Бушков Александр Александрович. Стервятник

   — Это молодой такой, вечно в кожанке ходит? Что купил эту квартиру недавно?
   — Он.
   — Я, признаться, и не знаю даже, как его по имени-отчеству, — сказал Родион чистую правду. — Да и фамилию не помню. Практически не общаемся.
   — Совсем-совсем?
   — А то. Кивнем, бывает, друг другу — как-то неловко проходить мимо соседа, как мимо пустого места, — вот вам и все общение.
   — И знакомиться он с вами не пытался?
   — Не помню что-то.
   — А купить у него ничего не предлагал? По дешевке? Скажем, магнитофон, видак, одежду импортную?
   — Не было такого, — твердо сказал Родион.
   — Точно?
   — Точно. — Он спохватился. — А в чем, собственно, дело?
   — Да работаем вот, профилактируем... — неохотно сказал капитан. — И запчастей не предлагал? У вас вроде машина...
   — И запчастей не предлагал, — сказал Родион чуточку увереннее, немного затвердев душой и начиная понимать, что это не по его душу. — Он что, вляпался в...
   — Да как вам сказать... Вы припомните — может, мимоходом и предлагал что-то? Или просил какие-нибудь коробки в вашем гараже денек или два подержать?
   — Какие коробки? — поморщился Родион, украдкой пытаясь вытереть о джинсы влажные ладони. — Я же говорю, мы с ним практически не общаемся, он, сопляк, вздумал к моей жене приставать...
   — И что? — заинтересовался капитан. — Ссоры у вас с ним не было?
   — Супруга сама уладила, — неохотно ответил он. — По своей линии. Цивилизованно и в рамках закона.
   — Это как?
   — Ну, она у меня в серьезной фирме работает... Концерн «Шантар-Триггер», не слышали?
   — А, вот что... Раньше-то, говоря о серьезных фирмах, совсем другое имели в виду, я и не сообразил сразу... Значит, уладили в рамках закона? Понятно... Он вам после этого не грозил, друзьями не пугал?
   — Да нет, — усмехнулся Родион. — Только вежливее здороваться стал.
   — Значит, и впрямь серьезная у вашей супруги фирма... — с непонятной интонацией произнес капитан. — В общем, показать вам по его поводу совершенно нечего?
   — Нечего, — сказал Родион неприязненно. — Вы его что, подозреваете в чем-то?
   — Да вот подозреваем, по секрету говоря, — признался капитан. — Решил пройтись по квартирам, может, кто и знает что, только ничего интересного мне никто так и не сказал... И друзей его не знаете?
   — Черт их знает, кто они там такие, — пожал плечами Родион. — Частенько толкутся во дворе, такое же соплячье в кожанках, но беспокойства для окружающих я от них что-то не припомню. Подъедут на иномарках и ржут часа по три во дворе...
   — А из машин ничего не выносили?
   — Да не помню я, честное слово! — сказал Родион, молясь неведомым богам, чтобы капитан, принявшийся поерзывать локтем, не скинул газету. — И не вспомнить даже.
   — Ну понятно, вид у вас... — сговорчиво кивнул капитан. — Тут и знаешь, так не вспомнишь, с самим бывает, знаю, мы ж тоже люди... Ладно, не буду я вас мучить, пойду... — он расстегнул потертую коричневую папочку и вытащил бумажный квадратик. — Вот тут мой телефон, на всякий случай. Если они, скажем, будут таскать в квартиру несколько однотипных коробок с какой-нибудь импортной аппаратурой... — положил папку поверх газеты, склонился к Родиону. — Позвонили бы, а? Есть у нас подозрения, что ребятки бомбанули пару частных складов, а доказать не можем... Только не говорите никому, ладно? Человек вы интеллигентный, инженер, жена в серьезной фирме — у вас-то с ними что общего? Если что, ни одна живая душа не узнает, я вам гарантирую.
