В компании этих сладких грез Вовчик постепенно забылся. Ночью его подкараулила поллюция.
Но, если не считать этого незначительного происшествия, ночь прошла на удивление спокойно. Уже под утро Протасов вскочил в поту, разбуженный великолепной идеей. Мысль, – «Это, в натуре не мысль, это чисто конкретное озарение!», – показалась настолько удачной, что Валерка впотьмах бросился за карандашом. Мысль следовало немедленно записать, чтобы, не дай-то Бог, к утру не выветрилась из головы.
Вопреки опасениям, с наступлением нового дня идея не испарилась, словно роса с листа (с приходящими под луной идеями такое случается сплошь и рядом), а, напротив, даже обросла кое-какими деталями, которые Протасов тут же ринулся вынашивать с тщанием хорошей матери, терпеливо дожидающейся созревания плода. Когда зема-Вовчик, наконец, продрал глаза, Протасов практически выдал «на гора» замысел грандиозного плана, которым бы залюбовался и Макиавелли.[42]
– Ну, зема, какие на сегодня планы? – спросил Вовка, спросонья не узнав приятеля, казавшегося величественным, как египетский сфинкс.
– Едем к Бандуре, – коротко отвечал Протасов.
* * *
24-е февраля, четверг
Проторчав у Андрея до обеда, и так и не придя к единому знаменателю, «только время на шару убили, е-мое», земы поплелись на остановку скоростного трамвая, где мы их, в конце концов, и обнаружили. На остановке Протасову и Волыне предстояло расстаться до вечера.
* * *
– О! – воскликнул Протасов, собираясь подыматься на перрон. – Кажись, мой трамвай идет. – С лестницы послышался нарастающий гул, издаваемый дюжиной колесных пар. «Скоростные» трамваи обыкновенно ходят в сцепке по трое, напоминая обрезанные поезда метро. Зато слышно их за версту.
– Погоди, зема! – взмолился Волына. Давай, я с тобой!?
– Ты возьми меня с собой, я пройду сквозь злые ночи… – передразнил приятеля Протасов, в точности скопировав интонации Пугачевой. – Ты чего, в натуре, глухой? Или языка человеческого не понимаешь? Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону, уходили коммуняки, на гражданскую войну. Понял?
– Зема?… А может, я это…
Нет, – отрезал Протасов. – Дуй на хазе. Жрачку сварганишь.
Для задуманного Валерием мероприятия зема Вовчик годился, как бричка для полетов на Марс. Протасов ехал в гости к Армейцу. И, по правде сказать, вовсе не от того, что соскучился за стариной Эдиком, а совсем по другой причине. Дело в том, что Валерий отчаянно нуждался в машине. И, не в каких нибудь там занюханных «Жигулях», а в «конкретной тачке, чтобы асфальт срывала, и виды имела». Белый «Линкольн» Эдика как нельзя лучше подходил этому определению. Шикарный лимузин с кожаным салоном и пятью литрами под капотом был как воздух необходим для воплощения того самого плана на ТРИ МИЛЛИОНА БАКСОВ, какой он выдумал на заре, и каким он уже успел похвалиться перед Бандурой.
Стремно, зема, в селухе. По-любому! – канючил Вовчик.
А свалить ты него хочешь?
Не то слово, зема! До усерачки хочу.
Тогда не путайся под ногами. Чем раньше я тачкой разживусь, тем скорее мой план выстрелит, и мы из этой дыры чухнем, е-мое. Усек?
Так точно.
Денег будет не меряно. Бабы, пиво, и море. Прикинь?
Прикинул, – отвечал Волына, и его бледное лицо тронула пародия улыбки.
Тогда мухой дуй в Пустошь. Я буду к вечеру.
С этими словами Протасов развернулся на каблуках и понесся вверх по лестнице к перрону. Проводив кислым взглядом его могучую фигуру, быстро растворившуюся среди толпы пассажиров, Волына побрел к своему трамваю. Когда Вовчик по ступеням подымался в салон, вид у него был такой, словно он добровольно взбирается на эшафот.
* * *
Вечер того же дня застал Вовчика в их унылой комнате, безнадежно «куняющим» над кастрюлей кулеша, сваренного буквально из топора. Сделал дело, гуляй смело, гласит известная народная поговорка. Вот Вовка и гулял, поклевывая носом в ритме насоса с нефтяной скважины. За этим занятием его и разбудил автомобильный сигнал, почудившийся Волыне спросонья трубой, которая всегда зовет.
