Зинделл Дэвид. Экстр

   В конечном счете Данло спасла его воля. Он вспомнил о других алалойских племенах, зараженных медленным злом. Они умрут, если он не вернется, чтобы спасти их.
   Я вернусь, пообещал он: Я вернусь.
   Он заставил себя увидеть себя таким, какой он есть в реальности. Это был момент ошеломляющей ясности, как будто он вышел из дымной пещеры в яркий зимний день. Да, он сходил с ума, но то, что он был способен наблюдать это схождение со стороны, доказывало, что он не совсем еще обезумел. Он понял одну важную вещь. Галлюцинация о его племени при всей своей красоте и ужасе может послужить ключом, отмыкающим внутреннюю темницу безумия, запрограммированную для него Чеславом Ивионгеном. Если эти призраки его памяти сумели прогнать мертвых Архитекторов, значит, он имеет власть творить свой собственный мир, куда более живой и “реальный”, чем любая компьютерная сюрреальность — даже такая глубокая, как алам альмитраль. Если Данло в своем сумасхождении бессознательно вызвал духи своих умерших родных, почему бы ему не сосредоточить свое сознание на видении, которое выберет он сам?
   Искусство путешествий в неизведанное, вспомнил он, состоит в том, чтобы знать, что делать, когда не знаешь, что делать.
   Однажды Леопольд Соли — пилот, охотник, воин и отец его родного отца — сказал Данло, что человек, отправляясь в неизведанное (например, в темный и странный мир своей души), должен уметь три вещи. Во-первых, он должен видеть в стихиях и хаосе мира не повод для паники, а черты неизведанного. Во-вторых, он, как талло, взмывающая в небо, должен переходить в высшую степень сознания, которая охватывает и его самого, и бескрайние морские льды внизу. В-третьих — и это самое важное, — он, как бы темно ни было у него на душе, должен верить, что внутри у него светят яркие звезды, которые укажут ему дорогу домой.
   Я знаю, что мне делать. Правда знаю.
   Какое-то время он еще позволял своим приемным родителям говорить с ним и трогать его. Он соглашался с неуверенностью и смятением своих чувств, соглашался с неуверенностью самой реальности. Он позволил своим ощущениям кружить свободно, как пригоршня перьев на ветру. Чокло говорил ему что-то, вспоминая, как они в первый раз пошли охотиться на тюленя. Внутри у Данло что-то отозвалось, и он понял, что должен прислушаться к словам Чокло. Нет, не совсем так: вернее, он должен вспомнить все оттенки снега и облаков во время их путешествия на морской лед. Где-то в его памяти светит та единственная звезда, которая выведет его из безумия.
   В тот день с Чокло, за островами Двух сестер, Данло впервые увидел Агиру. Когда настали сумерки, и ветер окреп, и над горами зажглись первые звезды, он увидел в небе белую птицу. Это Агира, сказал ему Чокло, благородная снежная сова, которая летает даже выше, чем голубые талло Десяти Тысяч Островов. Данло долго стоял тогда замерев, завороженный красотой этой птицы. Тот момент своей жизни он запомнил навсегда.
   Агира, Агира.
   Крылатый белый образ вспыхнул у Данло в уме вместе с лицами его семьи. Он видел теперешнего Чокло, страдающего, с кровоточащими ушами, но, видел и прежнего Чокло, который впервые показал ему парящую над морем Агиру. Данло сосредоточил все свои чувства на том Чокло, молодом и счастливом. Он наполнил свои глаза видом снежной совы, поднимающейся все выше в небо. Волшебная птица притягивала к себе все его сознание. Все другие образы блекли и уходили из поля его зрения. Весь его мир и все другие миры сосредоточились на этой птице и сумеречном небе над ней. Снежная белизна Агиры была прекрасна, как звездный свет. Данло видел теперь только два цвета: белизну ее перьев и темную синеву неба. Агира поднималась все выше, увлекая Данло в синеву, чудесную синеву гуще всей синевы, холодную и совершенную, подобную медленному падению в чистые океанские воды. Там, в этом бесконечном небе, которое все было тишина и свет, существовала только одна субстанция, истинная, безупречная, темно-синяя, как жидкий сапфир или расплавленное кобальтовое стекло. Данло и сам растворялся. Он летел все выше и выше, и все его существо вибрировало на частоте синего света и умирало в синеве синее всего синего…
   Данло ви Соли Рингесс.
