Козин Н.. Постижение России; Опыт историософского анализа

   В этой связи не случайно и третье: в том виде, в каком советский проект предусматривал формирование социалистических производственных отношений, они до сих пор не соответствуют производительным силам экономически даже развитых стран современного мира. Они вполне обходятся без них, не без государственного регулирования, не без экономического планирования, не без социальных гарантий, но без них как система экономических отношений. Это никак случайностью не назовешь. И это наводит на мысль, что ни одна страна не справилась бы с программой строительства социализма по марксистским лекалам, коль скоро ни одна страна в мире до сих пор не нуждается в той экономике, которая стала результатом реализации такой программы.
   Дело, таким образом, не в пресловутой "исторической отсталости" России, а в изъянах самого проекта социалистического преобразования общества, в том, как он понимался в марксизме. Вместе с тем у социалистической экономики были и свои достижения и немалые, но дело сейчас не в них, не в том, чтобы их перечислить и воздать по их заслугам, а в том, чтобы, наконец, понять, что с нами произошло и почему, если они были достаточными, был Август 1991-го. В обществе, как и в природе, ничто не происходит беспричинно. Сознание и свобода воли лишь усложняют и видоизменяют до неузнаваемости причинно-следственные зависимости, но не отменяют их, не отменяют действующие в обществе законы и обусловленные ими тенденции развития.
   В этом смысле Август 1991-го в экономическом измерении стал прямой политической реакцией не просто на потребность теневой экономики в своей легализации и легитимации, но и на долговременно господствовавший в обществе экономический застой перемешанного с крайними формами экономического идиотизма. Он стал политической реакцией на непрестанное политическое насилие над экономической целесообразностью, на стремление изгнать из экономики то, что хотело, могло и должно было жить - институт социально ориентированной частной собственности, не тот, который сейчас захлестывает своим криминальным буйством Россию, окончательно хаотизируя ее экономическое пространство, а тот, который становится экономической гарантией личных свобод и материального благополучия каждого человека.
   В этом своем аспекте институт социально ориентированной частной собственности не устарел, напротив, именно в нем нуждалось общество и экономика на протяжении всего советского периода российской истории, ибо именно он и есть решающее звено в системе производственных отношений современного общества, которое делает их соответствующими его производительным силам, а значит, превращает их в форму развития производительных сил - в процесс становления общественно-экономического уклада новой формации, общества с новыми формационными качествами.
   Как доказывает опыт советского периода истории России, остановить этот процесс невозможно, он глубоко закономерен, отвечает внутренним потребностям развития общества и человека, а потому основной вопрос стоит уже в несколько иной плоскости - не в той, насколько необходима частная собственность и связанная с ней часть производственных отношений, а в той, как придать ей социально ориентированную направленность и в таком виде сочетать с другими формами собственности и, прежде всего, государственной. Впрочем, есть все основания полагать, что для социально ориентированной частной собственности проблема сочетания ее с другими формами собственности не будет стоять как проблема вообще.
   Итак, с формационной точки зрения при всех рассмотренных противоречиях, а рассмотрены, разумеется, далеко не все, Октябрь 1917-го не является событием, выпадающим из общей формационной логики истории ни с точки зрения предшествующего развития, оно подготовлено им, ни с точки зрения исторических перспектив, оно определялось ими - потребностями радикальной социализации капитализма, освоением новых формационных качеств, продвигающих общество к новой формации с новыми социальными, экономическими, политическими и антропологическими свойствами, более адекватными сущности человека, целям и задачам ее развития как сущности человека. Однако возникшая историческая реальность оказалась в большей степени зависимой от прошлого, чем, как планировалось, от желаемого будущего. Ожидаемые результаты оказались более противоречивыми, а путь к ним несравненно более трагичным, чем изначально замышлялось лидерами революции. Но где и когда желаемое совпадало с действительностью? Где и когда действительность исчерпывала потенциал возможностей желаемого? Разве Французская буржуазная революция исчерпала содержание своих основных идей свобода, равенство, братство?
   Русская революция Октября 1917-го не стала исключением в истории - она создала свои противоречия между потенциалом желаемого и реально достижимого в истории и тем, как она действительно сложилась как история. И поскольку потенциал желаемого и даже реально возможного в истории был многократно преувеличен, то и противоречия между ними и сложившейся исторической действительностью приняли аналогичный масштаб. Чем больше разрыв между максимумом желаемого в истории и минимумом достигнутого, тем противоречивее историческая реальность, тем трагичнее она переживается.
