Страница:
— Ну и что? — беззаботно улыбнулась она. — Если твердо решишься, такие детали сами по себе в геенну огненную не ввергнут и порочности не прибавят...
— Я уезжаю насовсем, — сказал он.
— Ну и что? Когда-нибудь, через пару месяцев я обязательно с тобой рассчитаюсь.
— Не пойдет, — сказал он решительно. — Через пару месяцев тебе еще тяжелее будет расставаться с денежками — что стоит услуга, которая уже оказана... Да и попасть к тебе будет гораздо труднее. Я перед этим свиданием потолковал с парнишечкой из «Шантарского сплетника» и узнал, что вы с мужем вот-вот должны были достроить особняк на Кочубеевском плато, а в тот поселок, «сливочник», если не желают хозяева, и губернатор не попадет нахрапом. А охраны у тебя изрядно. Потускнеет к тому времени память о значимости моей услуги, милая...
— Ну нет у меня таких денег, Родик! Что тебе еще сказать? Не-ту! Могу тебе отдать игрушки благоверного — портсигар, часы, пару перстней... Тысяч на тридцать все потянет. А остальное буду должна...
— Может, еще и его старые костюмы добавишь?
— У тебя размер не тот, — безмятежно улыбнулась она. — Ага, еще золотая цепь имеется, волкодава на нее сажать можно... Это еще восемь тысяч баксов. Идти за безделушками? Пара тысяч наликом у меня наберется — вот и будем в полном расчете. Не понравятся цацки — продашь или на зубы перельешь...
Что-то происходило с его рассудком — мышление двигалось по одному-единственному пути, прямому, как канал ствола артиллерийского орудия. Не осталось ни готовности идти на компромисс, ни терпимости. Перед ним была ясная, конкретная цель, и Родион должен был ее достичь. Под виском пульсировал теплый шар.
— Не пойдет, — сказал он. — Не буду я возиться с твоими безделушками. Либо оговоренные денежки, либо...
— Либо? — передразнила она с дерзкой усмешкой.
— Пожалеешь.
— Бог ты мой, окончательно растаял прежний романтик...
— Разочарование взаимное.
— Почему? Разве я тебя совращала на злое дело? Что-то не припомню, Родик. Не надо мне преподносить сказочку про чистого и добродетельного гимназистика, которого коварная шлюха лишила невинности. Прекрасно понимал, что я за существо, иллюзий не питал, и напросился сам...
— Или ты меня умело подвела... Я имею в виду, подвела к этой идее...
— Подвести к такой идее можно только того, кто уже внутренне готов, милый... Я тебя в последний раз спрашиваю: берешь золото?
Он только сейчас вспомнил о потайной двери в соседнюю квартиру — и, развернувшись вместе с креслом так, чтобы держать ее на глазах, сказал упрямо:
— А я последний раз говорю — либо честно расплатишься, либо...
— Ну, ты зануда! — сказала она громко. Родион не успел. Слишком поздно понял, что эта реплика и была условным сигналом. А ведь кухонная дверь с самого начала тревожила...
Она распахнулась, ударившись о стену. Выскочивший из кухни человек прицелился в Родиона из маленького черного револьвера, того самого, из которого Ирина тогда стреляла в шпану. Парень был высок, широкоплеч и невероятно смазлив — этакий кудрявый фавн, лель в джинсах и синей футболке. Особой твердости на его физиономии, правда, не просматривалось — хотя изо всех сил пытался придать себе грозный вид. Как бы там ни было, а позицию фавн занимал выигрышную — Родион у него был, как на ладони.
— Ага, — сказал он. — Это и есть спутник в морском круизе?
Ирина села, грациозно подобрав ноги:
— Родик, я тебе клятвы верности не давала, да ты ее и не домогался... Имеет право женщина покупать себе игрушки? Вы-то, мужики, без зазрения совести лялек снимаете...
На лице фавна не появилось ни смущения, ни цинизма — стоял себе, олицетворяя глуповатое послушание...
— А насчет того, чтобы убрать муженька, кишка у него оказалась тонка?
— Ну конечно, — сказала Ирина так, словно фавн был глухонемым. — Я его за другое ценю (фавн осклабился).
В постельных позициях бесподобен, а вот для убийства непригоден. Убийство — удел безумцев, вроде нас с тобой... — она налила бокал до краев и жадно выпила, запрокинув голову. — Мы ведь безумцы, Родик? Потому и нашли друг друга так легко... и столь же легко должны расстаться. Короче, ты-просчитываешь ситуацию? В соседней квартире — полдюжины вооруженных мордоворотов, обязанных при нужде защищать меня, не щадя собственной жизни, и уж тем более жизней чужих. При первом же выстреле они сюда ворвутся. Если этот выстрел тебе придется в лоб — тем лучше. Придется немного потрепать себе нервы в объяснениях с милицией, но особых треволнений не будет. Нас ничто не связывает, невозможно будет доказать, что были знакомы раньше...
— Понятно, — сказал он, поражаясь собственному спокойствию и даже гордясь им. — В квартиру вдруг ворвался пьяный?
— Наркоман, — поправила Ирина. — Так надежнее. Наркотик в крови организуем... Какие бы подозрения у следователей ни родились, связь между нами доказать будет невозможно. Ну, а если пуля угодит куда-нибудь в ляжку — бодигарды тебя непременно пристрелят сгоряча... Не надо на меня так смотреть, Родик. — Она встала, взяла со стола тощенькую пачку денег и помахала ею. — Я тебе обрисовала только один из вариантов. Есть и второй — берешь три тысячи и навсегда исчезаешь из моей жизни. Но если еще когда-нибудь появишься на горизонте — уж не взыщи...
— Ты и этот финал с самого начала планировала?
— А какая разница? — Ирина нетерпеливо помахивала пачкой. — Мы с тобой одинаково безумны, мне было хорошо, честное слово, но дальше это продолжать не могу... Расходимся мирно и красиво. Это был красивый сон, мы проснулись...
Быть может, улыбка у нее была чересчур уж триумфальной... Она Родиона и взбесила. Сытая, довольная улыбка холеной стервы, умело игравшей чужими жизнями. Осмелившейся унизить самого Робин Гуда.
Он медленно встал. Поправил куртку. Дуло револьвера тут же дернулось вслед за его движением — но личико кудрявого фавна было чересчур уж безмятежным и глупым, даже возникло подозрение, что он не дрался в детстве...
В конце концов, следовало испытать еще и это — герой и злодей медленно идут навстречу друг другу по залитой солнцем улице, правая рука каждого замерла над рукояткой кольта...
— А почему ты решила, что нет никаких доказательств нашего ранешнего знакомства? — улыбнулся он.
