Страница:
в форме. Вечером придут дочери. И, чего доброго, с мужьями. Ничего не
поделаешь. Придется терпеть.
Все утро поздравительные звонки. С утренней почтой открытки,
телеграммы. В двенадцать позвонила Лена.
-- Это я. Поздравляю. Будь здоров, пожалуйста. Можно, я забегу часа в
два? Никого не ждешь?
-- Спасибо. До семи никого не будет.
-- Мне до семи не надо.
Лена пришла точно в два часа. раскрасневшаяся, на улице морозно не
по-ноябрьски. Боже, как она похожа на ту молодую девушку, нет, женщину в
черном платье, которую он увидел и полюбил четверть века назад. Только
морщинки у глаз, и талия не такая тонкая, а губы те же, мягкие, теплые.
-- Здравствуй, милая. Я рад.
-- Я тоже. Ну, все, поздоровались. Хватит, а то прическу испортишь. Я
ради твоего дня три часа с утра у моей парикмахерши очереди ждала. Это тебе
шарф, чтобы зимой не мерз. И шампанское. Не для тебя, мне, за твое здоровье
выпить. У тебя шампанского, конечно, нет, а если есть, так ты ведь на меня
не рассчитывал. Вечером, наверное, дочек ждешь. И академика. Не люблю его.
Ничего плохого мне не сделал, а не люблю. Ходит к тебе грехи замаливать.
Быстро пробежала по комнатам.
-- Господи, грязь какая. А ведь, небось, после моего звонка прибрался.
Представляю, что раньше было. Что ж, у девок твоих времени нет, чтобы хоть
раз к отцу зайти, элементарный порядок навести?
-- Ты же знаешь, милая, я их сам не пускаю. Привык один.
-- А зачем они тебя слушаются? Ладно, ступай на кухню. Я пока здесь
уберусь, потом прогоню тебя в комнаты, приведу кухню в приличный вид, чтобы
можно было без отвращения посидеть и твою некруглую дату отметить.
Через час уже сидели в прибранной кухне. Чистой скатерти не нашлось, но
клеенка вымыта. Лена принесла не только шампанское. Фруктовый салат, кусок
вырезки, хачапури.
-- У тебя же пустой холодильник. Только недопитые пол- литра, жестянка
бычков в томате и банка маринованных болгарских помидоров. И яйца, конечно.
Ты же яичницу замечательно готовишь! Чем ты своих гостей кормить
собираешься?
-- Сами принесут. Я их не приглашал.
-- Хорошо, но обедать все-таки надо. Суповые пакетики хоть у тебя есть?
-- Есть. Харчо.
-- Ставь на стол свою водку. Ты ведь шампанское не пьешь. И помидорчики
себе на закуску. Я быстренько суп сделаю, из вырезки бифштексы
окровавленные, very rare, как говорят американцы. И хачапури согрею. А
шампанское пусть пока в морозилке лежит.
Пообедали. На диване посидели, помолчали. Борис Александрович стихи
почитал. Не очень долго, но почитал. Все, как раньше, и все не то. Лена
говорила о внуках, о нелегкой жизни бабушки на пенсии.
-- Это тебе не работать. Здесь не схалтуришь.
Уходя сказала:
-- Женился бы ты, что ли. Смотреть на тебя одно расстройство. Не
решился в свое время наши жизни повернуть, теперь поздно. Я тебя не ругаю.
Ведь и я не решилась. Если бы решилась... да что об этом говорить сейчас? А
жениться тебе надо. Страшно так жить, ни для чего и ни для кого. Вот и стихи
читаешь старые. Новых нет? Ну, прости, прости. Я ведь тебя люблю. Никого,
кроме тебя, так и не полюбила. Не очень веселый ты человек, но почему-то
после тебя с любым скучно. А сейчас за тебя больно.
Ушла.
Если не обманывать себя, она права. Ни для чего и ни для кого. И в
институте делать ему уже нечего. Только обуза. Наука стала неинтересна.
Возня с малосущественными вещами. Он давно перестал быть наивным
альтруистом. Никакая наука людям помочь не может. То есть прибавлять счастья
не может. Занимался наукой, потому что было интересно. А теперь неинтересно.
И лекции читать все трудней. Уходить надо. То-то Алексей Иванович
обрадуется. И на кафедре станет веселее. Такой ажиотаж поднимется. Как
использовать лишние четыреста рублей фонда заработной платы? Взять новых или
повысить старых? А он прекрасно проживет на пенсию. Не так уж много ему
надо. И дело найдется. Настоящее дело. Может быть и стихи, хотя вряд ли.
Давно хочется продолжить записки о войне, начатые в сорок третьем, в
запасной бригаде. Вместе с военными стихами может получиться настоящее. Во
всяком случае правильное. Пока только "В окопах Сталинграда" почти без
фальши. Писать без цензуры. Без самоцензуры. Писать для себя. Без надежды,
да и без желания видеть опубликованным. Наверное, сможет. Только так можно
писать честно, почти совершенно честно. Немножко лести себе не избежать, как
ни старайся.
А жениться, найти няньку, чтобы заботилась на старости лет, нет уж,
увольте. С годами становишься все более нетерпимым. Он и раньше не выносил
жизни бок о бок, всегда предпочитал одиночество. Единственный человек, с
которым, кажется, мог бы жить, именно жить, вместе -- Лена. Но так ни разу и
не пришлось.
Так решил? Решил. Надо сегодня сказать дочкам, когда придут. Вот галдеж
поднимут! Действительно, старый идиот. Другие до девяноста лет цепляются за
деньги, за положение. Геронтократия! Но кажется, последние годы доживает.
Придут молодые. Вряд ли будут лучше старых, но что-то изменится. Самому
вовремя уйти.
Борис Александрович заметно приободрился. Сегодня действительно
праздник. Принято решение. Он знал -- не передумает. Завтра скажет на
кафедре. Захотелось сразу же начать. Достал потрепанный портфель со старыми
бумагами. Вынул ученическую общую тетрадь. Стихи сорок второго года.
Каракули бледными фиолетовыми чернилами на карандашной бумаге. Читал и
перечитывал часа два.
2.
-- Великанов, на линию!
Даже задремать не успел. Шесть часов отдежурил у аппарата на КП
батальона и только сменился, -- обрыв нитки в третьей роте. КП в крайней
избе, а третья рота окопалась за леском, метров восемьсот от деревни. Связь
протянута по опушке, сам Борис и тянул позавчера ночью. Было темно и тихо,
по опушке тянуть легче, чем через ельник. А теперь опушка простреливается,
наверное, и нитку снарядом перервало. Уже рассвело, немцам с высотки подходы
к нашим позициям как на ладони. Снарядов не жалеют, лупят из орудий по
одиночкам.
Ноги в валенки, ушанку на голову, сумку с телефоном и инструментами
через плечо, карабин за спину, рукавицы за пояс, лыжи, палок не надо, только
мешают. Батальонный адъютант остановил.
-- Ты, Великанов, осторожнее. Может немцы ночью засаду устроили, за
языком охотятся, сами линию перерезали.
-- Есть осторожнее, товарищ лейтенант.
Глупости говорит. Будут немцы утра дожидаться, языков ночью берут.
