Александров Владислав. Две жизни

гнезда, лениво поднял голову.
-- Привет, Борька. Куда так рано собрался?
-- Вот, познакомься, капитан Шерешевский, наш новый ППШ-1. Показываю
Малую землю. А это лейтенант Веселов, пехота -- царица полей. Сторожит
неусыпно, чтобы немцы по глупости снова войну не начали. Их окопы
параллельно нашим дугой метров в восьмидесяти-- ста по всему передку
проложены. Но уже давно тихо. Кроме утренних и вечерних получасовых
концертов сутками ни одного выстрела. Такое неподписанное перемирие. Ладно,
Александр Иванович, пошли дальше, а то к завтраку опоздаем. Ход сообщений
вырыт на совесть, почти всюду в рост, так что можно не нагибаться. Кое-где,
однако, есть халтурные участки. Так ты там голову все-таки наклоняй:
перемирие перемирием, а вдруг какой-нибудь ретивый снайпер захочет лишнюю
галочку на прикладе вырезать.
Через минут пятнадцать тупик.
-- Здесь, Саша, придется по земле. Метров пять. Кто по-пластунски, кто
пригнувшись. Сплошной камень. Когда рыли, лень было долбить.
Ногу на ступеньку, прыжком вверх. Слегка наклонившись, несколько
неспешных шагов и снова в окопе. Обернулся. Посмотрим, капитан, что ты за
птица.
Шерешевский уже наверху. Выпрямился во весь рост, посмотрел в сторону
немцев и, словно нехотя, медленно прошел перемычку. Фанфарон!
Фруктовый сад кончился. На краю леса несколько врытых в землю самоходок
и танк. За танком на расстеленных плащ-палатках перед большой землянкой
человек десять молодых офицеров и солдат.
-- Старшой, выходи, начальство прибыло.
Из землянки поднялся высокий худой старший лейтенант.
-- Привет, Фазли! Какое мы тебе начальство? Знакомься, новый ПНШ-1,
капитан Шерешевский. Комбат-3, старший лейтенант Мурыханов. Вы завтракать
собрались? Нас покормите?
После завтрака пошли лесом. Собственно, по окопам Борис повел сначала
только с тем, чтобы посмотреть, как Шерешевский тот кусок переползать будет.
Саша, конечно, понял и марку не уронил. Некоторые сосунки бравируют по
неопытности. Но этот, вроде, войну понюхал, глупое безрассудство от
настоящей храбрости должен отличать. Значит, понимал, что испытание
проходил: может ли рискнуть, страх преодолеть? Может. Для Бориса это было
важно. Люди, не умеющие заставить преодолеть страх перед физической
опасностью, теряющие достоинство и облик человеческий, вызывали в нем
брезгливую жалость. Понимал, что они не виноваты, так устроены, но противно.
Дошли до явно обжитой поляны. Сколоченные из гладко обструганных досок
столы под навесом, несколько больших палаток, бревна землянок аккуратно
покрыты дерном, земля подметена. Проходивший быстрым шагом из одной палатки
в другую офицер с папкой в руках козырнул, улыбнулся и кивнул Борису.
-- Это Александр Иванович, штаб пехотной дивизии, а от силы один полный
батальон наберется. Ты сюда из Одессы ехал. Небось техники и пехоты на той
стороне хватает?
-- Хватает.
-- То-то и оно. А нам ничего не дают. Слава богу, немцы не рыпаются.
Значит, к удару готовимся. Недолго нам здесь загорать. Ты меня подожди
немного, я в эту землянку к дивизионному переводчику загляну, книжку
поменять.
Через минуту выбежал, пряча на ходу в полевую сумку обернутую в газету
книгу. Пошли дальше.
-- Хороший парень. Он меня литературой снабжает. Я здесь "Майн кампф"
прочел. А сейчас читаю Карла Мэя, уже четвертый роман беру. Слыхал? Любимый
писатель Гитлера. Главный герой -- немецкий искатель приключений в Америке.
