Зинделл Дэвид. Экстр

   Эде полагал, что чисто машинным галактическим богам, таким как Кремниевый Бог, Искинт, а недавно и он сам, Эдда недоступна. Но для того, чтобы вернуть свое сознание в футляр из плоти, крови и живых хромосом, ему вновь придется столкнуться с выворачивающим душу ужасом потерять себя окончательно и на веки веков. Когда он переместится из световых схем компьютера в электрохимические синапсы живого мозга, будет ли это означать, что он продолжит жить в новой форме? Даже если он точно скопирует себя в атомах углерода, водорода, кислорода и азота, сохранит ли он постоянство сознания, как сохраняет его человек, счастливо уверенный в протяженности своей жизни от одного удара сердца до другого?
   В качестве мыслительного эксперимента — Эде предавался умственным излишествам в не меньшей мере, чем летнемирские принцы чревоугодию, — он размышлял над проблемой двойников. Предположим, какое-нибудь божество наподобие Тверди скопирует отдельного человека в совершенстве, вплоть до последнего атома. Оставим в стороне квантовые неточности, невозможность определить истинное расположение и скорость электронов и других частиц, из которых складываются атомы. Предположим, что Твердь с помощью забытой Эде божественной технологии создаст точную копию этого человека — как физически, так и умственно. Предположим далее, что в самый момент дублирования мысли, чувства и страхи — все, из чего состоит сознание обоих двойников, — будут идентичны. Пусть затем Твердь, следуя логике этого жуткого и невероятного эксперимента, с помощью антиматерии или чего-то вроде этого мгновенно уничтожит оригинал. Или еще лучше — пусть она велит этому человеку самоуничтожиться. Вопрос: что будет потеряно?
   Если копия была точной, на это следует ответить: ничего.
   Если логика эксперимента была верна логике вселенной, глубокой логике звезд, атомов и живых нейронов, человек-оригинал не должен пугаться самоуничтожения. Он должен быть уверен, что продолжит жить в своем втором “я” в точности так, как жил прежде. Но в реальном мире, мире сомнений и смутных снов, крови, боли и небытия души, человек-оригинал неизбежно будет колебаться. При всем убеждении, что он будет жить как его двойник, самоуничтожение будет для него самоубийством. Он будет чувствовать, что умирает, — и в наиболее истинном смысле действительно умрет, потому что секрет жизни заключается не в образцах и не в формах, а постоянном потоке сознания от одного момента к другому.
   — Вот в чем проблема, — открылся Эде однажды, когда они прошли особенно мрачный сектор взорванных звезд. — Если я снова стану человеком, останусь ли я собой? Если я произнесу слово, выключающее этот компьютер, что будет со мной?
   Человеком, еще до того, как он дерзнул стать богом, Эде глубоко чувствовал логику реальной вселенной. Он испытывал сомнения, как любой человек, но он заклеймил свой страх и неуверенность, объявив их низкими и недостойными эмоциями. Он, как-никак, был Николос Дару Эде, основатель религии, ставшей затем самым значительным культом в истории человечества. Он всегда был гением, провидцем и прежде всего верующим. Только гениальный архитектор мог запрограммировать свой разум в компьютер, который он назвал вечным. Только философ, обладающий даром провидца, мог оправдать перенос человеческого сознания из живого мозга в схемы электронной машины. Только верующий, вдохновенный пророк мог открыть другим людям, как можно вырваться из телесной тюрьмы и в конечном счете победить смерть.
   Он стал первым человеком, сознательно прекратившим телесную жизнь, чтобы обрести бесконечность духовной жизни. Он позволил своим коллегам-архитекторам уничтожить его мозг нейрон за нейроном, чтобы в точности скопировать свое сознание. Он умер самой настоящей смертью, чтобы стать бессмертным. Он совершил этот смелый (и безумный) акт из гордости, из-за фундаментальной неверности своих рассуждений и из любви к одной весьма странной идее. Эде, вопреки глубокой логике, убедил себя в том, что душа человека способна обрести вечную жизнь в виде компьютерной программы, и это затем стало основополагающей доктриной Вселенской Кибернетической Церкви. Самым печальным и трагичным было то, что частью сознания Эде всегда сомневался в этой доктрине. Все три тысячи лет, пока он был богом, мысль о совершенном им самоубийстве преследовала его. Это до сих пор не давало ему покоя — но Эде, хотя и сознавал, что заблуждался, так и не избавился от порока, который когда-то привел его к той первой трагической смерти. При этом он прекрасно отдавал себе отчет в порочности своего мышления, своей личности, а может быть, самой своей души.