Адъютант с позавчерашнего дня в батальоне, прямо из училища. А Борис уже
больше двух недель на фронте. Можно считать -- старый фронтовик. И с
катушкой за наступающей ротой в атаку ходил, и нитки латал. В их отделении
связи за это время уже одного убило и трех ранило. Остались из связистов
только командир отделения сержант Москалев, Борис и еще двое. Комбат дал
Москалеву двух бойцов из первой роты, но их учить и учить. Только и могут --
сидеть на телефоне. Рады, конечно. В снегу лежать хуже.
Лыжи скользили хорошо. Борис шел у самых деревьев. Немцы били по
передовой: началось "с добрым утром" -- ежедневный получасовой утренний
артобстрел, хоть часы проверяй. Значит можно не бояться, пока не кончат, на
опушку и не взглянут. Вот и обрыв. Так и есть. Рядом воронка, осколком нитку
перерезало. Повезло. Метров четыреста всего прошел. Быстро зачистил концы,
соединил крепко. Подключился.
-- Заря, Заря, я Воробей, как слышишь? Прием.
Голос дежурного:
-- Молодец, Воробей, быстро слетал. Обожди, проверю связь. Сам слушай.
Послушал Порядок. Третья рота докладывает: немцы стреляют (дураки, как
будто сами не слышим), потерь нет.
Заизолировал, как полагается, вернулся. Доложил адъютанту (ему еще
нужно, чтобы докладывали). Ложиться не имеет смысла. Скоро с котелком за
завтраком. А там уж недолго до дневного дежурства.
Сидя у аппарата, можно думать. Можно, так сказать, вернуться в себя.
Даже стихи молча почитать. День сегодня спокойный, наступления вроде не
предвидится. Комбат велел вызвать всех ротных, комиссар -- политруков. Борис
слышал: привести в порядок матчасть, углубить ходы сообщения, выложить
повыше брустверы на огневых точках, провести политбеседы о зверствах
фашистов и об антигитлеровской коалиции. Раз политбеседы, значит ничего
существенного не жди.
Отношения с ребятами в отделении связи у Бориса хорошие. Он не
подделывается под них, не скрывает свою образованность, даже не матерится.
Главное, наверное, то, что за эти недели и Москалев, и бойцы увидели: дело
знает, не трус, университетским прошлым своим не кичится. Борис все еще не
курил, махорку отдавал первому, кто попросит. Ребятам, конечно, было
странно, что отдавал даром, а не за сто граммов или дежурство вне очереди. В
бесконечные солдатские разговоры и споры не ввязывался. Врать не хотелось, а
говорить, что думаешь, нельзя, да и обидеть можно. Непохожие мысли людей
обижают. К его молчанию привыкли. А слушать было интересно. О войне, вообще
о войне, солдаты не говорили. О немцах -- очень редко и безо всякой злобы.
Чаще всего о жизни до войны, хвастались, как умно жили. О женщинах, женах,
невестах, обычно с бесстыдной откровенностью. В роте связи деревенских было
мало, а в стрелковых -- большинство. Неделю назад Борис ждал ночью в первой
роте начала атаки. Тянуть связь, не отставая от комроты. В окопе темно,
бойцы в маскхалатах лежат, тесно прижавшись друг к другу. Борис немножко в
стороне: он чужой. Курят в кулак, чтобы лейтенант не заметил, и тихо
говорят.
-- Бабы в деревне брехали, немцы колхозы оставили, только вместо
председателя старосту назначили.
-- А чего, все равно лучше колхоза не придумают, чтобы мужиков грабить.
-- Ну, Петр Василич, вы уж это слишком. Есть и хорошие колхозы. Вы
кинокартину "Трактористы" видели?
-- Чего мне кину глядеть, я жизни насмотрелся. В кине все показать
можно. Ты еще титьку сосал, а меня в коммунию записали. Тогда колхозов не
было, их потом придумали, тогда коммунии назывались. А всех поголовно в
колхозы загонять стали, -- у нас на Тамбовщине еще ничего, а хохлы с голоду,
как мухи мерли. Всех крепких мужиков, хозяев, в Сибирь угнали.
-- Так они, Петр Василич, кулаки были, классовые враги. Они бедняков,
народ эксплуатировали.
-- Кормили они народ. И тебя в городе, бездельника, кормили.
-- Чо с им, дядю Петро, гутарить? Хиба ж вин разумие?
-- А мне свояк рассказывал, он в денщиках у комполка, что после войны
колхозов не будет.
-- Точно, не будет. Раз немцы колхозы оставили, начальству нельзя за
колхозы держаться. Землю поделят и привет.
-- А с тракторами как? с МТС?
-- Ты мне землю дай, уж я, коли занадобится, тракториста найму. Что
МТС? Нехай остается. Пахать за деньги будут.
-- Усим гарно.
3.
Смоленщина. Конец марта. Самое неудобное время для войны. Лыжи не идут,
валенки промокают, в ботинках с обмотками ноги мерзнут. Уже неделю 33-й
Гвардейский Стрелковый Полк вместе с другими частями 16-й Армии никак не
может взять опорный пункт немцев на Волчьей Горе. Не такая уж вершина, одно
название, что гора, а все подходы, напрямую и сбоку, простреливаются.
На горе деревушка. Несколько хат вроде целы. У немцев на горе орудия,
несколько пулеметных точек, три танка врыты в землю. Народу на подходе к
горе наши положили уже видимо-невидимо.
Борис несколько раз тянул связь за ротами. Как доползали до первого
пригорка -- сплошной огневой заслон не пускал дальше. Долго на перемешанном
с грязью снегу не пролежишь. Утром -- вперед, как стемнеет -- назад.
Часто дежурил у аппарата на КП батальона, а раз даже на КП полка.
Сверху, из дивизии сплошной мат: даю два дня, не возьмешь -- расстреляю.
Через два дня все сначала.
Сегодня ночью Борис на параллельной нитке услышал самого командарма.
Еле заметный акцент. Вызвал командира полка. Говорил тихо, "на вы".
-- Надо брать, товарищ Крымов. Соберите весь полк. Ведите сами. Связь с
дивизией. Буду следить. Нет, артиллерии дать не могу, бездорожье, а издали
они своих перебьют.
Комбат вызвал на КП командиров рот к девятнадцати ноль-ноль. Борис
дежурил у аппарата.
-- Вот, ребята, сегодня будем брать Волчью Гору. Хватит, почикались.
Наш батальон наступает в лоб. Начнут в двадцать один тридцать первый и
третий батальоны. Их задача -- прорвать фланговую оборону немцев и, если
удастся, отрезать немцам путь отступления. Но главное для них -- отвлечь на
себя огонь немцев. Когда там как следует начнется, мы ударим. Примерно без
четверти десять. Сигнал -- две зеленых ракеты. Чтобы к восьми все бойцы были
накормлены. Помпохозу обеспечить хороший ужин и наркомовские сто граммов. К
полдевятого все роты должны скрытно сосредоточиться в окопах передней линии
на своих участках. Ни одного человека в тылу, никаких писарей не оставлять.
