Страница:
Артемьев входил в эту ночь, как, должно быть, входят уставшие, странствующие пилигримы в раскинувшийся у теплого моря сказочно богатый город. За плечами - "пустая котомка"; он отдал и роздал все, что имел, открыв самые сокровенные тайники. Душа обеднела, но не обнищала. Но разум, вырвавшись из тисков страха и двойственности, став свободным, все-равно не отпускал, продолжая жить по своим, жестоким и безжалостным, правилам: он повелевал, подавлял и подчинял, даже в эту долгожданную, желанную ночь, сулившую приют и забвение.
Доктор проснулся, словно от резкого толчка. В закоулках темной комнаты мгновенно попрятались, исчезнув без следа, соскочившие с осколков сна фантастические образы и цвета. Он включил ночник, бросив взгляд на стоящий на прикроватной тумбочке будильник. Часы показывали начало четвертого. Георгий Степанович, вздохнув, повернулся на другой бок, намереваясь продлить прерванный сон. Минут через десять, оставив тщетные попытки уснуть, перестав нервно ворочаться с боку на бок, он бездумно уставился в потолок. Но разве можно без мыслей идти по темной, скользкой и коварной дороге ночи?..
... Я всю жизнь лечил людей и был счастлив. Счастлив от сознания, что мне не приходилось заставлять себя делать эту работу, совершая над собой насилие - нравственное, духовное или физическое. Я был счастлив. Но теперь ничего подобного уже не будет. Как получилось, что я оказался рядом с такими разными и совершенно непохожими на меня людьми, как Иволгин, Малышев, Наташа, Капитолина Сотникова, Астахов, принятый за другого человека или все-таки искуссно притворяющийся? Что у меня общего с ними?
Я решил, что существует долг, который мне непременно необходимо заплатить. Тогда отчего в этот процесс оказались вовлеченными столько посторонних людей? Потому что их вовлек я. Но какое они все имеют отношение к моему долгу? Ровным счетом, никакого! Значит... Значит, не так уж счастлив я был до этого. Что-то уходило, стирались грани, исчезала новизна восприятия и захотелось бури, движения, скорости. Я превратил лечебное учреждение в заповедник для "жандармов", как говорит Ерофей, всех рангов и мастей. А вот этого делать я не имел права ни при каких обстоятельствах, невзирая ни на какие "личные долги".
Во многих из нас сидит до поры до времени демон вселенского добра. Мы пытаемся объять необъятное; найти решение нерешаемых задач; опираясь на личное мировоззрение, переделать этот мир в лучшую сторону. Но кто сказал, что у нас есть на это право?!! Что в погоне за торжеством
вселенского добра, мы не причиним самым родным, дорогим, близким и остро нуждающимся в нас людям неисчислимые страдания, горе и беды, не станем причиной невосполнимых утрат?
Я ирочнично посмеивался над молодым, одержимым идеями всеобщего равенства и братства, Игорем Приходько. Но так ли уж далеко ушел от него сам? Не раздумывая, кинулся на баррикады "большой политики". Сколько всего узнал, чего только не натворил, даже во вкус вошел. А, собственно, что же тут странного и непонятного? Человечество за тысячи веков еще не придумало игр забавнее и захватывающее, чем те, где основные правила и условия выражены всего-то четырьмя глаголами: "прятать", "искать", "убегать", "догонять".
Я, похоже, "наигрался"...
Я хочу быть счастливым, как раньше. Хочу, чтобы столь же счастливы были все, кто мне близок и дорог - моя семья, мои друзья, сотрудники, больные. Я очень этого хочу и потому... выхожу из игры, где всего четыре глагола. Может, в масштабах Вселенной - это ничтожно мало. А если мерять одной человеческой жизнью?..
Ерофей Данилович Гурьянов.
... Тайга и он. Сросшийся с ней, впитавший в себя повадки зверей и птиц, ставший деревом и травинкой, крупинкой земли, каплей воды. Он вжился в новые интонации своего голоса, фразы и слова, в иной диалект, навсегда забыв утонченную, аристократическую речь, отказавшись от семьи и став причиной смерти некогда любимой женщины. Он отрекся даже от своего имени, составляющего славу и гордость этого Отечества. Он стал совершенно другим человеком, дважды в своей жизни умирая и воскрешая - в 1943, 1952 и, наконец, в 1963 году. Единственное, от чего он не смог бы отречься - от Бога. Но по странной прихоти судьбы это от него никто и не потребовал...
Он выбрал все это много лет назад: свой путь, одинокий дом и жизнь в нем - вдали от людей, их забот и проблем. От целей, к которым они шли мимо него дружными, сплоченными рядами, скованные одной страстью, ведомые бессердечными, лицемерными и, зачастую, просто глупыми поводырями. С годами разрыв между ним и людьми неумолимо увеличивался и однажды стал настолько очевидным, что его суждение о людях приобрело новое качество. Он полюбил людей.
Полюбил с недосягаемой нами мудростью отшельника. Так, как, должно быть, любили и молились за род людской святые старцы и иноки в некогда разбросанных по всей Руси обителях и пустынях.
Он не мог понять - то ли отстал от людей, то ли перерос и ушел в своем пути дальше и выше. Но факт оставался фактом: живя среди первозданной, неуправляемой, свободной стихии дикой природы, он, будучи сам человеком, ощутил однажды свое второстепенное, подчиненное место в ней; ощутил и осознал, насколько человек на самом деле хрупкое, беззащитное существо. Как обделен он любовью - не той, всеохватной, пылкой и страстной, что заключена в словах и "откровениях", не в бесстыдной, вульгарной и выставленной напоказ, а иной - замешанной на нежности, искренности и жалости. Нам всем необходима любовь тихая, выстраданная, тайная; любовь полушепота и полувзгляда, но за которой, как за тонкой льняной сорочкой - прочная, стальная кольчуга, всегда присутствует это неизбывное, где-то фанатичное и неистовое, как и вся Святая Русь - "Жизнь отдам за тебя!".
Ерофей осторожно высвободил руку, нежно проведя по волосам жены:
- Спи, Аннушка... До зари далече покуда. Я сейчас...
Он встал, набросив на плечи тулуп, вышел на крыльцо. Тотчас во дворе показались собаки.
- Спите, лобастые, ночь на дворе, - ласково проговорил он. - Эт у меня, нешто у мытаря, чтой-то сердце расшалилось.
Псы, виляя хвостами , подошли к Ерофею и подняв морды, глядя на хозяина, жалобно заскулили.
- Ну, будя, будя... - он потрепал их по загривкам. - Чай, не конец света, Земля покуда вертится и, дай Бог, поутру солнце встанет. Идитя ужо...
