Страница:
народа. Говорят, один вез с собой несколько чемоданов, наполненных
сотенными. И т.д. и т.п... В его словах чувствовалась искренняя, тупая,
нерассуждающая ненависть, глубокая и тяжелая, которую не искоренить никакой
пропагандой. Крестьянам, особенно в маленьких местечках, антисемитизм не
известен, так как неизвестны евреи. Но мещане в мелких и крупных городах,
все эти "маленькие люди", тупые и ограниченные, ненавидят евреев. Во всяком
случае при каждом удобном случае говорят об этом.
Мы прожили во Владимире три дня. Ходили в кино, в баню, стояли в
очереди в столовую, приканчивали свои запасы, по вечерам пили чай и
разговаривали с хозяином. А через три дня пришла наша команда Мы
присоединились к ней, получили продукты (колбаса "собачья радость", сухари,
концентраты) на пять дней для следования пешком в Муром. Нас разбили на
отделения, и мы с Володей попали под начало маленького краснощекого пацана
двадцать третьего года рождения, бывшего студента первого курса Московского
Геологоразведочного института, по имени Вадим (фамилию забыл), уроженца
Владимира. Мы, трое студентов, сразу же решили, плюнув на команду (Вадим --
несмотря на свое начальствующее положение) поехать в Муром на поезде. Целый
день стояли в очереди за билетами, и зря: вагоны брались с боя с помощью
кулаков. Действуя втроем, мы посадили через буфер Вадима, как самого
легкого, кинули ему свои мешки, он бил сверху по чужим рукам, цеплявшимся за
поручни и за нас, мы повисли на подножке -- и поехали. Потом перебрались в
вагон, нашли места на верхних полках, где сидели, скорчившись, двенадцать
часов до станции Волосатая в шестидесяти километрах от Мурома.
Никогда не забуду этого вагона: полутемного, душного, битком набитого
"мобилизованными", едущими неизвестно зачем и куда. Как подл и грязен может
быть человек! В вагоне сидели две девушки, скромные и тихие. Всю дорогу, все
двенадцать часов, весь вагон, заполненный молодыми, здоровыми парнями,
забавлялся тем, что говорил все самое грязное, что может придумать
воображение городских двадцатилетних оболтусов, изобретая самые
неестественные извращенные картины, нагромождая ругательства и угрозы.
Девушки боялись пошевелиться.
Рано утром мы приехали в Волосатое, и нам объяснили, что этот поезд
дальше не пойдет, а вечером придет другой. Мы слезли на этой станции, где
бабы зарабатывали бешеные деньги, продавая по пятерке сырые картофельные
лепешки размером с два пятачка.
Мы замерзли и пошли в деревню. После долгих просьб нас пустили в избу.
Хозяин -- старик, инвалид первой войны, отравленный газами. Простота нравов
в этом семействе нас забавляла. И хозяин и хозяйка совершенно просто и,
очевидно, машинально пересыпали свою речь матом. Нас напоили чаем, хозяин
рассказал про ту войну и рассуждал об этой. В победе немцев он был уверен.
Вечером мы сели в поезд, все трое в разные вагоны, и поздно ночью
приехали в Муром, самый паршивый городишко изо всех, мною виденных. Я вышел
из вагона. Темнота была абсолютная. Разыскать что-нибудь и кого-нибудь
немыслимо. От вокзала до города три километра. С трудом нашел военкомат, но
даже протиснуться не смог внутрь, -- все было забито греющимися. Всю ночь я
ходил по городу, иногда бегом, чтобы согреться. Утром с трудом пробился в
помещение почты и встретил там Володю и Вадима. Пытались пообедать в
единственной городской столовой, но не удалось.
К вечеру мы полностью уяснили себе положение дел. Муром, маленький
тридцатитысячный городишко, был переполнен беженцами, учреждениями и
институтами, эвакуирующимися из Москвы и Ленинграда, и, главным образом,
беспаспортными бродягами, мобилизованными в разное время в ряды Красной
Армии. Спать и есть было негде. Команды мобилизованных должны были в
принципе через пересыльные пункты распределяться по запасным полкам для
формирования перед отправкой на фронт, а с одиночками никто даже не
разговаривает. Впрочем,7 и с командами стояла полная неразбериха. В
пересыльном пункте творилось нечто невообразимое. Чтобы зайти внутрь, надо
было потратить полдня.
Несколько слов общего характера.
У нас, шатавшихся по России в командах и в одиночку в эту страшную зиму
сорок первого года, создалось впечатление полного развала. Никто не знал,
что с нами делать, никто ничего не хотел делать, некому было что-либо
делать. Нам казалось, что если изредка еще ходят поезда, иногда открываются
магазины, и в каких-то учреждениях немногие чудаки чем-то пытаются заняться,
-- это случайность, недоразумение. На путях месяцами стояли и ржавели
составы с оборудованием, целые заводы. Никто ими не занимался, а по стране
ходили, голодали, мерзли и ничего не делали сотни тысяч здоровых мужчин. Мы
были так подавлены этим, что уверились: страна накануне катастрофы. Особенно
сильное впечатление все это производило на Вадима. Он был честный мальчик,
до сих пор свято веривший лозунгам. После того, как мы поняли, что с нами
никто заниматься не будет, мы решили дожидаться команду. Нас долго нигде не
пускали погреться. Наконец, в деревушке около Мурома нам разрешили зайти в
избу поесть. Мы сварили кашу из наших концентратов, пили чай. У Вадима в
мешке оказалась стандартная отмычка для дверей железнодорожных вагонов. Мы
нашли на путях отцепленный пустой спальный вагон, забрались в промерзшее
купе и, тесно прижавшись друг к другу, улеглись на диванах. На путях стояли
вагоны с печками, но они были переполнены эвакуированными. Так прожили мы
несколько дней, доедая наши запасы. Наконец они кончились. Команды нашей все
не было. Пронесся слух, что в пересыльном пункте из одиночек начали
формировать команды. Мы простояли целый день в очереди, и вечером нас с
Вадимом записали. Володю оставили в Муромском военкомате: оказалось, что он
умеет играть на аккордеоне и трубе, а военком захотел иметь свой оркестр.