   Он так и не узнал никогда, сколько времени провел в этом безмолвном пространстве, но точно знал, что прошла целая вечность. По прошествии вечности, сохраняя отсвет совершенной синевы под плотно сомкнутыми веками, он вышел обратно во время. Он вышел в пространство и пришел в более привычное для себя сознание. Он осознал, что дышит слишком медленно, лежа на холодном полу в Обители Мертвых. Его глаза и виски освободились от давящей тяжести шлема — кто-то, должно быть, снял его. Данло не мог представить, как Чеслав Ивионген позволил ему совершить побег из своей умоубийственной тюрьмы. Потом где-то далеко, футах в двадцати, зазвучали голоса, и Данло понял, что должен прислушаться к ним.
   — Данло ви Соли Рингесс, — говорил кто-то. — Пилот-наман умер или все равно что умер — мозг полностью погиб. Видите, волны на модели плоские?
   Данло медленно, с бесконечной осторожностью открыл глаза и медленно повернул голову. Здесь царили другие цвета: чернота налла, белые пропотевшие кимоно и мертвенно-серый свет, пробивающийся между компьютерных штабелей. И еще что-то алое. Во время своего путешествия в алам аль-митраль он, должно быть, прикусил язык: в горле саднило, и на губах запеклась кровь. Смотрители не позаботились обтереть ему лицо. Они стояли в другом конце комнаты, склонив свои лысые головы, и смотрели на что-то светящееся, возможно, на компьютерную модель его мозга.
   — Пилот, — сказал Чеслав, показывая диск с паллатоном Данло, — пробыл в алам аль-митрале два часа после начала ускорения. Два часа! Он должен был лишиться рассудка через первые же две минуты.
   Один из смотрителей что-то шепотом ответил ему, и Данло своим острым слухом уловил, что Чеслав гнал свою программу еще час после выравнивания мозговых волн, чтобы уж окончательно увериться в безумии пилота. Лишь когда стало ясно, что Данло никогда уже не взглянет на этот мир глазами разумного человека, Чеслав разрешил снять с него шлем.
   — Когда наман входит к мертвым, — продолжал свою речь Чеслав, — следует ожидать, что он умрет. Очевидно, он все-таки не тот светоносец, на которого так надеялась наша Святая Иви.
   Медленно, с большим трудом Данло откинул одеяла и медленно, но тихо сел. Он сидел, подогнув ноги, как учил его приемный отец. Чеслав и другие стояли к нему спиной и не могли его видеть. Во время всего путешествия в алам аль-митраль Данло прижимал к животу свою флейту. Он и теперь держал ее, крепко, но бережно — так снежная сова носит в когтях прутья для своего гнезда. Благословенная флейта хранила тепло его тела и была готова звучать. Данло вытер кровь с губ, приложил к ним костяной мундштук и набрал в грудь воздуха.
   — Пора сказать Святой Иви о том, что произошло, — заявил Чеслав. — Она должна решить, как поступить с его телом: сохранить живым на случай, если Орден будет разыскивать своего пилота, или кремировать.
   Тогда Данло всей силой своего дыхания выдул из флейты длинную, высокую, пронзительную ноту. Это произвело на смотрителей поразительный эффект. Можно было подумать, что в Дом Вечности попала водородная бомба. Один зажал уши и повалился на пол, другой, достойный Николаос, воздел руки так, словно сам вступил в контакт с призраками алам аль-митраля, и у него вырвался полный ужаса крик. Даже Чеслав Ивиоген не справился с нервами и резко обернулся, ища источник ужасного звука. При виде Данло, играющего на флейте, алмазный диск выскользнул из его потных пальцев и разбился об пол, потому что налл тверже алмаза. Паллатон Данло разлетелся на множество сверкающих осколков.