Первым пойдет Кривошеин. За ним через пять минут Нечипоренко, последним еще
через пять минут Яковлев. С тобой, Яковлев, пойдет командир полка. Я буду с
Кривошеиным, замполит с Нечипоренко. Связь во время операции у меня должна
быть с командиром полка и с КП полка. КП полка будет здесь. Москалев, сам
пойдешь с катушкой. Возьми с собой одного связиста получше. Остальных -- по
ротам. Вопросы есть? Все свободны.
Москалев подошел к Борису.
-- Пойдешь со мной, Великанов. Сейчас тебя сменят, выбери две катушки,
прозвони их, все приготовь. Вещмешок возьми, энзе наши положи. Я старшине
скажу -- две фляжки наркомовской нальет, не замерзнем.
Скоро полдесятого. К вечеру подморозило. Борис лежал в ходе сообщения,
вещмешок под бок -- земля холодная. Рядом Москалев, чуть подальше в
аппендиксе пулеметного гнезда комбат. С ним вместе комроты старший лейтенант
Кривошеин. Оба молчат, курят в рукава, ждут. Почти одновременно над правым и
левым флангами поднялись желтые ракеты. Через несколько секунд началась
стрельба.
Комбат Кривошеину:
-- Ну, дай им Бог. Через четверть часа мы. Приготовь ракетницу.
Негромко задребезжал зуммер. Москалев взял трубку.
-- Алло, Орел, я Ласточка. Вас, товарищ капитан, подполковник вызывает.
Комбат:
-- Слушаю, товарищ десятый. Я готов. Как приказано. К черту!
Все пятнадцать минут на флангах не смолкали немецкие пулеметы, орудия.
Комбат посмотрел на часы.
-- Давай, старшой.
Одна за другой в черном небе рассыпались две зеленые ракеты, на
несколько секунд осветившие длинный пологий склон перед окопами и крутой
барьер пригорка метрах в двухстах. Комбат вытащил пистолет, легко выпрыгнул
на бруствер.
-- За родину, за Сталина, вперед! За мной, ребята, не отставать!
Борис, пригнувшись, бежал за комбатом, готовый в любую минуту, услышав
нарастающий вой снаряда, уткнуться носом в землю. Но немцы молчали.
Пулеметные очереди, разрывы снарядов были слышны только на флангах, где
дрались другие батальоны. Бежать тяжело. Весь склон изрыт воронками. Хорошо
еще, что к вечеру земля подмерзла, и ботинки не утопают в грязи. Катушка
больно бьет в правое бедро, приходится поддерживать. А в левой руке карабин.
Москалев отстал, тянет нитку. Вот и первый пригорок. Никогда еще его не
переваливали. А немцы молчат. Значит, действительно их связали на флангах.
Перевалили через пригорок. Комбат в двух шагах впереди остановился, махнул
рукой.
-- Ложись, ребята. Отдышись пару минут. Здесь мертвая зона, не
простреливается. Москалев, дай связь, вызывай подполковника.
Москалев упал возле комбата, быстро подсоединил аппарат, протянул
комбату трубку.
-- Орел, Орел, я Ласточка. Говорит двадцать второй, дай десятого.
Товарищ десятый, перевалил первый рубеж, сейчас пойду дальше. Конечно, все
хозяйство здесь, никто не отстал. Встретимся на Волчьей, в деревне.
Отдал трубку Москалеву.
-- Кривошеин, ты где? Комроты ко мне! Ты где околачиваешься?
-- Я отставших подгонял, товарищ капитан. В третьем взводе бойцы
пожилые, не успевают.
-- Слышь, Кривошеин, надо дальше идти, пока немцы не расчухались. Видно
крепко их первый и второй прижали. Метров пятьсот до вершины осталось. Но
подъем крутой. Ты с политруком сзади иди, а то расползутся все по склону.
Сейчас подниму ребят. Освободим место отдыха Нечипоренко и Яковлеву.
Комбат встал во весь рост. И уже на бегу, во весь голос:
-- Подъем! За Родину, за ...
"За Сталина" комбат крикнуть не успел. Сплошная стена пулеметного огня
преградила путь. Москалев, шагнувший за комбатом, упал на колени и медленно,
как бы нехотя, лег на левый бок. Отчаянный крик комроты:
-- Ложись! Назад!
Высоко над немецкими окопами беззвучно поднялись несколько ослепительно
белых ракет. На секунды стало совсем светло. Борис увидел -- десять бойцов,
успевших выскочить за комбатом из мертвой зоны, распластаны темными пятнами
на припорошенной белым инеем земле. Комбат и Москалев лежали почти рядом.
Борис сбросил через голову лямку катушки, положил рядом карабин и пополз,
вжимаясь в землю, к Москалеву. Один немецкий пулемет перенес огонь на
пригорок за мертвой зоной. Он стрелял трассирующими пулями, и прерывистые
красноватые нити красиво прорезали черное небо над Борисом. Москалев лежал
на боку, поджав ноги, обхватив обеими руками живот. Он тихо стонал. Борис
подполз, заглянул в лицо. В широко открытых глазах Москалева тоска. Еле
слышно сказал:
-- Все, Борька (в первый раз назвал Бориса по имени). Кончился
Москалев. Брюхо разворотило. Жжет.
-- Что ты, сержант. Потерпи немного. Сейчас я тебя дотяну до роты, а
там санитары в тыл снесут. В госпитале залатают, будешь, как новый. Подожди,
я только до комбата доползу.
Москалев молчал. Комбат лежал чуть впереди, без шапки, уткнувшись лицом
в землю. Борис подполз поближе и увидел -- у комбата не было половины
головы. Ошметки мозгов красно-серыми пятнами на шинели. Борис с трудом
сдержал подступившую к горлу рвоту. Попробовал снять с комбата планшет, не
смог. Вытащил нож, перерезал лямки. Вернулся к Москалеву.
-- Держись, сержант. Я осторожно. Дай я мешок сниму. Я тебя, как на
санках, за шинель.
Дотянул до комроты.
-- Товарищ старший лейтенант, комбат убит, я его планшет взял. Сержант
Москалев тяжело ранен. Его бы в тыл.
-- Куда в тыл? Ты что, не видишь? Немец пулеметами нас отрезал. Заранее
пристрелялся, гад. Нам еще хорошо. В первой и третьей носом в землю лежат,
головы поднять не могут. Проверь, есть ли связь.
Связи не было.
-- Слышь, связист, давай до бугра. Если до бугра перерезало, соедини.
Если до бугра цело, дальше не надо. Все равно не доползешь.
Через пять минут Борис вернулся.
-- До бугра все цело, товарищ лейтенант. Дальше перерезало. Там все
снарядами перекопано.
-- Ну и хрен с ним. Отдыхай, связист. Пусть Яковлев почешется. С ним
командир полка. У него, небось, связисты есть. Захочет с нами по телефону
поговорить, пошлет. А нам и так ясно, что делать. По цепи передай, взводных
ко мне. И санинструктора.
Борис наклонился над Москалевым. Сержант лежал на боку и тихо стонал.
-- Дай попить, Великанов. У меня в мешке фляжка с водой, мочи нет пить
хочется.
-- Нельзя тебе пить. Если в живот ранило, нельзя пить.
-- Все равно мне конец. Помру быстрее, мучиться меньше. Дай напиться,
Борис.