   В связи с этим можно и нужно обсуждать "положительное и отрицательное" в революции Октября 1917-го, то, что она дала, недодала и отняла у России и мировой истории, "о цене" достигнутого, оптимальности и неоптимальности избранного пути развития?, но не подлежит обсуждению другое - не просто сам факт ее реальности в истории, но и бесспорный исторический смысл, который становится очевиден именно сейчас, когда стране навязывают отказ от идеи социальной справедливости в масштабах, неприемлемых для гармоничного исторического существования.
   С формационной точки зрения Октябрь 1917-го не был исторической пустышкой, у него были свои формационные исторические смыслы. Он был величайшей трагедией, но оптимистической, оправданной с точки зрения исторической перспективы, целей и задач формационного прогресса истории. Не он создал классы и классовые противоречия, не он создал капитализм и его исторические проблемы, не он создал институт частной собственности и производный от него феномен отчуждения, не он создал ту конкретную историческую реальность России начала XX века, которая порождала революцию и ее получила. Октябрь 1917-го стал всего лишь революционным ответом на противоречия своего времени. А потому, как событие формационного ряда истории, он укладывается в закономерности формационной исторической реальности и логики истории. Сказанное справедливо только с формационной точки зрения на историю, но есть и другая - цивилизационная, связанная с существованием другой части исторической реальности и логики истории цивилизационной, другого субъекта истории - этнокультурного, более фундаментальных, чем формационная реальность, логика и субъект истории.
   Так вот, с цивилизационной точки зрения Октябрь 1917-го предстает совершенно иначе, чем с формационной: полномасштабной катастрофой России в истории, цивилизационной катастрофой, разрушением основ локальности ее цивилизации - генетического кода истории, всей системы архетипов социальности, культуры, духовности, самого способа их проживания в истории и самой истории. В этом смысле историческая трагедия России заключается не в том, что произошла революция, и даже не в том, что она приняла радикально социалистический характер, по масштабу и глубине исторических преобразований намного опережавший возможности исторической реальности в их гармоничной исторической ассимиляции. Историческая трагедия России заключается принципиально в другом - в том, что после Октября 1917-го поиск и освоение новых формационных качеств общества был совмещен с небывалым и ничем неоправданным цивилизационным переворотом. Величайшая социальная революция переросла в изменение типа российской цивилизации, по первоначальному проекту предполагавшее полное уничтожение России как России.
   Именно поэтому с цивилизационной точки зрения Октябрь 1917-го оказался гораздо больше, чем исторической и цивилизационной катастрофой, он стал историческим преступлением против России, русской и союзных ей наций, ибо навязал им слом базовых структур их цивилизационной и национальной идентичности в истории, объективировал идеологию и практику цивилизационного погрома России - идеологию и практику бегства России от основ локальности своей цивилизации, а русских от своей русскости и России, тем самым цивилизационно расколов Россию и в ней русскую нацию на национальную и вненациональную Россию. И этот раскол до сих пор разрушает Россию.
   Октябрь 1917-го стал преступлением против России, ибо накрепко связал ее бытие в истории с принципами вненационального исторического развития, с вненациональными целями и смыслами бытия в истории, тем самым разрушив, начиная с основания, внутреннюю цивилизационную логику исторического бытия и развития России как локальной цивилизации и русских как нации - большее из того, что пришло из ее истории и стало в ней исторической и национальной Россией, вечным в России. И всему этому нет и не может быть в принципе никакого исторического оправдания.
   2. ЦИВИЛИЗАЦИОННАЯ КАТАСТРОФА РОССИИ
   Итак, Октябрь 1917-го оказался не только нечто большим, но и нечто худшим, чем только социальной революцией, чем только этапом на пути поиска новых формационных качеств общества. Он стал полномасштабной цивилизационной катастрофой России, ее цивилизационным предательством. Именно это обстоятельство мы никак не хотим замечать, несмотря на то, что именно оно продолжает дестабилизировать историческое развитие России и при этом дестабилизировать, начиная с его архетипических глубин, с глубин цивилизационной, исторической, а потому культурной и духовной идентичности России и в ней русской нации.
