Страница:
Как пиявка, присосавшаяся к человеческому глазу (или, скорее, как ретровирус, внедрившийся в ДНК носителя), Другой внедрился в мастер-программы Эде, в его память, в самую его душу.
Эде снова сократился, закодировал свои программы в виде сигнала и со скоростью бесконечно больше световой восстановил себя в еще более мелких долях мозга, расположенных у более дальних звезд. И снова уничтожил оставленные за собой компьютерные схемы. Но и тогда он не смог полностью освободить свои программы от Другого и потому сокращался еще много раз. Его душа, самое его “я” таяли бит за битом, а сознание разлеталось, как пушинки одуванчика, в космических пространствах.
Наконец, сократившись из огромного галактоида в нечто, что едва ли могло называться богом, он обнаружил, что раздроблен на миллионы компьютерных долей, многие из которых были не больше валунов. Но даже и тогда Другой не покинул его. Эде, как гладыш, который спасается от лисы в самую глубокую из своих нор, оказался в западне. 99,9999 процента его великого и прекрасного мозга было уничтожено, и у него не осталось ни запасных схем, ни техники, чтобы исполнять свои программы и сохранять свою память. И тогда Бог Эде — то, что от него осталось, — принял самое трудное в своей жизни решение. Он уничтожил все части своего мозга, кроме одной, и произвел окончательное сокращение. Эту духовную хирургию, которую он применил к самому себе, лучше было назвать ампутацией, в действительности же это было нечто еще худшее — хуже даже, чем мучения зверя, отгрызающего себе лапу, чтобы уйти из капкана. В конце третьего акта своей битвы с Кремниевым Богом, занявшего миллионную долю секунды, Эде попросту ликвидировал все программы, операционные системы, алгоритмы, виртуальные пространства, маршруты, язык и память, не имеющие жизненно важного значения для его личности как Эде.
После этой последней, жесточайшей чистки Эде счел, что наконец освободился от Другого до последнего бита. И написал свою последнюю программу. В своем паническом стремлении выжить любой ценой он заложил эту программу в обыкновенный радиосигнал и послал свою душу в черные пространства вселенной. Для него это было предельно примитивным действием, но он не имел больше техники, чтобы генерировать тахионы или хотя бы высокочастотный лазерный луч, который мог вместить гораздо больше информации, чем любая радиоволна. Итак, после тысячелетий персональной эволюции, после своего онтогенеза в одного из величайших богов галактики, после всех надежд, и видений, и грез о бесконечном Эде стал пучком невидимых радиоволн, струящихся через вакуум с мучительно низкой скоростью света. Он стал информацией, закодированной в виде примитивного импульса с модулируемой амплитудой и умеренной частотой; он стал криком в ночи, душой, блуждающей в поисках дома, последним вздохом умирающего.
Случилось нечто близкое к чуду, когда слабеющий радиосигнал, пропутешествовав в космосе долгие годы, дошел наконец до Земли, на которой стоял теперь Данло. Чудом было то, что на этой планете, в забытом храме, некогда построенном Эде, все эти века стоял включенный, открытый музыке звезд образник, способный принимать радиоволны. Цепь чудес завершилась тем, что человек по имени Николос Дару Эде, закодировавший себя в виде компьютерной программы, обрел наконец приют в примитивнейшем церковном приборе.
Да, это было чудо, но ведь всякая жизнь — это чудо, даже жизнь бога, который умер и все-таки отчасти, таинственным образом, остался жив.
— Ты — это Он, — повторил Данло. Он смотрел на голограмму, а та смотрела на него с полнейшим изумлением на сияющем лице. — Его базовая программа, уцелевшая после битвы.
— Итак, ты знаешь, — сказал Эде, всматриваясь в полные странного света глаза Данло. — Но откуда? Как ты можешь это знать?
Данло опустил глаза на пыльный пол храма. Шесть лет назад, в темном коридоре невернесской библиотеки, он вот так же заглянул в свою глубокую память, и чудодейственное умение складывать целое из мельчайших фрагментов впервые расцвело в его сознании. Но как мог он объяснить это свое странное и таинственное свойство компьютеру?
— Откуда вообще берется знание? — сказал он. — Откуда мы знаем то, что знаем?
— Ты действительно хочешь, чтобы я ответил на этот твой вопрос, Данло ви Соли Рингесс? Моя программа содержит ответы на все знаменитые философские заморочки человечества.
Данло, ошарашенный этим предложением, медленно покачал головой и улыбнулся.
— Меня часто интересовало, что может знать компьютер. Что подразумевают Архитекторы и программисты, говоря, что компьютер “знает”.
— Значит, ты не принадлежишь к школе, признающей, что ИИ-программы способны дать компьютеру самосознание? Ты в это не веришь?
— Верить — это не для меня. Я хотел бы знать.
— Следовательно, ты сомневаешься в том, что я обладаю таким же сознанием, как и ты…
— Да. Мне жаль, но я сомневаюсь.
— Ты сомневаешься — и все же стоишь здесь и говоришь со мной, как если бы я обладал таким же сознанием, как любой человек.
— Да, верно.
Эде улыбнулся своей ехидной улыбкой и спросил:
— Если бы ты закрыл глаза, то знал бы, что говоришь с компьютером?
— Выходит, это единственный тест на степень сознания?
— Этот тест освящен временем, разве нет? Древний бродячий тест.
— Это верно, но ведь есть и другие?
— Какие, например?
Данло со вздохом повернулся и пошел обратно в медитационный зал. Пройдя мимо приборов и стенда с флейтами, он остановился у голубой розы под стеклянным колпаком, на которую еще прежде обратил внимание. Снова улыбнувшись своему святотатственному акту, он прижал ладони к стеклу, поднял куполообразный футляр и осторожно поставил его на пол. Потом взял розу за стебель, твердый, почти как деревяшка, и поднял ее на вытянутой руке, желая рассмотреть этот символ невозможного при свете. Ее лепестки голубели нежно, как у снежной далии. Посмотрев на цветок, Данло вернулся с ним в контактный зал. Эде, паря в воздухе, наблюдал за ним с большим подозрением.
— Видишь этот красивый цветок? — спросил его Данло.
— Естественно. Зрение у меня хорошее.
— Возьми ее, — предложил Данло, протягивая ему розу.
Голограмма протянула ему навстречу свою ручонку, но бесплотные пальцы, охватив цветок, только осветили голубые лепестки еще ярче.