Защитник несчастных индейцев от жестоких империалистов янки. Пишет лихо, но
довольно однообразно. Уже надоедает.
-- А ты немецкий знаешь?
-- Да. У меня мама в Германии училась.
-- Ну, и как тебе "Моя борьба"?
-- Муть, конечно. Примитивно. Такая смесь наглости, самолюбования,
ненависти и сентиментальности. Но написано мастерски. Адресовано точно.
Недаром он их всех, ну, почти всех, охмурил. Я в сорок втором многих немцев
допрашивал.
-- Человека охмурить легко. И не только немцев.
Борис посмотрел на Шерешевского. Нет, никакой улыбочки. Лицо серьезное.
Воротничок застегнут, как вчера. Образцовый советский офицер.
Когда подходили к себе, Шерешевский спросил:
-- Слушай, Борис, а кто у вас в полку смерш?
-- Есть такой красавчик, Коля Травин. Строгий мальчик. Нет, не так,
чтобы совсем ни с кем не общался, даже выпить в компании может, но все же
держится на расстоянии. Живет в крытом фургончике со своей ППЖ --
машинисткой Особого отдела. Туда даже Курилина не всегда пускают, все
секретно. Немцев очень не любит, близко к ним не приближается, в тылах полка
с помпохозом время проводит. А что интересуешься?
-- Да так, на всякий случай.
Знакомство с Малой землей, списочным составом, с планом действий в
случае немецкой атаки (на кой эти планы, если начнется, никто о них не
вспомнит), с кодированными номерами начальства, много времени не заняло.
После обеда Борис сказал:
-- Я на ужин пригласил переводчика из дивизии, Леню Морозова. Он для
украшения компании фельдшерицу из медсанбата приведет. Наш фельдшер долдон
долдоном, а эта Раечка девочка приятная, поет хорошо. Леня гитару принесет.
Ты не думай, никакого офицерского борделя, я и кое-кого из разведчиков
позову. Не возражаешь?
Вечером Шерешевского как подменили. Гимнастерку расстегнул, рассказывал
с акцентом смешные грузинские истории, кончающиеся неожиданным тостом, со
вкусом ухаживал за Раечкой, преувеличенно восторгался ее пением. Потом сам
взял гитару. Пел русские и цыганские романсы, пел под Лещенко, под
Вертинского. Пел почти профессионально, актерски. Раечка и разведчики
слушали, не спуская глаз.
Разошлись часа в три. Сашка оттер Морозова, пошел провожать Раечку.
Через час вернулся. Молча разделся, не зажигая коптилки. Закурил. Тихо
спросил:
-- Не спишь?
-- Тебя ждал.
-- Знаешь, я, когда выпью, голову теряю. Могу глупости наделать. Не
давай мне напиваться.
-- Как я не дам, если ты хочешь? Не могу же я тебе приказывать. Ты
капитан, я лейтенант.
-- Причем здесь это? Я же с тобой, как с человеком, говорю. Если
увидишь, что контроль над собой потерял, -- хоть связывай. Позови своих
ребят и свяжи. Потом спасибо скажу. Бывало со мной всякое. Я из того полка
ушел, потому что дал по морде заместителю комполка по строевой. Тоже выпил.
Но дал за дело. За одну телефонисточку. На тормозах спустили, чтобы сор из
избы не выносить, но пришлось уйти. Да я и сам рад был: сволочей там много.
Здесь у вас вроде поменьше. А теперь считаю повезло -- с тобой встретился.
Через несколько дней Шерешевский спросил:
-- А в карты здесь не играют? Я у Мурыханова, кажется, видел -- колода
на плащ-палатке валялась.
-- Балуются ребята в очко... Молодым офицерское жалованье девать
некуда.
-- А ты играешь?
-- Вообще-то играю, но у меня денег мало, я себе только сотню в месяц
оставляю, остальное оформил аттестатом матери.