— Потому что неоткуда им взяться, — столь же открыто улыбнулась Ирина. — Записать ты наших бесед не мог, у меня всегда была при себе глушилка. На худой конец... — она улыбнулась вовсе уж озорно, лицо стало совсем юным. — На худой конец, можно и преподнести полуправду: ты нас подвозил, мы с тобой даже трахнулись в этой самой комнате — пьяный каприз, бывает, — а потом, когда я отказалась продолжать интимные отношения, ты от расстройства чувств наплел черт-те что... Знаешь, что самое смешное? Ты никогда не сможешь доказать, что убил моего муженька.
Он решился. Отработанным движением выхватил из-за пояса тяжелый «ТТ», отступил на шаг влево:
— Не смогу? Даже имея на руках тот пистолет? Фавн растерянно таращился на Ирину, болван.
— Ну? — спросил его Родион. — Дуэль или как?
— Ира... — пролепетал тот.
Ирина поняла все мгновенно — Родион не питал иллюзий насчет ее медлительности. Лицо исказилось, движения вмиг утратили грацию, она взвизгнула:
— Стреляй...
Родион нажал на спуск. Выстрелил еще раз. Фавн, сотрясшись всем телом, подломился в коленках. Он падал невыносимо медленно, выронив револьверчик, с застывшей на лице обидой, казалось, вот-вот прохнычет:
«Мы так играть не договаривались!»
Но не сказал ни слова, конечно. Взгляд угасал, Родион даже подался вперед в тщетной попытке увидеть тот неуловимый миг, когда душа покидает тело, — и ничего не увидел. Тело с глухим стуком рухнуло на пушистую шкуру неубитого медведя, пятная ее кровью, бессильно откинулась рука, взгляд застыл, вот и все, никаких откровений в грозе и буре...
Рядом послышался то ли стон, то ли длинный всхлип — Ирина крохотными шажками отступала к окну, держа в поднятой и отставленной руке тощенькую пачку долларов, искаженное, некрасивое лицо было совершенно незнакомым — и Родион без всякого сожаления нажал на спуск.
Вторую пулю — последнюю в обойме — выпустил почти в упор. В сердце — у него не хватило духу испортить лицо. Теперь, когда она лежала, уставясь застывшим взором в потолок, вновь стала прежней, какой Родион ее помнил.
Даже в глазах чуточку защипало. Он присел на корточки, тронул кончиками пальцев еще теплую щеку, тихо сказал:
— Ну зачем ты все испортила, глупая?
Грустно улыбаясь, попрощался мысленно с той — с прекрасной романтической незнакомкой, возникшей на его пути в мертвенном, пронзительном свете бело-лиловых фонарей.
Висок сотрясала колючая боль. Чтобы исчезла, пришлось долго тереть голову ладонью.
Родион поднял голову — кто-то высоченный, зыбкий, одним движением отпрыгнул в полумрак на кухне. Прошел туда и зажег свет — нет, никого. Вернувшись в комнату, старательно протер пистолет во всех местах, где мог дотрагиваться, бросил на пол, рядом с оскаленными медвежьими клыками. Круг замкнулся. Пистолет вернулся туда, откуда начал странствие.
Без малейших колебаний Родион запустил ладони под начинавшую холодеть лебединую шею, после нескольких попыток нащупал застежку бесценного ожерелья, расстегнул. Спрятал ожерелье в карман, переправил туда же перстни и пачечку долларов. Ничего предосудительного он не совершал — в конце концов, до последнего пытался вести дело честно, получить исключительно то, что причиталось по праву...
В последний раз оглянувшись на Ирину — сердце щемило, но самую чуточку, протер носовым платком ручку двери, закрыл ее за собой и стал бесшумно спускаться по лестнице.
— Я уезжаю насовсем, — сказал он.
— Ну и что? Когда-нибудь, через пару месяцев я обязательно с тобой рассчитаюсь.
— Не пойдет, — сказал он решительно. — Через пару месяцев тебе еще тяжелее будет расставаться с денежками — что стоит услуга, которая уже оказана... Да и попасть к тебе будет гораздо труднее. Я перед этим свиданием потолковал с парнишечкой из «Шантарского сплетника» и узнал, что вы с мужем вот-вот должны были достроить особняк на Кочубеевском плато, а в тот поселок, «сливочник», если не желают хозяева, и губернатор не попадет нахрапом. А охраны у тебя изрядно. Потускнеет к тому времени память о значимости моей услуги, милая...
— Ну нет у меня таких денег, Родик! Что тебе еще сказать? Не-ту! Могу тебе отдать игрушки благоверного — портсигар, часы, пару перстней... Тысяч на тридцать все потянет. А остальное буду должна...
— Может, еще и его старые костюмы добавишь?
— У тебя размер не тот, — безмятежно улыбнулась она. — Ага, еще золотая цепь имеется, волкодава на нее сажать можно... Это еще восемь тысяч баксов. Идти за безделушками? Пара тысяч наликом у меня наберется — вот и будем в полном расчете. Не понравятся цацки — продашь или на зубы перельешь...
Что-то происходило с его рассудком — мышление двигалось по одному-единственному пути, прямому, как канал ствола артиллерийского орудия. Не осталось ни готовности идти на компромисс, ни терпимости. Перед ним была ясная, конкретная цель, и Родион должен был ее достичь. Под виском пульсировал теплый шар.
— Не пойдет, — сказал он. — Не буду я возиться с твоими безделушками. Либо оговоренные денежки, либо...
— Либо? — передразнила она с дерзкой усмешкой.
— Пожалеешь.
— Бог ты мой, окончательно растаял прежний романтик...
— Разочарование взаимное.
— Почему? Разве я тебя совращала на злое дело? Что-то не припомню, Родик. Не надо мне преподносить сказочку про чистого и добродетельного гимназистика, которого коварная шлюха лишила невинности. Прекрасно понимал, что я за существо, иллюзий не питал, и напросился сам...
— Или ты меня умело подвела... Я имею в виду, подвела к этой идее...
— Подвести к такой идее можно только того, кто уже внутренне готов, милый... Я тебя в последний раз спрашиваю: берешь золото?
Он только сейчас вспомнил о потайной двери в соседнюю квартиру — и, развернувшись вместе с креслом так, чтобы держать ее на глазах, сказал упрямо:
— А я последний раз говорю — либо честно расплатишься, либо...
— Ну, ты зануда! — сказала она громко. Родион не успел. Слишком поздно понял, что эта реплика и была условным сигналом. А ведь кухонная дверь с самого начала тревожила...
Она распахнулась, ударившись о стену. Выскочивший из кухни человек прицелился в Родиона из маленького черного револьвера, того самого, из которого Ирина тогда стреляла в шпану. Парень был высок, широкоплеч и невероятно смазлив — этакий кудрявый фавн, лель в джинсах и синей футболке. Особой твердости на его физиономии, правда, не просматривалось — хотя изо всех сил пытался придать себе грозный вид. Как бы там ни было, а позицию фавн занимал выигрышную — Родион у него был, как на ладони.