   — Ты… ты жив! — выкрикнул Чеслав. — Быть этого не может.
   — Да, я жив, — сказал Данло, опустив флейту. — Сожалею, но это так.
   Он поднялся на ноги, постаравшись проделать это как можно быстрее. Флейту он держал в кулаке, как бы отгоняя от себя Чеслава и других смотрителей. Он не думал, что они попытаются напялить на него шлем силой, но он один раз уже обманул смерть — на сегодня довольно.
   — Вы дрожите, пилот. Вы не в себе после такого контакта, вам надо побыть здесь еще немного и…
   — Нет.
   Данло произнес это тихо, но со всей силой встречного ветра, и пристально посмотрел на Чеслава — так он мог бы смотреть на мальчика, отрывающего крылышки у мухи. Потом повернулся к нему спиной и вышел из Обители Мертвых.
   Открыв двери, он увидел, что день уже близится к вечеру.
   Солнечный свет струился сквозь купол над нулевым уровнем Орнис-Олоруна. Данло стоял в золотых лучах и чувствовал, как хороша жизнь, пронизывающая его тело, как огонь. Потом на него накатил звук — громовой рев, похожий на шум океана в бурю. Несметные толпы людей выкрикивали его имя.
   — Он жив! — кричали они. — Пилот жив!
   Под налловыми ступенями Дома Вечности, по ту сторону улицы, на газонах по-прежнему стояли тысячи людей, хотя с утра их немного поубавилось. Бертрам Джаспари за лазерной изгородью скривился так, точно кто-то из его ивиомилов подал ему уксус вместо вина. Он злобно косился на Едрека Ивионгена, брата Чеслава. Рядом с этими князьями Церкви стоял Малаклипс Красное Кольцо, спокойный, бесконечно терпеливый, — казалось, что он способен простоять так хоть миллион лет, дожидаясь возращения Данло. Его лиловые глаза смотрели на Данло странно, почти с тоской.
   — Поистине Данло ви Соли Рингесс жив, — провозгласила Харра, все так же сидевшая в портике за своим пюпитром. — Мы должны спросить его, входил ли он к мертвым.
   Из дома позади Данло вышел Чеслав Ивиоген в сопровождении других смотрителей, чьи белые кимоно стали серыми от пота. Они стали чуть поодаль от Данло. Достойный Николаос понурил голову, как бы стыдясь своего участия в негативной программе, но Чеслав держал голову высоко и смотрел на Данло, не опуская глаз.
   — Да, — сказал Данло, и собственный голос показался ему странным. — Я входил к мертвым.
   — Расскажите нам, как это было. — Доброе старое лицо Харры сияло торжеством. Она, и Бертрам Джапари, и Малаклипс Красное Кольцо, и братья Ивиогены, и все десятки тысяч собравшихся Архитекторов — все ждали, что скажет Данло.
   Все равно что войти в комнату, полную сверлящих червей, подумал он. Все равно что войти в огненное озеро.
   Он молчал на протяжении двадцати ударов сердца, не зная, что сказать этим людям. Потом он вспомнил слова одного старого стихотворения. Он улыбнулся с грустью, и слезы обожгли ему глаза.
   — Мертвые знают только одно, — произнес Данло, — живыми быть лучше.
   Он хотел сойти со ступеней, но его ноги больше не выдерживали силы тяжести Таннахилла. Он упал на черный пол, ловя ртом воздух, и перед тем, как потерять сознание, успел подумать, что узнал лишь ничтожную долю того, что следует знать о смерти.

Глава 21
ПРИГОТОВЛЕНИЯ

   Как воды многих рек текут в океан, так и все великие воины входят в твои горящие зевы; все люди устремляются в твои зевы, подобно мотылькам, летящим на огонь. Ты поглощаешь миры своими огненными ртами. Ты покрываешь все вселенные своим сиянием, о Вишну, и сжигающие лучи исходят от тебя.