   — Непременно. Если что, — сказал Родион. Капитан грузно поднялся, забрал свою папочку... и с рассеянным видом потянул газету за уголок, поднимая... Уже открылась взору длинная черная пружина... Родион оцепенел от липкого ужаса.
   — А! — громко сказал капитан, будто проснувшись. — Это ж ваша газета, а я от усталости и не разбираю уже, тяну, как свою... Точно, я свой «Совсекретно» в дежурке забыл, зайти надо...
   Небрежно, не глядя, одной рукой бросил газету назад — и она вновь скрыла все.
   — Видок у вас... — сочувственно протянул капитан. — Позеленели аж. Может, и стоит пивка глотнуть, а то сердце прихватит, дернуться не успеете, пивка-то немного можно... Ну, извините, что побеспокоил, бумажку с телефоном не потеряйте...
   Закрыв за ним дверь, Родион постоял на месте, уткнувшись лбом в косяк. Сердце медленно входило в нормальный ритм. Ругая себя, презирая себя, он подумал:
   «Это как же вы, сударь, будете держаться, когда (и — если) сработаете клиента, то бишь Иринино сокровище? Станете шарахаться от каждой фуражки, а поджилки будут столь же мерзопакостно трепетать, как флаги на ветру? Нет, надо привыкать, взять себя в руки, а то выходит как-то унизительно и невместно...»
   Ему впервые пришло в голову, что хлеб гангстера весьма даже горек. Из Зойкиной комнаты доносились гнусавые выкрики его заокеанских коллег:
   — Фак ю, Сэм!
   — Поди ты сам. Билли!
   — Если вы оба не заткнетесь, придется вернуться в город без вас — то-то аллигаторы в здешнем болоте обрадуются...
   Судя по тону, киношные гангстеры оставались восхитительно невозмутимыми. Успокоив себя мыслью, что и Аль Капоне, должно быть, в начале славных дел напускал в штаны при одном виде полицейской фуражки, Родион с некоторым усилием оторвался от косяка, прошел на кухню и решительно извлек едва початую бутылку коньяку, унес ее к себе в комнату, набулькал полстакана.
   Ахнул одним глотком, словно горькое лекарство. Принялся собирать пистолет, но руки тряслись, детальки не сразу становились на место, процесс из прежнего священнодействия превратился в торопливое заметание следов. Все же он кое-как справился еще до того, как коньяк ударил в голову, вставил обойму, тщательно укрыл пистолет под газетами на нижней полке тумбочки.
   Налил себе еще и выпил уже медленно, посидел, прикрыв глаза. Понемногу проходило недовольство собой, осталась лишь злоба на мента поганого, заставившего пережить приступ дикого страха.
   Неожиданно для себя он вскочил и, как был, в носках, вышел на площадку, не колеблясь, позвонил в соседнюю квартиру, не отнимая пальца от кнопки, пока дверь не распахнулась.
   Выглянул молодой сосед собственной персоной, голый, только чресла обмотаны пушистым полотенцем. В комнате орала музыка. Родион заметил на тахте кучу смятых простыней и торчавшую из-под них стройную, полную ногу.
   — Чего? — настороженно спросил сосед.
   — Выйди, — сказал Родион. В голове колыхались жаркие и тяжелые волны хмеля.
   — Нет, какие проблемы?
   — Выходи, болван, дело есть... — прошипел Родион. Чуть поколебавшись, тот все же вышел, придерживая дверь одной рукой, второй зажал в комок полотенце на боку, чтобы не сползло. Уставился с таким видом, словно был готов к наихудшему.
   Склонившись к его уху, Родион сказал тоном собрата-заговорщика:
   — Короче, у меня сейчас торчал участковый. О тебе расспрашивал. Ты свои коробочки таскай поаккуратнее, дома их не держи...
   — Эй, братила, что-то я не вполне врубаюсь... — но глаза, в противоположность уверенному тону, забегали.