-- Слушай, Борька, организуй игру. Мне деньги нужны. Я в том полку
остался должен четыре тысячи, а есть только восемьсот. У тебя хоть немного
есть?
-- Две сотни.
-- Я тебе еще триста дам, будет пятьсот. Неужели мы вдвоем четырех
тысяч не наберем? Выиграем четыре и хватит. Если друг у друга не срывать
банк, за ночь хорошей игры можно набрать.
Позвали Мурыханова, фельдшера, несколько человек из пехотной дивизии.
Играли с малыми перерывами на личные и военные дела двое суток. Сашка
отпросился на день у Суровцева на Большую землю и сгонял на мотоцикле за
тридцать километров. Отдал долг.
В очередном письме к Елизавете Тимофеевне Борис написал: "Кажется, у
меня впервые в армии появился друг", а вечером перед сном прочитал Сашке:

Лишь утихнет гром орудий,
И с войны со всех сторон
По домам уедут люди,
Просто люди, без погон.
И придет на берег невский
Александр Шерешевский,
И, сверкая орденами,
С неубитыми друзьями
За бутылкою вина
Вспомнит, что была война.
Вспомнит мертвых, уцелевших,
Пули свист и мины вой,
И ряды машин сгоревших
У дороги фронтовой,
Номера разбитых Армий
Встречи, случаи, слова,
Как на Вайновском плацдарме
Он со мню воевал,
Как в тоскливый вечер серый
Неумелых офицеров
До рубашки раздевал.

5.
Все двадцать самоходок стояли, как на параде, перед склоном. На
пригорке -- первая линия немецких укреплений -- окопы, дзоты. Ясное дело,
дрейфят ребята. Почти все командиры орудий зеленые, только что из училищ.
Вылезешь на склон, прошьют немцы прямой наводкой насквозь. Броня на сучках
хреновая, а боковые стенки и вовсе папиросная бумага. Пехота тоже лежит за
машинами и не торопится.
Борис с Сашкой, Суровцев, разведчики и связисты -- вся штабная бражка
-- толпятся у курилинской тридцать четверки метрахов шестистах от самоходок.
Курилин в танкистском шлеме с биноклем картинно высовывается из башни. Зачем
бинокль, и так видно, что стоят на месте. А по приказу, который объявили
сегодня, девятнадцатого августа, на рассвете, когда после ночного
марш-броска полностью укомплектованный полк переправился на этот новый
большой плацдарм километров в тридцати южнее Вайновского, уже десять минут
назад должны были прорвать обе линии обороны противника. Курилин, матерясь
через слово, кричит в башню радисту:
-- Передай комбатам, всех отдам под трибунал, если через пять минут не
подойдут.
-- Товарищ полковник, связи нет, не отвечают.
Конечно, нет связи. На памяти Бориса не было боя, в котором бы работало
радио. Чем кричать, пошел бы на своем танке вперед, повел бы полк. Танк весь
в броне, а самоходки, как открытые консервные банки, гранатами забросают, и
все дела. Да нет, не пойдет. Уже под Одессой и на Малой земле стало ясно: в
безрассудной храбрости Курилина не упрекнешь.
Комполка вылез из башни, спрыгнул на землю.
-- Шерешевский, Великанов! Возьмите по два разведчика и на мотоциклах к
самоходкам. Если потребуется, моим именем отстраните любого комбата, сами
примите командование. И вперед. Когда прорвете вторую линию, доложите по
радио, а если откажет, пришлите бойца с донесением, получите дальнейшие
указания. Мотоциклы оставьте в укрытии, заберем.
Борис нашел глазами Полякова.
-- Поляков и Баранов со мной, Рюмин и Кулагин с капитаном.
Мотоциклы пришлось бросить метров за сто от самоходок. Короткая
перебежка, и залегли. Если сильно наклониться, пули свистят поверху, так что
можно и не по-пластунски.