— Ага, — сказал он. — Это и есть спутник в морском круизе?
Ирина села, грациозно подобрав ноги:
— Родик, я тебе клятвы верности не давала, да ты ее и не домогался... Имеет право женщина покупать себе игрушки? Вы-то, мужики, без зазрения совести лялек снимаете...
На лице фавна не появилось ни смущения, ни цинизма — стоял себе, олицетворяя глуповатое послушание...
— А насчет того, чтобы убрать муженька, кишка у него оказалась тонка?
— Ну конечно, — сказала Ирина так, словно фавн был глухонемым. — Я его за другое ценю (фавн осклабился).
В постельных позициях бесподобен, а вот для убийства непригоден. Убийство — удел безумцев, вроде нас с тобой... — она налила бокал до краев и жадно выпила, запрокинув голову. — Мы ведь безумцы, Родик? Потому и нашли друг друга так легко... и столь же легко должны расстаться. Короче, ты-просчитываешь ситуацию? В соседней квартире — полдюжины вооруженных мордоворотов, обязанных при нужде защищать меня, не щадя собственной жизни, и уж тем более жизней чужих. При первом же выстреле они сюда ворвутся. Если этот выстрел тебе придется в лоб — тем лучше. Придется немного потрепать себе нервы в объяснениях с милицией, но особых треволнений не будет. Нас ничто не связывает, невозможно будет доказать, что были знакомы раньше...
— Понятно, — сказал он, поражаясь собственному спокойствию и даже гордясь им. — В квартиру вдруг ворвался пьяный?
— Наркоман, — поправила Ирина. — Так надежнее. Наркотик в крови организуем... Какие бы подозрения у следователей ни родились, связь между нами доказать будет невозможно. Ну, а если пуля угодит куда-нибудь в ляжку — бодигарды тебя непременно пристрелят сгоряча... Не надо на меня так смотреть, Родик. — Она встала, взяла со стола тощенькую пачку денег и помахала ею. — Я тебе обрисовала только один из вариантов. Есть и второй — берешь три тысячи и навсегда исчезаешь из моей жизни. Но если еще когда-нибудь появишься на горизонте — уж не взыщи...
— Ты и этот финал с самого начала планировала?
— А какая разница? — Ирина нетерпеливо помахивала пачкой. — Мы с тобой одинаково безумны, мне было хорошо, честное слово, но дальше это продолжать не могу... Расходимся мирно и красиво. Это был красивый сон, мы проснулись...
Быть может, улыбка у нее была чересчур уж триумфальной... Она Родиона и взбесила. Сытая, довольная улыбка холеной стервы, умело игравшей чужими жизнями. Осмелившейся унизить самого Робин Гуда.
Он медленно встал. Поправил куртку. Дуло револьвера тут же дернулось вслед за его движением — но личико кудрявого фавна было чересчур уж безмятежным и глупым, даже возникло подозрение, что он не дрался в детстве...
В конце концов, следовало испытать еще и это — герой и злодей медленно идут навстречу друг другу по залитой солнцем улице, правая рука каждого замерла над рукояткой кольта...
— А почему ты решила, что нет никаких доказательств нашего ранешнего знакомства? — улыбнулся он.
— Потому что неоткуда им взяться, — столь же открыто улыбнулась Ирина. — Записать ты наших бесед не мог, у меня всегда была при себе глушилка. На худой конец... — она улыбнулась вовсе уж озорно, лицо стало совсем юным. — На худой конец, можно и преподнести полуправду: ты нас подвозил, мы с тобой даже трахнулись в этой самой комнате — пьяный каприз, бывает, — а потом, когда я отказалась продолжать интимные отношения, ты от расстройства чувств наплел черт-те что... Знаешь, что самое смешное? Ты никогда не сможешь доказать, что убил моего муженька.
Он решился. Отработанным движением выхватил из-за пояса тяжелый «ТТ», отступил на шаг влево:
— Не смогу? Даже имея на руках тот пистолет? Фавн растерянно таращился на Ирину, болван.
— Ну? — спросил его Родион. — Дуэль или как?
— Ира... — пролепетал тот.
Ирина поняла все мгновенно — Родион не питал иллюзий насчет ее медлительности. Лицо исказилось, движения вмиг утратили грацию, она взвизгнула:
— Стреляй...
Родион нажал на спуск. Выстрелил еще раз. Фавн, сотрясшись всем телом, подломился в коленках. Он падал невыносимо медленно, выронив револьверчик, с застывшей на лице обидой, казалось, вот-вот прохнычет:
«Мы так играть не договаривались!»
Но не сказал ни слова, конечно. Взгляд угасал, Родион даже подался вперед в тщетной попытке увидеть тот неуловимый миг, когда душа покидает тело, — и ничего не увидел. Тело с глухим стуком рухнуло на пушистую шкуру неубитого медведя, пятная ее кровью, бессильно откинулась рука, взгляд застыл, вот и все, никаких откровений в грозе и буре...
Рядом послышался то ли стон, то ли длинный всхлип — Ирина крохотными шажками отступала к окну, держа в поднятой и отставленной руке тощенькую пачку долларов, искаженное, некрасивое лицо было совершенно незнакомым — и Родион без всякого сожаления нажал на спуск.
Вторую пулю — последнюю в обойме — выпустил почти в упор. В сердце — у него не хватило духу испортить лицо. Теперь, когда она лежала, уставясь застывшим взором в потолок, вновь стала прежней, какой Родион ее помнил.
Даже в глазах чуточку защипало. Он присел на корточки, тронул кончиками пальцев еще теплую щеку, тихо сказал:
— Ну зачем ты все испортила, глупая?
Грустно улыбаясь, попрощался мысленно с той — с прекрасной романтической незнакомкой, возникшей на его пути в мертвенном, пронзительном свете бело-лиловых фонарей.
Висок сотрясала колючая боль. Чтобы исчезла, пришлось долго тереть голову ладонью.
Родион поднял голову — кто-то высоченный, зыбкий, одним движением отпрыгнул в полумрак на кухне. Прошел туда и зажег свет — нет, никого. Вернувшись в комнату, старательно протер пистолет во всех местах, где мог дотрагиваться, бросил на пол, рядом с оскаленными медвежьими клыками. Круг замкнулся. Пистолет вернулся туда, откуда начал странствие.
Без малейших колебаний Родион запустил ладони под начинавшую холодеть лебединую шею, после нескольких попыток нащупал застежку бесценного ожерелья, расстегнул. Спрятал ожерелье в карман, переправил туда же перстни и пачечку долларов. Ничего предосудительного он не совершал — в конце концов, до последнего пытался вести дело честно, получить исключительно то, что причиталось по праву...