   — Для меня, — признался он Данло, — идея всегда была прекраснее женщины, теория — нужнее хлеба и вина.
   Всю свою жизнь он был влюблен в идеи. Он любил их не только за их силу и красоту, говорил Эде, но и за то, что они напоминают хорошо обставленные комнаты, где всегда можно укрыться от острых краев вселенной и ее равнодушия. Хотя Эде очень не хотелось в этом сознаваться, самой глубокой его мотивацией был страх. Ему всегда чудились опасности в окружающей его среде. Настоящая причина, по которой он захотел стать богом, заключалась именно в этом. Он всегда мечтал контролировать вселенную в целях самозащиты и потому всегда строил теории, объясняющие эту вселенную, всегда пытался свести ее бесконечную сложность к простым компьютерным моделям. Священным Граалем его жизни была единая теория или модель, охватывающая все сущее во вселенной.
   Потому-то он и принял от Кремниевого Бога модель будущей вселенной, которая в конечном итоге погубила его. Он надеялся, разработав и усовершенствовав эту реальность, присвоить ее себе. С того времени он не меньше миллиона раз сетовал на свою привязанность к идеям и теориям, бывшую на деле привязанностью к самому себе. Он жаждал быть истинным провидцем, то есть видеть вселенную такой, какая она ecть, но не мог, потому что не мог освободиться от себя самого — от той программы, которую он написал, поместив свою человеческую сущность в вечный компьютер.
   — Я совершил ошибку, — сказал он Данло. — Из-за своего страха я совершил одну фундаментальную ошибку.
   Ошибка, по его словам, заключалась в том, что он слишком сузил свою личность, составляя программу. Боясь, что бесконечные возможности божества уничтожат его самосознание, как росток уничтожает семя, из которого произошел, он выискал в Эннеаграмме тип личности, который мог бы сохранить его “я”, каким бы великим богом он ни сделался впоследствии. Так он в самом начале поместил свои человеческие черты и недостатки в простую форму. Когда он стал богом, они остались при нем. Первоначальная ошибка дала о себе знать в его битве с Кремниевым Богом, когда ему пришлось сражаться, урезав свою память и программы до пределов Эде, живущего теперь в компьютере-образнике.
   Теперь, три тысячи лет спустя, он, как деревце бонсай, принявшее свою окончательную искривленную форму, закрепился сам в себе, урезанный, ограниченный, почти мертвый.
   Поэтому отчасти он и хотел снова сделаться человеком: ему хотелось раскрепоститься, выйти за пределы своей упрощенной натуры и стать наконец тем, что он называл личностью.
   — Я мог бы перепрограммироваться, — говорил он. — Но моя мастер-программа контролирует, какие программы я могу создавать, а какие нет. В моем нынешнем состоянии эта мастер-программа, к сожалению, неприкосновенна. Но когда я воплощусь снова, я наконец-то найду ответ на вопрос, который давно не дает мне покоя: насколько изменчив человек? Я хочу это знать, пилот. Хочу знать, способен ли человек сделать что-то хотя бы с частью себя самого; хочу знать, как материя управляет собой. Новые программы, новые виды разума, новая жизнь — как все это движется, как развивается?
   Необходимость знать управляла всей жизнью Эде. Данло на их пути среди звезд Экстра часто казалось, что формула жизни Эде могла бы звучать так: я знаю — следовательно, я существую. Однажды, когда Данло признался, что лишь с великим трудом вышел из раскаленного пространства Триоле, Эде попросил разрешения подключиться к корабельному компьютеру, чтобы знать, с какими еще опасностями может столкнуться “Снежная сова”. Данло, как истый пилот Ордена, скорее бы дал вырвать себе глаза, чем допустил постороннего, будь то человек или компьютер, к мозгу своего корабля. При этом он был человеком понимающим и мог посочувствовать даже компьютерной голограмме. Поэтому он с помощью корабельного компьютера составил модель мультиплекса и вывел ее проекцию в кабину. Эта модель с каналами и внедренными пространствами очень напоминала ту чисто математическую схему, по которой воспринимал мультиплекс сам Данло, но годилась и для Эде, который растерял почти все свои математические знания во время своего трагического сокращения. Он, как странствующий историк, впервые видящий кольца Кваллара, в изумлении вытаращил глаза на яркие огоньки сложного и красивого пространства. Так, следя за моделью Данло, Эде узнавал вещи, очень мало кому известные, кроме пилотов Ордена. В конце концов он обнаружил волновые искажения на границе их радиуса сходимости и понял, что они не одиноки.