В команде было двадцать человек. Одного назначили старшим, но он
оказался неграмотным, и в помощники ему определили меня. Я собрал документы
(справки о мобилизации, других документов ни у кого не было), получил
направление в запасной полк на станцию Кулебаки в 60 километрах от Мурома,
нам выдали по полкило хлеба, и мы поехали. Мы с Вадимом не ели уже двое
суток и поэтому хлеб умяли моментально. Голод не унялся, но мы надеялись,
что в полку нас покормят. На рассвете приехали в Кулебаки. Все утро мы
провели на улице перед штабом полка с десятками других команд, прибывших
вместе с нами и накануне, дожидаясь, пока начальство разберется в наших
бумагах и решит, куда нас девать. К вечеру мы попали в батальон,
помещавшийся в бывшей школе. Даже "старые" бойцы, прибывшие почти месяц
назад, спали вповалку на полу в классах и коридорах. Два раза в день давали
по тарелке жидкого супа. Военная подготовка была рассчитана на месяц и
заканчивалась выстрелами из винтовки по мишеням (каждый боец имел право
истратить три патрона), после чего -- маршевая рота и на фронт. Выяснив, что
кормить нас собираются только завтра во второй половине дня, мы с Вадимом
решили поискать что-нибудь получше. Я раздал ребятам документы. Мы вышли во
двор в два часа ночи и пошли на вокзал. Было очень темно, и мы заблудились в
пустом незнакомом поселке. Встретили женщину и спросили, как пройти на
вокзал. Нам повезло. На свете все-таки не так уж мало простых и хороших
людей. Она сказала:
-- До вокзала верст пять. Куда вы пойдете в три часа ночи? Переночуйте
у меня, а завтра пойдете.
Лет сорок пять. Муж и сын в армии. Она отнеслась к нам с материнской
жалостью и нежностью. Впервые за много бессонных и голодных дней и ночей мы
очутились дома, не у себя дома, но дома. Она прекрасно видела, что мы
голодны, скоро на столе появилась буханка хлеба, чугун картошки. Потом
напоила нас чаем и уложила спать, постелив на пол матрацы с простынями и
наволочками. Мы разделись (!) и спали под одеялами. Утром мы умылись, что
также приобрело для нас прелесть новизны, выпили чай и ушли. У нас не было
денег. Поэтому мы хотели отдать ей единственную нашу ценность -- кусок мыла.
Она не взяла. Имя ее я забыл.
На вокзале среди прибывших команд мы увидели нашу краснопресненскую, и
в ее рядах стоял... Володя Зальценберг. С тех пор я его не видел. Мы с
Вадимом сели в поезд и уехали в Муром. Там сразу пошли в военкомат и узнали,
что с одиночками опять никто не разговаривает, а команды отправляют в
Кулебаки. На базаре мы обменяли наше мыло на четыре луковицы и кусок хлеба,
который сейчас же съели.
Решили попытать счастья поодиночке. Поделили четыре луковицы,
договорились встретиться утром на почте и разошлись. Я пошел в деревю к той
крестьянке, которая несколько дней назад пустила нас погреться. После долгих
унизительных просьб она разрешила переночевать на печке. Утром я съел две
луковицы, запил их холодной водой и пошел на почту. Вадим уже ждал. Вместо
шапки на нем была пилотка, которую до сих пор он таскал в рюкзаке. Он
ночевал на вокзале, лежал во втором слое (всего было три) и проснулся без
шапки. На вокзале он встретил группу ребят, находившихся в нашем положении,
и решил с ними добираться до Москвы, чтобы попасть сразу в маршевую роту на
фронт. Это было явно безнадежное предприятие: на всех дорогах вокруг Москвы
стояли патрули и в Москву никого не пускали. Поездов в сторону Москвы в этот
день не предвиделось, и мы опять разошлись. Я не знал, что мне делать.
Голодный и замерзший, бродил по городу. Хорошо бы попасть под поезд, но не
насмерть, а, например, чтобы раздробило руку или ногу, может в больницу
положат. Подошел к путям, но поезда не было. Часа через три взял себя в
руки, решил ехать с Вадимом до Владимира и добиваться там включения в любую
команду, хоть в Кулебаки. Конечно, лучше бы сразу на фронт, но в крайнем
случае выдержу и запасной полк. Неужели не выдержу? Не слабее других.
Нашел Вадима. Пошли на базар, продали полотенца, рубашки. Купили
немного хлеба. Следующую ночь спали опять в вагоне и проснулись оттого, что
поезд ехал. Мы схватили наши мешки и выпрыгнули на полном ходу в сугроб. К
счастью, успели отъехать всего километров на пять и к утру пришли обратно в
Муром.
Все утро ждали на вокзале поезда. Там в толчее я познакомился с двумя
парнями лет двадцати, в драных ватниках, на ногах галоши без башмаков, за
поясом под ватником финки. Они были из лагеря НКВД под Калугой. Когда немцы
подошли, лагерь распустили, и теперь они шатались по стране, жили воровством
и не знали куда себя девать. Вероятно, вид у меня был тоже не очень
презентабельный, и мы разговорились. Собственно, говорил один их них,
Колька. Он был умнее и более развит, кончил шесть классов. В лагерь попал за
убийство во время грабежа. Получил, как несовершеннолетний, только восемь
лет и успел отсидеть три года. Я потом познакомился с ним поближе, несколько
дней мы бродили вместе. Интересный парень, смелый, хитрый. Никаких общих
моральных законов, запрещающих воровство и убийство, для него не
существовало, но за бескорыстное добро он платил благодарностью и в избах,
куда нас пускали ночевать, ничего не крал. Он рассказывал много интересного
о лагерной жизни, о мире бандитов и воров, о своем голодном бродяжничестве,
но сейчас я об этом писать не буду.
Вечером мы сели в поезд и к утру приехали на станцию Волосатое. Вадима
в толкучке потеряли. Я купил на базаре буханку хлеба на все оставшиеся у
меня деньги и разделил ее между нами тремя. Этим поступком я приобрел
Колькину дружбу. Поделился я потому, что и до сих пор, несмотря на все
пережитое, не могу есть один, если рядом голодный. Мне редко платили тем же.
Этот вор и убийца оказался порядочным человеком и через несколько дней во
Владимире, когда у меня не осталось ни хлеба, ни денег, принес мне
полбуханки и угостил обедом на вокзале.
Мы втроем грелись до вечера в избе, потом штурмом взяли места в вагоне
и поздно ночью приехали во Владимир. Здесь у ребят была своя "малина", куда
они меня не позвали.
У меня был владимирский адрес Вадима. Он был уже дома. В квартире жил
его отец -- сумасшедший старикашка, грязный и дрожащий. Он хотел нас
выгнать: боялся милиции. Вадим не обращал на него никакого внимания и,
несмотря на его крики и ругань, зажарил картошку, достал хлеб, мы поели и
легли спать. Рано утром мы вышли из дома. Вадим на вокзал, добираться до
Москвы, я -- в формировочный пункт военкомата. Пожали друг другу руки и
разошлись. Больше я его не видел.
Протолкавшись полдня, попал к комиссару. Сказал, что потерял свою
команду, и комиссар записал меня в маршевую роту, отправлявшуюся через
несколько дней в Чувашию, в запасной полк. Пошел на почту. Было 27 ноября. В
этот день мне исполнилось двадцать лет. Я написал большое письмо домой,
маленькое -- Ире и вернулся на пересыльный пункт спать. По дороге встретил
Кольку и уговорил его записаться в ту же команду.