   — Мое дело — предупредить, твое — прикинуть хрен к носу, — сказал Родион развязно-покровительственно. — Если умный, врубишься. Ни к чему мне тут под самым носом ментовская суета... В общем, зачисть хвосты, кореш.
   Сосед покрутил головой, что-то усиленно соображая:
   — Коробочки, говоришь? Ну, учту, братила, спасибо...
   Родион кивнул и, не глядя на него больше, направился к себе в квартиру. Налил еще коньячку и, вспомнив про свежие газеты, вытащил всю пачку из сумки.
   Начал, естественно, с «Завтрашней» — и, понятное дело, с криминальной хроники Олега Киреева.
   И почти сразу же наткнулся на свеженькое упоминание о своих недавних подвигах...
   «Гастелло в слюнявчике.
   Какой-то дебильеро, краем уха, должно быть, слышавший в школе для умственно отсталых о славном герое капитане Гастелло, возмечтал повторить подвиг такового. Повторение получилось бездарное — унеся в клювике триста восемьдесят тысяч чужих рубликов и угнав с автостоянки «Мерседес» почтенного налогоплательщика, наш трехнутый субъект не придумал ничего лучше, кроме как стукнуть краденой тачкой экипаж патрулъно-постовой службы. Экипаж невредим. Машина вдрызг. Дебильеро растаял в ночи, но скоро, должно быть, отловят пацана — судя по убогому исполнению акции, мы имеем дело с семиклассником-второгодником, решившим вместо приевшегося онанизма поискать ощущений поострее...»
   — С-сука, — сказал Родион громко. — Лидер ставленый, дождешься ты у меня...
   А вот появления еще одной заметочки он никак не ожидал...
   «Отлуп меценату.
   Живы еще в граде Шантарске традиции славных до-большевистских меценатов Гадалова, Юдина и иже с ними... Позавчера днем некая то ли пьяная, то ли обкурившаяся конопельки личность облагодетельствовала пачкой купюр нашу престарелую землячку, торговавшую на площади Чехова пивком и табачком. При этом личность силилась заплетающимся языком объяснить, что ощущает себя меценатом. Не исключено также, что в нее, в личность оную, вселился дух Гадалова или Иваницкого — точнее не разобрала опешившая бабуся. И, как учили ее в детстве несгибаемые красные комиссары, проявила здоровую пролетарскую бдительность, обратившись в ближайшее отделение милиции с рассказом о странном благодетеле. Случаю было угодно, чтобы там в поисках сенсации пребывал ваш корреспондент. Проверив денежки на предмет подлинности и констатировав таковую, стражи закона, добросовестно почесав в затылке, вернули деньги бабуле, рассудив, что иначе вроде бы и поступать не следует. Бабуля несколько испугана — мало она светлого в жизни видела, пужает старушку такое меценатство... Ну, с паршивой овцы хоть шерсти клок — все меньше просадит на конопельку наш неизвестный последователь Юдина...»
   Вот это уже был удар ниже пояса. Отдавая взятые на автостоянке деньги приглянувшейся ему бабуле, Родион был трезвехонек — а наркотиков в жизни не употреблял. Вполне возможно, он и был несколько невнятен, косноязычно пытаясь объяснить, что вот пришла ему в голову такая мысль, захотелось помочь бабуле... Сколько же можно терпеть издевательства от нахального сопляка?
   Ненавидяще глянув на фотографию лобастого и губастого субъекта, Родион смял страницу в кулаке. Недобро ухмыльнулся в пространство. Вспоров ногтем пластиковую обертку, аккуратно поставил на столе в ряд десять светло-желтых, длинных патрончиков с дробовым зарядом. Тщательно подровнял шеренгу. На трех таких хватит...
   Под локтем у него неожиданно замурлыкал телефон.
   — Да! — бросил он все еще зло.