— Этого я, разумеется, не могу.
— Верно, не можешь. — Данло с грустной улыбкой погладил пальцем лепестки, прохладные и нежные, как шелк. — А жаль.
— Почему жаль?
— Потому что тебе очень трудно понять, реален этот цветок или нет.
— На вид он реален.
— Да, — признал Данло, рассматривая тоненькие прожилки на цветке.
— Тем не менее я прихожу к выводу, что цветок искусственный. Было бы слишком трудно сохранить настоящий цветок живым в этом храме — даже в клариевой холодильной камере, даже в криддовом контейнере.
Данло снова потрогал розу, и клетки его кожи, соприкоснувшись с шелковой гладкостью лепестков, сказали ему, что она ненастоящая.
— Верно, цветок искусственный, — сказал он.
— Вот видишь — мы оба это знаем.
— Нет. Я знаю, а ты нет. Ты пришел к этому с помощью дедукции.
— Не вижу разницы.
— Эта разница вмещает в себя всю вселенную.
Лицо Эде стало непроницаемым, и он умолк впервые за весь разговор.
— Говорить с компьютерным изображением — все равно что смотреть на искусственный цветок, — продолжал Данло. — На вид ты тоже реален, но…
— Но что?
— Я не могу потрогать тебя. Твое сознание. Твою душу.
— Я так же реален, как и ты, — помолчав, возразил Эде.
— Нет. Ты всего лишь программа, руководящая движением электронов в схемах твоего мозга.
— Мое сознание ни в чем не уступает твоему.
— Но как же это возможно?
— У меня такое же сознание, как у всякого человека.
Жизнь сознается через боль, вспомнил Данло. Глядя на разноцветные огоньки, составляющие лицо Эде, он задумался над этим изречением, столь близким его сердцу. Это и есть мой личный тест на степень сознания, понял он: способность чувствовать боль.
Он сказал об этом Эде, и тот ответил: — Есть разные виды боли.
— Да. — Данло зажал рукой глаз, борясь со знакомой, прошивающей голову болью. — Но боль — всегда боль. Она всегда… ранит.
— Когда-то я был человеком, во многом похожим на тебя, — напомнил Эде. — И страдал от физической боли, как всякий человек. Когда я поместил свой разум в компьютер и покинул тело, я думал, что избавился от боли навеки. Но духовная боль сильнее физической. Бесконечно сильнее.
— Я это уже слышал.
— Думаешь, это не больно — покинуть свое тело и преобразиться в световые штормы своего компьютера?
— Откуда мне знать?
— Думаешь, я не страдал три тысячи лет от страха потерять какую-то важнейшую часть моего человеческого “я” — потерять себя — в этой огромности?
— Я не знаю.
— А когда я раз за разом сокращал себя в своей битве с Кремниевым Богом — по-твоему, это самоурезание не приносило мне мучений?
— Может быть. Или ты просто запрограммирован на то, чтобы называть это мучениями.
— Можешь ты себе представить, что значит быть богом?
— Нет.
— Я скажу тебе. Если бы я захотел, то мог бы в миллионную долю секунды передумать все мысли, хранящиеся в библиотеках человечества.
— Мне… жаль тебя, — сказал Данло.
Лицо Эде приняло горестное выражение.
— Я потерял почти все. Даже ту великую сюрреальность, с помощью которой Кремниевый Бог уничтожил меня. Ее прежде всего. Не могу тебе сказать; насколько она была совершенна. По красоте. По деталям. Я видел, как переделывается вселенная, видел чуть ли не до последней молекулы. Видел, как преображаюсь я сам, становясь еще огромнее. Видел системы собственной развертки и связи, видел, как буду создавать информационные экологии, которых эта вселенная еще не знала. Я понимал, что это будет такое — знать по-настоящему. Знать почти все. А теперь я все забыл. У меня осталась только память о моей памяти, да и то совсем слабая.
Данло стоял, вертя в пальцах стебелек голубой розы, и слушал рассказ Эде о том, чего тот лишился. Эде, по его словам, восстановил историю галактики Млечного Пути.
Начинаясь от зажигания первых звезд, она охватывала возникновение звездных систем и появление таких рас, как Шакех, Эльсу и божественная Эльдрия. Все это теперь забыто, как и секрет уничтожения Кремниевого Бога, который Эде узнал в самом конце их битвы. Забыл он и поэму, которую складывал тысячу лет. Он помнил только причину, по которой задумал ее сочинить: ему захотелось соблазнить одну богиню, живущую в Вальдианском скоплении галактик, которое лежит в пятидесяти миллионах световых лет по направлению к скоплению Ярмиллы. Это он помнил, но сами стихи стерлись из его памяти. И неудивительно, сказал он: ведь каждое из шестидесяти шести триллионов “слов” этой поэмы было само по себе массивом информации, представленным в изящных фрактальных образах.
— Терять по частям самого себя — мука невыразимая, — сказал Эде, — но это еще не самое страшное.
— Что же страшнее?
— Не знать.
— Не знать чего?
— Не знать, действительно ли я — это Я. Не знать, кто я на самом деле.
— Мне жаль тебя, — сказал Данло. Гримаса, которую мимическая программа Эде изобразила на лице голограммы, выглядела весьма убедительно: можно было подумать, будто Эде и правда испытывает сильную боль.
— Кремниевый Бог убивал меня, — сказал Эде. — У меня оставались считанные наносекунды, чтобы написать финальную программу себя самого. Значит, эта программа и есть мое “я” — если это “я” вообще где-то есть.
Данло кивнул, прижимая к губам лепестки искусственной розы, и Эде рассказал ему, как трудно писать такую программу второпях. Рассказал, как досадовал из-за необходимости втискивать свое огромное “я” в тип личности, не могущий вместить во всей полноте реального Эде. Но иного выбора у него не было. С помощью набора человеческих качеств, взятых из таких источников, как Эннеаграмма [3], цефическая система вселенских архетипов и старая земная астрология, он слепил персону, личность, себя. Для ИИ-программы это была тонкая работа, хотя и не совсем тщательно выполненная. Эде, естественно, остался недоволен и ей, и тем собой, каким стал теперь.
— Где зеркало, в котором я мог бы увидеть свое отражение? — вопрошал он. — Как мне узнать, что я — это я, Николос Дару Эде?
— Я тоже не знаю, кто ты, — сказал Данло, глядя на голубую розу. — Личность, сознающая свое сознание, или только программа для управления машиной. Но ты — это ты, правда? Вот настоящее чудо. Ты не можешь быть ничем, кроме того, что ты есть. Разве этого мало?