В первых числах декабря в поселке Козловка недалеко от Чебоксар
началась моя армейская жизнь. Полтора месяца в учебной роте связистов с
шести утра до девяти вечера в классах, в тридцатиградусные морозы в поле
меня учили и тренировали. С завязанными глазами находить повреждения в
телефонном аппарате, тянуть связь с катушкой на боку на лыжах, без лыж --
по-пластунски с перебежками, принимать на слух и передавать морзянку, латать
разрывы на линии. Кормили хорошо, мы были молоды, здоровы, -- выдерживал. В
конце января сорок второго года наша маршевая рота связистов (пятьдесят
бойцов) прибыла на Западный фронт в распоряжение начальника связи 16-й
Армии, которой командовал генерал Рокоссовский.
Сегодня в институте торжественное собрание по поводу 38-летия со дня
победы. Сергей Иванович с пятью рядами орденских колодок и звездой героя
соцтруда на пиджаке сидел в первом ряду президиума. Вел собрание
председатель парткома Олег Брагин, молодой (лет сорока) доктор наук, уже три
года настойчиво проталкивающийся в членкоры. Сергей Иванович держал его в
парткоме за абсолютное послушание.
Уже кончился доклад "Победа советского народа в Великой Отечественной
войне", который прочел, не отрывая глаз от ксерокопированного текста,
генерал из Политуправления. Несколько ветеранов уже выступили со своими
малоправдоподобными воспоминаниями. Скоро начнется кино (старая
сентиментальная лента "В шесть часов вечера после войны"), и можно будет
идти домой.
Девятого мая вечером соберутся свои. Валентина Григорьевна установила
железный порядок. Кроме особых случаев, например, возвращение Сергея
Ивановича или Ильи из длительной командировки, семья собирается четыре раза
в год: дни рождения ее и Сергея, день победы и новогодний вечер. Никакие
отговорки не принимаются. Девятого будут все, кроме Ильи: командировка в
Японию.
Около восьми вечера, перед тем, как сесть за стол, Сергей позвонил
Великанову.
-- С праздником, Борис Александрович! Неужели и сегодня один сидишь?
-- Взаимно, Сережа. Нет, не один. Лена зашла на пару часов, так что у
меня двойной праздник.
-- Ну, поцелуй ее за меня. Желаю всяческого. Летом куда- нибудь
собираешься?
-- Вряд ли. Куда мне ехать?
-- Я весь август один на даче буду. Валя в Прибалтику едет, в теннис
играть. Пожил бы ты со мной. Места грибные, походим, отдохнем вдвоем.
-- Спасибо, подумаю.
За столом разговор был обычный. Выпили за победу, за Сергея Ивановича.
Сергей с Андреем пили водку, Валя и Клара коктейли (вермут, джин, тоник,
лимон). Нина -- шампанское. Обсудили, кто будет после Андропова, ясно -- он
уже не жилец. Андрей считал, что Горбачев или Романов. Сергей Иванович
объяснил: силы еще не определились, посадят пока куклу из стариков, Черненко
или Тихонова, но скорее Черненко, -- совсем бесцветный. А там -- кто кого.
Валентина Григорьевна рассердилась:
-- В кои-то веки семья собралась, праздник победы, а вы, мужчины, как
бабы, про хозяев сплетничаете. Не все ли вам равно, чьи портреты висеть
будут? Ты бы лучше, Сережа, про войну что-нибудь вспомнил. Только не очень
страшное.
Клара подхватила:
-- Правда, Сергей Иванович, расскажите. Вы ведь в Смерше одно время
служили. Я читала в "Новом мире" этот роман о Смерше. "В августе сорок
четвертого", не помню автора. Это правда, что он пишет, или выдумывает?
-- Вроде правда. Впечатление, во всяком случае, что не врет. Но сам я в
таких операциях участия не принимал. И даже о них не слышал. Да и в
"Смерше", как ты называешь, не был. Это детское название после сочинили.
Впрочем, думаю, что вся эта противошпионская, да и шпионская деятельность ни
тогда, ни теперь гроша ломаного не стоила и не стоит. Никому она не нужна и
никому не опасна, ни тем, кто шпионит, ни тем, кто шпионов ловит.
Андрей поднял голову.
-- Ну, это ты, батя, слишком. А Зорге? А Маневич, который четверть века
в Штатах просидел и все нашим сообщал? А Розенберги? Разве они нам с бомбой
не помогли? Да и сечас, наверное, у нас хватает американских шпионов.
-- Кто тебе сказал, что американцы умнее нас? Они тоже тратят деньги на
своих и наших шпионов. И все зря. А что касается Зорге, то перед войной
Сталин на его донесения и внимания не обращал. И не только его. В таком
шпионаже никогда нельзя отличить информацию от дезинформации. И в конце
сорок первого его донесения о Японии никакой роли не играли. В тот момент
Москву спасать надо было. Сибирские дивизии и перебросили. Других не было.
Никаких важных секретов Розенберги не выдали. С атомной бомбой был один
только секрет, -- что ее сделать можно. Так этот секрет над Хиросимой
рассекретили. Все, что Маневич за четверть века нашим сообщил, можно было,
сидя дома, из американских газет узнать. А Смерш, главным образом, не
немецких шпионов ловил, а за своими генералами, офицерами и солдатами
следил. Я знаю, сам донесения по инстанциям отправлял, когда Смерш еще
Смершем не назывался. Но, слава Богу, не долго. Уже с середины сорок второго
стал нормальным офицером. Спасибо генерал-лейтенанту Андрею Андреевичу
Власову.
Валентина Григорьевна:
-- Ни к чему об этом рассказывать. Нашел, чем хвастаться.
-- Почему не рассказать? Сосунки эти ведь ничего не знают. Да и старики
уже все забыли. Хорошо человек устроен: легко забывает, что неудобно
помнить. Я, ребята, власовцем был.
-- Что ты мелешь, батя? Ты же войну в штабе у Конева кончил.
-- А я власовцем был тогда, когда это звучало, как высшее отличие.
Шутка ли? Двадцатая армия, спасительница Москвы. Две сотни километров в
декабре сорок первого прошла на северо-запад от канала Москва-Волга почти до
Ржева клином между танковыми армиями Гудериана и Гота, не позволив сомкнуть
кольцо вокруг Москвы. Власов, любимый генерал Жукова, а тому угодить не
легко было. Мне случай помог: в начале сорок второго, уже после того, как
нас остановили, меня отозвали в спецшколу НКГБ, теперь бы сказали: "курсы
повышения квалификции", и я не попал с остальными власовцами во вторую
ударную армию, а с нею в плен к немцам у Ильмень-озера.