В последний раз оглянувшись на Ирину — сердце щемило, но самую чуточку, протер носовым платком ручку двери, закрыл ее за собой и стал бесшумно спускаться по лестнице.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Был солдат бумажный
Выехав со двора на улицу, он не сразу избавился от зудящего ощущения присутствия — казалось, кто-то неощутимый и огромный возвышается на заднем сиденье, дыша в затылок сырой прохладой. Страха это не вызывало ни малейшего, просто принималось к сведению, вот и все. На ярко освещенном проспекте Авиаторов он неведомо почему понял, что остался один в машине.
...Взбежал по лестнице, на ходу вытаскивая Вадикову связку ключей. Улыбнулся, предвкушая, как к нему прижмется Соня. Увы, прежде любви надлежало поговорить о делах и просчитать алиби. А потом можно медленно раздеть ее, повесить на шею бесценное ожерелье и взять прямо на ковре в ореоле брильянтового острого сверканья...
Зажег свет в прихожей — квартира отчего-то была темной. Соня, видимо, вздремнула. Она, счастливица, могла дремать в любое время суток, как котенок, а он спал все хуже и хуже, чертов белоснежный кошмар в последние ночи занимал сновидения почти целиком и полностью, обычных снов то ли не видел, то ли не запоминал...
Прежде всего он увидел ноги в синих джинсах. И босые ступни. Еще ничего не успев сообразить, вырвал из кобуры «Зауэр», снял с предохранителя, шарахнулся в сторону.
Никого. Тягостная тишина. Держа под прицелом закрытую кухонную дверь, кинулся к ней, зажег свет левой рукой. Никого. На полу — сюрреалистическая куча пустых пакетов и ярких, расписных банок, в которых хозяйственный Вадик хранил крупы и прочие сыпучие полуфабрикаты. В раковине, почти достигая краев, — неописуемая груда, где макароны смешаны с гречкой, а в золотистой кучке пшена темнеет чернослив (Вадик был свято уверен, что чернослив повышает потенцию, и лопал его килограммами, советуя всем знакомым мужского пола следовать его примеру).
Туалет, ванна... Никого. Вернувшись в комнату, он присел на корточки над лежащей навзничь Соней. Невероятно медленно, не веря, протянул руку, коснулся ее щеки. Щека была холодная и твердая, как кусок мыла. Широко раскрытые глаза смотрели в потолок, на лице — ни страха, ни боли. Никаких ран не видно, только две верхних пуговицы белой блузки оторваны.
Он опустился на колени, замирая в смертной тоске. В голове назойливо звучало:
— Один солдат на свете жил, красивый и отважный, но он игрушкой детской был, ведь был солдат бумажный...
Не было смерти. Не было крови, трагедии, ужаса. Перед ним лежала красивая сломанная кукла, из которой вынули главное колесико, вызывавшая даже не схлынувшую моментально тоску — досаду, схожую с ощущением занозы под ногтем. Это было в первую очередь неправильно — он столько места отвел ей в своем будущем, а она вдруг ушла... Умом он понимал, что лишился своей самой лучшей женщины, а вот сердце никак не желало на утрату откликнуться, заболеть, ворохнуться... Невероятно далекая частичка сознания вопила из неизмеримой дали, словно бы из другой галактики, пытаясь поделиться своей мучительной болью со всем его существом, но что-то непроницаемой стеной ограждало ее от простых и незатейливых мыслей, составлявших внутренность размеренно пульсировавшего под черепом шара.
Сначала он едва не бросился к телефону, набрать то ли 03, то ли 02. Удержался — врачи были бесполезны, живые так не лежат и не бывают такими холодными, а милицию в свои дела впутывать было унизительно.
Попытался приподнять ее за плечи — голова мотнулась так нелепо и неправильно, как не бывает ни у живых, ни у мертвых, словно державшаяся на ниточках головенка плюшевого медведя. Запрокинулась вовсе уж неестественно. И он понял, что перебиты шейные позвонки — был на сборах один «дважды чекист», как его именовали, капитан запаса, приписанный к разведроте частей КГБ, обожавший живописать всевозможные смертоносные приемчики, не оставлявшие видимых следов, и их последствия. Значит, не все врал...
Неуклюже опустив ставшее незнакомо тяжелым тело, расстегнул блузку, джинсы. Ее не изнасиловали и не били. Волосы растрепаны, тушь возле левого века смазана, но не видно даже царапины...
Тщательно застегнув «молнию» на джинсах и все пуговицы, выпрямился. Прошел по комнате кругами, принюхиваясь, как зверь. Сейчас он начал понимать, что, не исключено, и был волком в человеческом облике...
Особого разгрома и беспорядка в комнате не наблюдалось. Здесь искали что-то — но объект поисков был не особенно большим, иначе зачем с полки сброшены все книги, иные ящики секретера валяются на полу, другие просто выдвинуты?
Вновь заглянул на кухню. Машинально притворил дверцу белого шкафчика. И вспомнил. Именно так он сам обыскивал квартиру Могучего Михея в поисках денег и ценностей. Все то же самое, в точности. И высыпанные в раковину крупы с макаронами, сначала тщательно просеенные через дуршлаг — вот он валяется... И наспех пролистанные книги. И вывернутые карманы Вадькиной одежды в распахнутом шкафу. Что ж, бывает и хуже. Хозяевами розового порошка и не пахнет. Позвонили, а она, дуреха, взяла и открыла...
Проверил замок внешней двери — ни малейших следов взлома. Да и услышала бы, начни кто-то возиться с дверью — телефон в исправности, на столе так и остался стоять черно-зеленый газовый баллончик. Попалась на одну из уловок, какие, не особенно и мудрствуя, изобретали они сами... Что налетчики могли взять? Да ничего, все спрятано в подвале, Сонин кошелек с какой-то мелочью валяется под креслом — не прельстил...
Он устало опустился в кресло, закурил, не сводя глаз с кукольно-спокойного личика девушки. В голове стеклянно позванивала томительная пустота. Вялое осознание утраты так и не переросло в боль.
Нужно что-то делать, и побыстрее. Скоро тело совсем закоченеет. Вечная проблема, больше всего отчего-то мучающая героев французских кинокомедий: что делать с трупом? Нельзя оставлять поблизости от дома, чтобы не навести на «берлогу». За все недолгое время, что Соня здесь прожила, на лестнице никто почти и не встречался, да и кто нынче в многоквартирных домах знает в лицо хотя бы половину соседей по подъезду? И все равно, начнут шмыгать сыскари...
Время не такое уж позднее, что скверно. Едва минуло десять вечера, темно, конечно, но подъезжают машины, выгуливают собак, в соседнем подъезде шумно гу-леванит свадьба: нынче суббота, день свадеб, «кровавый день», как его цинично именует молодежь...