   — Мне кажется, за нами идет другой корабль, пилот, — сказал он Данло. — Возможно, это Кремниевый Бог послал его, чтобы уничтожить нас.
   Тогда, в шелковой паутине мультиплекса, за тридцать тысяч световых лет от Невернеса, Данло наконец рассказал ему о воине-поэте по имени Малаклипс Красное Кольцо, чьей задачей было уничтожение самих богов.
   — Значит, этот корабль следует за тобой с самой Фарфары? “Красный дракон”, говоришь? — Лицо Эде выразило недоброе предчувствие — он явно сомневался в том, что рассказал ему Данло. — Не понимаю, пилот: если воин-поэт думает, что ты приведешь его к Мэллори Рингессу, почему он не последовал за тобой в мой храм? Он ведь не мог знать, что ты найдешь там меня, а не своего отца.
   Случилось так, что Данло на протяжении миллиарда миль задавал себе тот же самый вопрос, но не мог ничего ответить ни Эде, ни себе самому. Поэтому он огородил свои сомнения ледяной стеной, устремил свой взор к следующей звезде и продолжил свой путь в глубину Экстра, где космос сиял, наполненный звездами. Мертвые звезды и сверхновые встречались ему постоянно. Путь через эти пылающие пространства был сродни приближению к дракону. За краем рукава Ориона сверхновые стали гуще, а дыхание звезд — еще горячее. Идя сквозь тысячи звездных окон, которые, казалось, плавились и перетекали одно в другое, как жидкое стекло, Данло чувствовал это огненное дыхание, переходящее в знойный ветер. Когда он ненадолго выходил в реальное пространство, корабль оказывался в потоке атомов, фотонов и частиц большой энергии. В некоторых местах радиация грозила сжечь алмазный корпус корабля, но Данло каждый раз быстро находил новый маршрут и уводил “Снежную сову” обратно в мультиплекс, в не менее опасные и странные пространства.
   На своем пути Данло наблюдал такое, чего никто во всем Ордене еще не видел. Обычно пилот радуется таким открытиям, но то, что видел Данло, не доставляло ему радости. Ему встречались десятки мертвых звезд и сотни сожженных планет. Некоторые из этих почерневших сфер могли быть не менее прекрасны, чем Триа или Старая Земля, но теперь их леса превратились в уголь, океаны испарились, почва стала магмой или камнем. Биосфера других планет частично сохранилась, но лишилась всех форм жизни выше бактерий или червей.
   Еще больше углубившись в Экстр, Данло обнаружил другие мертвые миры, порой усеянные легко узнаваемыми человеческими скелетами. Он впервые оценил в полной мере стремление человека прокладывать пути среди звезд и наполнять вселенную жизнью. Редкие расы наделены этой движущей силой в такой степени, как хомо сапиенс. В сущности, ни одна другая раса не высылала свои рои в галактику на протяжении миллиона лет. Люди же размножились примерно в десяти миллионах природных и искусственных миров, и даже богам не под силу сосчитать их. Данло находил иронию в том, что из всех живых видов в галактике благополучнее всех чувствует себя человек, уничтожающий благополучие других галактических рас, а может быть, и саму галактику.
   — Мы безумный, опасный вид, — заметил Эде, когда Данло исследовал тридцать третий мертвый мир. — Мы убиваем других, чтобы самим размножаться среди звезд, как личинки на трупе. Зачем, по-твоему, я счел себя обязанным покинуть свою плоть и преобразиться в нечто высшее?
