Я осенью свинью колол, и когда гусак вынул и положил в таз, кот печенку съел. Я в это время тушу в сенях вешал, а он, значит, не зевал. Выхожу – а от печенки один кусочек остался, во-от такой, на погляд только. Фунта три была печенка, всю ее сожрал, лиходей.
Чернов в сомнении покачал головой, но посадил грузчика на место и спросил Аньку, не ел ли Адам сахар.
– Не ел. Чего не было, того не было. Я бы хруст услыхала.
– И вино не пил?
– Ваши насмешки оставьте своей Марфе. Где это видано, чтобы коты вино пили! А еще старый человек…
Чернов сделал ей внушение за непозволительный упрек, посадил и послал ребятишек за ее начальником Заботкиным – пусть он объяснит, как можно списывать на кота целый пуд краковской колбасы. Хотя на свете все бывает. В Ивановке вон на волков списали сорок с лишним овец, а волков-то давно уж нет, всех вывели, егерь здесь, он не даст соврать. Монах подтвердил: да, волков в Хмелевском районе сейчас нет, это правда. Чернов сказал ему спасибо, передал власть председателя Мите Соловью, и заседание двинулось дальше.
Теперь перед судейским столом встал, широко расставив ноги и сунув руки в передние карманы джинсов, длинноволосый Витяй Шатунов. Поглядывая в сторону краснорожего Титкова и его кота, он усмешливо рассказал, что разбойный Адам любит затевать драки с собаками, те с остервенелым лаем гонят его, а он, чтобы завести собак под машину или мотоцикл, бросается на проезжую часть улицы. В азарте глупая свора кидается за ним, люди шарахаются кто куда, и вот налицо аварийная ситуация. Только из-за этого он наехал на дерево и потерял водительские права.
– Не из-за этого, а был под мухой, – сказала Юрьевна. – Мы проверили тот факт, справка есть. Вы, шофера, любите выкручиваться.
– Выпил я потом, с горя: липку жалко и подфарник разбил. А когда наехал на дерево, я был как стеклышко. И люди видели, что кот мне дорогу перебежал. Скажи, дядя Матвей.
Поднялся тот же грузчик и подтвердил: да, перебегал, лиходей, а за ним целый кагал собак.
– Слыхали? Я врать зря не стану. Давайте бумагу в ГАИ, мне права надо выручить.
– Решение мы примем только после рассмотрения всех жалоб.
– Да чего рассматривать, или не знаете этого прохвоста! Он всю жизнь нам портит. Скажите, Ирина Федоровна! – Витяй оглянулся на крашеную директрису районного Дома культуры Серебрянскую: – Он же вам прошлый раз лекцию сорвал. Вот и остальные граждане подтвердят.
Публика согласно заговорила: что правда, то правда – сорвал, хулиган. И до того безужасный кот, никого не боится. На собаку, если она одна, сам бросается и гонит с визгом, а если много, тогда ведет их на улицу – правильно Виктор говорит…
Титков укорчиво покачал головой, но встала Сере-брянская и протянула уличающий перст в его сторону:
– В срыве лекции виновен именно этот полосатый кот.
Адам поглядел на нее, зевая, и отвернулся.
– Откуда ты знаешь, этот или не этот? – осердился Титков. – Полосатых много.
– Прошу не «тыкать». Я с вами свиней не пасла.
– Еще бы! Какой дурак доверит скотину крашеной бабе!
Председатель постучал карандашом по графину: не грубить!
– Это была не лекция, в строгом смысле слова, – обиженно продолжала директриса, – а содержательный рассказ инженера РТС, в прошлом минера-подрывника Веткина… Товарищ Веткин рассказывал о войне с проклятым фашизмом, он три с лишним года был на фронте, знает много случаев мужества и героизма. Я в это время была за столом, а товарищ Веткин за трибуной. В зале сидело больше двухсот трудящихся обоего пола и возраста. Среди них в первом ряду – супруга товарища Примака с собакой. Она сейчас в деревне, но я пригласила сюда ее мужа. Подтвердите, товарищ Примак.