   Пора, наконец, осознать принципиальную несводимость друг к другу формационных изменений в России и цивилизационных изменений самой России. Есть два рода исторических проблем: исторические проблемы в России и исторические проблемы самой России. Первые - это формационные проблемы, связанные с преодолением старых формационных качеств общества, с поиском и освоением новых. В любом случае, как их ни трактовать, но все они оказываются качествами, группирующимися вокруг отношений собственности и власти, есть качества, порождаемые противоречиями определенной направленности - социально-экономической и политической. А потому и субъектными носителями этих противоречий оказываются социально-экономические и политические общности людей, связанные со всем многообразием социально-классовой стратификации общества. Отношения между классами - вот что составляет субъектный стержень всех формационных отношений в обществе. Персонифицируя в себе отношения собственности и власти, именно классы через формы своей исторической активности создают и разрешают все формационные проблемы в истории.
   Но при всей своей значимости формационные проблемы в истории вместе с тем являются исторически преходящими, в известном смысле даже частными, ибо, составляя стержень проблем того или иного исторического периода или даже целой эпохи, они не составляют стержень проблем самой истории России. Формационные проблемы в истории России приходят и уходят, но Россия, ее история остается, ибо остается то, что сохраняет Россию во всех ее исторических преобразованиях - генетический код истории, образующий основу ее исторической, культурной и духовной идентичности, основы России как локальной цивилизации. С ними связан принципиально другой тип проблем истории - исторические проблемы самой России. Не противопоставляя их историческим проблемам в России, а, напротив, исходя из органической и неразрывной их связи друг с другом, однако, следует видеть их специфику и несводимость друг к другу, как, соответственно, формационных и цивилизационных проблем России.
   Цивилизационные проблемы - это более фундаментальный пласт исторических проблем, с более глубоким залеганием в основах истории, группирующихся вокруг проблем сохранения и развития генетического кода истории. Генетический код истории - это абсолютный максимум истории, который возникает первым и исчезает последним в истории, а вместе с ним возникает и исчезает сама история, как история той или иной локальной цивилизации. Это не просто часть исторической реальности. А ее неуничтожимая основа - совокупность духовного, культурного и исторического кодов истории, способ кодирования и раскодирования конкретных архетипов социальности, культуры, духовности, самого способа их проживания в истории и самой истории. Все это превращает генетический код истории в носителя системы архетипов этнокультурной общности людей, в исходную основу для ее исторической, культурной и духовной идентификации, для воспроизводства себя в истории в качестве этнокультурной общности - главного субъекта локальной цивилизации.
   В генетическом коде истории аккумулируются итоги исторического развития не какой-то отдельной формационной стадии истории, а всей истории - не только всей, но и всего, что есть в истории, сама история. А потому не классы, которые приходят и уходят из истории вместе с приходом и уходом соответствующих формаций, являются главными субъектами цивилизационной исторической реальности и логики истории, а этнокультурные общности, в современной истории - нации. Они персонифицируют в себе нечто большее, чем отношения собственности и власти, они персонифицируют в себе саму историю. Собственниками в истории исторически сложившихся архетипов социальности, культуры, духовности, способа их объективации в истории и самой истории - локальной цивилизации выступают не классы, а нации. Только нации обладают правом собственности на локальную цивилизацию, на историю в целом, классы - только на часть истории, на тот ее период, в который они становятся основными или, тем более, господствующими классами общества.
   По этой причине не отношения между классами, а отношения между нациями образуют субъектный стержень цивилизационных отношений в обществе, начиная от отношений исторического соперничества - геополитического, экономического, культурного, духовного и кончая историческим сотрудничеством, которые в итоге выливаются в отношения межцивилизационного соперничества и сотрудничества локальных цивилизаций. Однако противоречия между локальными цивилизациями, выражением которых являются межнациональные противоречия, образуют лишь внешний аспект цивилизационных противоречий. Но есть и внутренний, определяемый отношением локальной цивилизации, ее субъекта - нации со своей цивилизационной основой - генетическим кодом истории. Эти отношения могут складываться по-разному, но в любом случае подпитываются теми противоречиями, которые возникают при реализации локальной цивилизацией исторического потенциала развития генетического кода своей истории, его способности к собственной цивилизационной, культурной и духовной самодетерминации - к саморазвитию локальной цивилизации на основе сохранения и развития генетического кода своей истории.