   — Можно попросить Клайда? — послышался звонкий женский голосок.
   — Какого еще... — проворчал он недовольно, и тут до него дошло. Даже поясницу свело непроизвольной судорогой. Он радостно вскрикнул: — Соня?!
   — Она, грешная, — весело ответила девушка. — Насколько я понимаю, можно свободно говорить?
   — Еще как, — подтвердил он чуточку севшим голосом.
   — Я девушка современная, а потому с ходу сама назначаю тебе свидание... Не против?
   — Ну что ты! — обрадованно выдохнул Родион. — Слушай, можешь приехать туда, где...
   — Увы... — засмеялась она. — Помнишь, что я тебе рассказывала про суровых родителей, уверенных в благонравии единственного чада? Все это истине полностью соответствует, а потому умерь пыл чуточку... Завтра сможешь вырваться часов в одиннадцать утра?
   — Еще бы...
   — Вот и ладушки. В одиннадцать, в сквере Декабристов. Цветы не обязательны, свидание большей частью деловое...
   — Что, удалось... — у него не хватило духу продолжать.
   — Я бы сказала, перспективы ослепительны... — дразнящим шепотом промурлыкала Соня. — Великолепно идут дела, напарник, завтра будет о чем поговорить...

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Бонни и Клайд на тропе порока

   Сквер Декабристов, вопреки респектабельному названию, являл собою невеликий кусочек зеленых насаждений, главным образом чахлых тополей, с полудюжиной дорожек и десятком желтых лавочек без спинок. Были еще газончики, где главным образом писали хозяйские собаки из близлежащих домов, что вызывало вечные раздоры меж:их владельцами и любителями чистоты. А посередине скверика на невысоком каменном постаменте красовался бюстик самого знаменитого из сосланных в Шантарск декабристов, поручика Ипполита Ентальцева.
   Поручик глядел соколом, гордо вскинув голову с кудрями а-ля Лермонтов. Лениво покосившись на него, Родион присел на скамейку. Благодаря знакомству с потомственным краеведом Мишей Мамонтовым, двоюродным братом Ликиного однокурсника, он во всех деталях знал историю поручика, напрочь расходившуюся с официальной версией...
   Поручик Ипполит Ентальцев, фат и гуляка, в политике разбиравшийся самую малость получше, чем лошадь Медного Всадника, угодил в декабристы то ли по чистой случайности, то ли из-за своего легендарного невезения. Состоя в тайном обществе «Хмельные свинтусы», чья деятельность не имела никакого отношения к просвещению народных нравов, ограничиваясь охотой за доступными девицами и устройством с оными афинских ночей с гвардейскими выдумками, о существовании каких-либо иных секретных кружков поручик и не подозревал. Четырнадцатого декабря он, воссев на извозчика, отправился с больной головой и пустым карманом объезжать знакомых в рассуждении, где бы похмелиться. Узрев на Сенатской площади непонятное скопление войск и высмотрев в их рядах доброго знакомца Сашеньку Одоевского, Ентальцев припустил к нему занять под честное слово рублей десять, а если повезет, то и четвертной, совершенно не подозревая, что ненароком угодил в эпицентр грозных исторических событий. Тут-то и началось — атака верной Николаю Павловичу кавалерии на хлипкие ряды инсургентов, картечная пальба, разброд, смятение и общее бегство...