-- А за что же спасибо Власову?
-- За то, что он немцам сдался. В результате меня за потерю
бдительности из органов вышибли, и я три года потом воевал нормально, как
все люди. Вру, однако, не как все, а полегче, все-таки ниже штаба дивизии не
опускался, а последние два года в корпусных и выше штабах. Не бог весть в
каких чинах, должности все больше адъютантские. Конечно, случаи всякие
бывали, но особого геройства проявлять не пришлось.
Клара:
-- Скромничаете, Сергей Иванович, я же видела, боевых орденов и медалей
у вас -- вся грудь блестит.
-- Так ведь ордена сверху вниз спускают. И основная часть застревает на
верхних ступеньках.
Валентина Григорьевна слушала с явным неудовольствием. Что это он
разговорился? Конечно, семья, все вроде свои, но ведь чем черт не шутит?
Ручаться за невесток до конца нельзя, особенно за Клару. Не дай бог,
разойдутся с Ильей или даже просто разругаются сильно, -- написать о
нездоровых настроениях и антисоветских высказываниях академика, депутата,
референта ЦК вполне может. Хоть это для Сергея не так уж страшно, до
оргвыводов дело не дойдет, но досье все-таки испортит. Это ведь не анекдоты
про Брежнева и не истории с Василием Ивановичем и Петькой. Их все знают и
все рассказывают. Здесь над святым насмешка -- над Великой Отечественной. И,
что ни говори, апология предателя.
-- Что-то не в ту сторону у нас праздник пошел. Хватит тебе, Сережа,
молодежь шокировать. Сказал бы лучше тост хороший какой- нибудь.
Андрей, однако, не унимался.
-- Не, батя, раз уж ты в кои веки разговорился, мы тебя так легко не
отпустим. Ты же историк, значит должен всю правду знать. Все-таки, ведь
Сталин войну выиграл? Все говорят, культ личности, тридцать седьмой год,
лагеря. Но он хозяином был, при нем порядок железный, а не нынешний бардак.
И страну спас. Если бы не его воля, ведь развалилась бы страна, когда немцы
половину России отхватили. Конечно, были генералы, Жуков, Василевский, но
Верховным был он. Так что не зря наша шоферня на ветровые стекла его
портреты приклеивает. Я правильно говорю, батя? За войну ему все простить
можно.
Но Сергей Иванович уже застегнулся. Права Валя. Нечего язык распускать.
Не с Великановым треплешься.
-- Не так все просто, Андрюша, но, в основном, ты правильно говоришь.
Окончательные решения его были. А в политике и на войне главное -- это
принять решение. Но мать права: чего об этом вспоминать? Все было и быльем
поросло. Давайте лучше за нее выпьем. За Валентину Григорьевну. Она у нас
Верховный. Она принимает решения, и как видите, под ее водительством наша
семья с честью прошла через пропасти и высоты, стоявшие на ее пути. Твое
здоровье, Валя, мой главнокомандующий! Встанем!
Ночью Сергей Иванович долго не мог заснуть. Андрей нечаянно затронул
сокровенное. Узкая историческая специальность Сергея Ивановича во времена
аспирантуры была докиевская Русь, а затем история отношений России с
соседними исламскими государствами, в основном с Персией и Афганистаном. Это
в конце концов и сделало его референтом ЦК. Наукой, собственно, Сергей
Иванович уже лет двадцать не занимался. Не было у него времени самому рыться
в архивах, читать первоисточники. Да и не нужно это было никому, и прежде
всего ему. Руководить институтом, консультировать ЦК, представлять страну в
различных международных комиссиях -- никакой науки не требовало. Было,
однако, если по модному говорить, у Сергея Ивановича научное хобби. Уже
давно собирал он материалы, относившиеся к жизни и деятельности двух самых
страшных людей нашего времени, а может быть и всей человеческой истории,
Сталина и Гитлера. Задумал он это давно, еще во время войны, когда, с одной
стороны, по разрозненным рассказам, отдельным репликам больших и малых
генералов(а он почти всю войну провел около генералов) начала вырисовываться
перед ним картина нашей военной стратегии и истинной роли Верховного в ней,
а с другой -- по показаниям пленных генералов, захваченным материалам с
аккуратно, в хронологическом порядке, подшитыми приказами Верховного
командования вермахта и лично фюрера, -- стала проясняться внешне непохожая
и в то же время в главном такая знакомая картина вмешательства в судьбы
людей, армий, государств, народов капризной воли диктатора, страдающего
одновременно комплексом неполноценности и манией величия. Сергей Иванович,
благодаря положению, им занимаемому, имел доступ практически ко всем
материалам спецхрана и урывками продолжал эту тайную ото всех, от Вали и
даже от Бориса, работу. Конечно, об этой паре множество научных и
полунаучных трудов опубликовано. О Сталине -- Конквист, Авторханов,
воспоминания маршалов, Хрущева, Троцкого -- да мало ли? О Гитлере полнее
всего, пожалуй, Толанд. Но систематического сравнения еще никто не проводил.
Сергей Иванович не обольщался: писал он плохо, язык казенный, -- не дал Бог
таланта. Однако последовательное сопоставление личностей и истории двух
неудачников: неудавшегося поэта Джугашвили и неудавшегося художника
Шикльгрубера, -- его захватило. Эта секретная деятельность стала ему
необходимой. Отдушина, вроде редких встреч с Великановым. Многие части
своего исследования Сергей Иванович уже написал в почти законченном виде. Но
он не спешил. Перечитав, вставлял новые данные. Все равно девать некуда. Так
и будет, пока он жив, заперто в ящике письменного стола, единственный ключ
всегда в бумажнике.
Жаль, не расскажешь Андрею о его тезке Андрее Андреевиче Власове. Через
сорок с лишним лет Сергей Иванович легко восстанавливал в памяти его образ.
Неулыбчивое интеллигентное лицо, очки. Прекрасная выправка. И смелость. Не
отчаянная храбрость молоденьких лейтенантов, а спокойная смелость генерала,
принимающего решения и берущего на себя за эти решения ответственность.
Вероятно за это и любил его Жуков. Его сдача второй ударной армии,
окруженной у озера Ильмень, была актом смелости, а не трусости. Трусом был
генерал Ефремов, который был окружен с тремя дивизиями под Вязьмой и
застрелился. Оставшиеся без командования десятки тысяч людей погибли в
бессмысленных разрозненных боях. В сорок втором Власов был понятен. Его
согласие организовать РОФ в сорок четвертом -- необъяснимо. Сомнительно,
чтобы его сломали немцы. Вряд ли этот замкнутый человек делился с кем-нибудь
мотивами своих поступков. Во всяком случае, он начал активно сотрудничать с
сотенными. И т.д. и т.п... В его словах чувствовалась искренняя, тупая,
нерассуждающая ненависть, глубокая и тяжелая, которую не искоренить никакой
пропагандой. Крестьянам, особенно в маленьких местечках, антисемитизм не
известен, так как неизвестны евреи. Но мещане в мелких и крупных городах,
все эти "маленькие люди", тупые и ограниченные, ненавидят евреев. Во всяком
случае при каждом удобном случае говорят об этом.