– Так точно, сидела. – Майор Примак вырос среди сидящих на скамейках, высокий, стройный, замер в стойке «вольно», ноги на ширине плеч, руки свободно опущены. – Жена взяла ее с собой в деревню. Кличка – Гаубица. – И, заметив вопросительный взгляд Юрьевны, разъяснил: – По-просторечному, пушка такая. Но смешивать пушку с гаубицей будет грубой ошибкой. Это принципиально разные типы артиллерийских орудий.
– Спасибо. – Юрьевна пыхнула в его сторону дымом. – Никогда не забуду.
– И вот в самом ответственном месте рассказа, – повествовала Серебрянская, – этот ужасный кот выходит из-за кулис на сцену и нагло садится перед трибуной. В зале, разумеется, улыбки, смешки, кто-то свистнул, и Пушка супруги бывшего военкома не стерпела такого хулиганства…
– Виноват, не Пушка, а Гаубица.
– Ах, господи, какая разница! Я, товарищ Примак…
– Еще раз виноват, но разница большая. Пушка есть артиллерийское орудие с настильной траекторией для ведения огня по открытым вертикальным целям, а также по целям, расположенным на больших расстояниях. Например, стомиллиметровая пушка 1944 года имела снаряд шестнадцать килограммов весом с начальной скоростью девятьсот метров в секунду и с дальностью его полета двадцать одна тысяча метров. То есть батареей таких пушек, установленных, например, в Суходоле [24], я мог бы в полчаса превратить Хмелевку в прах. Гаубица же имеет наполовину короче ствол – обычно 15 – 30 калибров, – переменный заряд и предназначена в основном для навесного огня по закрытым целям. Из Суходола не достанешь. Юрьевна придавила в таредке тлеющий окурок. Было приятно слушать увлеченного своим делом человека, но директриса Серебрянская уже театрально ломала руки в нетерпении, и Митя Соловей опять встал:
– Благодарю вас, товарищ Примак, но мы говорим не о пушках, а о вашей собаке.
– Тогда тем более. Если я назову свою Гаубицу Пушкой, она не откликнется, а уж выполнять приказания тем более не станет.
Тут выскочила с вопросом Ветрова:
– А что такое мортира? – Должно быть, хотела показать, что не чувствует себя виноватой и всем интересуется.
– Мортира есть, – Примак посмотрел на Аньку с уважением, – короткоствольное орудие для разрушения'оборонительных сооружений. Название ее происходит от слова «ступа» по-латински. Она действительно похожа на ступу…
– И на Ветрову, – крикнул кто-то со смехом из толпы.
– Точно: Анька – Мортира! [25]
– …но от этой ступы не спрячешься и за высокими крепостными стенами, – продолжал Примак, игнорируя недисциплинированные замечания. – У нас в 1939 году была создана 280-миллиметровая мортира, которая стреляла на десять километров, а снаряду ней весил двести сорок шесть килограммов. – Примак услышал одобрительный говор и дополнил: – В Москве есть царь-пушка, отлитая в шестнадцатом веке мастером Андреем Чоховым, некоторые из вас ее, возможно, видели. Эта пушка есть типичная мортира.
– Говорите по существу, не отвлекайтесь.
– Виноват, товарищ председатель, но я человек военный и обязан быть точным. Пушка есть пушка, а гаубица есть гаубица, а не какая-нибудь устаревшая мортира. – И сел, прямой, с развернутыми гвардейскими плечами и красивой просторной грудью.
– И вот его Гаубица, – продолжала Серебрянская, – а она во-от такая барбоска, косматая, как медведь, – с ревом кидается на сцену. Представляете? Нет, это невозможно представить, это ужасно…
– Видели, – сказал Витяй, доставая из кармана сигареты. – Вы шмыгнули под стол, а коту хоть бы что, носится по всей сцене, дразнит глупую Гаубицу, а она аж охрипла от злости.
Обсуждение опять покатилось в сторону: Титков, отхлебнув из фляжки, не признал вину своего Адама и сказал, что лекцию сорвала шатуновская Маруська, такая же полосатая, как Адам, Витяй заступился за Маруську, а майор Примак рассердился на Витяя.