— Да. Этого мало.
— Ну… извини тогда.
— Есть кое-что, чего я хочу, я запрограммировал себя хотеть этого больше всего.
— Что же это?
Глаза Эде вспыхнули, и он сказал: — Хочу снова стать человеком.
— Нет! — в изумлении воскликнул Данло.
— Хочу снова быть человеком, иметь тело и дышать воздухом. — Но ты сам сказал…
— Я сказал, что существование в виде чистого разума неизмеримо выше человеческого. Но что, если я заблуждаюсь? Я хочу знать, так ли это. — Эде посмотрел на цветок в руке Данло. — Хочу снова почувствовать себя живым. Хочу опять нюхать розы. Боюсь, я уже позабыл, что это такое — реальная жизнь.
— Ты хочешь невозможного, — с грустью ответил Данло, покачав головой.
— Вероятно. Но голубая роза на Старой Земле тоже считалась чем-то невозможным, пока ботаники не вывели ее в конце Веков Холокоста.
— Человек — не роза.
— Я думаю, что Твердь овладела секретом воплощения, — с надеждой на лице сказал Эде. — Мне кажется, Она воплощается в человеческую оболочку с легкостью анималиста, создающего свои персонажи.
— Возможно, ты прав. — Данло потупился, не желая рассказывать Эде о неудачном воплощении Тверди в Тамару.
— Есть и другой способ — маловероятный, но все же возможный.
— Да?
— Ты сказал, что ищешь планету Таннахилл. Планету Архитекторов Старой Церкви.
— Ее ищут многие пилоты моего Ордена.
— Архитекторы всегда поклонялись мне как Богу, — с лучистой, как солнце, улыбкой заявил Эде. — Как ты полагаешь, что сталось с моим телом, когда я поместил свое сознание в мой вечный компьютер?
— Не знаю.
— Сказать тебе?
— Скажи, если хочешь.
— Обычно Архитекторы после церемонии преображения сжигают своих мертвых. Но я думаю, что мое тело хранится в храме на Таннахилле — оно стоит там, замороженное в клариевом склепе.
— Но твое преображение состоялось почти три тысячи лет назад!
— Так давно? Верность моей паствы поистине беспредельна.
— Но зачем? К чему это шайда-погребение?
— Архитекторы чтят все, что имеет отношение ко мне — и в жизни, и в смерти. Даже мою старую и вполне человеческую плоть: она как нельзя лучше напоминает им, что тело без оживляющей его программы души — всего лишь пустая шелуха.
— Но три тысячи лет…
— Для меня это было как будто вчера. Всего миг назад.
— Но молекулы, даже замороженные, нестабильны. За столько веков… И потом, этот процесс преображения, сканирование синапсов — ведь это разрушает мозг?
— Возможно.
— Во время преображения карта синапсов мозга моделируется как компьютерная программа, но сам мозг умирает. Такова цена помещения человеческого разума в компьютер, ведь так?
— В общем, да, — с хитрой улыбкой подтвердил Эде, — но в любом преображенном мозгу могут остаться молекулярные следы синапсов. Значит, синапсы, а с ними и мозг можно восстановить.
— Ты правда веришь в это?
— Это моя надежда.
— Значит, ты надеешься получить свое тело назад?
— Да.
— Восстать из мертвых… — прошептал Данло и прижал руку к пупку, подавляя внезапную дрожь. — Ты хочешь вернуть свое сознание в свое старое тело?
— Да. Хочу жить опять. Что в этом плохого?
Данло постоял секунду с закрытыми глазами и сказал:
— Но ты здесь, на этой забытой Земле, а тело твое на Таннахилле.
— Да, пилот. Мое тело.
— Таннахилл где-то дальше… в глубине Экстра.
— Хочу опять увидеть его, мое старое тело. Ощутить его изнутри.
— Так ты знаешь, где находится Таннахилл?
— Нет. Знал раньше, но забыл.
— Жалость какая.
— Но есть другие, которые могут это знать.
— Другие? Кто они — люди?
— В основном да.
— А где они живут?
— В центре Экстра, среди наиболее диких звезд. На других Землях, созданных мной.
— Ты знаешь координаты этих звезд?
— Знаю.
— И назовешь мне их?
— Только если ты пообещаешь взять меня с собой.
— Взять? Куда — в грузовой отсек?
— Нет, пассажиром. Как соискателя несказанного пламени и других вещей.
Данло потер лоб и вздохнул.
— Хорошо, если хочешь, я возьму тебя в кабину.
— Ты должен пообещать мне еще одно. — Эде улыбался — очевидно, он без труда читал все, что было написано на лице Данло.
— Что именно?
— Обещай, что, если мы найдем Таннахилл, ты поможешь мне вернуть мое тело.
— Это будет трудно.
— Что трудно — пообещать или выполнить?
— И то, и другое.
— Я прошу только твоей помощи — что в этом плохого?
Данло снова потер лоб, вспоминая.
— Умершие мертвы. Это шайда, когда мертвые оживают.
— Но я-то не умер. — Эде мигнул и стал ярким, как световой шар. — Я такой же живой, как и ты — почти.
— Если даже ты не скажешь мне координаты этих звезд, я все равно могу их найти.
— Возможно.
— И Таннахилл я могу найти без тебя, а вот ты без меня никогда не покинешь эту Землю.
— Ты хочешь сказать, что преимущество на твоей стороне.
— Верно.
Глаза голограммы приобрели сходство с черными дырами, вбирающими Данло в себя.
— Но ты, как мне известно, не любитель торговаться.
Данло подумал о купцах, спорящих о цене фравашийского ковра, и червячнике, ведущем торг с проституткой за ее татуированное тело.
— Это правда. Терпеть не могу торговаться.
— Тогда помоги мне, пилот, Пожалуйста.
Данло смотрел на Эде, горящего компьютерными огнями, и ему начинало казаться, что сам он тоже горит. Горели глаза, лоб и кровь, струящаяся под кожей. В следующий момент, устрашающий и странный, в мире не осталось ничего, кроме огня, боли и дикого белого света, горящего между ними двумя и вокруг них.
— Хорошо, будь по-твоему, — сказал наконец Данло. — Я помогу тебе, если сумею.
— Спасибо.
— А теперь, — Данло оглядел заставленный кибернетикой и прочими вещами храм, — мне надо найти место для ночлега.