Собаки послушно повернули к сараю, а Ерофей, постояв еще с минуту, вернулся в дом. Лег, но заснуть так и не смог.
... Я всю жизнь был хранителем золота. Золота Державы. Я был "Язоном", которому доверили "золотое руно" России. Теперича... Ох, полно, Ерофей, притворяться! Кто твои мысли подслушать может? Разве что Бог, а он и так о тебе наслышан. Заладил: "теперича", "покуда"... Так в роль вошел, что не имени, не родства, не языка не помнишь. Так о чем я? О золоте...
Руки к нему человек от самого рождения на этой земле тянет. Одни тянут, другие - эти руки рубят. Вот и к черноярскому золоту дотянулись. Не зная, что помимо сторожа-"Язона", есть еще и "фактор Язон". Не могло его не быть, потому что если есть сторож, при нем всегда и ружье найдется. А мое "ружье" пострашнее чумы. И что мне делать, как поступить?
Господи! Ну почему людям в любви и покое не живется?!! Золото - это ж малая часть мира. Нет же, на него, как мотыльки на огонь, летят стаями, тучами. А мимо - любовь, дружба, семья, дети, - все под корень вырубается. Все идет на строительство "Арго" - за руном! за руном! - за ним, самым "родненьким, дорогим и желаненьким" золотишком. Вот и приплыли... И как мне быть?
Рулевые, прости Господи, задали задачку! И ведь кроме меня решить ее некому. Сами под Кремлевской стеной улеглись, помирились - и грешники, и праведники. Им теперь лучше всех! И плевать они хотели на сегодняшних щелкоперов с их разоблачениями, расследованиями, белыми и темными "пятнами" в истории. Они такую фигу скрутили, от которой у нас еще не одно десятилетие скулы набок сводить будет!
Но меня! - за что ты наказал, Господи?!! Дорогу никому не переходил, жен чужих не уводил, детей не сиротил. Не воровал, не убивал. За что меня караешь таким испытанием? А не зря ли, Ерофей, Господа лихорадишь? Ведь знаешь же, что не только при золоте Державы состоял и этот штамм чудовищный оберегал. Сколько тогда, в пятьдесят втором, бумаг подписал, одну другой страшнее? Подписывал и знал: если "ружье" заряжено, придет срок непременно выстрелит! И ты подпись свою поставил: мол, будьте спокойны, товарищи, в случае чего - на курок, не задумываясь, нажму. Чего тогда Господа теребишь: зачем да почему? Вот за те бумажки-подписи ты сейчас в потолок глазами и пялишься. Страшно тебе... А когда-то с горящим взором лихо отрапортовал: "Всегда готов!" и на массовое убийство свою "резолюцию" наложил. Значит, пришло время отвечать. Спросится словами - ответится поступком. Но как страшно-то, Господи...
Петр Андреевич Иволгин
... Он сидел в кухне, уставившись в темное, наполовину задернутое гардиной, окно. Перед ним стояла пепельница, доверху заполненная окурками, и большая, расписная кружка с остатками давно остывшего крепкого чая. Было очень тихо, холодно и очень одиноко...
Он знал, что за прикрытой в кухню дверью спят, иногда капризные и эгоистичные, но самые его дорогие и любимые - жена, дочь и сын. Знал, что за скрепленной не Бог весть какими, старыми замками входной дверью спит осточертевший ему, вызывающий нередко приступы глухого раздражения и едва скрываемой ярости, но тоже дорогой и любимый город. Знал, что за пределами города на одной шестой части суши огромного континента спят или бодрствуют миллионы людей, объединенных в емкое, грозное и в тоже время уязвимое и хрупкое понятие - Супердержава, страна, где он родился и без которой себя не мыслил. Он знал это, но все-равно отчего-то было очень тихо, холодно и очень одиноко...
... Я всю жизнь стоял на страже социалистической законности. Теперь мне говорят: майор, ты должен все забыть, как страшный сон. Не было никакого социализма, все это происки жидов и германского кайзера, на деньги которых "Ульянов и Компания" построили в Великой России самую кровавую в истории человечества диктатуру. Пойми, майор, это в тоталитарном государстве у тебя были спекулянты, взяточники, воры и убийцы, предатели и насильники. В свободной, демократической стране всего этого нет и быть не может. Давай, майор, настраивайся на новое мышление! Ты теперь будешь стоять на страже частной собственности, свободного рынка и частного капитала. Откуда здесь частный капитал? Майор, зачем тебе задаваться подобными вопросами? Твое дело - стоять на страже! Понял? На, лови кусок! Мало? Майор, понимаешь... Дело в том, что "стоять на страже в свободной и демократической стране" - имеет свои нюансы. Стоять-то, разумеется, надо и даже навытяжку, но желательно... с закрытыми глазами и молча. Давай, попробуй. Ничего не видишь? Ну, а мы что тебе говорим, майор?! Нет ни взяточников, ни спекулянтов, ни воров, ни убийц, ни предателей, ни насильников. На, лови еще кусок! За сообразительность... Понял теперь, в чем твоя служба заключается? Лапы под себя, морду под хвост и глаза закрыты. Усек, Мухтар? Ну, и молодец...
... Почему это случилось со мной? Отчего жить в это время мне? Рок? Судьба? Или, как говорят индусы - карма? Это что же надо было натворить в прошлой жизни, чтобы сегодня так мучиться? А, может, потому и мучаюсь, что ничего не сотворил? Не построил, не выпестовал, не научил, - а только дергал с корнем и "пересаживал", с одной стороны "колючки" по другую... Мне эта работа нравится. Но если честно, наедине с самим собой: может человеку нравится такая работа? И может ли человек оставаться нормальным, занимаясь этим всю жизнь? Мы глушим себя сигаретами, водкой, случайными связями - как будто торопимся не успеть дожить, докурить, допить, долюбить. Все это мелькает в жизни, как полустанки, скоротечные остановки. Основное - гон. Один сплошной, большой гон - из века в век, из года в год, изо дня в день, прихватывая зори и рассветы, сумерки и закаты - до тех пор, пока не остановят либо пуля, либо...деньги. Третьего не дано. И никто, ни одна живая душа не знает, как страшно так жить. С постоянным ощущением, что все люди - исчадия ада, твари-мутанты, совершенно лишенные человеческих признаков. Ассенизаторам легче, они могут отмыться, надушиться, переодеться. А наше дерьмо всегда с нами...
Роман Иванович Малышев
... Ночь. Нехватка спасательных средств. Отсутствие опоры. Холодное, многомерное, многомильное безмолвие, когда уже стихли все стоны и крики. Эта ночь почему-то представилась ему ускользающей из-под ног палубой терпящего кораблекрушение парохода. И в голове занозой засели шекспировские строки из "Антония и Клеопатры":
"... Безмолвно ты ушла, нам показав,
Что этот мир прощальных слов не стоит..."