Бхагават-гита, 11

 
   Двадцать дней оправлялся Данло от своего испытания в Обители Мертвых. Служители дворца по приказу Харры вызвали ему чоч и отнесли его обратно в его комнаты, где им занялся личный врач Харры. Данло пришел в себя поздним вечером, но есть и разговаривать начал только на следующий день. Жестокая головная боль терзала его, уходя и возвращаясь с непредсказуемостью шаровой молнии. Он старался спать как можно больше, а в промежутках играл на флейте и вспоминал то, что произошло с ним в алам аль-митрале.
   В этот период между двумя испытаниями ему очень хотелось, чтобы Харра вызвала его к себе или навестила сама, но она не сделала ни того, ни другого. Томас Ивиэль, служитель, с которым Данло подружился, сказал, что Святая Иви поглощена важными делами, и это действительно было так. Визит Данло в Обитель Мертвых стал первым толчком великого землетрясения.
   На другом полушарии планеты, в городе Баволле, весть об успехе Данло вызвала волнения, в результате которых погибло не меньше трех преданных Харре Архитекторов. В Ивиэнденхалле, на острове по ту сторону континента, заговорщики-ивиомилы будто бы захватили местный Храм и прервали связь со всей планетой. Даже в Орнис-Олоруне, где ивиомилы пользовались гораздо меньшим влиянием, чем в западных аркологиях, возникали заговоры против Харры Иви эн ли Эде и происходили единичные террористические акты. Один из служителей, которого Томас Ивиэль знал с детства, попытался пронести во дворец пластиковую взрывчатку. Чтецы Харры не успели его допросить: он задействовал имплантированный в ухо тепловой заряд и уничтожил свой мозг столь же основательно, как тлолт уничтожил мозг Джанегга Ивиорвана. Плазменные бомбы разрушили пять жилых блоков на четвертом и семнадцатом уровнях города и убили около тридцати тысяч человек.
   Так оно и шло. Известия о новых трагедиях и религиозных волнениях поступали почти ежечасно. Это был величайший кризис правления Харры — такого на Таннахилле не случалось уже лет пятьсот.
   Бертрам Джаспари, разумеется, попытался использовать обострение обстановки с максимальной выгодой для себя. Он втягивал Койвунеймин в свои интриги и обвинял Харру в том, что она объявила о триумфе Данло на всю планету. Наман-пилот на самом деле не входил к мертвым, утверждал он. Данло ви Соли Рингесс лишь попытался вступить в контакт со страшной красотой алам аль-митраля, но потерпел неудачу.
   При первом же взгляде на души мертвых Архитекторов он обезумел и впал в кому, что произошло бы с любым другим человеком на его месте. Многие таннахиллские Архитекторы верили Бертраму и охотно слушали его речи о коррупции в Церкви и необходимости вернуть ей былую чистоту.
   Но через семь дней после своего судьбоносного Вхождения, как стали называть это событие, Данло нанес растущему авторитету Бертрама сокрушительный удар, сделав одно простое заявление. Он рассказал один секрет, которым поделилась с ним в алам аль-митрале Мораша Эде, вторая дочь Николоса Дару Эде. По ее словам, первые Архитекторы встроили в клариевый саркофаг с замороженным телом Эде тайник. Вот уже три тысячи лет Эде покоится над кубом, где заключено некое сокровище. Данло не знал, что это за сокровище, но рассказал, как найти тайник и каким паролем он открывается.