– Граждане, соблюдайте порядок! – воззвал Митя Соловей. – А вы, гражданин Шатунов, прекратите курить в зале.
– Да какой тут зал, скажете тоже. И не я один. Опять же бабы с семечками. Пардон, женщины и девушки.
– Ты нами не заслоняйся. Сравнил табак с семечками: у тебя один вредный дым и угар, а у нас – дух подсолнечный, приятность.
Митя Соловей возмущенно стукнул ладонью по столу, и это подействовало, пререкания утихли.
– Садитесь, гражданка Серебрянская, благодарю вас. Итак, Адаму предъявлены обвинения в том, что он дразнил собак, перебегал улицу перед движущимся транспортом, создавал аварийные ситуации, входил без надобности в Дом культуры и из хулиганских побуждений сорвал там лекцию о героизме.
– Настоящий хунвэйбин, – сказала Юрьевна.
Поднялся, скрипнув ящиком, громоздкий Мытарин, возразил:
– Я против такой квалификации. Хунвэйбин – фигура политическая, это раз; затем иностранная – два; а три – ответчик неграмотный, дацзыбао не вывешивал и орал не «мао», а «мяу». – И сел, даже не улыбнувшись.
После шести часов народу стало прибывать больше, и скоро вокруг сидящей на скамейках, стульях, табуретках и тарных ящиках аудитории собралась густая толпа. Она обтекала красную бочку и мороженщицу с тележкой, включив их в общую аудиторию, и иногда продавщицы прерывали торговлю: «Погодите, интересное что-то, дайте послушать».
Когда Митя Соловей зачитал жалобу Федьки Черта и стал спрашивать его самого, в толпе послышался шум: «Пустите же, нам скорее надо… Подвинься, чего выкатил шары-то, у меня ребенок дома обревелся!» – и к судейскому столу выскочили помятые и растрепанные Одноуховы, свекровь и сноха. С ходу, не слушая друг дружку и махая руками перед озадаченными судьями, они кинулись в атаку:
– Я У нее двоих детей вынянчила и пилит и пилит каждый день карга старая а ты мне третьего а муж-то за нее заступается он ей сын а сейчас ненужная стала какой же мир в семье давайте квартиру я пенсионерка районного значения у меня медаль есть света не вижу к Адамову который год ходим к бюрократу и правильно что его судите паразита так ему и надо а если посадите кто же нам квартиру даст…
Юрьевна подняла голову от бумаг: Митя Соловей переглядывался с Черновым и слушал, не перебивая. В толпе смеялись, кто-то одобрил поведение председателя: «А Митя Соловей-то у нас голова-а – ждет, когда пары выпустят, не торопит зря».
Наконец клапаны закрылись, женщины утихли и стали повязывать легкие косынки, спущенные на плечи. Тогда председатель выяснил, что им нужна отдельная квартира для свекрови, а Титок Адамов [26] не дает, волынит уж десять с лишним лет, правильно вы его судите, так ему и надо. Конечно, публика опять развеселилась, поняв, что Адамов спутан с котом и опять отвертелся от наказания, а Одноуховы, узнав о своей ошибке, заторопились домой.
Это недоразумение задело больную тему бюрократизма и казенщины, шум поднялся великий, но установить конкретных виновников оказалось невозможно. Говорили, что в Хмелевке слишком много собраний и совещаний, много мероприятий, которые только создают видимость работы – галочка поставлена, дело сделано, все хорошо. А что тут хорошего?
Юрьевна дождалась, когда Митя Соловей навел тишину, и стала записывать показания очередного жалобщика.
– Сеть была на семьдесят метров, всеё изгрыз, жулик, – говорил кривоногий Федька Черт. – Вот Иван видал, он скажет.