-- Сашка, давай влево, бери первую и вторую батареи, я -- третью и
четвертую. Думаю, если первую линию прорвем, со второй немцы сами уйдут.
-- Ладно. Ну -- ни пуха...
Пошли. Страха нет, только азарт. Сквозь лежащую пехоту. Не
останавливаясь, приподнявшемуся лейтенанту:
-- Сейчас самоходки пойдут. Поднимай сразу за ними в атаку.
И Полякову:
-- Абрам, ты к Мурыханову, я с Кулагиным на четвертую. Передай, я
принял командование двумя батареями. Как только четвертая пойдет, пусть
трогает. Чуть на склон поднимется, по одному выстрелу со всех машин. По
окопам, над окопами -- все равно. Чтобы шуму было побольше. Первую линию
проскочим, остановимся, поможем пехоте. Давай!
Вот уже машина комбата-4. Комбат, лейтенант Скляренко, принял батарею
два дня назад. Увидел Бориса, высунулся, махнул рукой, что-то крикнул. И
сразу осел, свесился через борт.
Ногу на гусеницу, руками за острый край боковой брони, толчок и в
машине. Кулагин уже здесь, успел с другой стороны. Командир орудия,
молоденький младший лейтенант, губы трясутся, руки дрожат, бормочет
нечленораздельное. У Скляренко аккуратная дырочка у левого виска. Пуля --
дура.
Младшему лейтенанту:
-- Фамилия?
-- Орлов, товарищ лейтенант, уб-били комбата.
-- Возьми себя в руки, Орлов. Стань со стрелком к орудию, сейчас
пойдем. Как выскочим на прямую видимость, огонь по окопам. Там, вроде, слева
пулемет у них, если сможешь, то по нему, не сможешь, не надо. Кулагин,
оттащи комбата назад, чтобы не мешал.
Наклонился, толкнул механика-водителя в спину:
-- Трогай, солдат. На полной скорости наверх, через окопы. Трогай,
приказываю.
Даже головы не повернул. Борис вытащил Вальтер, дуло в затылок,
приподняв шлем:
-- Трогай, говорю. Считаю до трех, не выполнишь приказ -- застрелю, сам
за рычаги сяду. Ну!
Через пять минут все было позади. Самоходка остановилась метрах в
двадцати за окопами. Борис с Кулагиным выскочили из машины. Пехота уже
прострочила траншеи автоматами. Человек десять немцев с поднятыми руками
сгрудились у ската ближайшего блиндажа, несколько солдат деловито снимали у
них с рук часы. Одна из мурыхановских самоходок с покореженной левой
гусеницей завалилась носом в окоп.
К Борису подбежал пехотный лейтенант.
-- В блиндажах еще немцы. Пойдем выкуривать.
-- Ты, лейтенант, собери своих и займи вторую линию. Видишь, немцы
оттуда сами драпают. Займи, пока их обратно не пригнали. А из блиндажей мы
немцев выковырим.
Процедура простая. Двое с автоматами по обе стороны выхода. Борис,
ладони рупором, кричит вниз:
-- Хераус, хераус! Хэнде хох, оне ваффен.
Из второго блиндажа выскочил с поднятыми руками высокий немец без
каски, длинные светлые волосы. Ошалело огляделся. Упал на колени, пополз к
Борису, по щекам слезы, и, всхлипывая:
-- Ихь бин айн малер, ихь бин айн малер. Эршиссен михь нихт, ихь бин
айн малер, Гитлер капут.
Ну и что ж, что ты малер! Был малер, теперь ефрейтор. И по-немецки:
-- Встаньте, ефрейтор. Никто вас не тронет. Идите к своим, вон стоят.
Соберется вас побольше, отведут в тыл, в плен. Для вас война кончилась.
Подбежал Сашка.
-- Как у тебя?
-- Скляренко убили, одна машина накрылась.
-- У меня все целы. Что дальше?