Строки, созвучные его настроению...
В четвертом часу этой ночи он знал, практически, все. Сомнения вызывала, пожалуй, лишь личность Астахова, но он был уверен, что через день-два сможет доказать, кем тот является на самом деле.
Он сделал все, что мог. В паре с Иволгиным, который в конечном итоге "выковал" недостающие звенья в длинной цепочке преступления. Он знал теперь достаточно много об этом городе, его истории, людях, в нем живущих. Такие, как он, не имели права на личные чувства и эмоции. Все и вся в его жизни было подчинено раз и навсегда определяющей цели - высшие интересы государства. Будь он фанатиком или просто дисциплинированным, толковым исполнителем, было бы легче. Но он не являлся ни тем, ни другим. Он был профессионалом, сумевшим сохранить и чувства, и эмоции. Именно поэтому эта ночь показалась ему такой страшной и безысходной.
... Я всю жизнь защищал свою Родину от врагов. Я принадлежал к касте избранных и неприкасаемых. К тем, кому доступны тайны Родины. Я считал себя ответственным за сохранность этих тайн. С меня брали подписки. Со мной не раз беседовали. Меня не единожды проверяли.
Сегодня от меня ушел "Язон". Золото, чума и "фактор Язон"...
Зная что это и зная итоги расследования, - что хочется мне сейчас больше всего? Мне хочется застрелиться. Не от горечи. Не от разочарования. Не от страха и безысходности. Мне хочется застрелиться в силу твердого убеждения, что жизнь моя прожита абсолютно зря.
На самом деле нет уже таких тайн, которые бы твои "старшие товарищи по оружию и невидимому фронту" не выложили бы с подобострастием и готовностью врагу. Теперь не осталось даже врагов, только "стратегические партнеры". Не осталось ничего, что раньше составляло прочный и надежный каркас супердержавы. Но кто ответит мне на простой, детский вопрос: "Зачем вообще надо было строить супердержаву"? Кто-нибудь думал или помнил о том, какова в этом мире цена за могущество? Для чего, собственно, мы расширяем владения, укрепляем границы, наращиваем боевую мощь, начинаем диктовать соседям, ближним и дальним, свои условия, высказывать претензии? Для чего мы делаем это? Чтобы боялись! Не любили. Не уважали. Боялись! Полный бред... Ведь самый страшный, сильный, могущественный, как правило, и самый уязвимый, беззащитный и беспомощный. Он - один. Его все боятся, значит, когда придет решающий час, ему просто никто не протянет руку помощи. И внешняя боязнь, помноженная на внутренний страх, взорвет и уничтожит колосса.
Я живу в этой стране и в это время. Я был одним из тех, кто подпирал собой каркас Державы. Вчера меня боялись. Сегодня я ловлю на себе откровенно враждебные взгляды. Завтра мне начнут плевать в лицо. Я хочу уйти, без надрыва и проклятий. Просто уйти, чтобы однажды не проснуться под руинами каркаса. А я знаю, уверен, что придет время, когда из-под его руин похоронная команда начнет извлекать на поверхность наши тела. Этим, "новым", тоже понадобятся подпорки, со временем они поймут и вновь попытаются создать касту избранных и неприкасаемых. Но это уже будет другая Держава, которую никто, даже живущие в ней, не будут не только любить и уважать, но и бояться. Я не хочу проснуться в такой Державе. Я просто не заслужил такого страшного рассвета, даже если и прожил день и ночь до него зря. Но это были мои день и ночь. И это была еще моя Великая Супердержава...
Иван Васильевич Краснов
... Он был одним из тысяч, а, может, и сотен тысяч. Но при этом одним из тех, кто удостоился "высшей чести" получить из рук государства бессрочную, вне зависимости от времен года, лицензию с правом охоты на людей. Как у себя в стране, так и за ее пределами.
Он принадлежал к числу людей, которые никогда не числятся в списках поколений этой планеты. Они приходят не на жизнь, а на миг, с вмещающимися в него тремя короткими действиями: принять присягу, выполнить с честью долг, умереть. Все. Остальное в их жизни - вскольз и невпопад. И еще он был из тех подполковников, которые и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят (если доживут) имя, отчество и фамилию имеют лишь в военном билете. В том мгновении, что они проживают их зовут просто "Батя". Но это стоит больше всех именных наград и не имеет цены ни в одной валюте мира.
В эту ночь он сидел на краю взорванного хранилища. Он не знал, что будет завтра, потому что никогда на столь долгое время не расчитывал свою жизнь. Он охранял этот уже не страшный для него, но "фонивший" нечеловеческим ужасом для иных, провал. Сидел, прислонившись к гранитной глыбе и смотрел в темное, звездное небо...
... Я всю жизнь был воином.
Люди походя расстаются со своими убеждениями, с легкостью покидают родной дом, предают любовь, отказываются от детей и оставляют на произвол судьбы родителей. Из века в век они отрекаются от всего, что имеет место быть на этой планете. Они не в состоянии расстаться, покинуть, предать, отказаться и отречься только от одного - войны. И так сложилось: я стал слугой у этой Хозяйки планеты.
Меня не раз предавали, подставляли. Мной часто затыкали провалы в своих мозгах дипломаты и политики. Я был и орудием убийства, и оружием возмездия. Но кто бы мог подумать, что в конце концов я застряну ни в Азии, ни в Африке или Латинской Америке? Нас, прошедших все, повязал один хитромудрый старикан и две собаки. И где?! В родимой матушке-Сибири. "Полный пинцет!" - как любит говорить капитан Никита Серебряков.
Нас, асов "народно-освободительных" движений и "революций", выкупили у начальства за энную сумму и кинули под Белоярск, с привычной и знакомой формулировкой: "...группа в составе... временно прикомандировывается в распоряжение... для выполнения.... в период общевойсковых учений ЗабВО с... по... года". По принципу: откопаете, ребятки, что стоящее - честь вам и хвала; нет - извините, туда вам и дорога; мол, и с тем, что знаете, столько не живут. По всем параметрам светил нам второй вариант... Если бы не Ерофей Данилыч.
Дела здесь заворачиваются, прямо скажем, ни одной разведке не снилось. Стоп, одной, кажется, все-таки приснилось. Золото или штамм? Ладно, это подождет. Тут бы со своими разобраться: кто за "белых", а кто - за "красных". И с Орловым непонятушки приключились: знал он, интересно, или не знал в какой "нужник" нас "временно прикомандировывают"? Скорее бы Глухов возвращался, хоть какая-то определенность...