— Само собой. А утром?
— Утром я осмотрю остальную часть храма. Мне всегда хотелось увидеть, где преображаются Архитекторы.
— А потом?
— Потом мы вернемся на корабль. В Экстр… к звездам.
Данло учтиво поклонился, и голограмма Николоса Дару Эде рассмешила его, поклонившись в ответ с неземной грацией, доступной только парящему в воздухе изображению.
— Спокойной тебе ночи, — сказал Данло.
— Спокойной ночи, пилот, и приятных снов.
Зевнув и скрыв от Эде улыбку, Данло отправился в преддверие за своим рюкзаком. Сейчас он пожует сухарей, заедая их терпкими сушеными кровоплодами, и уляжется спать на мягких мехах, и все это время в глубине храма будет бодрствовать голограмма человека, который прежде был богом. Данло пытался представить себе, каково это — быть призраком, порожденным световыми схемами обыкновенного компьютера-образника. Каким сознанием может обладать машина, холодная и постоянная, как свет древнейших звезд? Но больше всего его интересовала одна простая вещь: если Эде никогда не спит, как он может грезить? И если ему недоступны грезы, глубокие и прозрачные, как он мог захотеть снова стать человеком, снова испытать эту прекрасную и ужасную жизнь?
Глава 9
Проще простого сказать, что вселенная бесконечна, но охватить эту бесконечность разумом — дело другое. Галактика Млечного Пути — это лишь крошечная частица известной человеку вселенной, снежинка, несомая ветром над бескрайними ледяными полями, но для человека, пересекающего звездные поля на корабле, сотканном из алмазного волокна и грез, она кажется огромной. Однажды, девяносто тысяч лет назад, в ней взорвалась звезда. Это произошло в дальней части рукава Персея, на самом краю галактики, где звезды меркнут, переходя в межгалактическую пустоту. Горячий голубой гигант превратился в сверхновую и послал свой ослепительный свет во вселенную. Свет движется быстрее всего в природе; скорость его такова, что, пока ты объясняешь вкратце, насколько она велика, он походит в космосе миллион миль — и тем не менее свет этой погибшей звезды за пятнадцать тысяч лет пересек лишь малую часть галактики и пролился на заснеженные леса Старой Земли. Мужчины и женщины, жившие в крытых шкурами шалашах, снеговых хижинах или темных пещерах, смотрели на эту странную новую звезду и дивились ужасной и прекрасной природе света. Пока сияние в небесах меркло, умалялось и угасало, они размышляли над тайнами вселенной и вырастали в полубогов, строящих пирамиды, соборы и звездные корабли. И все эти десятки тысяч лет, пока человеческие рои покидали Старую Землю, строили свою звездную цивилизацию и мечтали о небывало великолепном будущем, свет этой звезды все еще шел через галактику. Идет он и по сей день. Скоро, еще через пару тысячелетий, он покинет наконец Млечный Путь и уйдет дальше, к Большой Медведице и миллионам других галактик вселенной. Его волны унесут с собой в космос образы людей, которые некогда ходили в звериных шкурах и употребляли в пищу мясо животных. Именно такими вселенная впервые увидит людей — вид первобытный и диковатый, но полный обещаний и возможностей. К тому времени, когда обитатели Сакура Сен впервые познакомятся с человечеством, люди, возможно, разовьются в богов, оставивших далеко позади сырое мясо и прочую материю. Скраеры говорят, что люди станут высшими существами и постигнут наконец тайну света. Когда-нибудь они переступят пределы света — и тогда двери в бесконечность распахнутся, и вся вселенная будет принадлежать им.
Некоторые люди в определенном смысле уже и теперь перешагнули пределы света — например, пилоты Ордена. Данло на своей “Снежной сове” шел между звездными окнами Экстра со всей доступной ему скоростью, но относительно средней человеческой жизни двигался все-таки медленно: ему приходилось заново прокладывать маршруты среди неведомых звезд, а пространства Экстра были столь же искривлены, сколь и обширны. Во время этого долгого путешествия, где-то возле останков сверхновой, которую он назвал Шонаморат, он стал ценить общество маленькой компьютерной голограммы, называющей себя Николосом Дару Эде.
Данло и компьютер парили вместе в темной и тихой кабине легкого корабля. Но свет голограммы и слова Эде скрашивали темноту и тишину, сопутствующие каждому пилоту, путешествующему в мультиплексе. В кабине находились и другие посторонние предметы. Данло, совершив намеренное, но исполненное почтения святотатство, взял из храма голубую розу, один кевалиновый прибор и пять деревянных флейт Эде. Он мог бы взять и вечный компьютер из контактного зала, но счел, что не стоит помещать эту машину поблизости от электромагнитного поля, создаваемого образником.
Среди ярких и смертоносных звезд Экстра Данло часто задавал себе вопрос, нет ли у Эде какой-то тайной причины искать планету Таннахилл. Быть может, думал он, у Эде есть секретная программа, цель которой — поместить его душу в новый вечный компьютер, чтобы он мог начать заново свой путь к божественному состоянию. Быть может, Эде надеется, что Архитекторы Старой Церкви еще раз помогут ему осуществить эту древнейшую тайную миссию.
Однажды Данло, желая разгадать истинные мотивы Эде, спросил его напрямик, не хочет ли тот снова совершить переход от человека к богу. Эде ответил ему без запинки и не менее прямо, но насколько правдив был этот ответ? Данло увидел на лице голограммы искреннее выражение, которое Эде часто программировал, чтобы скрыть неискренность, и услышал следующее:
— Не знаю, откуда у человека берется желание сделаться богом. Я поплатился за эту мечту солидной долей себя самого. А сколько мне еще предстоит потерять, чтобы вернуть себе тело и снова стать человеком? Нет уж, довольно с меня этой трансцендентальности. Я буду вполне счастлив, если снова оденусь собственной плотью, пилот.
В данный момент топографический Эде был столь же далек от счастья, как человек от червя. Он парил в кабине, как светящийся демон ик, которые якобы являются в лесу близ жакарандийского храма, — всегда бодрствующий, все сознающий и постоянно мучимый проблемами как практического, так и философского свойства. Так, он признался, что хочет снова стать человеком еще и для того, чтобы вспомнить Старшую Эдду. Эта тайна тайн вселенной, как известно, закодирована в человеческой ДНК, и только человек в состоянии глубокого вспоминания способен извлечь из своего генома эту древнюю память и осознать ее.