   Вместе с остальными сцапали и поручика. Подобно многим, взятым случайно, он имел все шансы выпутаться, но вновь вмешался рок в лице делавшего новоиспеченному государю доклады флигель-адъютанта Левашова, у которого недавно Ентальцев отбил француженку-модистку, неподражаемо умевшую исполнять только что завезенный из Парижа куртуазно-амурный прием под названием «La minet». Левашов, тщетно пытавшийся обучить этому приему своих крепостных девок (руками и ногами отбивались, дурехи, по исконно российской косности), пропустить такого случая из-за врожденной подлости характера никак не мог — и нашептал на ушко государю уйму вранья, превратив беднягу Ентальцева в прожженного карбонария, одного из авторов пестелевской конституции и чуть ли не побочного внука Вольтера. Николай Павлович, от свежепережитого страха злющий, как цепной пес, особо разбираться не стал — и поручика погнали в ссылку, лишив чина, но по просьбе бабушки, бывшей екатерининской фрейлины, сохранив дворянство. Француженка последовать за ним отказалась, простодушно, кругля глаза, заявив знакомым: «Но, господа, я же вам не ветрогонка Полина Гебль!»
   В Шантарске поручик, в общем, не бедствовал, как и все прочие декабристы — родственники регулярно высылали немалые деньги, которых хватало, чтобы возвести деревянный особняк и поддерживать его в должном блеске, а шантарские девушки уже тогда славились красотой и некоторой ветреностью. Увы, невезение не оставило бывшего гвардейца и в Сибири — очередной предмет его воздыхании, молодая очаровательная вдова некоего коллежского советника, оказалось, служила предметом воздыхании и знаменитого купца первой гильдии Шишкина, нестарого ухаря цыганского облика, зачинателя золотодобычи в Шантарской губернии, книгочея и буяна, словно рыба в воде, плескавшегося посреди сибирской вольной дикости.
   Вдовушка, как водится, играла глазенками на обе стороны. Соперники, до того лишь молча смотревшие друг на друга зверями, неожиданно столкнулись на балу у городского головы — и, разогревшись шампанским, сошлись грудь в грудь. Экс-поручик предложил стреляться через платок. Шишкин, не признававший этаких столичных субтильностей, послал риваля^[2] по матери и, получив затрещину, сгоряча ахнул Ентальцева по темечку пудовым кулачищем, коим успел уже ушибить смертно одного ямщика и двух разбойничков.
   Ентальцев исключением не стал, пополнив сей печальный список. Дело замяли без особого труда, не придав ему ни малейшей огласки, благо, по шантарским меркам, поручик был сам кругом виноват. Схоронили его без особой помпы, красавица-вдовушка благополучно упорхнула в Питер с проезжим чиновником для особых поручений, а Шишкин, по врожденному благородству душу поставив за упокой души новопреставленного раба божьего Ипполита пудовую свечу и раздав нищим двести рублей медной сибирской монетой, отбыл на свой прииск. Много о кончине Ентальцева не судачили — а Пущин, бывший о покойном самого пренебрежительного мнения, так и отписал другу Батенькову:
   «Хоть и знакомо нам чеканное изречение латинян: «Де мортуис аут бене, аут нихиль^[3]», признать должно, что был Ипполит сущим мизераблем, да и дни свои окончил предельно пошло...» По слухам, Гаврила Батеньков с этим полностью согласился.
   Про Ентальцева вспомнили лишь после Октябрьской революции, когда масса интеллигентов кинулась делать себе имя и карьеру на декабристах — хоть и узок был их круг, и страшно далеки они были от народа. Некий шустрый деятель из Института красной профессуры, поплевав на ладони, в два счета превратил купца Шишкина в агента Третьего отделения, покусившегося на бывшего поручика, по тайному распоряжению Бенкендорфа, а самого Ентальцева — в несгибаемого и убежденного борца с самодержавием, замышлявшего поднять на бунт шантарских татар и организовать в здешних местах парламентскую республику. Совершенно неуместное при такой трактовке событий замечание Пущина с тех пор вычеркивали из всех изданий его творческого наследия.
   В тридцать седьмом шустрого деятеля расстреляли то ли за троцкизм, то ли за постельную связь с супругой Ежова, но его версия гибели Ентальцева в историографии осталась. Сам Иосиф Виссарионович, задумчиво попыхтев гнутой трубочкой, сказал Берии: «Брэхня, конэчно — но агитационно; Издать массовым тиражом... — И, неподражаемо усмехнувшись в знакомые всему человечеству усы, изрек: — Жэнщина и политика — две вэщи несовмэстные, верно, Лаврэнтий?»