Вообще-то, полный бардак в государстве! Или мы дома редко бываем, просто давно не были, отвыкли? Но ведь что-то происходит со страной! Валится Союз, как будто ему одновременно под дых, по кумполу и поджопник дали.
Но с другой стороны посмотреть, ничего "форс-мажорного" в этом быть не может просто по определению. Закон природы, а, может, по словам того же Никиты, "в силу внутренних подлянок". Это когда начинаешь всем "ближним и дальним" пальцем тыкать и жить учить: совок - в этот угол, буфет непременно у стены... Рано или поздно в собственном доме обязательно какая-нибудь "внутренняя подлянка" и заведется: кто-то в блуд ударится, кто-то вещи тащить начнет и пошло-поехало. А если еще сторожевых псов кормить перестанут или того хуже - лупить почем зря, все: хана хате! Кидай балласт и крыша - в облака!
Да... А вообще, не нравится мне эта тихая ночь в родной стране, за Уральским хребтом. Это не какая-нибудь "горячая точка". Это Си-бирь! А тут может быть все...
Столько здесь всего намешано: и каторги, и золотые рудники, и шаманы, и казаки, и благородства - выше крыши, и говняшек - ниже плинтуса!..
Борис Николаевич Родионов
... Чаще это происходило в промежуток между тремя и четырьмя часами утра и с этим ничего невозможно было поделать. Он вывез ненавистное пианино и все ее вещи, заменил кухонный гарнитур, с той памятной ночи ни разу не переступил порога комнаты, в которой жила ее дочь. И тем не менее...
Нередко, после трех часов ночи ему чудились по квартире легкие шаги и отдаленные, едва слышные, звуки фортепиано. Он затыкал уши, накрываясь наглухо подушкой, сжимал челюсти до скрипа на зубах, - в такие минуты он начинал походить на человека, пораженного вирусом столбняка и находящегося на последней стадии заболевании: его корежило, ломало, выкручивало. Тошнило и выворачивало наизнанку. Бывало, ему случалось менять и простыни, которые за ночь пропитывались насквозь холодным, дурно пахнущим потом. Он терпел. Терпел, уговаривая себя вслух, старательно и упорно подчиняя, подминая под себя бунтующее нутро, не позволяя разуму, балансирующему на тонкой грани "норма-сумасшествие", сорваться в бездну.
Он знал, что ждать осталось совсем мало и очень скоро он навсегда покинет и этот ужасный, пугающий его несуществующими призраками, дом, и опостылевший, в последнее время - вечно голодный и холодный, город, и даже, скорее всего, эту проклятую Богом страну, в которой чтобы жить, как нормальный человек - ни в чем себе не отказывая, непременно надо стать сначала сволочью, продажной тварью или душегубом. Душегубом...
Из гостинной долетели слабые звуки старинного романса. Он натянул одеяло до самого подбородка, чувствуя, как тело покрывается колючими пупырышками страха и в складках кожи начинают скапливаться капельки пота. Затаив дыхание, прислушался. В квартире стояла тишина. Он поднял вверх широко открытые глаза и уставился в потолок...
... Я всю жизнь нес свой крест... Ой, ладно, какой там, к чертям собачьим , крест?! Нашел, тоже, Голгофу - горком партии! Что вообще в этой партии хорошего, как и в любой другой? Сборище идиотов и импотентов, которые думают, что "вершат судьбы". Господи, о чем я? Мне до всех них уже нет никакого дела. О себе бы подумать. Хм, о душегубе?..
А, что, если правда там что-то есть? Вот так живем, творим разное, по мере сил и способностей, а потом - раз! - и в "дамки". А "на подлете" уже встречают... Горыныч, Немец, Рысь, Васька Молохов, Настя. Ну и встретят, что с того? Убьют? Ха-ха-ха-ха! Я уже не совсем, вроде, и свеженький-то буду. Значит, и там я их переиграю! Нет там ничего, выдумки поповские, недаром Советская власть эту "опиумную дурь" из народа вышибала. А вдруг все-таки есть?..
У него пересохло в горле и мучительно захотелось пить. Он поднялся, накинул на плечи стеганную куртку и уже собрался выйти из комнаты, когда до его слуха донесся легкий щелчок. Он замер, перестав дышать. Собрав все свое мужество, Родионов резко рванул на себя дверь. Коридор был погружен во мрак и тишину. Он приглушенно засмеялся:
- Что, твари, достали?! - и смело шагнул в кухню, по пути нащупывая выключатель на стене.
Вспыхнул яркий свет: на белоснежной поверхности нового кухонного стола одиноко стояла чайная кружка из дорогого фарфорового "кобальтового" сервиза - приданного Анастасии. Это была не просто ее любимая кружка. Не только та самая, из которой она пила в ту роковую ночь. Эта была кружка, до половины заполненная чаем, еще не остывшим.
Родионов, раздавленный и опустошенный, с ужасом смотрел на чашку. Потом осторожно приблизился к столу и, зажмурив глаза, втянув голову в плечи, широко размахнулся и что есть силы ударил по ней, норовя сбить на пол и надеясь разбить вдребезги. При этом он сжал зубы и сквозь стиснутые челюсти с ненавистью процедил:
- Нет там ничего!
Ответом ему была тишина. Он открыл глаза и невольно отшатнулся, понимая, что чашка ему просто померещилась. Родионов в изнеможении опустился на стул, переводя дыхание. И в этот момент из гостинной зазвучала музыка старинного романса...
Юрий Иванович Лукин (Математик)
... Не включая свет, он мог безошибочно определить время на данный момент. Последние полгода у него уже вошло в привычку просыпаться между тремя и четырьмя часами утра. Это время про себя он называл "пыточным". И не потому, что сильнее мучила одышка, боль в почти истлевших легких или непроходящая, изматывающая бессонница. Он вспоминал свою жизнь и то, какой она представала в памяти во мраке ночи, в гнетущей тишине, было подобно обрыву многотонного пресса, который вдруг в последнюю минуту кто-то невидимый успевал удержать буквально в нескольких сантиметрах от его безвольно распластанного на кровати тела.
... Я всю жизнь прожил, как еретик, отвергая любые законы, правила и условности. В молодости - обыкновенный кураж, в зрелости - непомерное тщеславие, сейчас... Что осталось сейчас? Ну, Математик, давай, разложи все по полочкам. Здесь и сейчас тебя никто не услышит, не увидит - только дыба-ночь и память-палач.
Так что осталось? Наполовину выхарканные легкие, жить - всего ничего, может, год, а, может, и до утра не дотяну. А ведь умереть еще уметь надо...