-- Не дам, сержант. Сейчас санинструктор придет. Комроты позвал. Она
тебя перевяжет, даст что-нибудь, дотянешь до санбата.
Вокруг Кривошеина собрались взводные.
-- Дела наши, ребята, хреновые. Комбат убит, связь накрылась. Назад
пути нет. Значит, только вперед. Обождем. Надоест немцу ракеты
разбазаривать, -- и вперед. По-пластунски, незаметно. А там в атаку. Наше
дело правое, либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Только тихо, без
геройских криков. Я по цепи передам, когда поползем. Наше счастье, что перед
нами у немцев минометов нету. А то дал бы пару раз Ванюшей, все бы в этой
"мертвой зоне" остались. Ну, докладывайте. Первый взвод?
Потерь немного. Борис думал, больше. Три убитых, пятеро раненых.
Санинструктор сказала -- не очень тяжело.
-- Ты, Неделина, посмотри сержанта Москалева. Связист говорит, плохой
он.
Москалев уже не стонал. Хрипло дышал широко раскрытым ртом.
-- Ну-ка, миленький, я тебя на спину переверну. Вот так. И мешок под
голову. Что же связист твой сам не догадался? Сейчас посмотрю, куда тебя
угораздило. Да лежи спокойно, я сама все расстегну. Слышь, связист, давай
сюда поближе. Тебя как звать-то?
-- Борис. Борис Великанов.
-- Приподними его, Боря, я штаны спущу. Да ты лежи спокойно, чего
стесняешься. Что я, мужиков не видала? Сколько крови запеклось. Сейчас
почищу малость и перевяжу.
-- Когда кончила, отозвала Бориса в сторону.
-- У тебя водка есть?
-- Есть, товарищ старшина. Сейчас достану.
-- Да не мне, дурак. Ты ему дай хлебнуть побольше. Чтобы опьянел
совсем. Зачем ему последние часы мучиться? Не жилец он. Печень ему
повредило. Никакой госпиталь не поможет.
-- Он очень пить хотел. -- Ты ему сперва водку дай.
За ночь четыре раза рота пыталась пойти вперед. Немцы ракет не жалели.
Сплошная стена пулеметного и орудийного огня отбрасывала людей назад в
"мертвую зону".
Начало светать. Впереди на пригорке черными пятнами на белом снегу --
убитые. Кривошеин, голова перевязана, слегка царапнуло, созвал взводных.
-- Все, ребята. Будем здесь конца войны ждать. Доставайте энзе, пусть
люди поедят.
Москалев к утру умер. Умер тихо, не стонал. Борис несколько раз поил
его водкой, пол-фляжки ушло.
На рассвете Борис начал замерзать. Особенно коченели руки. Брезентовые
рукавицы не грели. Уже два раза оттирал снегом побелевшие пальцы. Полулежал,
согнувшись, вещмешок под бок. Когда Москалев умер, снял с него шинель,
укрылся. Не очень помогло.
Было тихо. Немцы лишь изредка давали пулеметные очереди: мол, будьте
спокойны, не делайте глупостей. На флангах канонада тоже прекратилась. Видно
у первого и третьего ничего не вышло.
Неожиданно громко зазвонил зуммер. Борис схватил трубку.
-- Ласточка, Ласточка, я Орел, как слышишь, это ты, сержант?
-- Орел, я Ласточка, слышу хорошо. Москалев убит, говорит Великанов.
-- Здорово, Борис. Это я, Петькин, с линии. Стало светло, я концы
нашел, нитку связал.
Петькина перебил сердитый голос комполка.
-- Хватит болтать, мать вашу. Алло, Ласточка, я десятый. Дай двадцать
второго.
Борис с трудом растолкал уснувшего Кривошеина.
-- Товарищ старший лейтенант, к телефону. Связь восстановили.
Подполковник комбата спрашивает.
-- Сейчас. Как его называть? Какой у него номер?
-- Десятый. А комбата двадцать второй.
-- Ладно. Слушаю, товарищ десятый. Говорит Кривошеин. Двадцать второй
убит. В хозяйстве большие потери. Залегли в мертвой зоне. Жду распоряжений
-- Какие тебе распоряжения? Сиди, где сидишь. Всю обедню отменили.
Сверху обещали музыку прислать. Так что не рыпайся. Скоро не жди. Дай бог,
завтра к утру.
Еще день и ночь рота пролежала между двумя буграми на склоне горы. Часа
в четыре утра Бориса разбудил оглушительный рев ракетных снарядов. Радостный
крик Кривошеина:
-- Катюши! Смотри, ребята! Сейчас фрицам дадут прикурить.
Двух залпов было достаточно. Через час немцы ушли с Волчьей. Под горой
вырыли небольшой котлован, -- расширили несколько снарядных воронок и
сложили убитых в братскую могилу. Комбата похоронили отдельно.
У Бориса Великанова были обморожены запястья обеих рук. Сходила кожа.
Целую неделю ходил в медсанбат и целую неделю его не посылали на линию.
Дежурил в штабе у телефона.
4.
Борис стоял часовым у штаба полка. Уже середина апреля. Полк стоял в
маленькой деревушке без жителей и почти без уцелевших изб. Немцев отсюда
выбили вчера утром. Насколько Борис мог понять, никакой линии фронта не
существовало. Дороги развезло. Связь с дивизией только по радио, а радио
почти всегда не работало. Отрезанный бездорожьем и чересполосицей частей
наших и немецких, полк уже две недели не получал продовольствия. Один раз
прилетал У-два и сбросил боеприпасы и несколько мешков с черными
заплесневелыми сухарями. Борис получил шесть штук. Солдаты выкапывали на
полях прошлогоднюю сгнившую картошку, пекли из нее оладьи. Во всяком случае
их называли оладьями.
Неделю назад Борис выменял у своего нового командира, старшины
Шитикова, растрепанную книгу -- "Воскресенье " Толстого. Шитиков нашел книгу
в брошенной избе и успел уже скурить несколько страниц. Махорка кончилась, и
он легко согласился отдать книгу за один сухарь. Перечитывая в немногие
свободные минуты морализирующие рассуждения Толстого, неторопливые описания
медленно развивающихся событий, Борис испытывал противоречивые чувства.
Временами хотелось сказать словами старого анекдота: "Мне бы ваши заботы,
господин учитель!". Но иногда все сегодняшнее заслоняла мучительная
напряженная духовность книги. Борис думал об этом, стоя уже третий час перед
входом в штабную землянку. Сменившись, достал из глубины мешка тетрадку,
завернутую ради конспирации в старые портянки, и записал стихи.
В мир пришла весна.
И ватой ходят облака над нами
По голубому солнечному небу,
И нет им дела до людей внизу,
До плесени гнилой, покрывшей землю.
Весна пришла, как приходила раньше,
Как будто мир не истекает кровью,
Как будто люди не сошли с ума.
И я стою в разрушенной деревне,
В домах без крыш и стен гуляет ветер,
Весенний ветер, свежий и холодный.
Он раздувает и мою шинель,
И волосы неубранного трупа,
Который смотрит в солнечное небо
Невидящими впадинами глаз.
И ветер мне настойчиво твердит,
Что важно то, что в мир пришла весна,
Что светит солнце. Он твердит о том,
Что кровь, война и смерть -- пустая мелочь,
Не стоящая наших сожалений,
поделаешь. Придется терпеть.