   Способность или, напротив, неспособность к такому саморазвитию выражается в способности или неспособности нации в формах своего исторического творчества вырабатывать такие формы социальности, культуры, духовности, которые стали бы не только новыми цивилизационными формами ее существования в истории, но и на этой основе новыми средствами для освоения новых формационных качеств общества. Там, где неспособность к саморазвитию локальной цивилизации на основе сохранения и развития генетического кода своей истории становится реальностью в истории, реальностью становятся процессы деградации самой истории, заканчивающиеся историческим коллапсом локальной цивилизации, уходом из истории ее субъекта, цивилизационнообразующей нации.
   Таким образом, можно констатировать радикальную специфику цивилизационных изменений, по сравнению с формационными, которую они обнаруживают в самом способе своих изменений. Формационные изменения потому и есть изменения в истории, что они, преобразуя формационные основы истории, не разрушают основ самой истории, ее цивилизационных основ. Они не только менее разрушительны, чем цивилизационные, но и всем своим потенциалом изменения устремлены на преодоление старых формационных качеств общества и обретение новых. Формационные изменения ни в какой мере и ни в каком смысле не консервируют и не сохраняют старых формационных качеств общества. Они их терпят лишь настолько и постольку, насколько и поскольку не могут преодолеть сразу, насколько их преодоление составляет задачу целого исторического периода, переходного периода от одной формации к другой. Совершенно иначе обстоит дело с цивилизационными изменениями.
   Цивилизационные изменения потому и есть изменения самой истории, что преобразуют нечто большее, чем исторически преходящие формационные качества общества, они нацелены на преобразования цивилизационных основ общества генетического кода самой истории. А потому являются изменениями в истории с абсолютно разрушительным потенциалом по отношению к самой истории, ибо разрушают ее, начиная с архетипических глубин - духовных основ истории в основах человеческой души. В своем историческом пределе цивилизационные изменения завершаются гибелью локальной цивилизации, как истории конкретной социальности, культуры, духовности, исторически конкретного способа их проживания в истории и самой истории, растворением в других этносах главного субъекта-носителя данной локальной цивилизации. На смену всему этому приходит другая локальная цивилизация и на этой основе иная история с другим цивилизационнообразующим субъектом.
   Вполне очевидно, что локальная цивилизация до последнего сопротивляется тем тенденциям в ее историческом развитии, которые ведут ее к гибели. По этой причине цивилизационные изменения, в отличие от формационных, стремятся законсервировать и сохранить базовые цивилизационные качества общества, и прежде всего генетический код своей истории, вне которого и локальная цивилизация, и ее история есть ничто. Срабатывает простейший инстинкт исторического самосохранения. И если генетический код истории еще содержит потенциал исторического развития, то он обязательно реализуется. Выбор между историческим бытием и небытием всегда в пользу бытия, всегда в пользу истории. Исторический суицид, в отличие от персоналистического - противоречие в определении. Суицид - это персоналистическая, а не историческая проблема. Нация в силу фатально складывающихся исторических обстоятельств может неосознанно идти к самоубийственным последствиям в своем историческом творчестве, но никогда не может встать на путь сознательного исторического самоубийства.
   Все это придает цивилизационным изменениям совершенно иную направленность по сравнению с формационными: они оказываются изменениями, которые, изменяя все, что есть в локальной цивилизации, вместе с тем не изменяют самой локальной цивилизации, того, что сохраняет ее в качестве локальной цивилизации, ее цивилизационную основу - генетический код истории, что не преобразует данную локальную цивилизацию в иную, не превращает ее основного субъекта - этнокультурной общности в этнографический материал для новых этнокультурных синтезов, для становления цивилизационного субъекта новой локальной цивилизации.
   Сказанное дает основание для различения цивилизационных изменений по их исторической глубине, масштабу и основной направленности на цивилизационную модернизацию и цивилизационный переворот. Первые модернизационные - это изменения, которые не разрушают непрерывности исторической преемственности и идентичности локальной цивилизации, так как не разрушают ее основ - генетического кода истории. Они лишь модернизируют локальную цивилизацию, посредством новых форм цивилизационного существования вырабатывая новые цивилизационные ответы на новые вызовы истории. При этом не важно, какие это вызовы, где находятся их источники: в отношениях локальной цивилизации с природой; со своими собственными цивилизационными основами - генетическим кодом истории; в отношениях конкуренции с другими локальными цивилизациями. Важно другое - ответ локальной цивилизации не связан с разрушением и преодолением генетического кода своей истории, ибо то, что его преодолевает, преодолевает саму историю и, следовательно, то пространство, которое становится историческим пространством цивилизационной модернизации. Ей просто негде будет реализовать себя как модернизацию, она становится отрицанием себя как модернизации, так как становится не модернизацией, а разрушением основ локальной цивилизации, самого пространства ее истории.