Кого это черт принес? – стонал Вовчик, выглядывая в закопченное окошко. Перекошенные, вросшие в землю ворота, не открывавшиеся за ненадобностью Бог весть сколько лет, ярко освещались фарами какого-то большого автомобиля. И тут Вовчика как ошпарили.
«Иркины босяки стуканули в милицию про ППШ! – догадался Вовка, и его затошнило от страха, – это ОМОН! По мою душу!» — Глотая ртом воздух, он рванул к выходу, планируя уходить огородами, и уповая только на ноги. Он так перепугался встречи с экс-коллегами, что позабыл даже о зловещем Ночном Госте, вскрытой гробнице и сваленном кресте с инициалами некоего гражданина Пастуха В.П. – «Беги! Беги, Вовка!» – подстегивал себя бывший опер, а ветер свистел в ушах.
Пока Волына, согнувшись как диверсант, несся к спасительной стене деревьев, хозяйский сынок, паршивец Игорешка, восхищенно сверкая глазами, распахнул ворота. Ослепительно белый и длинный, как яхта какого-нибудь очередного нувориша, «Линкольн Таун Кар» Армейца закатил во двор. За рулем восседал Протасов. Кроме Валерки в салоне никого видно не было. На крыльцо вышла Ирина, а из-за материнского плеча таращила глаза Ксюшенька. Рты у обеих были открыты нараспашку.
Ни буя себе! – промолвила Ирина, в потрясении перейдя на ненормативную лексику, от которой она упорно и безрезультатно оберегала детей. Как зонтиком от дождя в наводнение.
Волына, в свете фар, заметался, как заяц на дороге, ожидая грозных окриков напополам с матом: «Стоять! Бояться! Милиция!»
Вовчик! – заорал Протасов, выбираясь из кожаного салона. – На войну собрался, Земеля?!
При первых звуках Валеркиного голоса Волына уронил оружие и задрал обе руки к звездам.
Оба-на, – засмеялся Протасов.
И только тут до Волыны дошло.
Зема?!
Ирина и дети были так поглощены роскошной машиной и самим Протасовым, непостижимым образом обернувшимся белым лебедем из гадкого утенка, в полном соответствии сказке Андерсена, что упустили из виду маленькую сценку, случившуюся между корешами. Сопровождаемый шокированными зрителями, Протасов величественно взошел на крыльцо.
В банк на работу пошел, – обронил Протасов мимоходом. – Водителем-телохранителем. Боди… это, как его… – лоб Протасова собрался глубокими складками, но блатное словечко вылетело из головы, а судя по собравшемуся вокруг контингенту, помощи ожидать было не от кого.
Бодикипером, – подсказал Игорешка, сияя.
Молоток, малой! В курсе дела. – Протасов буквально расцвел. Страсть к «прибеднению», свойственная значительной части нашего общества, была совершенно чужда самому существу Валерия Протасова. Заунывные стоны о «поющих романсы финансах», и «копеечках к копеечкам», складывающихся впоследствии в рубли, обобщаемые слоганом «А в нас ничого нема», что часто, но все же далеко не всегда соответствует текущей действительности, обошли стороной его местами широкую и незапятнанную с этой точки зрения натуру. Протасов был хвастуном. Это пускай у очередного Отца Нации какие-нибудь скромные «Жигули» 76-го года выпуска на страницах налоговой декларации (бумага вытерпит и не такое) до странности органично уживаются с бронированными лимузинами, виллами в три этажа, яхтами, и многомиллионными валютными счетами где-нибудь в далекой Швейцарии. К чести Протасова, он был вылеплен из другого теста. Он просто не знал слов «цинизм» и «ханжество». Даже сидя в долгах по самые гланды, и без копейки денег в кармане, Валерка без устали сотрясал пространство вокруг себя громогласными россказнями о сказочном богатстве, которое он якобы безалаберно промотал. Идея представиться Ирине (при заселении) бедными водителями, перегоняющими машины из России, принадлежала куда как более прагматичному Вовчику.
«Хорош, зема, бабками козырять, – зашипел тогда Волына на Валерия. – Тем более, блин, что и нету никаких бабок. Будешь корчить из себя «нового русского», она тебе в момент квартплату утроит. По-любому. Тем паче, что не живут «новые русские» в таких сраных дырах, даже когда от кредиторов бегают».