Отвезти в парк? Положить где-нибудь на обочине и быстренько уехать? Имитировать несчастный случай? Интересно, какой? Упала на лестнице? Поскользнулась в ванной? Опасно. Нельзя оставлять поблизости, а подальше отвезти еще более рискованно. Разбить «Форд», обставить все так, словно они вдвоем попали в аварию? Чревато. Он не знал толком, как врачи определяют время смерти, могут всплыть нехорошие несообразности...
Отправился на кухню, старательно, методично принялся за уборку, выгребая в мусорное ведро чуть подмоченную снизу мешанину. Потом навел порядок в комнате. Пора было решаться. Бонни отправлялась в дальнюю дорогу — бедная, доверчивая Бонни, решившая, что роль подруги удачливого гангстера убережет ее от скверных напастей... А ведь это она, если вдуматься, определила его судьбу, не случись встречи с ней, Родион мог и шагать по прежней дорожке...
Прихватив фонарик и мощную отвертку, спустился на первый этаж, отключил пакетник и, когда лестничная клетка погрузилась во мрак, отломал пластмассовые боковинки пакетника, действуя отверткой, как рычагом. Остался лишь толстый железный шпенек, теперь свет можно было включить лишь с помощью плоскогубцев.
Сходил на улицу, подогнал .«Форд» к самому подъезду, оставив двери незапертыми. Медленно поднялся в квартиру, ступая грузно, тяжело. Присел на дорожку. Собрался с духом.
Поднял Соню, обхватив обеими руками пониже груди. Спохватился: она же босая... Нашел носки и кроссовки, надел. Сделать это было совсем легко. Вновь оторвал от пола, потащил на площадку, лягнул ногой внешнюю дверь, и она захлопнулась, щелкнул замок.
В давние времена ему не раз приходилось транспортировать таким вот образом перепивших дружков, но в них, бесчувственных, сохранялась жизнь, скреплявшая тело, а теперь все было труднее во сто крат. Тело девушки казалось прямо-таки чугунным, неудобно висело в его руках, пригибая к бетонному полу. Ноги волочились совсем иначе, чем у пьяного, задевая за каждую ступеньку. В лифт он со своей ношей войти не решился, поплелся вниз пешком, то и дело рывками подбрасывая труп, чтобы не сползал, Сонина голова больно ударяла его в щеку, в висок, словно наполненный песком мешочек, ее волосы казались ледяными, касались лица, будто пучок сосулек. Вскоре Родион ощутил сущую ненависть — к тому, что волок.
А ведь приходилось еще временами подсвечивать себе фонариком, чтобы не споткнуться и не полететь вверх тормашками...
Он запутался в счете этажей. На миг мелькнуло безумное ощущение, будто лестница вытянулась в бесконечность, уводит его в недра земли, в подземное царство мертвых, словно Орфея, вынужденного самолично доставлять Эвридику к владыке бестелесных душ...
Внизу, совсем близко, хлопнула дверь, послышалось сердитое бормотание, осторожные шаги — человеческие и еще чьи-то, чиркнула спичка, заколыхалось пятно тусклого света. Другие шаги, мягкие, приближались гораздо быстрее, в мозгу у Родиона вдруг пронеслось: они встречают... Хоть и не понял толком, кого имеет в виду.
Шумное собачье хаканье близилось. Вспыхнула еще одна спичка, совсем рядом. Родион, с маху остановившись, прислонил Соню в углу, изрядным напряжением мускулов поддерживая тяжелое тело в вертикальной позиции, обхватил, обнял, прильнул к холодным губам, заслоняя своим телом от непрошеного свидетеля, долгий поцелуй с мертвой наполнял паническим страхом, волосы на затылке начинали шевелиться, будто под яростным порывом неземного ветра...
Слегка запахло псиной, собака настороженно ткнулась носом ему в ногу, сопя, стояла рядом.
— Пошла! — шепотком цыкнул Родион. Она не уходила, тянулась длинной мордой — кажется, овчарка с четвертого этажа, Родион ее пару раз видел. И вдруг когти скребнули по бетону, собака шарахнулась с длинным тоскливым скулежом, кинулась вверх, спотыкаясь в темноте. Остановившись где-то вверху, вовсе уж отчаянно взвыла.
— Э, мужик, ну зачем собаку-то пинать... — недовольно бросил хозяин, зажигая очередную спичку.
Смешался, увидев «обнявшихся влюбленных», что-то глухо забормотал, заторопился вверх. Родион перевел дух, подхватил тело и затопотал вниз. Наверху выла собака, судя по звукам, вырывавшаяся из рук хозяина, пытавшегося затолкнуть ее в квартиру. По спине ползли ручейки пота.
Подъезд. Стало светлее — дверь приоткрыта. Выглянул, не выпуская Соню — и, словно бросаясь в холодную воду, диким напряжением мышц приподняв тело так, что ноги его оторвались от земли, вышел на улицу. Каких-то четыре шага... раз... два... Фонарик надо спрятать в карман, иначе не удастся открыть дверцу...
— Нет, ты посмотри, как набралась, а на вид приличная...
Он повернул голову, как ужаленный. Смутно различимые в падавшем из окон свете, стояли две оплывше-толстых пенсионерки, на руках у одной прикорнула то ли болонка, то ли кошка.
— Смотреть стыд, — охотно подхватила другая, радуясь нежданному развлечению. — На ногах не стоит, туда же...
И затарахтела, как пулемет, мешая в одну кучу и наглецов на «нерусских машинах», из-за которых детям не пройти и собачку не отпустить, и ихних пьянехоньких девок, и дороговизну в магазинах, и почему-то попрание Сталиным ленинских норм. Родиону невыносимо хотелось рявкнуть на них изо всех сил, но это означало дать себя запомнить, и он, стиснув зубы, ухитрился распахнуть дверцу не глядя. Подхватив правой рукой Соню под коленки, надавил левой на шею, сгибая начинавшее коченеть тело, кое-как усадил. Старухи, не встретив ожидаемого отпора, переросшего бы, к их радости, в долгую перебранку, ретировались в подъезд. Сев за руль, он вытер платком лицо и шею, тщательно протер запотевшие очки, укоротил ремень, насколько было возможно, и пристегнул Соню. Как ни старайся, а голова у нее безжизненно свешивалась на грудь...
Повозившись, он откинул сиденье, рассчитав так, что Соня теперь выглядела спящей. Вот только глаза ей не удавалось закрыть, как ни пытался... Нужно выбирать улицы потемнее, вот что...
Выехал со двора, то и дело косясь на свою жуткую пассажирку. Сняв правую руку с руля, повернул Соне голову так, чтобы склонилась в его сторону — теперь выглядело совсем пристойно, убаюкивал он себя.