Подтверждение долговязого Ивана Рыжих было неуклюжим, и Митя Соловей с Мытариным прижали их, как ужей вилами: где изгрыз? когда? при каких обстоятельствах? С каких это пор коты полюбили есть капроновые сети?… Ах, была с рыбой. Почему же не выбрали рыбу и оставили сеть в лодке?… Ремонтировать хотели? Значит, она уже была порвана? И куда же вы ее положили?… В носовой рундук? Но тогда как смог открыть этот ящик кот?…
– Да врут они, слушай! – Из толпы выдвинулся Сидоров-Нерсесян и хлестнул жгучим взглядом рыбаков. – Как инспектор рыбнадзора авторитетно утверждаю: врут с сознательной целью. От меня сеть прятали, от закона. Нерест был объявлен, а они, слушай, ловят. Есть у вас совесть, нет?! Или не просохли после вчерашнего?
Иван Рыжих косился на своего продувного приятеля и уже готов был отступиться, лишь бы уйти из этой толпы на волжский простор, но Федька Черт держался неотступно. Какой же он мужик, если не опрокинет чистенького Митю Соловья, если не смутит престарелых активистов Кириллыча и Юрьевну, если не отобьется от своего директора и рыбнадзора! А Титкова надо каждый день колотить, и тогда будет справедливо. Ишь, заслонился котом, шкуродер несчастный! А мы и кота твоего отделаем, не думай, мы и коту хвост оттяпаем.
– Врут они, алкаши, – поддержал инспектора Титков, промочив горло для ясности голоса. – Четвертак хотели с меня содрать. Зимой мне сами сетку совали: возьми за двадцать пять рублей, новая. Дур-раки! Неужто я куплю казенную снасть в частную собственность.
В публике зашумели!
– Они и рыбу налево сплавляют. Половину приемщику сдают, а половину себе. Потом дерут с нас по рублю, по полтора, стыд потеряли.
– А вам за полтину отдать? В магазине вон хек безголовый и тот по рублю…
– Поэтому ты и ловишь в нерест, слушай!
– Значит, они не соблюдают необходимых правил, стимулирующих размножение рыбы?
Последние слова принадлежали старому Илиади, который однажды оштрафовал рыбаков за нарушение санитарных правил. Они этого не забыли, и сейчас Иван Рыжих обрезал его:
– Заткнись, Склифосовский! Только о правилах и забота…
– У меня есть сведения об их нарушениях. – Из толпы высунулся редактор Колокольцев»
Митя Соловей возмущенно вскочил: – Немедленно покиньте заседание!
– Как это покиньте? Я представитель прессы, член бюро…
Вскипела горячая короткая схватка. Колокольцев пробился к судейскому столу, махал соломенной шляпой, прижимал к груди руки, просил понять и его, редактора, и сотрудников, извинялся за себя и за них, доказывал, что ему необходимо быть на суде, а Митя Соловей стоял на своем, гнал его, пока за Колокольцева не заступился Мытарин, сказав, что нельзя мешать человеку исправить свою ошибку. Пусть присутствует и потом даст в газете объективную информацию. Его поддержал народ, хотя при этом пришлось услышать не очень лестные для газеты оценки: бюрократический листок, казенный бюллетень сводок и совещаний… Колокольцев помотал головой, но проглотил и устроился на тарном ящике рядом с Федей-Васей.
Главный дознаватель и следователь на этом процессе, Федя-Вася не сводил взгляда с широких стариковских рук Монаха, сжимавших его серп, и вытирал потеющее лицо и шею выцветшим милицейским картузом. Он признал свой серп сразу и вот ждал подходящего момента, чтобы вызволить его. Такой момент пока не приходил, и Федя-Вася с напряжением слушал рыбаков, их пререкания с судьями и инспектором рыбнадзора. Когда Иван Рыжих, поддерживая своего дружка, сказал, что они давно забыли вкус водки, Федя-Вася не выдержал, вскочил:
– А почему? Самогон гоните потому что, прямо в лесу лакаете, в землянке.
– А ты видал? – Черт угрожающе сжал кулаки.
– Собственноручно видал. Обоих. С бидоном и флягой.
– Что же не задержал?
Федя-Вася смущенно покашлял:
– Я тогда ездил за чем? За вениками. И вас заметил как? Случайно. А веники у меня какой-то подлец украл.