Валерий вынужден был согласиться и, скрипя сердце, долгое время строил из себя бедняка (каковым на тот момент и являлся). Нереализованное бахвальство, таким образом, накопилось в нем, как перегретый пар в неисправном бойлере, перло изо всех дыр, грозя оборвать колосники с клапанами. Числясь у Ирины в бедняках, в «голимых водилах», Валерий был вынужден и дальше держаться той же канвы, не взирая на сильнейшее желание, вылезая из лимузина, заорать на всю улицу:
«Я реально поднялся, Ирка! Я теперь даже круче, чем раньше!».
Хотя это и было полной чушью. Машину он одолжил у Армейца после долгих просьб и унижений. С «Линкольном» Армеец расставался тяжело, даже тяжелее, чем ожидал Протасов.
В банке теперь работаю, – скромно сказал Протасов, обуздав снедавших его демонов хвастовства чудовищным усилием воли. – Президента буду возить. Генерального. Я с четырнадцати лет за баранкой, чтобы вы все знали, е-мое…
Вот и хорошо, – не растерялась Ирина. – Значит, долг за последние месяцы погасишь.
Протасов, несколько оторопев, согласился.
Вовчик, там в багажнике жрачка. Вся в полиэтилене, как у белых людей. Из супермаркета. Тащи, короче, в хату.
Кроме машины, Валера выцыганил у запасливого Эдика триста долларов в долг и кое-что уже истратил. Причем, если машину Эдик одолжил на три дня, то с деньгами в душе попрощался.
За ужином, прошедшим так тепло, словно за столом сидела одна дружная семья: папа, мама, дети и дорогой их сердцу кузен, Протасов сделал Ирине предложение. Они только приступили к десерту:
Слышь, кума. Тут такое дело. Я тут это… кореша закадычного встретил. Он тренером трудится. Реально. Сборную тренирует. И этих… как их… юниоров. Чтоб ты поняла, о чем базар. Я подумал… не хило бы… твоему пацану спортом заняться.
Боксом? – испугалась Ирина, готовая сказать «Нет, нет и нет!». Бокс у Иры вызывал отвращение. В селе мужикам частенько доводилось биться, мордобоем крестьян не удивишь, но чтобы за деньги и при скоплении народа? «Один другого лупцует, и это еще спортом называется?»
Нет, – важно сказал Протасов. – Академической греблей, если ты в курсе.
Ирина имела весьма отдаленное представление об этом виде спорта, но слово «академическая» ей пришлось по душе.
Целый день на воздухе, е-мое, – Протасов пошел загибать пальцы, – тренировки, талоны в столовку на Подоле (тут Протасов переборщил, талоны в столовую на Набережно-Крещатицкой выдавались в его юности, канувшей в лету вместе с СССР). Сборы в Украинке, там, а то и в Крыму. Потом сборная. Заграница. В институт физкультуры, опять же, зачислим. Поняла? Подальше, понимаешь, от наркоманов там, и шпаны разной.
Ирина даже растерялась, с непривычки, куда это Валерия понесло? Что за приступ альтруизма, а может быть, даже и припадок?
Но, потом она припомнила его обещание: «Приподнявшись, немного подсобить старшей дочурке…» и подумала: «Чем черт не шутит. А вдруг Валерий тогда не врал, а сейчас от слов перешел к делу?» Стремление держать Игорешку подальше от местных, из которых мало кто закончил хорошим, сыграло главную роль. Чем лучше оградить ребенка от такого повсеместного по нынешним временам зла, как наркотики и детская преступность, если ни спортом? И Ирина дала добро. На том они и порешили.
Когда Земы остались вдвоем, Волына потребовал объяснений:
Какой банк, зема? Ты что, с дуба упал?
Не твоего ума дело, – надулся Валерий. – Будем с тобой конкретно подыматься, чтобы ты знал.
Тачка заики? – не унимался Волына. – Ты его что, замочил?
Протасов только отмахнулся.
Какая гребля? Куда ты шкета Иркиного пристраиваешь? Какие такие талоны? Ты бы нам бесплатных талонов нагреб!
В тюрьме тебя бесплатно накормят.
Волына сначала притих, а потом неожиданно спросил:
А чего тебе Эдик скажет, если Гость ночью тачку раскурочит?
Протасов вылупил глаза и просто не нашелся с ответом. Упоминание Гостя, о котором Протасов в суматохе позабыл, мгновенно опустило его с небес на грешную землю. Уничтожение шикарной иномарки означало, прежде всего, жесточайший конфликт с Армейцем, и крушило план Протасова, в котором и «Линкольн», и Игорешка, и много чего еще, имели по-военному четко расписанные места. Протасов почесал затылок:
Значит, Вовка, шуруй в машину ночевать. Если что, отобьешься.