   Лаврентий, конечно, поддакнул — попробуй тут не поддакни, — ханжески воздев при этом очи горе, взял высочайше одобренную рукопись под мышку и уехал щупать балерин. Прошли годы, Лаврентию Палычу всадили автоматную очередь в спину в собственном доме молодчики маршала Жукова, Сталина выселили из Мавзолея, а там и отменили развитой социализм, но в серьезных книгах по истории России до сих пор поминался бесстрашный заговорщик Ентальцев и его татарские сподвижники, преданные идеям европейского парламентаризма (бывший любимец обкома КПСС, а ныне ярый демократ, писатель Равиль Солнышкин даже накропал толстенный роман об этом мифическом восстании)...
   — Слышь, хозяин...
   Родион неохотно повернул голову. Шантарская погода, как всегда здесь бывало весной, выкидывала самые причудливые фортели — в течение добрых пары месяцев температура металась от немалых минусов к немалым плюсам. Сейчас как раз грянуло плюс пятнадцать, снег в центре быстренько стаял, мужчины без сожаления расстались с головными уборами и пуховиками, а прекрасный пол облачился в мини, и стройных ножек на улицах мелькало столько, что кавказские гости страдали хроническим косоглазием, а телефоны эскорт-контор раскалялись докрасна — словом, выполняя заветы Брынцалова, народец решительно отошел от политики, и даже газетная статейка, шумно обвинявшая классика Мустафьева в том, что он стучал особисту на сослуживцев по обозной команде, прошла почти незамеченной...
   Родион и сам, забросив свитер в шкаф, надел джинсовый костюм с тонкой рубашечкой. А вот подсевший к нему субъект, хоть и выбритый более-менее прилично и пахнувший перегаром, в общем, в плепорцию, истекал потом в тяжелом суконном костюме и массивных ботинках. Как коренной шантарец, Родион моментально определил в нем бича — надо полагать, с расположенного неподалеку Центрального рынка. И с большим знанием дела ехидно поинтересовался:
   — Корочки академика в поезде увели или десять баксов не хватает на билет до родного Роттердама?
   Бич, которому обижаться не полагалось, сделал философскую рожу, но вместо увлекательного рассказа о своих невероятных невзгодах, тихо предложил:
   — Хозяин, паспорт купи...
   — Чей? — несколько опешил Родион. Сторожко оглянувшись, бич вытащил книжечку в синей обложке с красочным двуглавым орлом, раскрыл:
   — Капитоненко Виктор Трофимович, прописан в городе Вятке... Слушай, даже на тебя немного похож. Он выбритый, а ты в бороде, в случае чего никто тебя не заставит ее сбривать... И по годам вроде подходяще.
   Родион из любопытства глянул на страничку с фотографией — нельзя сказать, чтобы наличествовало явное сходство, но и в самом деле всегда можно сослаться на то, что «ботва» изменила лицо до полной неузнаваемости. Тридцать восемь лет — верно, разница небольшая....
   — Купи, хозяин, — настаивал бич. — Рыночная цена — лимон, а тебе, как понимающему человеку, отдам за семь сотен...
   — Да зачем он мне?
   — Жизнь наша полна неожиданностей, — сказал бич. — Вдруг понадобится? Жрать не просит, а статьи за этакую негоцию в Уголовном кодексе пока что нет... Бери за семьсот?
   Родион колебался недолго. Во-первых, ему польстило, что производит впечатление человека, способного выложить за здорово живешь семьсот тысяч, во-вторых, негоция несла явственный оттенок нелегальности, вполне соответствовавшей имиджу начинающего гангстера, в-третьих... и в самом деле, неизвестно, где и когда может пригодиться.