У нормальных людей куча родни соберется. Может, и не любили сроду, но повоют, как полагается, посидят на поминках, скинутся по трешке-пятерке для детей и вдовы. Потом на "девять дней" придут, на "сороковины", через год памятник, оградка; кто-то будет приходить, когда цветы принесет, когда просто "мерзавчик" раздавят. Кто придет ко мне? Ради чего вообще я жил? А, может, прав был Горыныч, когда жену завел и ребенка? Как он тогда сказал?
Доктор проснулся, словно от резкого толчка. В закоулках темной комнаты мгновенно попрятались, исчезнув без следа, соскочившие с осколков сна фантастические образы и цвета. Он включил ночник, бросив взгляд на стоящий на прикроватной тумбочке будильник. Часы показывали начало четвертого. Георгий Степанович, вздохнув, повернулся на другой бок, намереваясь продлить прерванный сон. Минут через десять, оставив тщетные попытки уснуть, перестав нервно ворочаться с боку на бок, он бездумно уставился в потолок. Но разве можно без мыслей идти по темной, скользкой и коварной дороге ночи?..
... Я всю жизнь лечил людей и был счастлив. Счастлив от сознания, что мне не приходилось заставлять себя делать эту работу, совершая над собой насилие - нравственное, духовное или физическое. Я был счастлив. Но теперь ничего подобного уже не будет. Как получилось, что я оказался рядом с такими разными и совершенно непохожими на меня людьми, как Иволгин, Малышев, Наташа, Капитолина Сотникова, Астахов, принятый за другого человека или все-таки искуссно притворяющийся? Что у меня общего с ними?
Я решил, что существует долг, который мне непременно необходимо заплатить. Тогда отчего в этот процесс оказались вовлеченными столько посторонних людей? Потому что их вовлек я. Но какое они все имеют отношение к моему долгу? Ровным счетом, никакого! Значит... Значит, не так уж счастлив я был до этого. Что-то уходило, стирались грани, исчезала новизна восприятия и захотелось бури, движения, скорости. Я превратил лечебное учреждение в заповедник для "жандармов", как говорит Ерофей, всех рангов и мастей. А вот этого делать я не имел права ни при каких обстоятельствах, невзирая ни на какие "личные долги".
Во многих из нас сидит до поры до времени демон вселенского добра. Мы пытаемся объять необъятное; найти решение нерешаемых задач; опираясь на личное мировоззрение, переделать этот мир в лучшую сторону. Но кто сказал, что у нас есть на это право?!! Что в погоне за торжеством
вселенского добра, мы не причиним самым родным, дорогим, близким и остро нуждающимся в нас людям неисчислимые страдания, горе и беды, не станем причиной невосполнимых утрат?
Я ирочнично посмеивался над молодым, одержимым идеями всеобщего равенства и братства, Игорем Приходько. Но так ли уж далеко ушел от него сам? Не раздумывая, кинулся на баррикады "большой политики". Сколько всего узнал, чего только не натворил, даже во вкус вошел. А, собственно, что же тут странного и непонятного? Человечество за тысячи веков еще не придумало игр забавнее и захватывающее, чем те, где основные правила и условия выражены всего-то четырьмя глаголами: "прятать", "искать", "убегать", "догонять".
Я, похоже, "наигрался"...
Я хочу быть счастливым, как раньше. Хочу, чтобы столь же счастливы были все, кто мне близок и дорог - моя семья, мои друзья, сотрудники, больные. Я очень этого хочу и потому... выхожу из игры, где всего четыре глагола. Может, в масштабах Вселенной - это ничтожно мало. А если мерять одной человеческой жизнью?..
Ерофей Данилович Гурьянов.
... Тайга и он. Сросшийся с ней, впитавший в себя повадки зверей и птиц, ставший деревом и травинкой, крупинкой земли, каплей воды. Он вжился в новые интонации своего голоса, фразы и слова, в иной диалект, навсегда забыв утонченную, аристократическую речь, отказавшись от семьи и став причиной смерти некогда любимой женщины. Он отрекся даже от своего имени, составляющего славу и гордость этого Отечества. Он стал совершенно другим человеком, дважды в своей жизни умирая и воскрешая - в 1943, 1952 и, наконец, в 1963 году. Единственное, от чего он не смог бы отречься - от Бога. Но по странной прихоти судьбы это от него никто и не потребовал...
Он выбрал все это много лет назад: свой путь, одинокий дом и жизнь в нем - вдали от людей, их забот и проблем. От целей, к которым они шли мимо него дружными, сплоченными рядами, скованные одной страстью, ведомые бессердечными, лицемерными и, зачастую, просто глупыми поводырями. С годами разрыв между ним и людьми неумолимо увеличивался и однажды стал настолько очевидным, что его суждение о людях приобрело новое качество. Он полюбил людей.
Полюбил с недосягаемой нами мудростью отшельника. Так, как, должно быть, любили и молились за род людской святые старцы и иноки в некогда разбросанных по всей Руси обителях и пустынях.
Он не мог понять - то ли отстал от людей, то ли перерос и ушел в своем пути дальше и выше. Но факт оставался фактом: живя среди первозданной, неуправляемой, свободной стихии дикой природы, он, будучи сам человеком, ощутил однажды свое второстепенное, подчиненное место в ней; ощутил и осознал, насколько человек на самом деле хрупкое, беззащитное существо. Как обделен он любовью - не той, всеохватной, пылкой и страстной, что заключена в словах и "откровениях", не в бесстыдной, вульгарной и выставленной напоказ, а иной - замешанной на нежности, искренности и жалости. Нам всем необходима любовь тихая, выстраданная, тайная; любовь полушепота и полувзгляда, но за которой, как за тонкой льняной сорочкой - прочная, стальная кольчуга, всегда присутствует это неизбывное, где-то фанатичное и неистовое, как и вся Святая Русь - "Жизнь отдам за тебя!".
Ерофей осторожно высвободил руку, нежно проведя по волосам жены:
- Спи, Аннушка... До зари далече покуда. Я сейчас...
Он встал, набросив на плечи тулуп, вышел на крыльцо. Тотчас во дворе показались собаки.
- Спите, лобастые, ночь на дворе, - ласково проговорил он. - Эт у меня, нешто у мытаря, чтой-то сердце расшалилось.
Псы, виляя хвостами , подошли к Ерофею и подняв морды, глядя на хозяина, жалобно заскулили.
- Ну, будя, будя... - он потрепал их по загривкам. - Чай, не конец света, Земля покуда вертится и, дай Бог, поутру солнце встанет. Идитя ужо...
Собаки послушно повернули к сараю, а Ерофей, постояв еще с минуту, вернулся в дом. Лег, но заснуть так и не смог.