   Данло в моменты размышлений приходил к выводу, что в этом и состоит глубинное противоречие человеческого рода: стремление жить благополучно борется с желанием освободиться от плоти и связанных с нею страданий. Ни один другой вид, пожалуй, не живет так успешно, будучи при этом так недоволен жизнью. Эсхатологи говорят, что человек — это мост между обезьяной и богом. Согласно этой весьма популярной философии, его можно классифицировать лишь как движение к чему-то высшему. Данло ценил это стремление к совершенству, но ему казалось, что назначение человека состоит не в возвышении, не в активизации и даже не в расширении, а скорее в углублении себя. Это относилось и к нему самому — Данло полагал, что путь, которым он следует, ведет его в глубину жизни. На этом пути он должен проникать в суть вещей, где жизнь звучит протяжно и глубоко — бесконечно глубоко, как сама вселенная. Поэтому он никогда не верил до конца в тот вид трансцендентальности, к которому так долго стремилось человечество. Не мог он отнестись до конца утвердительно к чудесной и безумной мечте человека стать богом или, может быть, чем-то больше бога.
   Ближе к центру Экстра, у рукава Персея, Данло обнаружил ряд Земель, созданных некогда Эде-Богом. Радиация разных сверхновых сожгла две из этих обреченных планет, но остальные остались нетронутыми, девственными и дикими. Данло редко встречались такие миры. На одиннадцатой Земле он познакомился с людьми, которые называли себя сайни.
   Десять тысяч сайни жили в дождевом лесу на краю одного из северных континентов, остальная же часть земли была, видимо, необитаема. Сайни показались Данло грустным, философическим народом — что было неудивительно, учитывая их трагическое прошлое и неверное будущее. Даже слово, которым они называли себя, приблизительно значило “проклятые”.
   — Это моя вина, — признался Эде, когда “Снежная сова” совершила посадку на широком песчаном берегу. — Это я создал их такими. Да, я их создал — и, пожалуй, поступил нехорошо, устроив подобный эксперимент над людьми.
   Бог Эде, если верить весьма несовершенной памяти нынешнего Эде, решил заселить свою одиннадцатую Землю людьми. Он проделывал этот опыт много раз, пытаясь вырастить полностью невинные существа из замороженных зигот и привить им специально разработанную культуру. Он наблюдал за их общественным развитием, а потом уничтожал их и начинал все сызнова. По словам Эде, на одиннадцатой Земле за последнее тысячелетие сменилось пять таких человеческих сообществ. Ни одно из них, будь то племя, город-государство или закрытый город, не протянуло больше двухсот лет. И сайни знали об этом. По плану Эде они должны были жить в своих дождевых лесах, все это время зная о своей неминуемой судьбе. Поэтому они и называли себя Проклятыми, поэтому смотрели в звездное небо не столько с благоговением, сколько с отчаянием — ведь они жили в страхе перед карающей десницей Бога.
   Встретиться со старейшими одного из крупнейших поселений сайни оказалось нетрудно. В глубине леса, на берегу быстрой реки, Данло нашел деревню, где жили около трехсот человек. Сайни строили свои дома из бревен, крыши делали из коры, а питались лососем, которого ловили в реке, ягодами, кореньями и кедровыми орехами. Их жизнь с обильными пирами, где поглощалось много рыбы и священного черничного пива, постороннему взгляду казалась легкой, но сайни не позволяли себе радоваться своему райскому существованию: по их верованиям, проявления животной радости оскверняли духовную природу человека. Свод их жизненных правил, суровый, но простой, требовал от них быть совершенными под блистающими очами Бога, а достижение совершенства требовало страданий. Как Данло вскоре предстояло узнать, все тридцать два сайнийских племени соблюдали величайшую строгость в своей духовной жизни.
   — Обычаи наши нелегки, но мы попросим тебя соблюдать наш закон, пока ты здесь.
   Так сказала Данло старая женщина по имени Рейна Ан, сидя с ним у костра в центре деревни. Тут же сидели другие старейшины: ее первый муж Мато Ан, Ки Лин Шанг со своими женами — Хон Су Шанг и Лаам Су — и седовласый, беззубый Чжин Чжоу Минь. В честь столь выдающегося события, как визит Данло, почти все племя оставило свои дневные труды и столпилось вокруг костра. При этом они старались не напирать слишком сильно, чтобы случайно не коснуться своими нагими телами Данло или странной черной шкатулки, которую он принес с собой. Данло не знал, что Рейна Ан, когда он появился, разослала гонцов к старейшинам других племен. Вскоре те отправятся в недолгую дорогу через мокрый лес, чтобы встретиться с Данло и воздать ему почести — если, конечно, Рейна и другие не решат казнить его, как опасного гзи туги, способного нарушить их закон и тем навлечь на них гнев Бога.