Эде снова сократился, закодировал свои программы в виде сигнала и со скоростью бесконечно больше световой восстановил себя в еще более мелких долях мозга, расположенных у более дальних звезд. И снова уничтожил оставленные за собой компьютерные схемы. Но и тогда он не смог полностью освободить свои программы от Другого и потому сокращался еще много раз. Его душа, самое его “я” таяли бит за битом, а сознание разлеталось, как пушинки одуванчика, в космических пространствах.
Наконец, сократившись из огромного галактоида в нечто, что едва ли могло называться богом, он обнаружил, что раздроблен на миллионы компьютерных долей, многие из которых были не больше валунов. Но даже и тогда Другой не покинул его. Эде, как гладыш, который спасается от лисы в самую глубокую из своих нор, оказался в западне. 99,9999 процента его великого и прекрасного мозга было уничтожено, и у него не осталось ни запасных схем, ни техники, чтобы исполнять свои программы и сохранять свою память. И тогда Бог Эде — то, что от него осталось, — принял самое трудное в своей жизни решение. Он уничтожил все части своего мозга, кроме одной, и произвел окончательное сокращение. Эту духовную хирургию, которую он применил к самому себе, лучше было назвать ампутацией, в действительности же это было нечто еще худшее — хуже даже, чем мучения зверя, отгрызающего себе лапу, чтобы уйти из капкана. В конце третьего акта своей битвы с Кремниевым Богом, занявшего миллионную долю секунды, Эде попросту ликвидировал все программы, операционные системы, алгоритмы, виртуальные пространства, маршруты, язык и память, не имеющие жизненно важного значения для его личности как Эде.
После этой последней, жесточайшей чистки Эде счел, что наконец освободился от Другого до последнего бита. И написал свою последнюю программу. В своем паническом стремлении выжить любой ценой он заложил эту программу в обыкновенный радиосигнал и послал свою душу в черные пространства вселенной. Для него это было предельно примитивным действием, но он не имел больше техники, чтобы генерировать тахионы или хотя бы высокочастотный лазерный луч, который мог вместить гораздо больше информации, чем любая радиоволна. Итак, после тысячелетий персональной эволюции, после своего онтогенеза в одного из величайших богов галактики, после всех надежд, и видений, и грез о бесконечном Эде стал пучком невидимых радиоволн, струящихся через вакуум с мучительно низкой скоростью света. Он стал информацией, закодированной в виде примитивного импульса с модулируемой амплитудой и умеренной частотой; он стал криком в ночи, душой, блуждающей в поисках дома, последним вздохом умирающего.
Случилось нечто близкое к чуду, когда слабеющий радиосигнал, пропутешествовав в космосе долгие годы, дошел наконец до Земли, на которой стоял теперь Данло. Чудом было то, что на этой планете, в забытом храме, некогда построенном Эде, все эти века стоял включенный, открытый музыке звезд образник, способный принимать радиоволны. Цепь чудес завершилась тем, что человек по имени Николос Дару Эде, закодировавший себя в виде компьютерной программы, обрел наконец приют в примитивнейшем церковном приборе.
Да, это было чудо, но ведь всякая жизнь — это чудо, даже жизнь бога, который умер и все-таки отчасти, таинственным образом, остался жив.
— Ты — это Он, — повторил Данло. Он смотрел на голограмму, а та смотрела на него с полнейшим изумлением на сияющем лице. — Его базовая программа, уцелевшая после битвы.
— Итак, ты знаешь, — сказал Эде, всматриваясь в полные странного света глаза Данло. — Но откуда? Как ты можешь это знать?
Данло опустил глаза на пыльный пол храма. Шесть лет назад, в темном коридоре невернесской библиотеки, он вот так же заглянул в свою глубокую память, и чудодейственное умение складывать целое из мельчайших фрагментов впервые расцвело в его сознании. Но как мог он объяснить это свое странное и таинственное свойство компьютеру?
— Откуда вообще берется знание? — сказал он. — Откуда мы знаем то, что знаем?
— Ты действительно хочешь, чтобы я ответил на этот твой вопрос, Данло ви Соли Рингесс? Моя программа содержит ответы на все знаменитые философские заморочки человечества.
Данло, ошарашенный этим предложением, медленно покачал головой и улыбнулся.
— Меня часто интересовало, что может знать компьютер. Что подразумевают Архитекторы и программисты, говоря, что компьютер “знает”.
— Значит, ты не принадлежишь к школе, признающей, что ИИ-программы способны дать компьютеру самосознание? Ты в это не веришь?
— Верить — это не для меня. Я хотел бы знать.
— Следовательно, ты сомневаешься в том, что я обладаю таким же сознанием, как и ты…
— Да. Мне жаль, но я сомневаюсь.
— Ты сомневаешься — и все же стоишь здесь и говоришь со мной, как если бы я обладал таким же сознанием, как любой человек.
— Да, верно.
Эде улыбнулся своей ехидной улыбкой и спросил:
— Если бы ты закрыл глаза, то знал бы, что говоришь с компьютером?
— Выходит, это единственный тест на степень сознания?
— Этот тест освящен временем, разве нет? Древний бродячий тест.
— Это верно, но ведь есть и другие?
— Какие, например?
Данло со вздохом повернулся и пошел обратно в медитационный зал. Пройдя мимо приборов и стенда с флейтами, он остановился у голубой розы под стеклянным колпаком, на которую еще прежде обратил внимание. Снова улыбнувшись своему святотатственному акту, он прижал ладони к стеклу, поднял куполообразный футляр и осторожно поставил его на пол. Потом взял розу за стебель, твердый, почти как деревяшка, и поднял ее на вытянутой руке, желая рассмотреть этот символ невозможного при свете. Ее лепестки голубели нежно, как у снежной далии. Посмотрев на цветок, Данло вернулся с ним в контактный зал. Эде, паря в воздухе, наблюдал за ним с большим подозрением.
— Видишь этот красивый цветок? — спросил его Данло.
— Естественно. Зрение у меня хорошее.
— Возьми ее, — предложил Данло, протягивая ему розу.
Голограмма протянула ему навстречу свою ручонку, но бесплотные пальцы, охватив цветок, только осветили голубые лепестки еще ярче.
— Этого я, разумеется, не могу.
— Верно, не можешь. — Данло с грустной улыбкой погладил пальцем лепестки, прохладные и нежные, как шелк. — А жаль.