Мы прожили во Владимире три дня. Ходили в кино, в баню, стояли в
очереди в столовую, приканчивали свои запасы, по вечерам пили чай и
разговаривали с хозяином. А через три дня пришла наша команда Мы
присоединились к ней, получили продукты (колбаса "собачья радость", сухари,
концентраты) на пять дней для следования пешком в Муром. Нас разбили на
отделения, и мы с Володей попали под начало маленького краснощекого пацана
двадцать третьего года рождения, бывшего студента первого курса Московского
Геологоразведочного института, по имени Вадим (фамилию забыл), уроженца
Владимира. Мы, трое студентов, сразу же решили, плюнув на команду (Вадим --
несмотря на свое начальствующее положение) поехать в Муром на поезде. Целый
день стояли в очереди за билетами, и зря: вагоны брались с боя с помощью
кулаков. Действуя втроем, мы посадили через буфер Вадима, как самого
легкого, кинули ему свои мешки, он бил сверху по чужим рукам, цеплявшимся за
поручни и за нас, мы повисли на подножке -- и поехали. Потом перебрались в
вагон, нашли места на верхних полках, где сидели, скорчившись, двенадцать
часов до станции Волосатая в шестидесяти километрах от Мурома.
Никогда не забуду этого вагона: полутемного, душного, битком набитого
"мобилизованными", едущими неизвестно зачем и куда. Как подл и грязен может
быть человек! В вагоне сидели две девушки, скромные и тихие. Всю дорогу, все
двенадцать часов, весь вагон, заполненный молодыми, здоровыми парнями,
забавлялся тем, что говорил все самое грязное, что может придумать
воображение городских двадцатилетних оболтусов, изобретая самые
неестественные извращенные картины, нагромождая ругательства и угрозы.
Девушки боялись пошевелиться.
Рано утром мы приехали в Волосатое, и нам объяснили, что этот поезд
дальше не пойдет, а вечером придет другой. Мы слезли на этой станции, где
бабы зарабатывали бешеные деньги, продавая по пятерке сырые картофельные
лепешки размером с два пятачка.
Мы замерзли и пошли в деревню. После долгих просьб нас пустили в избу.
Хозяин -- старик, инвалид первой войны, отравленный газами. Простота нравов
в этом семействе нас забавляла. И хозяин и хозяйка совершенно просто и,
очевидно, машинально пересыпали свою речь матом. Нас напоили чаем, хозяин
рассказал про ту войну и рассуждал об этой. В победе немцев он был уверен.
Вечером мы сели в поезд, все трое в разные вагоны, и поздно ночью
приехали в Муром, самый паршивый городишко изо всех, мною виденных. Я вышел
из вагона. Темнота была абсолютная. Разыскать что-нибудь и кого-нибудь
немыслимо. От вокзала до города три километра. С трудом нашел военкомат, но
даже протиснуться не смог внутрь, -- все было забито греющимися. Всю ночь я
ходил по городу, иногда бегом, чтобы согреться. Утром с трудом пробился в
помещение почты и встретил там Володю и Вадима. Пытались пообедать в
единственной городской столовой, но не удалось.
К вечеру мы полностью уяснили себе положение дел. Муром, маленький
тридцатитысячный городишко, был переполнен беженцами, учреждениями и
институтами, эвакуирующимися из Москвы и Ленинграда, и, главным образом,
беспаспортными бродягами, мобилизованными в разное время в ряды Красной
Армии. Спать и есть было негде. Команды мобилизованных должны были в
принципе через пересыльные пункты распределяться по запасным полкам для
формирования перед отправкой на фронт, а с одиночками никто даже не
разговаривает. Впрочем,7 и с командами стояла полная неразбериха. В
пересыльном пункте творилось нечто невообразимое. Чтобы зайти внутрь, надо
было потратить полдня.
Несколько слов общего характера.
У нас, шатавшихся по России в командах и в одиночку в эту страшную зиму
сорок первого года, создалось впечатление полного развала. Никто не знал,
что с нами делать, никто ничего не хотел делать, некому было что-либо
делать. Нам казалось, что если изредка еще ходят поезда, иногда открываются
магазины, и в каких-то учреждениях немногие чудаки чем-то пытаются заняться,
-- это случайность, недоразумение. На путях месяцами стояли и ржавели
составы с оборудованием, целые заводы. Никто ими не занимался, а по стране
ходили, голодали, мерзли и ничего не делали сотни тысяч здоровых мужчин. Мы
были так подавлены этим, что уверились: страна накануне катастрофы. Особенно
сильное впечатление все это производило на Вадима. Он был честный мальчик,
до сих пор свято веривший лозунгам. После того, как мы поняли, что с нами
никто заниматься не будет, мы решили дожидаться команду. Нас долго нигде не
пускали погреться. Наконец, в деревушке около Мурома нам разрешили зайти в
избу поесть. Мы сварили кашу из наших концентратов, пили чай. У Вадима в
мешке оказалась стандартная отмычка для дверей железнодорожных вагонов. Мы
нашли на путях отцепленный пустой спальный вагон, забрались в промерзшее
купе и, тесно прижавшись друг к другу, улеглись на диванах. На путях стояли
вагоны с печками, но они были переполнены эвакуированными. Так прожили мы
несколько дней, доедая наши запасы. Наконец они кончились. Команды нашей все
не было. Пронесся слух, что в пересыльном пункте из одиночек начали
формировать команды. Мы простояли целый день в очереди, и вечером нас с
Вадимом записали. Володю оставили в Муромском военкомате: оказалось, что он
умеет играть на аккордеоне и трубе, а военком захотел иметь свой оркестр.