Тут уж не стерпел и Монах:
– Это я подлец, да? Чтобы я – и воровать веники! Да я их взял как улику подлого преступления! – Монах шагнул к судьям и положил им на стол именной серп. – А вот этой вот уликой он уродовал наши родные березы, блюститель…
– Не уродовал я, веники вяжут все наши жители.
Вспыхнул новый спор – о вениках и о вреде, какой наносится березам, символу, красе и гордости русской жизни. Какая это гордость, когда каждую весну их полосуют ножами и топорами для березового сока, потом дерут с них бересту для разжигания костров и вот теперь обрезают ветки. А когда приходит пора ягод и грибов, хмелевцы, особенно молодые, ведут себя в лесу не лучше туристов, диких городских людей, не понимающих, что природа есть наша кормилица и родная мать.
Монах так рассердился, что толкнул Федю-Васю, и тот чуть не упал. Народ зашумел с непонятным воодушевлением, с нервной какой-то радостью. Наверно, устали, подумал Митя Соловей и, посоветовавшись с Черновым и Юрьевной, объявил десятиминутный перерыв.
Балагуров и Межов пришли к началу свидетельских показаний Заботкина. Чтобы не привлекать к себе внимания, они скромно пристроились позади толпы, но оттуда им, не очень рослым, ничего не было видно и плохо слышно. Они подошли поближе к судейскому столу и встали за квасной бочкой. Продавщица заметила их и хотела поздороваться, предложить кваску, но Балагуров поднес палец к губам: помалкивай, не мешай.
Заботкин стоял у судейского стола, вполоборота к публике, чтобы отвечать всем. Пожилой хозяйственный мужик, ветеран войны и труда, он не пил, не курил, отличался семейным благонравием и был почитаем как человек добрый и честный. Хмелевцы его уважали, сочувствовали, что ему приходится руководить продавцами, но от упреков удержаться не могли. Ведь в этой торговле только ты один честный, товарищ Заботкин, спасибо тебе, дорогой ты наш, но скажи, пожалуйста, какой толк в твоей честности, если она одинокая, если сирота – рассуди-ка сам седой-то головушкой!
Вот ты стоишь перед нами в рабочем темном халате, – должно быть, прямо с базы или из магазинного склада. Знаем, не белоручка, везде сам норовишь, черной работой не брезгуешь, дефицитные товары нам выбиваешь. А ты знаешь, где эти товары вскоре оказываются? Под прилавком и идут к нам уже по выбору, с наценочкой, с чаевыми, с благодарностями в конвертах. Да, да! За многое приходится доплачивать. В «культтоварах» – за цветные телевизоры, за магнитофоны, диски; в мебельном – за все, кроме полупудовых подушек, сделанных скорее для драк – больно будет, а синяков не останется; в промтоварном – за носки, белье, колготки, фланель, вельвет; в обувном и в продовольственных всегда какой-нибудь дефицит. Даже в хозяйственном на полках только вилы, лопаты да амбарные замки, а все строительные материалы и товары с черного хода. Может, не правда? У вас только водка не дефицит, да и то потому, что разбавляете.
– Правда! На четверть разбавляют, паразиты…
– Это что-о. А вот Камал Ибрагимович говорил…
– И как же приладились, стервецы: через пробку шприцем, и только точечка остается, а когда и точечки нет.
– А вот Камал Ибрагимович рассказывал, как водка замерзла. На Кавказе замерзла-то. Мороз девятнадцать градусов, а замерзла во всех аулах. Во-одка! Сорока градусов! Комиссия из Махачкалы проверила – все пробки целые: на заводе, оказывается, разбавили.
– Это они с пьянством так борются!…
Заботкин подобрался весь, расставил ноги для устойчивости, будто под сильным ветром, вынул руки из карманов черного халата.