   Бертрам и его ивиомилы охотно презрели бы это невероятное откровение, но не осмелились. На следующий день после того, как бунтовщики на двенадцатом уровне Орнис-Олоруна почти полностью разрушили две мелкие пищевые фабрики, Харра послала своих охранников в Мавзолей Эде проверить истинность “пророчества” Данло. После произнесения пароля Эде “Я дверь. Постучи, и она откроется” в стенке клариевой гробницы, к изумлению всех присутствующих, открылась потайная панель. В тайнике обнаружился алмазный диск, очень похожий на те, что хранились в Обители Мертвых, но на нем были записаны не паллатоны умерших Архитекторов, а святые слова самого Эде, человека, ставшего Богом. Теологи, исследовавшие содержащуюся на диске информацию, сообщили, что это любовные стихи, посвященные Эде его третьей жене Аристе Мири — иначе говоря, “Пассионарии”, одна из пяти пропавших книг Алгоритма. То, что этот бесценный клад был найден благодаря доблести намана из Невернеса, привело Бертрама Джаспари в смятение и бешенство. Будь у него хоть толика стыда, он извинился бы перед Данло и попросил у Харры прощения. Но он, как показали последующие события, только удвоил свои усилия по программированию умов против Харры и ее правления.
   — Если Бертрам не прекратит своей поджигательной деятельности, люди взбунтуются и пойдут штурмовать дворец, — изрек голографический Эде. Он все так же светился над алтарем, озаряя собой священную кибернетику и висячие цветы ананды. Если Данло не сбился со счета, Эде предупреждал его об опасности в 1719-й раз со времени их прибытия на Таннахилл. — Могу только надеяться, — продолжал образ, — что этим варварам не вздумается штурмовать мою гробницу в поисках других сокровищ. Если они случайно повредят саркофаг, восстановить мое тело будет невозможно.
   На следующий день к Данло явился неожиданный посетитель — Малаклипс Красное Кольцо. Данло не мог догадаться, зачем воину-поэту так срочно понадобилось увидеться с ним.
   Может быть, он пришел сюда в качестве тайного эмиссара Бертрама? Трудно, впрочем, было представить себе воина-поэта, действующего по чьей-либо указке. Данло был еще слаб, и ему казалось, что в голове у него бьет барабан, однако он принял Малаклипса в алтарной комнате. Они уселись на белые подушки под цветами ананды. Данло, одетый в поношенную черную, еще невернесскую камелайку, держал на коленях флейту. Квалларское кимоно Малаклипса переливалось всеми цветами радуги, на руках сверкали два красных кольца. Воины-поэты одеваются так, чтобы ослепить свою жертву, вспомнил Данло, чтобы отвлечь ее от игл и ножей, извлекаемых с быстротой ядовитой змеи.
   — Рад видеть тебя снова, пилот, — сказал Малаклипс. — Далеко же нас занесло из сада Мер Тадео, верно?
   Данло вспомнил, что они и правда разговаривают впервые после той ночи, когда над Фарфарой зажглась сверхновая.
   — Далеко, — согласился он. — Я уж думал, что больше тебя не увижу.
   — Ты как будто и не рад мне.
   — Нет, — сказал Данло. — Не рад.
   — Но на Таннахилле у нас с тобой общая миссия, разве нет?
   — Нет. Ты несешь смерть и насилие всюду, где бы ни появился.
   — Разве это я входил к мертвым? Разве из-за меня одна половина Архитекторов готова перебить другую, объявляющую тебя светоносцем?
   — Но ты-то знаешь, кто я, — несмотря на серьезность момента, улыбнулся Данло.
   — Знаю ли?
   Взгляд горящих лиловых глаз Малаклипса был странен, как будто Данло за время их космического путешествия преобразился из молодого человека в устрашающе прекрасного ангела.
   Как будто Малаклипс почти боялся его.
   — Я всего лишь тот, кто я есть, — Данло ви Соли Рингесс.
   — Но коренной вопрос так и остается без ответа, — сказал Малаклипс. — Сын ли ты своего отца? Из того же ты теста, что Мэллори ви Соли Рингесс, или нет?
   Данло с улыбкой коснулся губами флейты и спросил: — Зачем ты пришел сюда?
   — На Таннахилл?
   — Нет. Это, мне думается, я уже знаю. С отцом моим ты пока не встретился, зато нашел то, что искал, в Бертраме и его ивиомилах. Нашел слабое место Церкви.
   — Я лишь служу моему Ордену, как ты своему.