   — Ваш закон священен для вас? — Данло смотрел на Рейну, но свой вопрос обращал к компьютеру. Сайни говорили на варианте западно-китайского диалекта, незнакомом Данло.
   Когда-то, изучая универсальный синтаксис, он выучил и древнекитайские иероглифы, но это мало помогало ему в понимании издаваемых Рейной звуков, нежных и мелодичных, как тихий дождь. К счастью, Эде вполне успешно служил ему переводчиком. Если зрелище светящегося говорящего человечка ростом в фут и вызывало изумление старейшин, виду они не показывали. Даже когда Эде говорил с ними на правильном, хотя и несколько чопорном сайни, они только наклоняли головы набок и щурили глаза. Данло сразу догадался, что они никогда прежде не видели компьютера-образника — а скорее всего и Бога Эде, своего создателя и губителя, который никогда уже больше не тронет их.
   — Ваш благословенный закон был дан вам… Богом?
   — Разумеется, нет, — ответила Рейна, женщина умная и рассудительная, чьи мягкие карие глаза не упускали ничего.
   Несмотря на сырость, туман и ненастное небо, она была нагая, как и все прочие сайни. Она сидела на новой медвежьей шкуре, выпрямив спину, и ее позвонки выступали под кожей, как лестничные перекладины. Огонь обдавал жаром ее высохшую старую грудь, моросящий дождь холодил спину, но Рейна не выказывала никаких признаков неудобства.
   — Это мы даровали Ему наш закон.
   Данло, выслушав перевод Эде, уточнил: — Богу?
   — Владыке Вселенной. Подателю солнца и дождя. Нашему создателю и благодетелю. Он дал нам жизнь, и мы должны посвятить ему каждый миг этой жизни. Вот почему сайни никогда не должны нарушать Ясу, которую мы отдаем Ему с радостью матери, вручающей свою дочь мужу.
   Данло не слышал особой радости в голосе Рейны — ему казалось, что она произносит заученную формулу.
   — Наверно, ваша Яса очень сложна?
   Эде перевел вопрос Данло, и Ки Лин Шанг ответил с грустной улыбкой:
   — Напротив, очень проста — даже дети ее знают. — С этими словами старейшина подозвал к себе пузатого мальчугана, стоявшего у него за спиной, посадил испуганного малыша на колени и сказал: — Прочти нам Ясу, дитя.
   Мальчик, внук Ки Лина, никак не старше четырех лет, сразу сообразил, что должен обращаться к святящемуся Эде, чтобы Данло его понял.
   — Мы должны получать удовольствие от мира и от всего, что мы делаем; и все, что мы делаем, должно быть приятно Богу. — Мальчик помолчал, дав Эде время перевести его слова, и добавил застенчиво: — Да будут красивыми все наши мысли.
   Ки Лин Шанг с гордой улыбкой приложил пальцы к вискам, а затем медленно и грациозно простер руки, как бы вручая кому-то свой дар, и произнес нараспев:
   — Хай!
   Священный слог подтверждения, сказанный дедом, приободрил мальчика, и он продолжил:
   — Да будут красивыми все наши слова.
   Старейшины, сидящие на медвежьих шкурах, словно по команде коснулись пальцами губ, простерли руки над черным лесным суглинком и сказали хором:
   — Хай!
   Все люди, стоящие вокруг, скрестили руки на груди, готовые присоединиться к обряду. Данло, сидящий напротив всевидящей Рейны, тоже скрестил руки и прижал пальцы к плечам. Когда-то он любил всяческие обряды не меньше, чем свежее мясо, и молитвенная поза сайни далась ему без труда.
   Мальчик едва успел произнести следующие слова, а Данло уже простер руки к небу и прошептал:
   — Да будут красивыми все наши дела. — Еще миг, и он вместе с тремя сотнями мужчин, женщин и детей провозгласил: — Хай!
   Сайни закрыли глаза в знак безмолвного утверждения своего священного закона, а Рейна устремила на Данло долгий, странный, пронизывающий взгляд.
   — Ты знал, — сказала она после паузы. — Ты произнес последний стих Ясы еще до того, как мальчик закончил.
   Данло, которому вдруг стало неловко в своей мокрой шерсти, обвел глазами глядящих на него голых людей.
   — Мне… показалось, что так будет правильно.