Не превышая сорока, поехал по узкой, темноватой улочке, параллельной широкому проспекту имени газеты «Шантарский рабочий», миновал стадион, свернул к парку.
Еще издали увидел, что ничего не получится: на массивных бетонных скамейках,двумя шеренгами вытянувшихся в сторону высокой арки, кучками роилась молодежь, слышалась музыка, назревали пьяные разборки, парк был многолюден...
Проехал мимо. Притормозил, увидев на тротуаре пустую бутылку из-под ликера. Выскочил, воровато оглянувшись, прихватил ее платком за горлышко, положил на пол машины и дал газу.
Ему хотелось что-то сделать для Сони, расстававшейся с ним навсегда, и после недолгих раздумий он поставил ее любимую кассету. — восходящую звезду шантарской эстрады Маргариту Монро. Хрипловатый, отрешенный голос наполнил салон:
— А мы поедем в Диснейленд! Где краски радуги прозрачны, где никогда не будет мрачных, где всякий ужас — на момент, ах, Дисней-Дисней-Диснейленд...
В их с Соней планы на будущее входила поездка в Диснейленд — году этак в следующем...Боже мой!
Поздно было сворачивать — по обе стороны тянулся длиннющий ряд сталинских двухэтажек с глухими дворами, без поперечных улиц. Развернуться, в принципе, можно, но они заметят номер, тут же объявят перехват, вокруг — крайне неподходящий для беглеца район, справа ограниченный рекой, слева, за проспектом — длиннющими заборами заводов... Можно и вообще не успеть, рубанут из автомата...
И он, стиснув зубы так, что они, казалось, крошились, стал сбавлять скорость, двигаясь к милицейскому «уазику» с поднятым капотом, возле которого маячили три фигуры.
«Я везу девушку в больницу, — отчаянно цеплялся он за первую пришедшую в голову мысль. — Споткнулась на лестнице, упала, не открывает глаз, не говорит ничего... Это все же лучше, чем бежать...»
Проскочив мимо них, тут же затормозил, неторопливо вылез. Улица была пуста, никого, кроме них. Единственный автомат праздно болтается на плече дулом в землю, вообще-то, можно и положить их в упор...
К нему бегом направился один из троицы, в лихо заломленном берете. Тяжелые юфтевые ботинки грохотали, как в кошмаре, остальные двое на них даже не смотрели, и Родион приободрился, держа руку близ пояса...
— Слушай, добрось до Кировского РОВД, — с ходу заговорил сержант. — Машина крякнула, а мне докладываться срочно, не дай бог, кнопка у кого-то сработает...
— Вневедомственная охрана, что ли? — спросил Родион звенящим голосом.
— Ну. Так едем?
— Давай на заднее сиденье, а то у меня там девушка дремлет...
Он садился за руль, словно бы раздвоившись — видел себя со стороны, не он сидел за рулем, а двойник, это двойник, сунув руку под куртку, отстегнул ремешок кобуры, на случай, если сержант подметит открытые глаза «дремлющей» и придется принять меры...
— На вызов? — спросил он, отвлекая на себя внимание.
— С вызова. По регламенту положено вваливаться через две минуты, но ты попробуй с такой техникой...
— Может, быстрее рвануть?
— Давай! — оживился сержант. — Я отвечаю, мои проблемы! Ты, главное, молчи, если что — наш, и все...
Плавно вывернув руль, Родион свернул на проспект и прибавил газу, избегая резких рывков машины. Косился на Соню, болтая что-то, заговаривая зубы. К счастью, сержант был хмур и удручен, Родион видел в зеркальце, что он нетерпеливо ерзает, глядя вбок, постукивая кулаком по колену.
...Взбежал по лестнице, на ходу вытаскивая Вадикову связку ключей. Улыбнулся, предвкушая, как к нему прижмется Соня. Увы, прежде любви надлежало поговорить о делах и просчитать алиби. А потом можно медленно раздеть ее, повесить на шею бесценное ожерелье и взять прямо на ковре в ореоле брильянтового острого сверканья...
Зажег свет в прихожей — квартира отчего-то была темной. Соня, видимо, вздремнула. Она, счастливица, могла дремать в любое время суток, как котенок, а он спал все хуже и хуже, чертов белоснежный кошмар в последние ночи занимал сновидения почти целиком и полностью, обычных снов то ли не видел, то ли не запоминал...
Прежде всего он увидел ноги в синих джинсах. И босые ступни. Еще ничего не успев сообразить, вырвал из кобуры «Зауэр», снял с предохранителя, шарахнулся в сторону.
Никого. Тягостная тишина. Держа под прицелом закрытую кухонную дверь, кинулся к ней, зажег свет левой рукой. Никого. На полу — сюрреалистическая куча пустых пакетов и ярких, расписных банок, в которых хозяйственный Вадик хранил крупы и прочие сыпучие полуфабрикаты. В раковине, почти достигая краев, — неописуемая груда, где макароны смешаны с гречкой, а в золотистой кучке пшена темнеет чернослив (Вадик был свято уверен, что чернослив повышает потенцию, и лопал его килограммами, советуя всем знакомым мужского пола следовать его примеру).
Туалет, ванна... Никого. Вернувшись в комнату, он присел на корточки над лежащей навзничь Соней. Невероятно медленно, не веря, протянул руку, коснулся ее щеки. Щека была холодная и твердая, как кусок мыла. Широко раскрытые глаза смотрели в потолок, на лице — ни страха, ни боли. Никаких ран не видно, только две верхних пуговицы белой блузки оторваны.
Он опустился на колени, замирая в смертной тоске. В голове назойливо звучало:
— Один солдат на свете жил, красивый и отважный, но он игрушкой детской был, ведь был солдат бумажный...
Не было смерти. Не было крови, трагедии, ужаса. Перед ним лежала красивая сломанная кукла, из которой вынули главное колесико, вызывавшая даже не схлынувшую моментально тоску — досаду, схожую с ощущением занозы под ногтем. Это было в первую очередь неправильно — он столько места отвел ей в своем будущем, а она вдруг ушла... Умом он понимал, что лишился своей самой лучшей женщины, а вот сердце никак не желало на утрату откликнуться, заболеть, ворохнуться... Невероятно далекая частичка сознания вопила из неизмеримой дали, словно бы из другой галактики, пытаясь поделиться своей мучительной болью со всем его существом, но что-то непроницаемой стеной ограждало ее от простых и незатейливых мыслей, составлявших внутренность размеренно пульсировавшего под черепом шара.
Сначала он едва не бросился к телефону, набрать то ли 03, то ли 02. Удержался — врачи были бесполезны, живые так не лежат и не бывают такими холодными, а милицию в свои дела впутывать было унизительно.