   В пределах модернизационных изменений ответ на вызовы истории формулируется двояким образом: либо выработкой новых цивилизационных свойств на базе реализации цивилизованного потенциала развития собственного генетического кода истории - сугубо самобытный путь исторического развития; либо путем цивилизационных заимствований, прививки новых цивилизационных свойств и качеств, заимствованных от иных локальных цивилизаций и культур и лишь цивилизационно освоенных и ассимилированных данной - в любом случае процедура далеко не простая и даже болезненная. Но и в том и другом случае это изменения модернизационные, направленные на выработку новых форм социальности, культуры, духовности, но на базе сохранения их старых архетипов, а потому без разрушения непрерывности исторической преемственности, основ социальной, культурной, духовной идентичности. Модернизационные изменения не стирают информацию обо всем предшествующем развитии. В них история не аннигилирует, а начинает существовать лишь в новых формах социальности, культуры, духовности, более адекватных целям и задачам формационного прогресса общества, новым формационным качествам, осваиваемым историей.
   В этом смысле цивилизационная модернизация, как правило, совпадает с формационным прогрессом общества, с поиском и освоением новых формационных качеств истории, с формированием новых формационных субъектов истории социально-классовых общностей. Цивилизационная модернизация в этом случае это исторический ответ, который дает локальная цивилизация на формационный вызов истории, на ее формационный прогресс. Ответ этот формулируется в терминах модернизации локальной цивилизации, а не ее преодоления. Это поиск новых ценностей, но не дикое и бессмысленное разрушение ценностей, созданных предшествующей историей и, главное, не слом исторически сложившейся иерархии ценностей, а как раз, напротив, процесс вживления в нее новых цивилизационных ценностей.
   В конце концов, это не поиск нового Абсолюта, но нового отношения к нему, не новых символов Веры, но новой их интерпретации, не новой истории, а новых путей ее продолжения, а потому не нового способа ее проживания, а как раз наоборот, сохранения самого способа бытия локальной цивилизации в истории, самих смыслов истории - сакрального и национального.
   Однако при всем при этом цивилизационная модернизация редко обходится без цивилизационного раскола общества и истории. Больше того, у цивилизационных модернизационных потоков истории выраженная тенденция к цивилизационным крайностям в историческом творчестве. Они вплотную подходят к границе цивилизационного переворота, нередко проходя по самой грани, отделяющей цивилизационную модернизацию от цивилизационного переворота. И это не должно удивлять, ибо цивилизационная модернизация вносит изменения в духовные основы истории в основах человеческой души, в самую интимную и одновременно с этим в самую фундаментальную часть исторической реальности, затрагивающую архетипические основы социальности, культуры, духовности. Это всегда посягательство на самое святое в основах человеческой души, с чем человек, если и расстается, то расстается в последнюю очередь, а нередко не расстается в принципе, ибо нельзя преодолеть то, что дает твоему бытию истинную цель, ценность и смысл. Такое часто преодолевается вместе с преодолением самого бытия, которое в этом случае не просто преодолевается, но еще и просто предается.
   Вот почему цивилизационная модернизация - самый сложный, самый фундаментальный и одновременно с этим самый трагический, а в силу всего выше перечисленного и самый разрушительный пласт изменений в истории. За ними уже нет почти никаких изменений, ибо они уже на грани исторической реальности. Еще один шаг - и следующие изменения становятся цивилизационным переворотом в истории, в котором окончательно исчезает сама история как история локальной цивилизации. Вот, собственно, почему цивилизационная модернизация, как правило, сопровождается цивилизационным расколом общества, всякий раз весьма болезненно переживаемым и проживаемым локальной цивилизацией. Болезненно, потому что это раскол в ее душе - духовных основ общества и истории в основах человеческой души. И он невозможен без противоречий и противопоставлений старого и нового, прошлого и будущего, мертвого и живого в основах истории, а значит, и человеческой души. Но все-таки это пока еще только цивилизационный раскол, в котором живут и выживают, через который проходят и выходят к новым формам исторического бытия. Но есть и другой раскол, в котором тоже живут, но так, что в итоге умирают, ибо он как раскол рождается не логикой цивилизационной модернизации, а логикой цивилизационного переворота и завершается исторической катастрофой локальной цивилизации.