... Я всю жизнь был хранителем золота. Золота Державы. Я был "Язоном", которому доверили "золотое руно" России. Теперича... Ох, полно, Ерофей, притворяться! Кто твои мысли подслушать может? Разве что Бог, а он и так о тебе наслышан. Заладил: "теперича", "покуда"... Так в роль вошел, что не имени, не родства, не языка не помнишь. Так о чем я? О золоте...
Руки к нему человек от самого рождения на этой земле тянет. Одни тянут, другие - эти руки рубят. Вот и к черноярскому золоту дотянулись. Не зная, что помимо сторожа-"Язона", есть еще и "фактор Язон". Не могло его не быть, потому что если есть сторож, при нем всегда и ружье найдется. А мое "ружье" пострашнее чумы. И что мне делать, как поступить?
Господи! Ну почему людям в любви и покое не живется?!! Золото - это ж малая часть мира. Нет же, на него, как мотыльки на огонь, летят стаями, тучами. А мимо - любовь, дружба, семья, дети, - все под корень вырубается. Все идет на строительство "Арго" - за руном! за руном! - за ним, самым "родненьким, дорогим и желаненьким" золотишком. Вот и приплыли... И как мне быть?
Рулевые, прости Господи, задали задачку! И ведь кроме меня решить ее некому. Сами под Кремлевской стеной улеглись, помирились - и грешники, и праведники. Им теперь лучше всех! И плевать они хотели на сегодняшних щелкоперов с их разоблачениями, расследованиями, белыми и темными "пятнами" в истории. Они такую фигу скрутили, от которой у нас еще не одно десятилетие скулы набок сводить будет!
Но меня! - за что ты наказал, Господи?!! Дорогу никому не переходил, жен чужих не уводил, детей не сиротил. Не воровал, не убивал. За что меня караешь таким испытанием? А не зря ли, Ерофей, Господа лихорадишь? Ведь знаешь же, что не только при золоте Державы состоял и этот штамм чудовищный оберегал. Сколько тогда, в пятьдесят втором, бумаг подписал, одну другой страшнее? Подписывал и знал: если "ружье" заряжено, придет срок непременно выстрелит! И ты подпись свою поставил: мол, будьте спокойны, товарищи, в случае чего - на курок, не задумываясь, нажму. Чего тогда Господа теребишь: зачем да почему? Вот за те бумажки-подписи ты сейчас в потолок глазами и пялишься. Страшно тебе... А когда-то с горящим взором лихо отрапортовал: "Всегда готов!" и на массовое убийство свою "резолюцию" наложил. Значит, пришло время отвечать. Спросится словами - ответится поступком. Но как страшно-то, Господи...
Петр Андреевич Иволгин
... Он сидел в кухне, уставившись в темное, наполовину задернутое гардиной, окно. Перед ним стояла пепельница, доверху заполненная окурками, и большая, расписная кружка с остатками давно остывшего крепкого чая. Было очень тихо, холодно и очень одиноко...
Он знал, что за прикрытой в кухню дверью спят, иногда капризные и эгоистичные, но самые его дорогие и любимые - жена, дочь и сын. Знал, что за скрепленной не Бог весть какими, старыми замками входной дверью спит осточертевший ему, вызывающий нередко приступы глухого раздражения и едва скрываемой ярости, но тоже дорогой и любимый город. Знал, что за пределами города на одной шестой части суши огромного континента спят или бодрствуют миллионы людей, объединенных в емкое, грозное и в тоже время уязвимое и хрупкое понятие - Супердержава, страна, где он родился и без которой себя не мыслил. Он знал это, но все-равно отчего-то было очень тихо, холодно и очень одиноко...
... Я всю жизнь стоял на страже социалистической законности. Теперь мне говорят: майор, ты должен все забыть, как страшный сон. Не было никакого социализма, все это происки жидов и германского кайзера, на деньги которых "Ульянов и Компания" построили в Великой России самую кровавую в истории человечества диктатуру. Пойми, майор, это в тоталитарном государстве у тебя были спекулянты, взяточники, воры и убийцы, предатели и насильники. В свободной, демократической стране всего этого нет и быть не может. Давай, майор, настраивайся на новое мышление! Ты теперь будешь стоять на страже частной собственности, свободного рынка и частного капитала. Откуда здесь частный капитал? Майор, зачем тебе задаваться подобными вопросами? Твое дело - стоять на страже! Понял? На, лови кусок! Мало? Майор, понимаешь... Дело в том, что "стоять на страже в свободной и демократической стране" - имеет свои нюансы. Стоять-то, разумеется, надо и даже навытяжку, но желательно... с закрытыми глазами и молча. Давай, попробуй. Ничего не видишь? Ну, а мы что тебе говорим, майор?! Нет ни взяточников, ни спекулянтов, ни воров, ни убийц, ни предателей, ни насильников. На, лови еще кусок! За сообразительность... Понял теперь, в чем твоя служба заключается? Лапы под себя, морду под хвост и глаза закрыты. Усек, Мухтар? Ну, и молодец...
... Почему это случилось со мной? Отчего жить в это время мне? Рок? Судьба? Или, как говорят индусы - карма? Это что же надо было натворить в прошлой жизни, чтобы сегодня так мучиться? А, может, потому и мучаюсь, что ничего не сотворил? Не построил, не выпестовал, не научил, - а только дергал с корнем и "пересаживал", с одной стороны "колючки" по другую... Мне эта работа нравится. Но если честно, наедине с самим собой: может человеку нравится такая работа? И может ли человек оставаться нормальным, занимаясь этим всю жизнь? Мы глушим себя сигаретами, водкой, случайными связями - как будто торопимся не успеть дожить, докурить, допить, долюбить. Все это мелькает в жизни, как полустанки, скоротечные остановки. Основное - гон. Один сплошной, большой гон - из века в век, из года в год, изо дня в день, прихватывая зори и рассветы, сумерки и закаты - до тех пор, пока не остановят либо пуля, либо...деньги. Третьего не дано. И никто, ни одна живая душа не знает, как страшно так жить. С постоянным ощущением, что все люди - исчадия ада, твари-мутанты, совершенно лишенные человеческих признаков. Ассенизаторам легче, они могут отмыться, надушиться, переодеться. А наше дерьмо всегда с нами...
Роман Иванович Малышев
... Ночь. Нехватка спасательных средств. Отсутствие опоры. Холодное, многомерное, многомильное безмолвие, когда уже стихли все стоны и крики. Эта ночь почему-то представилась ему ускользающей из-под ног палубой терпящего кораблекрушение парохода. И в голове занозой засели шекспировские строки из "Антония и Клеопатры":
"... Безмолвно ты ушла, нам показав,
Что этот мир прощальных слов не стоит..."
Строки, созвучные его настроению...
В четвертом часу этой ночи он знал, практически, все. Сомнения вызывала, пожалуй, лишь личность Астахова, но он был уверен, что через день-два сможет доказать, кем тот является на самом деле.