В команде было двадцать человек. Одного назначили старшим, но он
оказался неграмотным, и в помощники ему определили меня. Я собрал документы
(справки о мобилизации, других документов ни у кого не было), получил
направление в запасной полк на станцию Кулебаки в 60 километрах от Мурома,
нам выдали по полкило хлеба, и мы поехали. Мы с Вадимом не ели уже двое
суток и поэтому хлеб умяли моментально. Голод не унялся, но мы надеялись,
что в полку нас покормят. На рассвете приехали в Кулебаки. Все утро мы
провели на улице перед штабом полка с десятками других команд, прибывших
вместе с нами и накануне, дожидаясь, пока начальство разберется в наших
бумагах и решит, куда нас девать. К вечеру мы попали в батальон,
помещавшийся в бывшей школе. Даже "старые" бойцы, прибывшие почти месяц
назад, спали вповалку на полу в классах и коридорах. Два раза в день давали
по тарелке жидкого супа. Военная подготовка была рассчитана на месяц и
заканчивалась выстрелами из винтовки по мишеням (каждый боец имел право
истратить три патрона), после чего -- маршевая рота и на фронт. Выяснив, что
кормить нас собираются только завтра во второй половине дня, мы с Вадимом
решили поискать что-нибудь получше. Я раздал ребятам документы. Мы вышли во
двор в два часа ночи и пошли на вокзал. Было очень темно, и мы заблудились в
пустом незнакомом поселке. Встретили женщину и спросили, как пройти на
вокзал. Нам повезло. На свете все-таки не так уж мало простых и хороших
людей. Она сказала:
-- До вокзала верст пять. Куда вы пойдете в три часа ночи? Переночуйте
у меня, а завтра пойдете.
Лет сорок пять. Муж и сын в армии. Она отнеслась к нам с материнской
жалостью и нежностью. Впервые за много бессонных и голодных дней и ночей мы
очутились дома, не у себя дома, но дома. Она прекрасно видела, что мы
голодны, скоро на столе появилась буханка хлеба, чугун картошки. Потом
напоила нас чаем и уложила спать, постелив на пол матрацы с простынями и
наволочками. Мы разделись (!) и спали под одеялами. Утром мы умылись, что
также приобрело для нас прелесть новизны, выпили чай и ушли. У нас не было
денег. Поэтому мы хотели отдать ей единственную нашу ценность -- кусок мыла.
Она не взяла. Имя ее я забыл.
На вокзале среди прибывших команд мы увидели нашу краснопресненскую, и
в ее рядах стоял... Володя Зальценберг. С тех пор я его не видел. Мы с
Вадимом сели в поезд и уехали в Муром. Там сразу пошли в военкомат и узнали,
что с одиночками опять никто не разговаривает, а команды отправляют в
Кулебаки. На базаре мы обменяли наше мыло на четыре луковицы и кусок хлеба,
который сейчас же съели.
Решили попытать счастья поодиночке. Поделили четыре луковицы,
договорились встретиться утром на почте и разошлись. Я пошел в деревю к той
крестьянке, которая несколько дней назад пустила нас погреться. После долгих
унизительных просьб она разрешила переночевать на печке. Утром я съел две
луковицы, запил их холодной водой и пошел на почту. Вадим уже ждал. Вместо
шапки на нем была пилотка, которую до сих пор он таскал в рюкзаке. Он
ночевал на вокзале, лежал во втором слое (всего было три) и проснулся без
шапки. На вокзале он встретил группу ребят, находившихся в нашем положении,
и решил с ними добираться до Москвы, чтобы попасть сразу в маршевую роту на
фронт. Это было явно безнадежное предприятие: на всех дорогах вокруг Москвы
стояли патрули и в Москву никого не пускали. Поездов в сторону Москвы в этот
день не предвиделось, и мы опять разошлись. Я не знал, что мне делать.
Голодный и замерзший, бродил по городу. Хорошо бы попасть под поезд, но не
насмерть, а, например, чтобы раздробило руку или ногу, может в больницу
положат. Подошел к путям, но поезда не было. Часа через три взял себя в
руки, решил ехать с Вадимом до Владимира и добиваться там включения в любую
команду, хоть в Кулебаки. Конечно, лучше бы сразу на фронт, но в крайнем
случае выдержу и запасной полк. Неужели не выдержу? Не слабее других.
Нашел Вадима. Пошли на базар, продали полотенца, рубашки. Купили
немного хлеба. Следующую ночь спали опять в вагоне и проснулись оттого, что
поезд ехал. Мы схватили наши мешки и выпрыгнули на полном ходу в сугроб. К
счастью, успели отъехать всего километров на пять и к утру пришли обратно в
Муром.
Все утро ждали на вокзале поезда. Там в толчее я познакомился с двумя
парнями лет двадцати, в драных ватниках, на ногах галоши без башмаков, за
поясом под ватником финки. Они были из лагеря НКВД под Калугой. Когда немцы
подошли, лагерь распустили, и теперь они шатались по стране, жили воровством
и не знали куда себя девать. Вероятно, вид у меня был тоже не очень
презентабельный, и мы разговорились. Собственно, говорил один их них,
Колька. Он был умнее и более развит, кончил шесть классов. В лагерь попал за
убийство во время грабежа. Получил, как несовершеннолетний, только восемь
лет и успел отсидеть три года. Я потом познакомился с ним поближе, несколько
дней мы бродили вместе. Интересный парень, смелый, хитрый. Никаких общих
моральных законов, запрещающих воровство и убийство, для него не
существовало, но за бескорыстное добро он платил благодарностью и в избах,
куда нас пускали ночевать, ничего не крал. Он рассказывал много интересного
о лагерной жизни, о мире бандитов и воров, о своем голодном бродяжничестве,
но сейчас я об этом писать не буду.
Вечером мы сели в поезд и к утру приехали на станцию Волосатое. Вадима
в толкучке потеряли. Я купил на базаре буханку хлеба на все оставшиеся у
меня деньги и разделил ее между нами тремя. Этим поступком я приобрел
Колькину дружбу. Поделился я потому, что и до сих пор, несмотря на все
пережитое, не могу есть один, если рядом голодный. Мне редко платили тем же.
Этот вор и убийца оказался порядочным человеком и через несколько дней во
Владимире, когда у меня не осталось ни хлеба, ни денег, принес мне
полбуханки и угостил обедом на вокзале.
Мы втроем грелись до вечера в избе, потом штурмом взяли места в вагоне
и поздно ночью приехали во Владимир. Здесь у ребят была своя "малина", куда
они меня не позвали.
У меня был владимирский адрес Вадима. Он был уже дома. В квартире жил
его отец -- сумасшедший старикашка, грязный и дрожащий. Он хотел нас
выгнать: боялся милиции. Вадим не обращал на него никакого внимания и,
несмотря на его крики и ругань, зажарил картошку, достал хлеб, мы поели и
легли спать. Рано утром мы вышли из дома. Вадим на вокзал, добираться до
Москвы, я -- в формировочный пункт военкомата. Пожали друг другу руки и
разошлись. Больше я его не видел.
Протолкавшись полдня, попал к комиссару. Сказал, что потерял свою
команду, и комиссар записал меня в маршевую роту, отправлявшуюся через
несколько дней в Чувашию, в запасной полк. Пошел на почту. Было 27 ноября. В
этот день мне исполнилось двадцать лет. Я написал большое письмо домой,
маленькое -- Ире и вернулся на пересыльный пункт спать. По дороге встретил
Кольку и уговорил его записаться в ту же команду.