-- Здесь делать больше нечего. Видишь, доблестные воины второго эшелона
подходят, немецкие землянки очищать. Со второй линии немцы ушли. Давай
перегоним машины за нее, соберем командиров и решим, куда дальше. Только я
велю Скляренко похоронить, не таскать же его с собой.
Подошел к своей (уже стала своей) самоходке. Механик- водитель,
коренастый, не молодой уже, за тридцать, соскочил с брони, вытянулся:
-- Машина в порядке, товарищ лейтенант! Механик- водитель Горбунов.
И потише:
-- А ты горячий, лейтенант. Неужто стрельнул бы?
-- А ты как думал? Приказ есть приказ.
И в самом деле, выстрелил бы? Нет, конечно. Хотя, черт его знает, себя
уже не контролировал. Стыдно.
-- Ладно, Горбунов, кто старое помянет... Младший лейтенант, возьмите
лопаты и с экипажем похороните комбата. Документы и орден пока у себя
сохраните. Надпись на фанере, фамилию, звание. Потом, как следует,
оборудуют.
Все самоходки выстроились шеренгой за второй линией немецких окопов. У
мурыхановской машины стоят офицеры -- двадцать командиров орудий, три
комбата и Борис с Шерешевским. Говорит Сашка, он старший по должности.
-- Вы, товарищи, знаете, что по приказу полковника Курилина мы с
лейтенантом Великановым приняли на себя командование батареями. В связи с
гибелью лейтенанта Скляренко обязанности комбата будет временно исполнять
Великанов. Радиосвязи со штабом полка нет. Линия обороны немцев прорвана.
Направление нам дано: запад-юго-запад. Будем идти, пока горючего хватит.
Пошлем связного к комполка с донесением, а сами вперед, пусть догоняют. С
настоящими укрепленными линиями обороны вряд ли встретимся, но с пехотой,
отступающими частями -- наверняка. Так что бронебойные снаряды вряд ли
понадобятся. У всех на машинах ручные пулеметы стоят? У кого нет -- быстро
пошарить по немецким блиндажам и окопам, может найдете. Через пятнадцать
минут двигаем. Великанов, кого в штаб пошлешь?
-- Рюмина.
-- Ладно, я напишу донесение.
Шли весь день. Два раза вступали в бой. Наткнулись на немецкую батарею,
и самоходку Мурыханова прошило болванкой через боковую броню насквозь,
разорвав почти пополам командира орудия. Похоронили, пошли дальше.
Борис потом плохо помнил этот день. Осталось ощущение непрерывного
напряжения, полной отдачи всех сил. В голове все время всплывали строки из
написанного когда-то мальчишкой стихотворения:

И за каждую минуту
Отдавать всего себя.

Шли одни. Пехота давно отстала, но и моточастей советских не встречали.
Остановились на обед в молдавской деревушке. Белые нищие халупы --
мазанки. Жители, похожие на цыган, по-русски не говорят. Вышел испуганный
поп, оказалось, кое-как понимает немецкий. Борис попросил разрешения
приготовить в избах еду. Поп замахал руками, сказал, что таких вежливых и
благородных солдат они сами накормят и напоят. Через два часа, сытые и
пьяные, тронулись дальше. В каждой самоходке два-три бурдюка с молодым
вином, круги брынзы, фрукты.
К закату равнина кончилась, пошли холмы. Идущий на первой машине
комбат-1, капитан Щербаков, остановил самоходку, спрыгнул на землю, поднял
руку. Сказал подошедшим Борису и Шерешевскому:
-- Горючее кончается. Надо ночевать.
Место хорошее. Неширокая лощина между холмами. Ручей, почти родничок,
журчит справа по западному склону. После ужина назначили офицерское
дежурство на ночь, комбаты дали по два человека в боевое охранение. Ночь
темная, новолуние.