Он сделал все, что мог. В паре с Иволгиным, который в конечном итоге "выковал" недостающие звенья в длинной цепочке преступления. Он знал теперь достаточно много об этом городе, его истории, людях, в нем живущих. Такие, как он, не имели права на личные чувства и эмоции. Все и вся в его жизни было подчинено раз и навсегда определяющей цели - высшие интересы государства. Будь он фанатиком или просто дисциплинированным, толковым исполнителем, было бы легче. Но он не являлся ни тем, ни другим. Он был профессионалом, сумевшим сохранить и чувства, и эмоции. Именно поэтому эта ночь показалась ему такой страшной и безысходной.
... Я всю жизнь защищал свою Родину от врагов. Я принадлежал к касте избранных и неприкасаемых. К тем, кому доступны тайны Родины. Я считал себя ответственным за сохранность этих тайн. С меня брали подписки. Со мной не раз беседовали. Меня не единожды проверяли.
Сегодня от меня ушел "Язон". Золото, чума и "фактор Язон"...
Зная что это и зная итоги расследования, - что хочется мне сейчас больше всего? Мне хочется застрелиться. Не от горечи. Не от разочарования. Не от страха и безысходности. Мне хочется застрелиться в силу твердого убеждения, что жизнь моя прожита абсолютно зря.
На самом деле нет уже таких тайн, которые бы твои "старшие товарищи по оружию и невидимому фронту" не выложили бы с подобострастием и готовностью врагу. Теперь не осталось даже врагов, только "стратегические партнеры". Не осталось ничего, что раньше составляло прочный и надежный каркас супердержавы. Но кто ответит мне на простой, детский вопрос: "Зачем вообще надо было строить супердержаву"? Кто-нибудь думал или помнил о том, какова в этом мире цена за могущество? Для чего, собственно, мы расширяем владения, укрепляем границы, наращиваем боевую мощь, начинаем диктовать соседям, ближним и дальним, свои условия, высказывать претензии? Для чего мы делаем это? Чтобы боялись! Не любили. Не уважали. Боялись! Полный бред... Ведь самый страшный, сильный, могущественный, как правило, и самый уязвимый, беззащитный и беспомощный. Он - один. Его все боятся, значит, когда придет решающий час, ему просто никто не протянет руку помощи. И внешняя боязнь, помноженная на внутренний страх, взорвет и уничтожит колосса.
Я живу в этой стране и в это время. Я был одним из тех, кто подпирал собой каркас Державы. Вчера меня боялись. Сегодня я ловлю на себе откровенно враждебные взгляды. Завтра мне начнут плевать в лицо. Я хочу уйти, без надрыва и проклятий. Просто уйти, чтобы однажды не проснуться под руинами каркаса. А я знаю, уверен, что придет время, когда из-под его руин похоронная команда начнет извлекать на поверхность наши тела. Этим, "новым", тоже понадобятся подпорки, со временем они поймут и вновь попытаются создать касту избранных и неприкасаемых. Но это уже будет другая Держава, которую никто, даже живущие в ней, не будут не только любить и уважать, но и бояться. Я не хочу проснуться в такой Державе. Я просто не заслужил такого страшного рассвета, даже если и прожил день и ночь до него зря. Но это были мои день и ночь. И это была еще моя Великая Супердержава...
Иван Васильевич Краснов
... Он был одним из тысяч, а, может, и сотен тысяч. Но при этом одним из тех, кто удостоился "высшей чести" получить из рук государства бессрочную, вне зависимости от времен года, лицензию с правом охоты на людей. Как у себя в стране, так и за ее пределами.
Он принадлежал к числу людей, которые никогда не числятся в списках поколений этой планеты. Они приходят не на жизнь, а на миг, с вмещающимися в него тремя короткими действиями: принять присягу, выполнить с честью долг, умереть. Все. Остальное в их жизни - вскольз и невпопад. И еще он был из тех подполковников, которые и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят (если доживут) имя, отчество и фамилию имеют лишь в военном билете. В том мгновении, что они проживают их зовут просто "Батя". Но это стоит больше всех именных наград и не имеет цены ни в одной валюте мира.
В эту ночь он сидел на краю взорванного хранилища. Он не знал, что будет завтра, потому что никогда на столь долгое время не расчитывал свою жизнь. Он охранял этот уже не страшный для него, но "фонивший" нечеловеческим ужасом для иных, провал. Сидел, прислонившись к гранитной глыбе и смотрел в темное, звездное небо...
... Я всю жизнь был воином.
Люди походя расстаются со своими убеждениями, с легкостью покидают родной дом, предают любовь, отказываются от детей и оставляют на произвол судьбы родителей. Из века в век они отрекаются от всего, что имеет место быть на этой планете. Они не в состоянии расстаться, покинуть, предать, отказаться и отречься только от одного - войны. И так сложилось: я стал слугой у этой Хозяйки планеты.
Меня не раз предавали, подставляли. Мной часто затыкали провалы в своих мозгах дипломаты и политики. Я был и орудием убийства, и оружием возмездия. Но кто бы мог подумать, что в конце концов я застряну ни в Азии, ни в Африке или Латинской Америке? Нас, прошедших все, повязал один хитромудрый старикан и две собаки. И где?! В родимой матушке-Сибири. "Полный пинцет!" - как любит говорить капитан Никита Серебряков.
Нас, асов "народно-освободительных" движений и "революций", выкупили у начальства за энную сумму и кинули под Белоярск, с привычной и знакомой формулировкой: "...группа в составе... временно прикомандировывается в распоряжение... для выполнения.... в период общевойсковых учений ЗабВО с... по... года". По принципу: откопаете, ребятки, что стоящее - честь вам и хвала; нет - извините, туда вам и дорога; мол, и с тем, что знаете, столько не живут. По всем параметрам светил нам второй вариант... Если бы не Ерофей Данилыч.
Дела здесь заворачиваются, прямо скажем, ни одной разведке не снилось. Стоп, одной, кажется, все-таки приснилось. Золото или штамм? Ладно, это подождет. Тут бы со своими разобраться: кто за "белых", а кто - за "красных". И с Орловым непонятушки приключились: знал он, интересно, или не знал в какой "нужник" нас "временно прикомандировывают"? Скорее бы Глухов возвращался, хоть какая-то определенность...
Вообще-то, полный бардак в государстве! Или мы дома редко бываем, просто давно не были, отвыкли? Но ведь что-то происходит со страной! Валится Союз, как будто ему одновременно под дых, по кумполу и поджопник дали.