В первых числах декабря в поселке Козловка недалеко от Чебоксар
началась моя армейская жизнь. Полтора месяца в учебной роте связистов с
шести утра до девяти вечера в классах, в тридцатиградусные морозы в поле
меня учили и тренировали. С завязанными глазами находить повреждения в
телефонном аппарате, тянуть связь с катушкой на боку на лыжах, без лыж --
по-пластунски с перебежками, принимать на слух и передавать морзянку, латать
разрывы на линии. Кормили хорошо, мы были молоды, здоровы, -- выдерживал. В
конце января сорок второго года наша маршевая рота связистов (пятьдесят
бойцов) прибыла на Западный фронт в распоряжение начальника связи 16-й
Армии, которой командовал генерал Рокоссовский.
Сегодня в институте торжественное собрание по поводу 38-летия со дня
победы. Сергей Иванович с пятью рядами орденских колодок и звездой героя
соцтруда на пиджаке сидел в первом ряду президиума. Вел собрание
председатель парткома Олег Брагин, молодой (лет сорока) доктор наук, уже три
года настойчиво проталкивающийся в членкоры. Сергей Иванович держал его в
парткоме за абсолютное послушание.
Уже кончился доклад "Победа советского народа в Великой Отечественной
войне", который прочел, не отрывая глаз от ксерокопированного текста,
генерал из Политуправления. Несколько ветеранов уже выступили со своими
малоправдоподобными воспоминаниями. Скоро начнется кино (старая
сентиментальная лента "В шесть часов вечера после войны"), и можно будет
идти домой.
Девятого мая вечером соберутся свои. Валентина Григорьевна установила
железный порядок. Кроме особых случаев, например, возвращение Сергея
Ивановича или Ильи из длительной командировки, семья собирается четыре раза
в год: дни рождения ее и Сергея, день победы и новогодний вечер. Никакие
отговорки не принимаются. Девятого будут все, кроме Ильи: командировка в
Японию.
Около восьми вечера, перед тем, как сесть за стол, Сергей позвонил
Великанову.
-- С праздником, Борис Александрович! Неужели и сегодня один сидишь?
-- Взаимно, Сережа. Нет, не один. Лена зашла на пару часов, так что у
меня двойной праздник.
-- Ну, поцелуй ее за меня. Желаю всяческого. Летом куда- нибудь
собираешься?
-- Вряд ли. Куда мне ехать?
-- Я весь август один на даче буду. Валя в Прибалтику едет, в теннис
играть. Пожил бы ты со мной. Места грибные, походим, отдохнем вдвоем.
-- Спасибо, подумаю.
За столом разговор был обычный. Выпили за победу, за Сергея Ивановича.
Сергей с Андреем пили водку, Валя и Клара коктейли (вермут, джин, тоник,
лимон). Нина -- шампанское. Обсудили, кто будет после Андропова, ясно -- он
уже не жилец. Андрей считал, что Горбачев или Романов. Сергей Иванович
объяснил: силы еще не определились, посадят пока куклу из стариков, Черненко
или Тихонова, но скорее Черненко, -- совсем бесцветный. А там -- кто кого.
Валентина Григорьевна рассердилась:
-- В кои-то веки семья собралась, праздник победы, а вы, мужчины, как
бабы, про хозяев сплетничаете. Не все ли вам равно, чьи портреты висеть
будут? Ты бы лучше, Сережа, про войну что-нибудь вспомнил. Только не очень
страшное.
Клара подхватила:
-- Правда, Сергей Иванович, расскажите. Вы ведь в Смерше одно время
служили. Я читала в "Новом мире" этот роман о Смерше. "В августе сорок
четвертого", не помню автора. Это правда, что он пишет, или выдумывает?
-- Вроде правда. Впечатление, во всяком случае, что не врет. Но сам я в
таких операциях участия не принимал. И даже о них не слышал. Да и в
"Смерше", как ты называешь, не был. Это детское название после сочинили.
Впрочем, думаю, что вся эта противошпионская, да и шпионская деятельность ни
тогда, ни теперь гроша ломаного не стоила и не стоит. Никому она не нужна и
никому не опасна, ни тем, кто шпионит, ни тем, кто шпионов ловит.
Андрей поднял голову.
-- Ну, это ты, батя, слишком. А Зорге? А Маневич, который четверть века
в Штатах просидел и все нашим сообщал? А Розенберги? Разве они нам с бомбой
не помогли? Да и сечас, наверное, у нас хватает американских шпионов.
-- Кто тебе сказал, что американцы умнее нас? Они тоже тратят деньги на
своих и наших шпионов. И все зря. А что касается Зорге, то перед войной
Сталин на его донесения и внимания не обращал. И не только его. В таком
шпионаже никогда нельзя отличить информацию от дезинформации. И в конце
сорок первого его донесения о Японии никакой роли не играли. В тот момент
Москву спасать надо было. Сибирские дивизии и перебросили. Других не было.
Никаких важных секретов Розенберги не выдали. С атомной бомбой был один
только секрет, -- что ее сделать можно. Так этот секрет над Хиросимой
рассекретили. Все, что Маневич за четверть века нашим сообщил, можно было,
сидя дома, из американских газет узнать. А Смерш, главным образом, не
немецких шпионов ловил, а за своими генералами, офицерами и солдатами
следил. Я знаю, сам донесения по инстанциям отправлял, когда Смерш еще
Смершем не назывался. Но, слава Богу, не долго. Уже с середины сорок второго
стал нормальным офицером. Спасибо генерал-лейтенанту Андрею Андреевичу
Власову.
Валентина Григорьевна:
-- Ни к чему об этом рассказывать. Нашел, чем хвастаться.
-- Почему не рассказать? Сосунки эти ведь ничего не знают. Да и старики
уже все забыли. Хорошо человек устроен: легко забывает, что неудобно
помнить. Я, ребята, власовцем был.
-- Что ты мелешь, батя? Ты же войну в штабе у Конева кончил.
-- А я власовцем был тогда, когда это звучало, как высшее отличие.
Шутка ли? Двадцатая армия, спасительница Москвы. Две сотни километров в
декабре сорок первого прошла на северо-запад от канала Москва-Волга почти до
Ржева клином между танковыми армиями Гудериана и Гота, не позволив сомкнуть
кольцо вокруг Москвы. Власов, любимый генерал Жукова, а тому угодить не
легко было. Мне случай помог: в начале сорок второго, уже после того, как
нас остановили, меня отозвали в спецшколу НКГБ, теперь бы сказали: "курсы
повышения квалификции", и я не попал с остальными власовцами во вторую
ударную армию, а с нею в плен к немцам у Ильмень-озера.