   — Ты знал, — повторила Рейна. — Знал, хотя и не слышал этого раньше.
   Данло действительно знал заранее, чтo скажет мальчик. Эти слова выросли у него на языке сами собой, как грибы в сыром лесу. Остальные еще не успели произнести свое благословение, а он уже увидел, как их — и его — руки простерлись к небу. Ему не хотелось приписывать это внезапное прозрение какому-то особому искусству вроде скраирования или тому таинственному умению складывать целое из фрагментов, которое впервые пришло к нему в невернесской библиотеке шесть лет назад. Он думал, что слова Ясы подсказала ему простая логика.
   Рейна поднесла руку к своим усталым глазам, словно желая потереть их, но отказалась от этого слабовольного действия и с улыбкой пригладила свои густые белые волосы.
   — Это хорошо, что ты понимаешь дух Ясы, — сказала она Данло, — ибо тому, кто не принадлежит к народу сайни, трудно усвоить ее многочисленные следствия.
   На этом месте Эде, позволив себе слегка улыбнуться, перехватил взгляд Данло и сказал:
   — Я забыл тебе объяснить, что “сайни” означает не только “Проклятые”, но и “Избранные”.
   Рейна, чувствуя, что перевод слишком затянулся, посмотрела на голограмму со страхом и отвращением, словно на ядовитую змею.
   — Чужим всегда трудно понять, что все следует отдавать Богу, — сказала она.
   Эде, переводя это, немного запнулся, поскольку сайнийское слово “чужой” значило также и “враг”. То же самое встречалось во многих языках, которые он называл примитивными.
   Странно было, что у этого народа, начавшего свое существование всего двести лет назад на изолированной планете, вообще имелось такое слово, как “чужой”.
   Ки Лин Шанг кивнул, соглашаясь с Рейной, и сказал:
   — Однажды моя красавица жена Ламм Су нашла в лесу голубую розу и хотела принести ее мне, но оставила цветок на стебле как дар Богу.
   Данло стало любопытно по двум причинам. Во-первых, Ки Лин назвал свою жену красавицей, хотя любому, даже Данло, трудно было найти в ней хоть какую-то красоту. Она старалась сидеть так же прямо, как Рейна, но позвоночник у нее то ли из-за костной болезни, то ли из-за возраста был сильно искривлен. Сгорбившись и привалившись к мужу, она щурила на Данло единственный глаз — другой у нее сильно пострадал от какого-то несчастного случая, и всю левую сторону лица покрывали ожоги, как будто ее поразила молния или она ребенком упала в костер. Она дрожала под дождем, как собака, и молчала, поглощенная собственными горестями. Она ни разу не взглянула Данло в глаза и не смотрела ни на кого из своих соплеменников. Ей явно не хотелось заседать в совете в такой холодный, унылый день — казалось, будто жизнь ей вообще не мила, в особенности закон, предписывающий ей любить весь мир или по крайней мере скрывать свою запретную неприязнь к нему от взоров своих соплеменников и очей Бога.
   “Красота существует только на коже, но безобразие проникает до костей”, — сказал друг Данло Хануман ли Тош о другой женщине, которую они знали в Невернесе. Данло смотрел сквозь мертвый туманный воздух на бедную Лаам Су, и ее муж повернулся к ней, не понимая, на что пришелец смотрит так пристально. И тут, словно костер, в который подбросили охапку сухого хвороста, старое усталое лицо Лаам Су вдруг просияло глубоким и прекрасным светом, и Данло увидел ее такой, какой видел ее муж и какой она, возможно, была на самом деле. Она была красива, потому что любила Ки Лина и он любил ее, и еще потому, что прожила около семидесяти лет в трудах и неуверенности. Она была красива просто потому, что существовала во вселенной как одно из чудесных и бесконечно разнообразных созданий Бога. Все сущее в тайной сути своей блистает страшной красотой, и лицезрение этой красоты было главнейшей частью священного закона сайни.
   На все следует смотреть незащищенным глазом, вспомнил Данло. Глазом разума, обнаженным перед вселенной.
   Глядя на сморщенное тело Лаам Су, Данло внезапно понял, почему сайни всю жизнь ходят раздетыми в таком холодном и сыром климате. Единственное состояние, в котором нужно смотреть на человека — и на все остальное, — это нагота. Одеваться — значит прятать свою красоту, пренебрегая прекрасной работой Бога.