Борис лежал у "своей" третьей батареи рядом с Шерешевским, укрывшись с
ним одной плащ-палаткой. Несмотря на свинцовую усталость, долго не мог
заснуть. Смотрел на усыпанное звездами небо, обрывками мелькали картины
прошедшего дня. Опять было стыдно за пистолет, приставленный к затылку
Горбунова. С этим острым ощущением стыда заснул.
-- Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант, проснитесь, вроде немцы.
Капитан Щербаков велел разбудить. И капитана Шерешевского тоже.
Горбоносое лицо Полякова вплотную к лицу Бориса. Вдвоем еле растолкали
Сашку. Быстро дошли до первой самоходки. Щербаков стоял за машиной. Шепотом:
-- Тише, тише. Чуете?
Еле слышный шорох, приглушенный топот множества ног, сливающийся в
непрерывный шум. Шерешевский сказал:
-- Давай посмотрим. Пару белых ракет в ту сторону. Есть ракетница,
капитан?
-- Есть конечно.
Поляков:
-- И у меня с собой, товарищ капитан.
-- Вели, комбат, чтобы стали к пулеметам на первых трех машинах.
-- Уже стоят.
-- Ну, давай!
На несколько секунд стало совсем светло. Шагах в ста сплошной стеной
через лощину направо шли немцы. Шли не строем, не колонной, -- толпой.
Щербаков истошным визгливым голосом выкрикнул:
-- Из пулеметов, огонь! И еще ракеты!
Несколько минут немцы шли под пулеметным огнем, не сворачивая, даже не
ускоряя шаг. Было видно, еле волочат ноги, вымотаны до предела. Потом
наискосок с левого склона несколько десятков автоматчиков перебежками
бросились к самоходкам. От следующих минут в памяти пятнами остались
отдельные мгновения, словно выхваченные вспышками, из черной ночи. Скошенные
пулеметной очередью падающие немцы. Борис с Сашкой спиной к спине за
самоходкой. С двух сторон немцы. Тяжелый Вальтер прыгает в руке. Подбежал
Кулагин, волоча за шиворот немца. Мальчишка, губы трясутся, по щекам слезы.
-- Что с ним делать, лейтенант? Сам пришел, без оружия.
-- На хрена он сдался. Отпусти.
И немцу:
-- Вэг, вэг. Гэе цурюк, шнеллер.
Никуда немец не ушел. Сел на землю, уткнул голову в колени.
-- Хрен с ним, пускай сидит.
Все кончилось. Снова тихо и темно.
-- Сашка, я закурю?
-- Ты же не куришь. Пожалуйста, мне не жалко. Хочешь -- немецкую
сигарету, хочешь -- "Нашу марку".
-- Давай нашу.
Борис закурил первый раз в жизни. Даже в старших классах не пробовал. А
тут сразу начал затягиваться. И не кашлял.
На рассвете лощина загудела. Пришли несколько бронетранспортеров с
пехотой. Приехал на "виллисе" Суровцев, помпотех на двух "студебеккерах"
привез горючее, начарт и начбой со снарядами, кухня.
Рюмин (он вернулся с Суровцевым) принес полведра макарон по- флотски.
Борис, Шерешевский, разведчики разложили на плащ-палатке котелки, брынзу,
фрукты, полные кружки вина.
Подошел начштаба. Шерешевский вскочил.
-- Садитесь с нами, товарищ майор. Не завтракали?
-- Не откажусь. Тем более, вижу, с трофеями. Немецкое вино?
-- Никак нет, товарищ майор, добровольное подношение благородных
жителей, освобожденных от немецких захватчиков.
-- Ну-ну. А фрицев, смотрю, намолотили будь здоров.
Уже совсем рассвело. Борис с Поляковым прошли вперед по лощине.
Действительно, метрах в ста от самоходок, там, где ночью шли немцы, трупы
валялись чуть ли не вповалку. "Царица полей" уже во всю шуровала, --
пистолеты и автоматы, часы, сапоги, фляжки со шнапсом. Часа через два, когда
подойдут тылы, покойников распотрошат окончательно. Солдатские рюкзаки,
офицерские полевые сумки -- все будет вычищено.