— Почему жаль?
— Потому что тебе очень трудно понять, реален этот цветок или нет.
— На вид он реален.
— Да, — признал Данло, рассматривая тоненькие прожилки на цветке.
— Тем не менее я прихожу к выводу, что цветок искусственный. Было бы слишком трудно сохранить настоящий цветок живым в этом храме — даже в клариевой холодильной камере, даже в криддовом контейнере.
Данло снова потрогал розу, и клетки его кожи, соприкоснувшись с шелковой гладкостью лепестков, сказали ему, что она ненастоящая.
— Верно, цветок искусственный, — сказал он.
— Вот видишь — мы оба это знаем.
— Нет. Я знаю, а ты нет. Ты пришел к этому с помощью дедукции.
— Не вижу разницы.
— Эта разница вмещает в себя всю вселенную.
Лицо Эде стало непроницаемым, и он умолк впервые за весь разговор.
— Говорить с компьютерным изображением — все равно что смотреть на искусственный цветок, — продолжал Данло. — На вид ты тоже реален, но…
— Но что?
— Я не могу потрогать тебя. Твое сознание. Твою душу.
— Я так же реален, как и ты, — помолчав, возразил Эде.
— Нет. Ты всего лишь программа, руководящая движением электронов в схемах твоего мозга.
— Мое сознание ни в чем не уступает твоему.
— Но как же это возможно?
— У меня такое же сознание, как у всякого человека.
Жизнь сознается через боль, вспомнил Данло. Глядя на разноцветные огоньки, составляющие лицо Эде, он задумался над этим изречением, столь близким его сердцу. Это и есть мой личный тест на степень сознания, понял он: способность чувствовать боль.
Он сказал об этом Эде, и тот ответил: — Есть разные виды боли.
— Да. — Данло зажал рукой глаз, борясь со знакомой, прошивающей голову болью. — Но боль — всегда боль. Она всегда… ранит.
— Когда-то я был человеком, во многом похожим на тебя, — напомнил Эде. — И страдал от физической боли, как всякий человек. Когда я поместил свой разум в компьютер и покинул тело, я думал, что избавился от боли навеки. Но духовная боль сильнее физической. Бесконечно сильнее.
— Я это уже слышал.
— Думаешь, это не больно — покинуть свое тело и преобразиться в световые штормы своего компьютера?
— Откуда мне знать?
— Думаешь, я не страдал три тысячи лет от страха потерять какую-то важнейшую часть моего человеческого “я” — потерять себя — в этой огромности?
— Я не знаю.
— А когда я раз за разом сокращал себя в своей битве с Кремниевым Богом — по-твоему, это самоурезание не приносило мне мучений?
— Может быть. Или ты просто запрограммирован на то, чтобы называть это мучениями.
— Можешь ты себе представить, что значит быть богом?
— Нет.
— Я скажу тебе. Если бы я захотел, то мог бы в миллионную долю секунды передумать все мысли, хранящиеся в библиотеках человечества.
— Мне… жаль тебя, — сказал Данло.
Лицо Эде приняло горестное выражение.
— Я потерял почти все. Даже ту великую сюрреальность, с помощью которой Кремниевый Бог уничтожил меня. Ее прежде всего. Не могу тебе сказать; насколько она была совершенна. По красоте. По деталям. Я видел, как переделывается вселенная, видел чуть ли не до последней молекулы. Видел, как преображаюсь я сам, становясь еще огромнее. Видел системы собственной развертки и связи, видел, как буду создавать информационные экологии, которых эта вселенная еще не знала. Я понимал, что это будет такое — знать по-настоящему. Знать почти все. А теперь я все забыл. У меня осталась только память о моей памяти, да и то совсем слабая.
Данло стоял, вертя в пальцах стебелек голубой розы, и слушал рассказ Эде о том, чего тот лишился. Эде, по его словам, восстановил историю галактики Млечного Пути.
Начинаясь от зажигания первых звезд, она охватывала возникновение звездных систем и появление таких рас, как Шакех, Эльсу и божественная Эльдрия. Все это теперь забыто, как и секрет уничтожения Кремниевого Бога, который Эде узнал в самом конце их битвы. Забыл он и поэму, которую складывал тысячу лет. Он помнил только причину, по которой задумал ее сочинить: ему захотелось соблазнить одну богиню, живущую в Вальдианском скоплении галактик, которое лежит в пятидесяти миллионах световых лет по направлению к скоплению Ярмиллы. Это он помнил, но сами стихи стерлись из его памяти. И неудивительно, сказал он: ведь каждое из шестидесяти шести триллионов “слов” этой поэмы было само по себе массивом информации, представленным в изящных фрактальных образах.
— Терять по частям самого себя — мука невыразимая, — сказал Эде, — но это еще не самое страшное.
— Что же страшнее?
— Не знать.
— Не знать чего?
— Не знать, действительно ли я — это Я. Не знать, кто я на самом деле.
— Мне жаль тебя, — сказал Данло. Гримаса, которую мимическая программа Эде изобразила на лице голограммы, выглядела весьма убедительно: можно было подумать, будто Эде и правда испытывает сильную боль.
— Кремниевый Бог убивал меня, — сказал Эде. — У меня оставались считанные наносекунды, чтобы написать финальную программу себя самого. Значит, эта программа и есть мое “я” — если это “я” вообще где-то есть.
Данло кивнул, прижимая к губам лепестки искусственной розы, и Эде рассказал ему, как трудно писать такую программу второпях. Рассказал, как досадовал из-за необходимости втискивать свое огромное “я” в тип личности, не могущий вместить во всей полноте реального Эде. Но иного выбора у него не было. С помощью набора человеческих качеств, взятых из таких источников, как Эннеаграмма [3], цефическая система вселенских архетипов и старая земная астрология, он слепил персону, личность, себя. Для ИИ-программы это была тонкая работа, хотя и не совсем тщательно выполненная. Эде, естественно, остался недоволен и ей, и тем собой, каким стал теперь.
— Где зеркало, в котором я мог бы увидеть свое отражение? — вопрошал он. — Как мне узнать, что я — это я, Николос Дару Эде?
— Я тоже не знаю, кто ты, — сказал Данло, глядя на голубую розу. — Личность, сознающая свое сознание, или только программа для управления машиной. Но ты — это ты, правда? Вот настоящее чудо. Ты не можешь быть ничем, кроме того, что ты есть. Разве этого мало?
— Да. Этого мало.