Все утро поздравительные звонки. С утренней почтой открытки,
телеграммы. В двенадцать позвонила Лена.
-- Это я. Поздравляю. Будь здоров, пожалуйста. Можно, я забегу часа в
два? Никого не ждешь?
-- Спасибо. До семи никого не будет.
-- Мне до семи не надо.
Лена пришла точно в два часа. раскрасневшаяся, на улице морозно не
по-ноябрьски. Боже, как она похожа на ту молодую девушку, нет, женщину в
черном платье, которую он увидел и полюбил четверть века назад. Только
морщинки у глаз, и талия не такая тонкая, а губы те же, мягкие, теплые.
-- Здравствуй, милая. Я рад.
-- Я тоже. Ну, все, поздоровались. Хватит, а то прическу испортишь. Я
ради твоего дня три часа с утра у моей парикмахерши очереди ждала. Это тебе
шарф, чтобы зимой не мерз. И шампанское. Не для тебя, мне, за твое здоровье
выпить. У тебя шампанского, конечно, нет, а если есть, так ты ведь на меня
не рассчитывал. Вечером, наверное, дочек ждешь. И академика. Не люблю его.
Ничего плохого мне не сделал, а не люблю. Ходит к тебе грехи замаливать.
Быстро пробежала по комнатам.
-- Господи, грязь какая. А ведь, небось, после моего звонка прибрался.
Представляю, что раньше было. Что ж, у девок твоих времени нет, чтобы хоть
раз к отцу зайти, элементарный порядок навести?
-- Ты же знаешь, милая, я их сам не пускаю. Привык один.
-- А зачем они тебя слушаются? Ладно, ступай на кухню. Я пока здесь
уберусь, потом прогоню тебя в комнаты, приведу кухню в приличный вид, чтобы
можно было без отвращения посидеть и твою некруглую дату отметить.
Через час уже сидели в прибранной кухне. Чистой скатерти не нашлось, но
клеенка вымыта. Лена принесла не только шампанское. Фруктовый салат, кусок
вырезки, хачапури.
-- У тебя же пустой холодильник. Только недопитые пол- литра, жестянка
бычков в томате и банка маринованных болгарских помидоров. И яйца, конечно.
Ты же яичницу замечательно готовишь! Чем ты своих гостей кормить
собираешься?
-- Сами принесут. Я их не приглашал.
-- Хорошо, но обедать все-таки надо. Суповые пакетики хоть у тебя есть?
-- Есть. Харчо.
-- Ставь на стол свою водку. Ты ведь шампанское не пьешь. И помидорчики
себе на закуску. Я быстренько суп сделаю, из вырезки бифштексы
окровавленные, very rare, как говорят американцы. И хачапури согрею. А
шампанское пусть пока в морозилке лежит.
Пообедали. На диване посидели, помолчали. Борис Александрович стихи
почитал. Не очень долго, но почитал. Все, как раньше, и все не то. Лена
говорила о внуках, о нелегкой жизни бабушки на пенсии.
-- Это тебе не работать. Здесь не схалтуришь.
Уходя сказала:
-- Женился бы ты, что ли. Смотреть на тебя одно расстройство. Не
решился в свое время наши жизни повернуть, теперь поздно. Я тебя не ругаю.
Ведь и я не решилась. Если бы решилась... да что об этом говорить сейчас? А
жениться тебе надо. Страшно так жить, ни для чего и ни для кого. Вот и стихи
читаешь старые. Новых нет? Ну, прости, прости. Я ведь тебя люблю. Никого,
кроме тебя, так и не полюбила. Не очень веселый ты человек, но почему-то
после тебя с любым скучно. А сейчас за тебя больно.
Ушла.
Если не обманывать себя, она права. Ни для чего и ни для кого. И в
институте делать ему уже нечего. Только обуза. Наука стала неинтересна.
Возня с малосущественными вещами. Он давно перестал быть наивным
альтруистом. Никакая наука людям помочь не может. То есть прибавлять счастья
не может. Занимался наукой, потому что было интересно. А теперь неинтересно.
И лекции читать все трудней. Уходить надо. То-то Алексей Иванович
обрадуется. И на кафедре станет веселее. Такой ажиотаж поднимется. Как
использовать лишние четыреста рублей фонда заработной платы? Взять новых или
повысить старых? А он прекрасно проживет на пенсию. Не так уж много ему
надо. И дело найдется. Настоящее дело. Может быть и стихи, хотя вряд ли.
Давно хочется продолжить записки о войне, начатые в сорок третьем, в
запасной бригаде. Вместе с военными стихами может получиться настоящее. Во
всяком случае правильное. Пока только "В окопах Сталинграда" почти без
фальши. Писать без цензуры. Без самоцензуры. Писать для себя. Без надежды,
да и без желания видеть опубликованным. Наверное, сможет. Только так можно
писать честно, почти совершенно честно. Немножко лести себе не избежать, как
ни старайся.
А жениться, найти няньку, чтобы заботилась на старости лет, нет уж,
увольте. С годами становишься все более нетерпимым. Он и раньше не выносил
жизни бок о бок, всегда предпочитал одиночество. Единственный человек, с
которым, кажется, мог бы жить, именно жить, вместе -- Лена. Но так ни разу и
не пришлось.
Так решил? Решил. Надо сегодня сказать дочкам, когда придут. Вот галдеж
поднимут! Действительно, старый идиот. Другие до девяноста лет цепляются за
деньги, за положение. Геронтократия! Но кажется, последние годы доживает.
Придут молодые. Вряд ли будут лучше старых, но что-то изменится. Самому
вовремя уйти.
Борис Александрович заметно приободрился. Сегодня действительно
праздник. Принято решение. Он знал -- не передумает. Завтра скажет на
кафедре. Захотелось сразу же начать. Достал потрепанный портфель со старыми
бумагами. Вынул ученическую общую тетрадь. Стихи сорок второго года.
Каракули бледными фиолетовыми чернилами на карандашной бумаге. Читал и
перечитывал часа два.
2.
-- Великанов, на линию!
Даже задремать не успел. Шесть часов отдежурил у аппарата на КП
батальона и только сменился, -- обрыв нитки в третьей роте. КП в крайней
избе, а третья рота окопалась за леском, метров восемьсот от деревни. Связь
протянута по опушке, сам Борис и тянул позавчера ночью. Было темно и тихо,
по опушке тянуть легче, чем через ельник. А теперь опушка простреливается,
наверное, и нитку снарядом перервало. Уже рассвело, немцам с высотки подходы
к нашим позициям как на ладони. Снарядов не жалеют, лупят из орудий по
одиночкам.
Ноги в валенки, ушанку на голову, сумку с телефоном и инструментами
через плечо, карабин за спину, рукавицы за пояс, лыжи, палок не надо, только
мешают. Батальонный адъютант остановил.
-- Ты, Великанов, осторожнее. Может немцы ночью засаду устроили, за
языком охотятся, сами линию перерезали.
-- Есть осторожнее, товарищ лейтенант.
Глупости говорит. Будут немцы утра дожидаться, языков ночью берут.