Попытался приподнять ее за плечи — голова мотнулась так нелепо и неправильно, как не бывает ни у живых, ни у мертвых, словно державшаяся на ниточках головенка плюшевого медведя. Запрокинулась вовсе уж неестественно. И он понял, что перебиты шейные позвонки — был на сборах один «дважды чекист», как его именовали, капитан запаса, приписанный к разведроте частей КГБ, обожавший живописать всевозможные смертоносные приемчики, не оставлявшие видимых следов, и их последствия. Значит, не все врал...
Неуклюже опустив ставшее незнакомо тяжелым тело, расстегнул блузку, джинсы. Ее не изнасиловали и не били. Волосы растрепаны, тушь возле левого века смазана, но не видно даже царапины...
Тщательно застегнув «молнию» на джинсах и все пуговицы, выпрямился. Прошел по комнате кругами, принюхиваясь, как зверь. Сейчас он начал понимать, что, не исключено, и был волком в человеческом облике...
Особого разгрома и беспорядка в комнате не наблюдалось. Здесь искали что-то — но объект поисков был не особенно большим, иначе зачем с полки сброшены все книги, иные ящики секретера валяются на полу, другие просто выдвинуты?
Вновь заглянул на кухню. Машинально притворил дверцу белого шкафчика. И вспомнил. Именно так он сам обыскивал квартиру Могучего Михея в поисках денег и ценностей. Все то же самое, в точности. И высыпанные в раковину крупы с макаронами, сначала тщательно просеенные через дуршлаг — вот он валяется... И наспех пролистанные книги. И вывернутые карманы Вадькиной одежды в распахнутом шкафу. Что ж, бывает и хуже. Хозяевами розового порошка и не пахнет. Позвонили, а она, дуреха, взяла и открыла...
Проверил замок внешней двери — ни малейших следов взлома. Да и услышала бы, начни кто-то возиться с дверью — телефон в исправности, на столе так и остался стоять черно-зеленый газовый баллончик. Попалась на одну из уловок, какие, не особенно и мудрствуя, изобретали они сами... Что налетчики могли взять? Да ничего, все спрятано в подвале, Сонин кошелек с какой-то мелочью валяется под креслом — не прельстил...
Он устало опустился в кресло, закурил, не сводя глаз с кукольно-спокойного личика девушки. В голове стеклянно позванивала томительная пустота. Вялое осознание утраты так и не переросло в боль.
Нужно что-то делать, и побыстрее. Скоро тело совсем закоченеет. Вечная проблема, больше всего отчего-то мучающая героев французских кинокомедий: что делать с трупом? Нельзя оставлять поблизости от дома, чтобы не навести на «берлогу». За все недолгое время, что Соня здесь прожила, на лестнице никто почти и не встречался, да и кто нынче в многоквартирных домах знает в лицо хотя бы половину соседей по подъезду? И все равно, начнут шмыгать сыскари...
Время не такое уж позднее, что скверно. Едва минуло десять вечера, темно, конечно, но подъезжают машины, выгуливают собак, в соседнем подъезде шумно гу-леванит свадьба: нынче суббота, день свадеб, «кровавый день», как его цинично именует молодежь...
Отвезти в парк? Положить где-нибудь на обочине и быстренько уехать? Имитировать несчастный случай? Интересно, какой? Упала на лестнице? Поскользнулась в ванной? Опасно. Нельзя оставлять поблизости, а подальше отвезти еще более рискованно. Разбить «Форд», обставить все так, словно они вдвоем попали в аварию? Чревато. Он не знал толком, как врачи определяют время смерти, могут всплыть нехорошие несообразности...
Отправился на кухню, старательно, методично принялся за уборку, выгребая в мусорное ведро чуть подмоченную снизу мешанину. Потом навел порядок в комнате. Пора было решаться. Бонни отправлялась в дальнюю дорогу — бедная, доверчивая Бонни, решившая, что роль подруги удачливого гангстера убережет ее от скверных напастей... А ведь это она, если вдуматься, определила его судьбу, не случись встречи с ней, Родион мог и шагать по прежней дорожке...
Прихватив фонарик и мощную отвертку, спустился на первый этаж, отключил пакетник и, когда лестничная клетка погрузилась во мрак, отломал пластмассовые боковинки пакетника, действуя отверткой, как рычагом. Остался лишь толстый железный шпенек, теперь свет можно было включить лишь с помощью плоскогубцев.
Сходил на улицу, подогнал .«Форд» к самому подъезду, оставив двери незапертыми. Медленно поднялся в квартиру, ступая грузно, тяжело. Присел на дорожку. Собрался с духом.
Поднял Соню, обхватив обеими руками пониже груди. Спохватился: она же босая... Нашел носки и кроссовки, надел. Сделать это было совсем легко. Вновь оторвал от пола, потащил на площадку, лягнул ногой внешнюю дверь, и она захлопнулась, щелкнул замок.
В давние времена ему не раз приходилось транспортировать таким вот образом перепивших дружков, но в них, бесчувственных, сохранялась жизнь, скреплявшая тело, а теперь все было труднее во сто крат. Тело девушки казалось прямо-таки чугунным, неудобно висело в его руках, пригибая к бетонному полу. Ноги волочились совсем иначе, чем у пьяного, задевая за каждую ступеньку. В лифт он со своей ношей войти не решился, поплелся вниз пешком, то и дело рывками подбрасывая труп, чтобы не сползал, Сонина голова больно ударяла его в щеку, в висок, словно наполненный песком мешочек, ее волосы казались ледяными, касались лица, будто пучок сосулек. Вскоре Родион ощутил сущую ненависть — к тому, что волок.
А ведь приходилось еще временами подсвечивать себе фонариком, чтобы не споткнуться и не полететь вверх тормашками...
Он запутался в счете этажей. На миг мелькнуло безумное ощущение, будто лестница вытянулась в бесконечность, уводит его в недра земли, в подземное царство мертвых, словно Орфея, вынужденного самолично доставлять Эвридику к владыке бестелесных душ...
Внизу, совсем близко, хлопнула дверь, послышалось сердитое бормотание, осторожные шаги — человеческие и еще чьи-то, чиркнула спичка, заколыхалось пятно тусклого света. Другие шаги, мягкие, приближались гораздо быстрее, в мозгу у Родиона вдруг пронеслось: они встречают... Хоть и не понял толком, кого имеет в виду.
Шумное собачье хаканье близилось. Вспыхнула еще одна спичка, совсем рядом. Родион, с маху остановившись, прислонил Соню в углу, изрядным напряжением мускулов поддерживая тяжелое тело в вертикальной позиции, обхватил, обнял, прильнул к холодным губам, заслоняя своим телом от непрошеного свидетеля, долгий поцелуй с мертвой наполнял паническим страхом, волосы на затылке начинали шевелиться, будто под яростным порывом неземного ветра...