— Ну… извини тогда.
— Есть кое-что, чего я хочу, я запрограммировал себя хотеть этого больше всего.
— Что же это?
Глаза Эде вспыхнули, и он сказал: — Хочу снова стать человеком.
— Нет! — в изумлении воскликнул Данло.
— Хочу снова быть человеком, иметь тело и дышать воздухом. — Но ты сам сказал…
— Я сказал, что существование в виде чистого разума неизмеримо выше человеческого. Но что, если я заблуждаюсь? Я хочу знать, так ли это. — Эде посмотрел на цветок в руке Данло. — Хочу снова почувствовать себя живым. Хочу опять нюхать розы. Боюсь, я уже позабыл, что это такое — реальная жизнь.
— Ты хочешь невозможного, — с грустью ответил Данло, покачав головой.
— Вероятно. Но голубая роза на Старой Земле тоже считалась чем-то невозможным, пока ботаники не вывели ее в конце Веков Холокоста.
— Человек — не роза.
— Я думаю, что Твердь овладела секретом воплощения, — с надеждой на лице сказал Эде. — Мне кажется, Она воплощается в человеческую оболочку с легкостью анималиста, создающего свои персонажи.
— Возможно, ты прав. — Данло потупился, не желая рассказывать Эде о неудачном воплощении Тверди в Тамару.
— Есть и другой способ — маловероятный, но все же возможный.
— Да?
— Ты сказал, что ищешь планету Таннахилл. Планету Архитекторов Старой Церкви.
— Ее ищут многие пилоты моего Ордена.
— Архитекторы всегда поклонялись мне как Богу, — с лучистой, как солнце, улыбкой заявил Эде. — Как ты полагаешь, что сталось с моим телом, когда я поместил свое сознание в мой вечный компьютер?
— Не знаю.
— Сказать тебе?
— Скажи, если хочешь.
— Обычно Архитекторы после церемонии преображения сжигают своих мертвых. Но я думаю, что мое тело хранится в храме на Таннахилле — оно стоит там, замороженное в клариевом склепе.
— Но твое преображение состоялось почти три тысячи лет назад!
— Так давно? Верность моей паствы поистине беспредельна.
— Но зачем? К чему это шайда-погребение?
— Архитекторы чтят все, что имеет отношение ко мне — и в жизни, и в смерти. Даже мою старую и вполне человеческую плоть: она как нельзя лучше напоминает им, что тело без оживляющей его программы души — всего лишь пустая шелуха.
— Но три тысячи лет…
— Для меня это было как будто вчера. Всего миг назад.
— Но молекулы, даже замороженные, нестабильны. За столько веков… И потом, этот процесс преображения, сканирование синапсов — ведь это разрушает мозг?
— Возможно.
— Во время преображения карта синапсов мозга моделируется как компьютерная программа, но сам мозг умирает. Такова цена помещения человеческого разума в компьютер, ведь так?
— В общем, да, — с хитрой улыбкой подтвердил Эде, — но в любом преображенном мозгу могут остаться молекулярные следы синапсов. Значит, синапсы, а с ними и мозг можно восстановить.
— Ты правда веришь в это?
— Это моя надежда.
— Значит, ты надеешься получить свое тело назад?
— Да.
— Восстать из мертвых… — прошептал Данло и прижал руку к пупку, подавляя внезапную дрожь. — Ты хочешь вернуть свое сознание в свое старое тело?
— Да. Хочу жить опять. Что в этом плохого?
Данло постоял секунду с закрытыми глазами и сказал:
— Но ты здесь, на этой забытой Земле, а тело твое на Таннахилле.
— Да, пилот. Мое тело.
— Таннахилл где-то дальше… в глубине Экстра.
— Хочу опять увидеть его, мое старое тело. Ощутить его изнутри.
— Так ты знаешь, где находится Таннахилл?
— Нет. Знал раньше, но забыл.
— Жалость какая.
— Но есть другие, которые могут это знать.
— Другие? Кто они — люди?
— В основном да.
— А где они живут?
— В центре Экстра, среди наиболее диких звезд. На других Землях, созданных мной.
— Ты знаешь координаты этих звезд?
— Знаю.
— И назовешь мне их?
— Только если ты пообещаешь взять меня с собой.
— Взять? Куда — в грузовой отсек?
— Нет, пассажиром. Как соискателя несказанного пламени и других вещей.
Данло потер лоб и вздохнул.
— Хорошо, если хочешь, я возьму тебя в кабину.
— Ты должен пообещать мне еще одно. — Эде улыбался — очевидно, он без труда читал все, что было написано на лице Данло.
— Что именно?
— Обещай, что, если мы найдем Таннахилл, ты поможешь мне вернуть мое тело.
— Это будет трудно.
— Что трудно — пообещать или выполнить?
— И то, и другое.
— Я прошу только твоей помощи — что в этом плохого?
Данло снова потер лоб, вспоминая.
— Умершие мертвы. Это шайда, когда мертвые оживают.
— Но я-то не умер. — Эде мигнул и стал ярким, как световой шар. — Я такой же живой, как и ты — почти.
— Если даже ты не скажешь мне координаты этих звезд, я все равно могу их найти.
— Возможно.
— И Таннахилл я могу найти без тебя, а вот ты без меня никогда не покинешь эту Землю.
— Ты хочешь сказать, что преимущество на твоей стороне.
— Верно.
Глаза голограммы приобрели сходство с черными дырами, вбирающими Данло в себя.
— Но ты, как мне известно, не любитель торговаться.
Данло подумал о купцах, спорящих о цене фравашийского ковра, и червячнике, ведущем торг с проституткой за ее татуированное тело.
— Это правда. Терпеть не могу торговаться.
— Тогда помоги мне, пилот, Пожалуйста.
Данло смотрел на Эде, горящего компьютерными огнями, и ему начинало казаться, что сам он тоже горит. Горели глаза, лоб и кровь, струящаяся под кожей. В следующий момент, устрашающий и странный, в мире не осталось ничего, кроме огня, боли и дикого белого света, горящего между ними двумя и вокруг них.
— Хорошо, будь по-твоему, — сказал наконец Данло. — Я помогу тебе, если сумею.
— Спасибо.
— А теперь, — Данло оглядел заставленный кибернетикой и прочими вещами храм, — мне надо найти место для ночлега.
— Само собой. А утром?
— Утром я осмотрю остальную часть храма. Мне всегда хотелось увидеть, где преображаются Архитекторы.