Адъютант с позавчерашнего дня в батальоне, прямо из училища. А Борис уже
больше двух недель на фронте. Можно считать -- старый фронтовик. И с
катушкой за наступающей ротой в атаку ходил, и нитки латал. В их отделении
связи за это время уже одного убило и трех ранило. Остались из связистов
только командир отделения сержант Москалев, Борис и еще двое. Комбат дал
Москалеву двух бойцов из первой роты, но их учить и учить. Только и могут --
сидеть на телефоне. Рады, конечно. В снегу лежать хуже.
Лыжи скользили хорошо. Борис шел у самых деревьев. Немцы били по
передовой: началось "с добрым утром" -- ежедневный получасовой утренний
артобстрел, хоть часы проверяй. Значит можно не бояться, пока не кончат, на
опушку и не взглянут. Вот и обрыв. Так и есть. Рядом воронка, осколком нитку
перерезало. Повезло. Метров четыреста всего прошел. Быстро зачистил концы,
соединил крепко. Подключился.
-- Заря, Заря, я Воробей, как слышишь? Прием.
Голос дежурного:
-- Молодец, Воробей, быстро слетал. Обожди, проверю связь. Сам слушай.
Послушал Порядок. Третья рота докладывает: немцы стреляют (дураки, как
будто сами не слышим), потерь нет.
Заизолировал, как полагается, вернулся. Доложил адъютанту (ему еще
нужно, чтобы докладывали). Ложиться не имеет смысла. Скоро с котелком за
завтраком. А там уж недолго до дневного дежурства.
Сидя у аппарата, можно думать. Можно, так сказать, вернуться в себя.
Даже стихи молча почитать. День сегодня спокойный, наступления вроде не
предвидится. Комбат велел вызвать всех ротных, комиссар -- политруков. Борис
слышал: привести в порядок матчасть, углубить ходы сообщения, выложить
повыше брустверы на огневых точках, провести политбеседы о зверствах
фашистов и об антигитлеровской коалиции. Раз политбеседы, значит ничего
существенного не жди.
Отношения с ребятами в отделении связи у Бориса хорошие. Он не
подделывается под них, не скрывает свою образованность, даже не матерится.
Главное, наверное, то, что за эти недели и Москалев, и бойцы увидели: дело
знает, не трус, университетским прошлым своим не кичится. Борис все еще не
курил, махорку отдавал первому, кто попросит. Ребятам, конечно, было
странно, что отдавал даром, а не за сто граммов или дежурство вне очереди. В
бесконечные солдатские разговоры и споры не ввязывался. Врать не хотелось, а
говорить, что думаешь, нельзя, да и обидеть можно. Непохожие мысли людей
обижают. К его молчанию привыкли. А слушать было интересно. О войне, вообще
о войне, солдаты не говорили. О немцах -- очень редко и безо всякой злобы.
Чаще всего о жизни до войны, хвастались, как умно жили. О женщинах, женах,
невестах, обычно с бесстыдной откровенностью. В роте связи деревенских было
мало, а в стрелковых -- большинство. Неделю назад Борис ждал ночью в первой
роте начала атаки. Тянуть связь, не отставая от комроты. В окопе темно,
бойцы в маскхалатах лежат, тесно прижавшись друг к другу. Борис немножко в
стороне: он чужой. Курят в кулак, чтобы лейтенант не заметил, и тихо
говорят.
-- Бабы в деревне брехали, немцы колхозы оставили, только вместо
председателя старосту назначили.
-- А чего, все равно лучше колхоза не придумают, чтобы мужиков грабить.
-- Ну, Петр Василич, вы уж это слишком. Есть и хорошие колхозы. Вы
кинокартину "Трактористы" видели?
-- Чего мне кину глядеть, я жизни насмотрелся. В кине все показать
можно. Ты еще титьку сосал, а меня в коммунию записали. Тогда колхозов не
было, их потом придумали, тогда коммунии назывались. А всех поголовно в
колхозы загонять стали, -- у нас на Тамбовщине еще ничего, а хохлы с голоду,
как мухи мерли. Всех крепких мужиков, хозяев, в Сибирь угнали.
-- Так они, Петр Василич, кулаки были, классовые враги. Они бедняков,
народ эксплуатировали.
-- Кормили они народ. И тебя в городе, бездельника, кормили.
-- Чо с им, дядю Петро, гутарить? Хиба ж вин разумие?
-- А мне свояк рассказывал, он в денщиках у комполка, что после войны
колхозов не будет.
-- Точно, не будет. Раз немцы колхозы оставили, начальству нельзя за
колхозы держаться. Землю поделят и привет.
-- А с тракторами как? с МТС?
-- Ты мне землю дай, уж я, коли занадобится, тракториста найму. Что
МТС? Нехай остается. Пахать за деньги будут.
-- Усим гарно.
3.
Смоленщина. Конец марта. Самое неудобное время для войны. Лыжи не идут,
валенки промокают, в ботинках с обмотками ноги мерзнут. Уже неделю 33-й
Гвардейский Стрелковый Полк вместе с другими частями 16-й Армии никак не
может взять опорный пункт немцев на Волчьей Горе. Не такая уж вершина, одно
название, что гора, а все подходы, напрямую и сбоку, простреливаются.
На горе деревушка. Несколько хат вроде целы. У немцев на горе орудия,
несколько пулеметных точек, три танка врыты в землю. Народу на подходе к
горе наши положили уже видимо-невидимо.
Борис несколько раз тянул связь за ротами. Как доползали до первого
пригорка -- сплошной огневой заслон не пускал дальше. Долго на перемешанном
с грязью снегу не пролежишь. Утром -- вперед, как стемнеет -- назад.
Часто дежурил у аппарата на КП батальона, а раз даже на КП полка.
Сверху, из дивизии сплошной мат: даю два дня, не возьмешь -- расстреляю.
Через два дня все сначала.
Сегодня ночью Борис на параллельной нитке услышал самого командарма.
Еле заметный акцент. Вызвал командира полка. Говорил тихо, "на вы".
-- Надо брать, товарищ Крымов. Соберите весь полк. Ведите сами. Связь с
дивизией. Буду следить. Нет, артиллерии дать не могу, бездорожье, а издали
они своих перебьют.
Комбат вызвал на КП командиров рот к девятнадцати ноль-ноль. Борис
дежурил у аппарата.
-- Вот, ребята, сегодня будем брать Волчью Гору. Хватит, почикались.
Наш батальон наступает в лоб. Начнут в двадцать один тридцать первый и
третий батальоны. Их задача -- прорвать фланговую оборону немцев и, если
удастся, отрезать немцам путь отступления. Но главное для них -- отвлечь на
себя огонь немцев. Когда там как следует начнется, мы ударим. Примерно без
четверти десять. Сигнал -- две зеленых ракеты. Чтобы к восьми все бойцы были
накормлены. Помпохозу обеспечить хороший ужин и наркомовские сто граммов. К
полдевятого все роты должны скрытно сосредоточиться в окопах передней линии
на своих участках. Ни одного человека в тылу, никаких писарей не оставлять.