-- А за что же спасибо Власову?
-- За то, что он немцам сдался. В результате меня за потерю
бдительности из органов вышибли, и я три года потом воевал нормально, как
все люди. Вру, однако, не как все, а полегче, все-таки ниже штаба дивизии не
опускался, а последние два года в корпусных и выше штабах. Не бог весть в
каких чинах, должности все больше адъютантские. Конечно, случаи всякие
бывали, но особого геройства проявлять не пришлось.
Клара:
-- Скромничаете, Сергей Иванович, я же видела, боевых орденов и медалей
у вас -- вся грудь блестит.
-- Так ведь ордена сверху вниз спускают. И основная часть застревает на
верхних ступеньках.
Валентина Григорьевна слушала с явным неудовольствием. Что это он
разговорился? Конечно, семья, все вроде свои, но ведь чем черт не шутит?
Ручаться за невесток до конца нельзя, особенно за Клару. Не дай бог,
разойдутся с Ильей или даже просто разругаются сильно, -- написать о
нездоровых настроениях и антисоветских высказываниях академика, депутата,
референта ЦК вполне может. Хоть это для Сергея не так уж страшно, до
оргвыводов дело не дойдет, но досье все-таки испортит. Это ведь не анекдоты
про Брежнева и не истории с Василием Ивановичем и Петькой. Их все знают и
все рассказывают. Здесь над святым насмешка -- над Великой Отечественной. И,
что ни говори, апология предателя.
-- Что-то не в ту сторону у нас праздник пошел. Хватит тебе, Сережа,
молодежь шокировать. Сказал бы лучше тост хороший какой- нибудь.
Андрей, однако, не унимался.
-- Не, батя, раз уж ты в кои веки разговорился, мы тебя так легко не
отпустим. Ты же историк, значит должен всю правду знать. Все-таки, ведь
Сталин войну выиграл? Все говорят, культ личности, тридцать седьмой год,
лагеря. Но он хозяином был, при нем порядок железный, а не нынешний бардак.
И страну спас. Если бы не его воля, ведь развалилась бы страна, когда немцы
половину России отхватили. Конечно, были генералы, Жуков, Василевский, но
Верховным был он. Так что не зря наша шоферня на ветровые стекла его
портреты приклеивает. Я правильно говорю, батя? За войну ему все простить
можно.
Но Сергей Иванович уже застегнулся. Права Валя. Нечего язык распускать.
Не с Великановым треплешься.
-- Не так все просто, Андрюша, но, в основном, ты правильно говоришь.
Окончательные решения его были. А в политике и на войне главное -- это
принять решение. Но мать права: чего об этом вспоминать? Все было и быльем
поросло. Давайте лучше за нее выпьем. За Валентину Григорьевну. Она у нас
Верховный. Она принимает решения, и как видите, под ее водительством наша
семья с честью прошла через пропасти и высоты, стоявшие на ее пути. Твое
здоровье, Валя, мой главнокомандующий! Встанем!
Ночью Сергей Иванович долго не мог заснуть. Андрей нечаянно затронул
сокровенное. Узкая историческая специальность Сергея Ивановича во времена
аспирантуры была докиевская Русь, а затем история отношений России с
соседними исламскими государствами, в основном с Персией и Афганистаном. Это
в конце концов и сделало его референтом ЦК. Наукой, собственно, Сергей
Иванович уже лет двадцать не занимался. Не было у него времени самому рыться
в архивах, читать первоисточники. Да и не нужно это было никому, и прежде
всего ему. Руководить институтом, консультировать ЦК, представлять страну в
различных международных комиссиях -- никакой науки не требовало. Было,
однако, если по модному говорить, у Сергея Ивановича научное хобби. Уже
давно собирал он материалы, относившиеся к жизни и деятельности двух самых
страшных людей нашего времени, а может быть и всей человеческой истории,
Сталина и Гитлера. Задумал он это давно, еще во время войны, когда, с одной
стороны, по разрозненным рассказам, отдельным репликам больших и малых
генералов(а он почти всю войну провел около генералов) начала вырисовываться
перед ним картина нашей военной стратегии и истинной роли Верховного в ней,
а с другой -- по показаниям пленных генералов, захваченным материалам с
аккуратно, в хронологическом порядке, подшитыми приказами Верховного
командования вермахта и лично фюрера, -- стала проясняться внешне непохожая
и в то же время в главном такая знакомая картина вмешательства в судьбы
людей, армий, государств, народов капризной воли диктатора, страдающего
одновременно комплексом неполноценности и манией величия. Сергей Иванович,
благодаря положению, им занимаемому, имел доступ практически ко всем
материалам спецхрана и урывками продолжал эту тайную ото всех, от Вали и
даже от Бориса, работу. Конечно, об этой паре множество научных и
полунаучных трудов опубликовано. О Сталине -- Конквист, Авторханов,
воспоминания маршалов, Хрущева, Троцкого -- да мало ли? О Гитлере полнее
всего, пожалуй, Толанд. Но систематического сравнения еще никто не проводил.
Сергей Иванович не обольщался: писал он плохо, язык казенный, -- не дал Бог
таланта. Однако последовательное сопоставление личностей и истории двух
неудачников: неудавшегося поэта Джугашвили и неудавшегося художника
Шикльгрубера, -- его захватило. Эта секретная деятельность стала ему
необходимой. Отдушина, вроде редких встреч с Великановым. Многие части
своего исследования Сергей Иванович уже написал в почти законченном виде. Но
он не спешил. Перечитав, вставлял новые данные. Все равно девать некуда. Так
и будет, пока он жив, заперто в ящике письменного стола, единственный ключ
всегда в бумажнике.
Жаль, не расскажешь Андрею о его тезке Андрее Андреевиче Власове. Через
сорок с лишним лет Сергей Иванович легко восстанавливал в памяти его образ.
Неулыбчивое интеллигентное лицо, очки. Прекрасная выправка. И смелость. Не
отчаянная храбрость молоденьких лейтенантов, а спокойная смелость генерала,
принимающего решения и берущего на себя за эти решения ответственность.
Вероятно за это и любил его Жуков. Его сдача второй ударной армии,
окруженной у озера Ильмень, была актом смелости, а не трусости. Трусом был
генерал Ефремов, который был окружен с тремя дивизиями под Вязьмой и
застрелился. Оставшиеся без командования десятки тысяч людей погибли в
бессмысленных разрозненных боях. В сорок втором Власов был понятен. Его
согласие организовать РОФ в сорок четвертом -- необъяснимо. Сомнительно,
чтобы его сломали немцы. Вряд ли этот замкнутый человек делился с кем-нибудь
мотивами своих поступков. Во всяком случае, он начал активно сотрудничать с