Слегка запахло псиной, собака настороженно ткнулась носом ему в ногу, сопя, стояла рядом.
— Пошла! — шепотком цыкнул Родион. Она не уходила, тянулась длинной мордой — кажется, овчарка с четвертого этажа, Родион ее пару раз видел. И вдруг когти скребнули по бетону, собака шарахнулась с длинным тоскливым скулежом, кинулась вверх, спотыкаясь в темноте. Остановившись где-то вверху, вовсе уж отчаянно взвыла.
— Э, мужик, ну зачем собаку-то пинать... — недовольно бросил хозяин, зажигая очередную спичку.
Смешался, увидев «обнявшихся влюбленных», что-то глухо забормотал, заторопился вверх. Родион перевел дух, подхватил тело и затопотал вниз. Наверху выла собака, судя по звукам, вырывавшаяся из рук хозяина, пытавшегося затолкнуть ее в квартиру. По спине ползли ручейки пота.
Подъезд. Стало светлее — дверь приоткрыта. Выглянул, не выпуская Соню — и, словно бросаясь в холодную воду, диким напряжением мышц приподняв тело так, что ноги его оторвались от земли, вышел на улицу. Каких-то четыре шага... раз... два... Фонарик надо спрятать в карман, иначе не удастся открыть дверцу...
— Нет, ты посмотри, как набралась, а на вид приличная...
Он повернул голову, как ужаленный. Смутно различимые в падавшем из окон свете, стояли две оплывше-толстых пенсионерки, на руках у одной прикорнула то ли болонка, то ли кошка.
— Смотреть стыд, — охотно подхватила другая, радуясь нежданному развлечению. — На ногах не стоит, туда же...
И затарахтела, как пулемет, мешая в одну кучу и наглецов на «нерусских машинах», из-за которых детям не пройти и собачку не отпустить, и ихних пьянехоньких девок, и дороговизну в магазинах, и почему-то попрание Сталиным ленинских норм. Родиону невыносимо хотелось рявкнуть на них изо всех сил, но это означало дать себя запомнить, и он, стиснув зубы, ухитрился распахнуть дверцу не глядя. Подхватив правой рукой Соню под коленки, надавил левой на шею, сгибая начинавшее коченеть тело, кое-как усадил. Старухи, не встретив ожидаемого отпора, переросшего бы, к их радости, в долгую перебранку, ретировались в подъезд. Сев за руль, он вытер платком лицо и шею, тщательно протер запотевшие очки, укоротил ремень, насколько было возможно, и пристегнул Соню. Как ни старайся, а голова у нее безжизненно свешивалась на грудь...
Повозившись, он откинул сиденье, рассчитав так, что Соня теперь выглядела спящей. Вот только глаза ей не удавалось закрыть, как ни пытался... Нужно выбирать улицы потемнее, вот что...
Выехал со двора, то и дело косясь на свою жуткую пассажирку. Сняв правую руку с руля, повернул Соне голову так, чтобы склонилась в его сторону — теперь выглядело совсем пристойно, убаюкивал он себя.
Не превышая сорока, поехал по узкой, темноватой улочке, параллельной широкому проспекту имени газеты «Шантарский рабочий», миновал стадион, свернул к парку.
Еще издали увидел, что ничего не получится: на массивных бетонных скамейках,двумя шеренгами вытянувшихся в сторону высокой арки, кучками роилась молодежь, слышалась музыка, назревали пьяные разборки, парк был многолюден...
Проехал мимо. Притормозил, увидев на тротуаре пустую бутылку из-под ликера. Выскочил, воровато оглянувшись, прихватил ее платком за горлышко, положил на пол машины и дал газу.
Ему хотелось что-то сделать для Сони, расстававшейся с ним навсегда, и после недолгих раздумий он поставил ее любимую кассету. — восходящую звезду шантарской эстрады Маргариту Монро. Хрипловатый, отрешенный голос наполнил салон:
— А мы поедем в Диснейленд! Где краски радуги прозрачны, где никогда не будет мрачных, где всякий ужас — на момент, ах, Дисней-Дисней-Диснейленд...
В их с Соней планы на будущее входила поездка в Диснейленд — году этак в следующем...Боже мой!
Поздно было сворачивать — по обе стороны тянулся длиннющий ряд сталинских двухэтажек с глухими дворами, без поперечных улиц. Развернуться, в принципе, можно, но они заметят номер, тут же объявят перехват, вокруг — крайне неподходящий для беглеца район, справа ограниченный рекой, слева, за проспектом — длиннющими заборами заводов... Можно и вообще не успеть, рубанут из автомата...
И он, стиснув зубы так, что они, казалось, крошились, стал сбавлять скорость, двигаясь к милицейскому «уазику» с поднятым капотом, возле которого маячили три фигуры.
«Я везу девушку в больницу, — отчаянно цеплялся он за первую пришедшую в голову мысль. — Споткнулась на лестнице, упала, не открывает глаз, не говорит ничего... Это все же лучше, чем бежать...»
Проскочив мимо них, тут же затормозил, неторопливо вылез. Улица была пуста, никого, кроме них. Единственный автомат праздно болтается на плече дулом в землю, вообще-то, можно и положить их в упор...
К нему бегом направился один из троицы, в лихо заломленном берете. Тяжелые юфтевые ботинки грохотали, как в кошмаре, остальные двое на них даже не смотрели, и Родион приободрился, держа руку близ пояса...
— Слушай, добрось до Кировского РОВД, — с ходу заговорил сержант. — Машина крякнула, а мне докладываться срочно, не дай бог, кнопка у кого-то сработает...
— Вневедомственная охрана, что ли? — спросил Родион звенящим голосом.
— Ну. Так едем?
— Давай на заднее сиденье, а то у меня там девушка дремлет...
Он садился за руль, словно бы раздвоившись — видел себя со стороны, не он сидел за рулем, а двойник, это двойник, сунув руку под куртку, отстегнул ремешок кобуры, на случай, если сержант подметит открытые глаза «дремлющей» и придется принять меры...
— На вызов? — спросил он, отвлекая на себя внимание.
— С вызова. По регламенту положено вваливаться через две минуты, но ты попробуй с такой техникой...
— Может, быстрее рвануть?
— Давай! — оживился сержант. — Я отвечаю, мои проблемы! Ты, главное, молчи, если что — наш, и все...
Плавно вывернув руль, Родион свернул на проспект и прибавил газу, избегая резких рывков машины. Косился на Соню, болтая что-то, заговаривая зубы. К счастью, сержант был хмур и удручен, Родион видел в зеркальце, что он нетерпеливо ерзает, глядя вбок, постукивая кулаком по колену.