Первым пойдет Кривошеин. За ним через пять минут Нечипоренко, последним еще
через пять минут Яковлев. С тобой, Яковлев, пойдет командир полка. Я буду с
Кривошеиным, замполит с Нечипоренко. Связь во время операции у меня должна
быть с командиром полка и с КП полка. КП полка будет здесь. Москалев, сам
пойдешь с катушкой. Возьми с собой одного связиста получше. Остальных -- по
ротам. Вопросы есть? Все свободны.
Москалев подошел к Борису.
-- Пойдешь со мной, Великанов. Сейчас тебя сменят, выбери две катушки,
прозвони их, все приготовь. Вещмешок возьми, энзе наши положи. Я старшине
скажу -- две фляжки наркомовской нальет, не замерзнем.
Скоро полдесятого. К вечеру подморозило. Борис лежал в ходе сообщения,
вещмешок под бок -- земля холодная. Рядом Москалев, чуть подальше в
аппендиксе пулеметного гнезда комбат. С ним вместе комроты старший лейтенант
Кривошеин. Оба молчат, курят в рукава, ждут. Почти одновременно над правым и
левым флангами поднялись желтые ракеты. Через несколько секунд началась
стрельба.
Комбат Кривошеину:
-- Ну, дай им Бог. Через четверть часа мы. Приготовь ракетницу.
Негромко задребезжал зуммер. Москалев взял трубку.
-- Алло, Орел, я Ласточка. Вас, товарищ капитан, подполковник вызывает.
Комбат:
-- Слушаю, товарищ десятый. Я готов. Как приказано. К черту!
Все пятнадцать минут на флангах не смолкали немецкие пулеметы, орудия.
Комбат посмотрел на часы.
-- Давай, старшой.
Одна за другой в черном небе рассыпались две зеленые ракеты, на
несколько секунд осветившие длинный пологий склон перед окопами и крутой
барьер пригорка метрах в двухстах. Комбат вытащил пистолет, легко выпрыгнул
на бруствер.
-- За родину, за Сталина, вперед! За мной, ребята, не отставать!
Борис, пригнувшись, бежал за комбатом, готовый в любую минуту, услышав
нарастающий вой снаряда, уткнуться носом в землю. Но немцы молчали.
Пулеметные очереди, разрывы снарядов были слышны только на флангах, где
дрались другие батальоны. Бежать тяжело. Весь склон изрыт воронками. Хорошо
еще, что к вечеру земля подмерзла, и ботинки не утопают в грязи. Катушка
больно бьет в правое бедро, приходится поддерживать. А в левой руке карабин.
Москалев отстал, тянет нитку. Вот и первый пригорок. Никогда еще его не
переваливали. А немцы молчат. Значит, действительно их связали на флангах.
Перевалили через пригорок. Комбат в двух шагах впереди остановился, махнул
рукой.
-- Ложись, ребята. Отдышись пару минут. Здесь мертвая зона, не
простреливается. Москалев, дай связь, вызывай подполковника.
Москалев упал возле комбата, быстро подсоединил аппарат, протянул
комбату трубку.
-- Орел, Орел, я Ласточка. Говорит двадцать второй, дай десятого.
Товарищ десятый, перевалил первый рубеж, сейчас пойду дальше. Конечно, все
хозяйство здесь, никто не отстал. Встретимся на Волчьей, в деревне.
Отдал трубку Москалеву.
-- Кривошеин, ты где? Комроты ко мне! Ты где околачиваешься?
-- Я отставших подгонял, товарищ капитан. В третьем взводе бойцы
пожилые, не успевают.
-- Слышь, Кривошеин, надо дальше идти, пока немцы не расчухались. Видно
крепко их первый и второй прижали. Метров пятьсот до вершины осталось. Но
подъем крутой. Ты с политруком сзади иди, а то расползутся все по склону.
Сейчас подниму ребят. Освободим место отдыха Нечипоренко и Яковлеву.
Комбат встал во весь рост. И уже на бегу, во весь голос:
-- Подъем! За Родину, за ...
"За Сталина" комбат крикнуть не успел. Сплошная стена пулеметного огня
преградила путь. Москалев, шагнувший за комбатом, упал на колени и медленно,
как бы нехотя, лег на левый бок. Отчаянный крик комроты:
-- Ложись! Назад!
Высоко над немецкими окопами беззвучно поднялись несколько ослепительно
белых ракет. На секунды стало совсем светло. Борис увидел -- десять бойцов,
успевших выскочить за комбатом из мертвой зоны, распластаны темными пятнами
на припорошенной белым инеем земле. Комбат и Москалев лежали почти рядом.
Борис сбросил через голову лямку катушки, положил рядом карабин и пополз,
вжимаясь в землю, к Москалеву. Один немецкий пулемет перенес огонь на
пригорок за мертвой зоной. Он стрелял трассирующими пулями, и прерывистые
красноватые нити красиво прорезали черное небо над Борисом. Москалев лежал
на боку, поджав ноги, обхватив обеими руками живот. Он тихо стонал. Борис
подполз, заглянул в лицо. В широко открытых глазах Москалева тоска. Еле
слышно сказал:
-- Все, Борька (в первый раз назвал Бориса по имени). Кончился
Москалев. Брюхо разворотило. Жжет.
-- Что ты, сержант. Потерпи немного. Сейчас я тебя дотяну до роты, а
там санитары в тыл снесут. В госпитале залатают, будешь, как новый. Подожди,
я только до комбата доползу.
Москалев молчал. Комбат лежал чуть впереди, без шапки, уткнувшись лицом
в землю. Борис подполз поближе и увидел -- у комбата не было половины
головы. Ошметки мозгов красно-серыми пятнами на шинели. Борис с трудом
сдержал подступившую к горлу рвоту. Попробовал снять с комбата планшет, не
смог. Вытащил нож, перерезал лямки. Вернулся к Москалеву.
-- Держись, сержант. Я осторожно. Дай я мешок сниму. Я тебя, как на
санках, за шинель.
Дотянул до комроты.
-- Товарищ старший лейтенант, комбат убит, я его планшет взял. Сержант
Москалев тяжело ранен. Его бы в тыл.
-- Куда в тыл? Ты что, не видишь? Немец пулеметами нас отрезал. Заранее
пристрелялся, гад. Нам еще хорошо. В первой и третьей носом в землю лежат,
головы поднять не могут. Проверь, есть ли связь.
Связи не было.
-- Слышь, связист, давай до бугра. Если до бугра перерезало, соедини.
Если до бугра цело, дальше не надо. Все равно не доползешь.
Через пять минут Борис вернулся.
-- До бугра все цело, товарищ лейтенант. Дальше перерезало. Там все
снарядами перекопано.
-- Ну и хрен с ним. Отдыхай, связист. Пусть Яковлев почешется. С ним
командир полка. У него, небось, связисты есть. Захочет с нами по телефону
поговорить, пошлет. А нам и так ясно, что делать. По цепи передай, взводных
ко мне. И санинструктора.
Борис наклонился над Москалевым. Сержант лежал на боку и тихо стонал.
-- Дай попить, Великанов. У меня в мешке фляжка с водой, мочи нет пить
хочется.
-- Нельзя тебе пить. Если в живот ранило, нельзя пить.
-- Все равно мне конец. Помру быстрее, мучиться меньше. Дай напиться,
Борис.
-- Не дам, сержант. Сейчас санинструктор придет. Комроты позвал. Она
тебя перевяжет, даст что-нибудь, дотянешь до санбата.