   — А владелец, часом, бритвой по горлу не получил? — фыркнул он проформы ради.
   — Обижаешь, хозяин. Возле вокзала в скверике сумочка валялась вечерней порой. Нажрался, видимо, и посеял. Ничего, доберется до своей Вятки, а шума и не поднимет никто, по нынешним-то временам... Берешь? А то понесу черным на Централку, те и за лимон возьмут...
   — Ладно, — сказал Родион, огляделся, отсчитал семь сотенных. — Бери и испаряйся...
   Бич отдал ему честь, спрятал деньги в недра прелого лапсердака и растаял, словно учредитель «Хопер-инвеста», — в доли секунды, бесследно.
   Родион полистал паспорт, убедившись, что незадачливый гражданин Капитоненко женат, обременен двумя детьми и воинской обязанностью, а вот с законом в конфликты вроде бы не вступал — паспорт выдан аж в семьдесят восьмом, если и сиживал владелец за решеткой, то до этой даты. Спрятал его во внутренний карман и рассеянно стал созерцать стройную фигурку, декорированную кожаной курточкой и джинсовой мини-юбкой. Девушка стояла к нему спиной возле бюста, на плече лежала короткая толстая коса, а ножки были идеальные.
   Повернувшись и поправив коричневые «хамелеоны», хозяйка идеальных ножек направилась прямиком к нему. Он узнал Соню прежде, чем успел удивиться такой непринужденности незнакомки.
   — Привет, Клайд, — сказала она буднично, присаживаясь рядом. — Я издали заметила, как ты с бичиком ворковал. Карту с колчаковскими кладами продавал, поди? У них это сейчас в самой моде...
   — Да нет, паспорт, — сказал Родион солидно.
   — Купил?
   — Ага.
   — И правильно. Вдруг пригодится. А на мороженое мне денежка осталась? У меня вообще-то есть монеты, но мы на свидании или где?
   Он сходил за мороженым в киоск поблизости. Соня, закинув ногу на ногу и мимолетно ему улыбаясь, принялась облизывать розовый цилиндрик, вызвав у него невольно самые раскованные ассоциации — и самые недвусмысленные желания.
   — Молодой человек, у меня от вашего алчного взгляда скоро колготки задымятся... — улыбнулась она невинно. — Я вас умоляю, держитесь в рамках деловой встречи.
   Сама она держалась абсолютно непринужденно, словно они были знакомы сто лет, и при дневном свете оказалась столь же красивой, без малейшей печати порочности на свежем личике. И, как в прошлый раз, тянуло к ней так, что позвоночник сверху донизу пронизывало сладким зудом.
   — Что, и при солнышке нравлюсь? — спросила она тихо.
   — Да, — сказал он хрипловато.
   — Вот и прекрасно, Родик, а то я, грешным делом, чуточку опасалась — мало ли что по пьянке бывает, самые невероятные прожекты рождаются, чтобы пройти с похмельем...
   — Нет уж, — сказал он решительно. — Все в силе. От и до.
   — Ну, ты у меня прелесть, — Соня склонилась к нему, коснулась мочки уха липкими губами. — Как время проводил? Пай-мальчиком или ограбил кого?
   — Было дело... — сказал он небрежно-таинственно.
   — По мелочам, а? Ну, не обижайся, просто я в первой половине дня на язычок остра, только к вечеру мурлыкать начинаю... В общем, можешь мной гордиться. Колоссальную работу проделала, без преувеличений. Анализировала обрывочки фраз и вспоминала былые разговоры, что твой Штирлиц... Есть четыре наколки.
   — А не мало?
   — Милый, не будь жадиной... — усмехнулась она чуть свысока. — Если нам удастся их все прокатать, если даже три из них, на худой конец две — можно смело покупать билеты и сматываться в землю обетованную, то бишь в твой Екатеринбург... — Понизила голос: — У тебя пистоль с собой?