– Что ж, я отвечу, слушайте. Думал, сами знаете, а вам, оказывается, надо разъяснять. В районе нас живет восемьдесят с лишним тысяч человек, и многие из них, а в райцентре так почти все – иждивенцы. Не шумите, я в том смысле, что мы сельские люди, а живем с прилавка магазинов да с базара. Одну картошку вы не покупаете, а остальные продукты, не говоря уж о промтоварах, дай, дай, дай„. А город, что ли, хлеб выращивает? Да и лук, свеклу, морковку… Некоторые хозяйки дошли до того, что капусты на зиму не запасают, нарубить лень, свежую давай весь год. Мы что, в Африке живем, в Южной Америке?
– Ты про дефицит скажи!
– Скажу. Про все скажу, не торопитесь. Вот сейчас в моде дубленки, двойную и тройную цену платят, только дай. Вы платите, вы взвинтили такие цены! А у нас ведь Заволжье, степи начинаются, прежде здесь у каждой малой деревни тысячные отары овец гуляли, романовские дубленые полушубки были повседневной одеждой крестьянина.
– Это ты с нашего директора спрашивай, с Мытарина.
– Овцеводство у нас планом не предусмотрено, – ответил с места Мытарин, – но мы думаем о возрождении этой отрасли.
– Надо не только думать, но и делать, а то нас обвиняют, а мы тут при чем!
– А при том, что слишком легко бросили крестьянское дело. Огороды вон у некоторых– бурьяном заросли, в палисадниках – цветочки, дворы пустые, даже кур перестали держать, не то что коров.
– А кормить чем? Поросенка держишь с горем пополам, печеный хлеб для него покупаешь. Где это видано, чтобы батонами свиней кормить!
– Пусть про «чаевые» скажет, или слабо?
– Не слабо, Аннушка, не слабо. Ты вот доярка, двести с лишним получаешь, так?
– Когда так, когда побольше. С премиальными.
– Значит – в два с лишним раза больше моего продавца. А у него семья. И ты постоянно его совращаешь, суешь чаевые. Чтобы кусок мяса получше, чтобы сапожки импортные, телек цветной, магнитофон портативный… А другим, значит, и хуже сойдет, в лаптях могут ходить, черно-белый смотреть? Ты об этом думала? Чего ты в толпу.спряталась, а? – Заботкин укоризненно покачал головой. – Совести у вас нет. Собрались полсела, от дела меня оторвали. Да за эти чаевые, за подарки вы отвечаете в первую голову. Вы же их даете, вы моих продавцов развратили, избаловали!
– Ага, мы! Попробуй не дай, хрен чего получишь.
Митя Соловей вскочил:
– Граждане, что за выражения! Придерживайтесь приличий и соблюдайте порядок. Сейчас слово предоставлено гражданину Заботкину, вот и пусть говорит. И нечего муссировать эти ваши чаевые, у нас нет социальной почвы для подобных явлений.
– Почвы-то нет, а явления еще есть! На воздушных корнях растут, что ли?
Шум не стихал, публика рассердилась, что ее обвиняют, но весы Фемиды еще не были опрокинуты, и чаша, на которой сидели Адам со своим хозяином, захорошевшим от частого прикладывания к фляжке, то поднималась, то опускалась. Заботкин, как всякий смирный человек, выведенный из себя, не щадил уже никого:
– Да, работа у нас не престижна – иначе вы и думать не можете. В газетах о нас только фельетоны, в книгах мы только отрицательные людишки, стихи и песни про нас не слагают. Поэт, как жаворонок, может заливаться над трактористом, комбайнером, будет воспевать геолога, летчика или врача. О продавце у него и мысли-то не возникнет. И в кино нас только для смеха показывают, и в театре, и на эстрадных концертах. Тут на сцену выйдет, оглядываясь, жалкий недоучка кулинарного техникума и станет виноватым голосом говорить о своих бедах, а вы над этими бедами будете довольно ржать. Вы же правые, сильные, престижные, вам смешны ничтожные наши страхи, трудности наши. Но послушайте, вы, честные, покажите свою смелость, придите к нам на работу, научите трудовой самоотверженности – я завтра же выгоню жуликов к чертовой матери! Ну, кто пойдет, подымите руки… Ага, никого? Вот и помалкивайте, герррои!
– Герои не герои, а труженики без дураков.