   — Это верно. Поэтому я и спрашиваю тебя: зачем ты пришел сюда, ко мне?
   Малаклипс молчал, устремив свои невероятные глаза на Данло.
   — Чтобы послужить своему Ордену? Или самому себе?
   — А ты умен, пилот.
   — Ты хочешь спросить меня о чем-то, да?
   — Да.
   — О чем-то, что хочешь знать.
   — О том, что никто, кроме тебя, не знает.
   — Хорошо, спрашивай.
   Малаклипс оглянулся на дверь. Казалось, что он впивает каждый звук, проверяя, не подслушивает ли кто-нибудь из охранников Харры. Но во дворце стояла тишина, если не считать их с Данло тихого дыхания и чириканья, которые порой издавал попугай в своей клетке.
   — Каково это? — прошептал он наконец. — Каково это — быть мертвым?
   Данло не отводил глаз от его пристального взгляда. Вопрос не удивил его, но глубоко взволновал.
   — Вы, воины-поэты, поклоняетесь смерти, — сказал он наконец.
   — Нет, Данло ви Соли Рингесс. Мы поклоняемся жизни.
   — “Как учусь я жить? — процитировал Данло. — Готовлюсь к смерти”.
   — “Как я готовлюсь к смерти? — все так же шепотом, с улыбкой продолжил Малаклипс. — Учусь жить”.
   — Жизнь — это все, что есть, — загадочно изрек Данло. — Живи своей жизнью, воин. Пиши свои стихи, поэт. Ты достаточно скоро узнаешь, что значит быть мертвым.
   — Это что — угроза или новое пророчество?
   — Ни то, ни другое. Просто все люди умирают… слишком быстро. Мгновение — и нас уже нет, и ветер уносит наше дыхание. Жизнь драгоценна. Зачем швыряться ею до того, как придет твое время?
   — Ты хочешь сказать, что сам это придумал?
   — Я умирать не хочу, — сказал Данло.
   — Правда? Я шел за тобой через галактику. И в Твердь. Ты живешь, как воин-поэт, без страха и упрека. Я думаю, что ты тоже ищешь смерти. Вот что тревожит тебя, когда ты думаешь о своем визите к мертвым, разве нет?
   Данло посмотрел в окно, где отражались в океане вечерние огни. Не желая отвечать на вопрос Малаклипса, он взял флейту и стал импровизировать медленный напев, а после вытер губы и сказал:
   — Чего бы я ни искал для себя, другим я несу только мир.
   — Мир и свет — если ты, конечно, и есть светоносец.
   — Да, свет, — улыбнулся Данло. — То, что противоположно тьме.
   — А я, стало быть, носитель тьмы?
   — Ты носитель войны. Вы, ваш Орден, заключили союз с ивиомилами, а для чего? Чтобы заставить одних Архитекторов убивать других.
   — Но ведь я воин, так или нет? И война — закон всей вселённой. Когда-нибудь ты это поймешь.
   — Нет, мир всегда есть. Он… должен быть.
   — Эх, пилот, пилот.
   — Где-то в центре, даже в человеческом сердце, должен быть мир. Гармония жизни, благословенная халла.
   Данло снова посмотрел в окно на мерцающий океан. Он сидел выпрямившись, и его взгляд уходил далеко за край света. Насытив глаза глубокой темнотой воды, он перевел взгляд на небо. Там сквозь загрязненную атмосферу проглядывали только самые яркие звезды. Где-то там пронизывала Экстр убийственная радиация сверхновых, и Данло скраировал, бродя в бескрайних просторах вселенной.
   — Что ты там видишь — мир? — спросил Малаклипс.
   — Нет, как раз наоборот.
   — Может, расскажешь?
   Твердь говорила Данло, что Кремниевый Бог хочет уничтожить всю галактику. Возможно ли, что это шайда-существо использует для своей цели воинов-поэтов?