Совет не вызвал у Волыны воодушевления.
А это, блин, не совет. Это приказ. А это тебе в подарок, – Протасов протянул Вовке кулек с пивными банками.
А прокуришь салон, тут тебе и вилы, – бросил Протасов в спину Вовчику, который переступал порог с одеялом, пивом и ППШ под мышкой.
Ночь, к счастью, выдалась тихой.
* * *
Утром приятели встали рано. Вовчик вскипятил чай, Валерий осушил две кружки, в каждую из которых, по своему обыкновению, засыпал по пять столовых ложек сахару, и вышел во двор прогревать двигатель.
А я?
Хату, в натуре, охраняй. И, это, кстати… Провентилируй по соседям, знали ли они этого Лопуха? Вдруг чего наскребешь.
Пастуха, зема.
Без разницы.
Хлопнув приятеля по плечу, Валера вырулил со двора и был таков.
[43] и, на беду, оказался прав. Вместо Кристины Васю навестил Планшетов. Обработанный Юриком по такой программе, что и Следователь с Близнецом залюбовались бы, Бонасюк впал в отчаяние.
«Еще раз мне попадешься, скальп сниму. Чтобы духу твоего, пингвин, в городе не было!» – предупредил на прощание неизвестный мучитель.
Господи?! Куда же мне теперь?! – вопрошал Бонасюк. Безоблачное небо молчало.
Как, вероятно, помнит Читатель, криминальная крыша сауны покоилась на плечах супруги, как небосвод на горбу Атланта. Кристина черпала силы у закадычной подруги Аньки и ее всесильного дяди Олега Правилова, а впоследствии, когда Анну заточили в психлечебницу, пользовалась услугами Бандуры. Услуги Андрея казались сомнительными, но все же лучше, чем ничего. С уходом супруги Вась-Вась, по большому счету, сделался таким же беззащитным, как какой-нибудь беглый раб, закованный в колодки на площади у древнеримского Колизея. Подходи, кто угодно и делай, что левая рука велит. Когда же вместо банального безликого вымогательства от него, ни много ни мало, потребовали исчезнуть навсегда, он почувствовал себя космонавтом орбитальной станции, уплывающей после аварии в холодные межзвездные дали.
Обыкновенный среднестатистический гражданин зависит от выработанных годами привычек, как тепловоз от проложенной строителями колеи. Не будучи ни в коем случае исключением, Василий Васильевич, завидев по пути телефонную будку, юркнул в нее, как полевка в нору. Пальцы рефлекторно набрали мобильный номер Кристины, и лишь когда заговорил оператор-автомат, до Бонасюка дошло, что сотовый жены второй месяц пылится на Оболони. Тогда, в отчаянной надежде, Василий Васильевич накрутил домашний телефон Бандуры.
«Авось Кристичка, поистине отзовется?»
Трубку взял молодой мерзавец. Так быстро, словно дежурил у телефона.
Алло?
Вась-Вась затаился в будке, не смея даже вздохнуть.
Алло?!
И тут Бандура сказал такое, отчего волосы на голове экс-доцента, как по команде встали на дыбы:
Просто уйди из нашей жизни, паршивый козел! Исчезни, понял?!
Вась-Вась вылетел из будки, позабыв повесить трубку, и она с глухим стуком ударилась о вставленную вместо стекла фанеру.
На улице торжествовала весна. Попадавшиеся навстречу прохожие казались Бонасюку не более живыми, чем персонажи немого кинематографа, спроецированные на стену дома. Он брел наугад, раздумывая над тем, что теперь, пожалуй, знает, что чувствует подсудимый при оглашении смертного приговора.
И тут, как бы в насмешку, Бонасюк вспомнил о Близнеце и Следователе. Как всякий советский (а ныне уже постсоветский) гражданин о милиции он подумал в самую последнюю очередь, совершенно справедливо полагая, что к ним обращаться – ТОЛЬКО СЕБЕ ХУЖЕ НАДЕЛАТЬ. Как человек вовсе не глупый, Вась-Вась прекрасно понимал, что ожидать помощи от обоих молодчиков «дело, поистине, безнадежное». Тем более, время перевалило далеко за полдень, то есть наступил вечер пятницы, означающий приближение уик-энда. Нечего было даже мечтать застать проходимцев в погонах на службе, которая, как известно, и опасна, и трудна. Вздохнув, Вася отправился домой, запер замки, для верности забаррикадировал дверь и проторчал выходные в квартире.