Вокруг Кривошеина собрались взводные.
-- Дела наши, ребята, хреновые. Комбат убит, связь накрылась. Назад
пути нет. Значит, только вперед. Обождем. Надоест немцу ракеты
разбазаривать, -- и вперед. По-пластунски, незаметно. А там в атаку. Наше
дело правое, либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Только тихо, без
геройских криков. Я по цепи передам, когда поползем. Наше счастье, что перед
нами у немцев минометов нету. А то дал бы пару раз Ванюшей, все бы в этой
"мертвой зоне" остались. Ну, докладывайте. Первый взвод?
Потерь немного. Борис думал, больше. Три убитых, пятеро раненых.
Санинструктор сказала -- не очень тяжело.
-- Ты, Неделина, посмотри сержанта Москалева. Связист говорит, плохой
он.
Москалев уже не стонал. Хрипло дышал широко раскрытым ртом.
-- Ну-ка, миленький, я тебя на спину переверну. Вот так. И мешок под
голову. Что же связист твой сам не догадался? Сейчас посмотрю, куда тебя
угораздило. Да лежи спокойно, я сама все расстегну. Слышь, связист, давай
сюда поближе. Тебя как звать-то?
-- Борис. Борис Великанов.
-- Приподними его, Боря, я штаны спущу. Да ты лежи спокойно, чего
стесняешься. Что я, мужиков не видала? Сколько крови запеклось. Сейчас
почищу малость и перевяжу.
-- Когда кончила, отозвала Бориса в сторону.
-- У тебя водка есть?
-- Есть, товарищ старшина. Сейчас достану.
-- Да не мне, дурак. Ты ему дай хлебнуть побольше. Чтобы опьянел
совсем. Зачем ему последние часы мучиться? Не жилец он. Печень ему
повредило. Никакой госпиталь не поможет.
-- Он очень пить хотел. -- Ты ему сперва водку дай.
За ночь четыре раза рота пыталась пойти вперед. Немцы ракет не жалели.
Сплошная стена пулеметного и орудийного огня отбрасывала людей назад в
"мертвую зону".
Начало светать. Впереди на пригорке черными пятнами на белом снегу --
убитые. Кривошеин, голова перевязана, слегка царапнуло, созвал взводных.
-- Все, ребята. Будем здесь конца войны ждать. Доставайте энзе, пусть
люди поедят.
Москалев к утру умер. Умер тихо, не стонал. Борис несколько раз поил
его водкой, пол-фляжки ушло.
На рассвете Борис начал замерзать. Особенно коченели руки. Брезентовые
рукавицы не грели. Уже два раза оттирал снегом побелевшие пальцы. Полулежал,
согнувшись, вещмешок под бок. Когда Москалев умер, снял с него шинель,
укрылся. Не очень помогло.
Было тихо. Немцы лишь изредка давали пулеметные очереди: мол, будьте
спокойны, не делайте глупостей. На флангах канонада тоже прекратилась. Видно
у первого и третьего ничего не вышло.
Неожиданно громко зазвонил зуммер. Борис схватил трубку.
-- Ласточка, Ласточка, я Орел, как слышишь, это ты, сержант?
-- Орел, я Ласточка, слышу хорошо. Москалев убит, говорит Великанов.
-- Здорово, Борис. Это я, Петькин, с линии. Стало светло, я концы
нашел, нитку связал.
Петькина перебил сердитый голос комполка.
-- Хватит болтать, мать вашу. Алло, Ласточка, я десятый. Дай двадцать
второго.
Борис с трудом растолкал уснувшего Кривошеина.
-- Товарищ старший лейтенант, к телефону. Связь восстановили.
Подполковник комбата спрашивает.
-- Сейчас. Как его называть? Какой у него номер?
-- Десятый. А комбата двадцать второй.
-- Ладно. Слушаю, товарищ десятый. Говорит Кривошеин. Двадцать второй
убит. В хозяйстве большие потери. Залегли в мертвой зоне. Жду распоряжений
-- Какие тебе распоряжения? Сиди, где сидишь. Всю обедню отменили.
Сверху обещали музыку прислать. Так что не рыпайся. Скоро не жди. Дай бог,
завтра к утру.
Еще день и ночь рота пролежала между двумя буграми на склоне горы. Часа
в четыре утра Бориса разбудил оглушительный рев ракетных снарядов. Радостный
крик Кривошеина:
-- Катюши! Смотри, ребята! Сейчас фрицам дадут прикурить.
Двух залпов было достаточно. Через час немцы ушли с Волчьей. Под горой
вырыли небольшой котлован, -- расширили несколько снарядных воронок и
сложили убитых в братскую могилу. Комбата похоронили отдельно.
У Бориса Великанова были обморожены запястья обеих рук. Сходила кожа.
Целую неделю ходил в медсанбат и целую неделю его не посылали на линию.
Дежурил в штабе у телефона.
4.
Борис стоял часовым у штаба полка. Уже середина апреля. Полк стоял в
маленькой деревушке без жителей и почти без уцелевших изб. Немцев отсюда
выбили вчера утром. Насколько Борис мог понять, никакой линии фронта не
существовало. Дороги развезло. Связь с дивизией только по радио, а радио
почти всегда не работало. Отрезанный бездорожьем и чересполосицей частей
наших и немецких, полк уже две недели не получал продовольствия. Один раз
прилетал У-два и сбросил боеприпасы и несколько мешков с черными
заплесневелыми сухарями. Борис получил шесть штук. Солдаты выкапывали на
полях прошлогоднюю сгнившую картошку, пекли из нее оладьи. Во всяком случае
их называли оладьями.
Неделю назад Борис выменял у своего нового командира, старшины
Шитикова, растрепанную книгу -- "Воскресенье " Толстого. Шитиков нашел книгу
в брошенной избе и успел уже скурить несколько страниц. Махорка кончилась, и
он легко согласился отдать книгу за один сухарь. Перечитывая в немногие
свободные минуты морализирующие рассуждения Толстого, неторопливые описания
медленно развивающихся событий, Борис испытывал противоречивые чувства.
Временами хотелось сказать словами старого анекдота: "Мне бы ваши заботы,
господин учитель!". Но иногда все сегодняшнее заслоняла мучительная
напряженная духовность книги. Борис думал об этом, стоя уже третий час перед
входом в штабную землянку. Сменившись, достал из глубины мешка тетрадку,
завернутую ради конспирации в старые портянки, и записал стихи.
В мир пришла весна.
И ватой ходят облака над нами
По голубому солнечному небу,
И нет им дела до людей внизу,
До плесени гнилой, покрывшей землю.
Весна пришла, как приходила раньше,
Как будто мир не истекает кровью,
Как будто люди не сошли с ума.
И я стою в разрушенной деревне,
В домах без крыш и стен гуляет ветер,
Весенний ветер, свежий и холодный.
Он раздувает и мою шинель,
И волосы неубранного трупа,
Который смотрит в солнечное небо
Невидящими впадинами глаз.
И ветер мне настойчиво твердит,
Что важно то, что в мир пришла весна,
Что светит солнце. Он твердит о том,
Что кровь, война и смерть -- пустая мелочь,
Не стоящая наших сожалений,