   — Я вижу людей, — сказал Данло. — Кто бы мог подумать, что человек так расплодится во вселенной? Нас очень много. Мы прекрасны и ужасны. Я вижу, как люди гибнут за мечту. И за бредовое видение. И за чье-то стремление к власти. Гибнут всегда и неизменно. Вот Бертрам Джаспари. Он готов послать на смерть миллионы верующих. Всех ивиомилов. Всех Архитекторов. Я вижу роботов, и тяжелые корабли, лазеры, вирусы, тлолты и бомбы. И это ужасное оружие, эти машины, которыми Архитекторы разрывают ткань пространства-времени. Звездоубийцы, посылающие в солнца потоки гравифотонов, свет, который ослепляет. Я вижу всю планету, всю галактику — всех людей, которые готовятся к войне и к смерти.
   Данло снова умолк, прижав флейту к шраму на лбу. Малаклипс смотрел на него почти со страхом, что было странно — ведь воины-поэты не должны бояться ничего во вселенной, особенно других людей.
   — Этого все равно не остановишь, — сказал он.
   Данло молча прижал к губам мундштук флейты.
   — Ты не можешь изменить мир, пилот.
   Данло выдул тихую ноту, пролетевшую по комнате, как вздох ветра.
   — Ты не можешь изменить природу самой вселенной.
   — Нет, — признал Данло, отложив флейту. — Но себя я могу изменить. В этом и состоит мое следующее испытание, правда? Оно покажет, могу я изменить себя по-настоящему или нет.
   Малаклипс ушел, а Данло еще долго играл на флейте и размышлял об этом тревожном визите. Будь у него больше благоразумия, он попросил бы служителей дворца никого к нему не пускать. Теперь, когда он действительно проявил себя как светоносец, многие искали с ним встречи, и у Данло вошло в обычай распивать чай с виднейшими князьями Церкви. Они говорили о новой Академии Ордена на Тиэлле и о возможности отправить туда одаренную молодежь для обучения на пилотов. Говорили о великой перемене, которая начнется в Храмах Церкви и перекинется, как лесной пожар, на всю галактику. Многие посетители полагали себя теологами и любили потолковать с Данло о фравашийской философии, о Программе Второго Сотворения и о трех столпах рингизма — новой взрывной религии, возникшей в Невернесе всего несколько лет назад. Данло так привык к этим ежедневным (и еженощным) визитам, что открывал дверь на первый стук, не спрашивая, кто к нему пришел.
   И вот, когда после его легендарного Вхождения к Мертвым прошло уже дней двадцать, в ночь перед последним испытанием, к нему снова постучались. Данло открыл, ожидая нового сеанса бесплодных теологических дебатов. А быть может, он надеялся, что это Харра пришла наконец дать ему совет и-пожелать удачи. Поэтому он очень удивился, увидев на пороге первого из старейшин Церкви — тот стоял хмурый и явно злился, что вынужден ждать, когда Данло пригласит его войти. Бертрам Джаспари и в лучшие времена не отличался терпением, а в эту ночь прямо-таки взмок от спешки.
   — Можно ли нам войти, Данло ви Соли Рингесс? — церемонно спросил он.
   Данло выглянул в коридор посмотреть, не сопровождают ли Бертрама другие старейшины, но потом вспомнил, что Бертрам любит говорить о себе “мы”, как будто уже стал Святым Иви, и улыбнулся.
   — Входите; пожалуйста, — сказал он, распахнув дверь. — Хотите, я сделаю чай?
   — Нет, благодарю. — Бертрам глянул на Данло холодно, словно подозревая, что тот хочет его отравить. — На это у нас нет времени.
   Данло пригласил его в алтарную комнату, где принимал Малаклипса и церковных деятелей. Бертрам осторожно опустился на белую подушку; со своим острым личиком и тощими конечностями он походил на птицу ратри, которая усаживается на гнездо. Его остроконечную голову, как всегда, покрывала вышитая золотом добра. Он потел так, словно поел несвежего мяса, лицо было пепельно-синим от грибковой инфекции. Данло дивился безобразию этого человека, но знал, что внешнее уродство не должно заслонять еще более глубокие дефекты души Бертрама.