Но с другой стороны посмотреть, ничего "форс-мажорного" в этом быть не может просто по определению. Закон природы, а, может, по словам того же Никиты, "в силу внутренних подлянок". Это когда начинаешь всем "ближним и дальним" пальцем тыкать и жить учить: совок - в этот угол, буфет непременно у стены... Рано или поздно в собственном доме обязательно какая-нибудь "внутренняя подлянка" и заведется: кто-то в блуд ударится, кто-то вещи тащить начнет и пошло-поехало. А если еще сторожевых псов кормить перестанут или того хуже - лупить почем зря, все: хана хате! Кидай балласт и крыша - в облака!
Да... А вообще, не нравится мне эта тихая ночь в родной стране, за Уральским хребтом. Это не какая-нибудь "горячая точка". Это Си-бирь! А тут может быть все...
Столько здесь всего намешано: и каторги, и золотые рудники, и шаманы, и казаки, и благородства - выше крыши, и говняшек - ниже плинтуса!..
Борис Николаевич Родионов
... Чаще это происходило в промежуток между тремя и четырьмя часами утра и с этим ничего невозможно было поделать. Он вывез ненавистное пианино и все ее вещи, заменил кухонный гарнитур, с той памятной ночи ни разу не переступил порога комнаты, в которой жила ее дочь. И тем не менее...
Нередко, после трех часов ночи ему чудились по квартире легкие шаги и отдаленные, едва слышные, звуки фортепиано. Он затыкал уши, накрываясь наглухо подушкой, сжимал челюсти до скрипа на зубах, - в такие минуты он начинал походить на человека, пораженного вирусом столбняка и находящегося на последней стадии заболевании: его корежило, ломало, выкручивало. Тошнило и выворачивало наизнанку. Бывало, ему случалось менять и простыни, которые за ночь пропитывались насквозь холодным, дурно пахнущим потом. Он терпел. Терпел, уговаривая себя вслух, старательно и упорно подчиняя, подминая под себя бунтующее нутро, не позволяя разуму, балансирующему на тонкой грани "норма-сумасшествие", сорваться в бездну.
Он знал, что ждать осталось совсем мало и очень скоро он навсегда покинет и этот ужасный, пугающий его несуществующими призраками, дом, и опостылевший, в последнее время - вечно голодный и холодный, город, и даже, скорее всего, эту проклятую Богом страну, в которой чтобы жить, как нормальный человек - ни в чем себе не отказывая, непременно надо стать сначала сволочью, продажной тварью или душегубом. Душегубом...
Из гостинной долетели слабые звуки старинного романса. Он натянул одеяло до самого подбородка, чувствуя, как тело покрывается колючими пупырышками страха и в складках кожи начинают скапливаться капельки пота. Затаив дыхание, прислушался. В квартире стояла тишина. Он поднял вверх широко открытые глаза и уставился в потолок...
... Я всю жизнь нес свой крест... Ой, ладно, какой там, к чертям собачьим , крест?! Нашел, тоже, Голгофу - горком партии! Что вообще в этой партии хорошего, как и в любой другой? Сборище идиотов и импотентов, которые думают, что "вершат судьбы". Господи, о чем я? Мне до всех них уже нет никакого дела. О себе бы подумать. Хм, о душегубе?..
А, что, если правда там что-то есть? Вот так живем, творим разное, по мере сил и способностей, а потом - раз! - и в "дамки". А "на подлете" уже встречают... Горыныч, Немец, Рысь, Васька Молохов, Настя. Ну и встретят, что с того? Убьют? Ха-ха-ха-ха! Я уже не совсем, вроде, и свеженький-то буду. Значит, и там я их переиграю! Нет там ничего, выдумки поповские, недаром Советская власть эту "опиумную дурь" из народа вышибала. А вдруг все-таки есть?..
У него пересохло в горле и мучительно захотелось пить. Он поднялся, накинул на плечи стеганную куртку и уже собрался выйти из комнаты, когда до его слуха донесся легкий щелчок. Он замер, перестав дышать. Собрав все свое мужество, Родионов резко рванул на себя дверь. Коридор был погружен во мрак и тишину. Он приглушенно засмеялся:
- Что, твари, достали?! - и смело шагнул в кухню, по пути нащупывая выключатель на стене.
Вспыхнул яркий свет: на белоснежной поверхности нового кухонного стола одиноко стояла чайная кружка из дорогого фарфорового "кобальтового" сервиза - приданного Анастасии. Это была не просто ее любимая кружка. Не только та самая, из которой она пила в ту роковую ночь. Эта была кружка, до половины заполненная чаем, еще не остывшим.
Родионов, раздавленный и опустошенный, с ужасом смотрел на чашку. Потом осторожно приблизился к столу и, зажмурив глаза, втянув голову в плечи, широко размахнулся и что есть силы ударил по ней, норовя сбить на пол и надеясь разбить вдребезги. При этом он сжал зубы и сквозь стиснутые челюсти с ненавистью процедил:
- Нет там ничего!
Ответом ему была тишина. Он открыл глаза и невольно отшатнулся, понимая, что чашка ему просто померещилась. Родионов в изнеможении опустился на стул, переводя дыхание. И в этот момент из гостинной зазвучала музыка старинного романса...
Юрий Иванович Лукин (Математик)
... Не включая свет, он мог безошибочно определить время на данный момент. Последние полгода у него уже вошло в привычку просыпаться между тремя и четырьмя часами утра. Это время про себя он называл "пыточным". И не потому, что сильнее мучила одышка, боль в почти истлевших легких или непроходящая, изматывающая бессонница. Он вспоминал свою жизнь и то, какой она представала в памяти во мраке ночи, в гнетущей тишине, было подобно обрыву многотонного пресса, который вдруг в последнюю минуту кто-то невидимый успевал удержать буквально в нескольких сантиметрах от его безвольно распластанного на кровати тела.
... Я всю жизнь прожил, как еретик, отвергая любые законы, правила и условности. В молодости - обыкновенный кураж, в зрелости - непомерное тщеславие, сейчас... Что осталось сейчас? Ну, Математик, давай, разложи все по полочкам. Здесь и сейчас тебя никто не услышит, не увидит - только дыба-ночь и память-палач.
Так что осталось? Наполовину выхарканные легкие, жить - всего ничего, может, год, а, может, и до утра не дотяну. А ведь умереть еще уметь надо...
У нормальных людей куча родни соберется. Может, и не любили сроду, но повоют, как полагается, посидят на поминках, скинутся по трешке-пятерке для детей и вдовы. Потом на "девять дней" придут, на "сороковины", через год памятник, оградка; кто-то будет приходить, когда цветы принесет, когда просто "мерзавчик" раздавят. Кто придет ко мне? Ради чего вообще я жил? А, может, прав был Горыныч, когда жену завел и ребенка? Как он тогда сказал?