— А потом?
— Потом мы вернемся на корабль. В Экстр… к звездам.
Данло учтиво поклонился, и голограмма Николоса Дару Эде рассмешила его, поклонившись в ответ с неземной грацией, доступной только парящему в воздухе изображению.
— Спокойной тебе ночи, — сказал Данло.
— Спокойной ночи, пилот, и приятных снов.
Зевнув и скрыв от Эде улыбку, Данло отправился в преддверие за своим рюкзаком. Сейчас он пожует сухарей, заедая их терпкими сушеными кровоплодами, и уляжется спать на мягких мехах, и все это время в глубине храма будет бодрствовать голограмма человека, который прежде был богом. Данло пытался представить себе, каково это — быть призраком, порожденным световыми схемами обыкновенного компьютера-образника. Каким сознанием может обладать машина, холодная и постоянная, как свет древнейших звезд? Но больше всего его интересовала одна простая вещь: если Эде никогда не спит, как он может грезить? И если ему недоступны грезы, глубокие и прозрачные, как он мог захотеть снова стать человеком, снова испытать эту прекрасную и ужасную жизнь?
Глава 9
САЙНИ
Для того, кто не умеет летать, путешествие, даже самое долгое, начинается с первого шага.
Жюстина Мудрая
Проще простого сказать, что вселенная бесконечна, но охватить эту бесконечность разумом — дело другое. Галактика Млечного Пути — это лишь крошечная частица известной человеку вселенной, снежинка, несомая ветром над бескрайними ледяными полями, но для человека, пересекающего звездные поля на корабле, сотканном из алмазного волокна и грез, она кажется огромной. Однажды, девяносто тысяч лет назад, в ней взорвалась звезда. Это произошло в дальней части рукава Персея, на самом краю галактики, где звезды меркнут, переходя в межгалактическую пустоту. Горячий голубой гигант превратился в сверхновую и послал свой ослепительный свет во вселенную. Свет движется быстрее всего в природе; скорость его такова, что, пока ты объясняешь вкратце, насколько она велика, он походит в космосе миллион миль — и тем не менее свет этой погибшей звезды за пятнадцать тысяч лет пересек лишь малую часть галактики и пролился на заснеженные леса Старой Земли. Мужчины и женщины, жившие в крытых шкурами шалашах, снеговых хижинах или темных пещерах, смотрели на эту странную новую звезду и дивились ужасной и прекрасной природе света. Пока сияние в небесах меркло, умалялось и угасало, они размышляли над тайнами вселенной и вырастали в полубогов, строящих пирамиды, соборы и звездные корабли. И все эти десятки тысяч лет, пока человеческие рои покидали Старую Землю, строили свою звездную цивилизацию и мечтали о небывало великолепном будущем, свет этой звезды все еще шел через галактику. Идет он и по сей день. Скоро, еще через пару тысячелетий, он покинет наконец Млечный Путь и уйдет дальше, к Большой Медведице и миллионам других галактик вселенной. Его волны унесут с собой в космос образы людей, которые некогда ходили в звериных шкурах и употребляли в пищу мясо животных. Именно такими вселенная впервые увидит людей — вид первобытный и диковатый, но полный обещаний и возможностей. К тому времени, когда обитатели Сакура Сен впервые познакомятся с человечеством, люди, возможно, разовьются в богов, оставивших далеко позади сырое мясо и прочую материю. Скраеры говорят, что люди станут высшими существами и постигнут наконец тайну света. Когда-нибудь они переступят пределы света — и тогда двери в бесконечность распахнутся, и вся вселенная будет принадлежать им.
Некоторые люди в определенном смысле уже и теперь перешагнули пределы света — например, пилоты Ордена. Данло на своей “Снежной сове” шел между звездными окнами Экстра со всей доступной ему скоростью, но относительно средней человеческой жизни двигался все-таки медленно: ему приходилось заново прокладывать маршруты среди неведомых звезд, а пространства Экстра были столь же искривлены, сколь и обширны. Во время этого долгого путешествия, где-то возле останков сверхновой, которую он назвал Шонаморат, он стал ценить общество маленькой компьютерной голограммы, называющей себя Николосом Дару Эде.
Данло и компьютер парили вместе в темной и тихой кабине легкого корабля. Но свет голограммы и слова Эде скрашивали темноту и тишину, сопутствующие каждому пилоту, путешествующему в мультиплексе. В кабине находились и другие посторонние предметы. Данло, совершив намеренное, но исполненное почтения святотатство, взял из храма голубую розу, один кевалиновый прибор и пять деревянных флейт Эде. Он мог бы взять и вечный компьютер из контактного зала, но счел, что не стоит помещать эту машину поблизости от электромагнитного поля, создаваемого образником.
Среди ярких и смертоносных звезд Экстра Данло часто задавал себе вопрос, нет ли у Эде какой-то тайной причины искать планету Таннахилл. Быть может, думал он, у Эде есть секретная программа, цель которой — поместить его душу в новый вечный компьютер, чтобы он мог начать заново свой путь к божественному состоянию. Быть может, Эде надеется, что Архитекторы Старой Церкви еще раз помогут ему осуществить эту древнейшую тайную миссию.
Однажды Данло, желая разгадать истинные мотивы Эде, спросил его напрямик, не хочет ли тот снова совершить переход от человека к богу. Эде ответил ему без запинки и не менее прямо, но насколько правдив был этот ответ? Данло увидел на лице голограммы искреннее выражение, которое Эде часто программировал, чтобы скрыть неискренность, и услышал следующее:
— Не знаю, откуда у человека берется желание сделаться богом. Я поплатился за эту мечту солидной долей себя самого. А сколько мне еще предстоит потерять, чтобы вернуть себе тело и снова стать человеком? Нет уж, довольно с меня этой трансцендентальности. Я буду вполне счастлив, если снова оденусь собственной плотью, пилот.
В данный момент топографический Эде был столь же далек от счастья, как человек от червя. Он парил в кабине, как светящийся демон ик, которые якобы являются в лесу близ жакарандийского храма, — всегда бодрствующий, все сознающий и постоянно мучимый проблемами как практического, так и философского свойства. Так, он признался, что хочет снова стать человеком еще и для того, чтобы вспомнить Старшую Эдду. Эта тайна тайн вселенной, как известно, закодирована в человеческой ДНК, и только человек в состоянии глубокого вспоминания способен извлечь из своего генома эту древнюю память и осознать ее.