Тихий стон, русский мат и немецкая ругань. Борис обернулся. Опершись на
локти, полулежит обер-лейтенант. Правильные, даже красивые черты лица.
Гимнастерка в запекшейся крови. По-видимому, ранен в грудь. Железный крест с
дубовыми листьями -- все равно что Герой Советского Союза. Малорослый,
пожилой пехотинец стаскивает добротные хромовые сапоги, упираясь прикладом
карабина оберлейтенанту в грудь. У Бориса комок бешенства подкатил к горлу.
Подскочил, взял мужичонка за шиворот. Краем глаза увидел,-- Поляков рядом,
автомат снял с груди.
-- Что ж ты, сукин сын, делаешь? Мало тебе мертвяков кругом?
Солдат вырвался, поднял было карабин, но посмотрев на перекошенное лицо
Бориса, выругался и ушел. Борис присел рядом с обер- лейтенантом. Спросил
по-немецки:
-- Сильно ранены? Встать можете?
-- Нет, по-моему, навылет, вроде ничего существенного не задело.
Встать, наверное, смогу, но очень ослабел, потерял много крови. Спасибо, что
прогнали этого мародера.
Обер-лейтенант говорил тихо, но внятно, на хорошем хохдойч.
-- Не за что. Разрешите ваше удостоверение. Оно в планшете? Не
беспокойтесь, я сам сниму и найду. Начальник финансовой службы полка. Как
это вы ухитрились на такой должности получить такой орден?
-- Я не всегда был начфином. До тяжелой контузии я командовал ротой.
-- Член нацистской партии?
-- Конечно. Член национал-социалистической рабочей партии.
Сказано было твердо, с гордостью. И тут же:
-- Послушайте, господин лейтенант (ведь две звездочки это лейтенант, я
не ошибся?), что со мной будет?
-- Ничего страшного больше не будет. Подойдут наши тыловые части,
второй эшелон, вас и других раненых отвезут в госпиталь для пленных, потом в
лагерь. Война скоро кончится. Мы победили, это уже всем ясно. После войны
вернетесь домой. Думаю, машины придут часа через два, так что у нас есть
время. Я хочу у вас спросить. Вы, по-видимому, человек образованный. Вы
действительно верите в идеи национал-социализма?
-- Верю. И верю, что они победят. Не сейчас. Сейчас мы проиграли. Не вы
выиграли, а мы проиграли. Не рассчитали. Но все равно мы победим. Идеи
национал-социализма завоюют мир.
-- Во все верите? И в расовые теории? Вот рядом со мной старший
сержант. Он еврей. Вы его считаете недочеловеком? Низшей расой?
-- Его персонально? Нет, не считаю. Вы, и не только вы, не понимаете
расовой политики фюрера. Она не направлена против людей, отдельных людей.
Евреи -- это самый главный, глобальный вопрос. Они -- проказа мира. Не тот
или другой еврей, а все они, их раса. Их надо уничтожить. Для спасения рода
человеческого. Для очищения. И хороших, и плохих, безразлично. Фюрер и мы,
немцы, взяли на себя эту тяжелую миссию... Когда-нибудь нас за это
благодарить будут. Да и теперь народ, простой народ, инстинктивно чувствует
нашу правоту. Я же видел на Украине. Нам приходилось защищать от них евреев.
Потому что наша задача не убивать людей, а тем более не грабить людей, а
решить великую проблему очищения человеческой расы. Я устал, господин
лейтенант, я больше не хочу разговаривать.
Поляков смотрел на немца не отрывая глаз.
-- Вы что, Поляков, понимаете немецкий?
-- Разбираю немного. Ведь немецкий, товарищ лейтенант, это испорченный
идиш. У меня дома говорили на идиш. Смелый мужик этот обер. И насчет хохлов
правду говорит. Может пристрелим его, а, лейтенант?
-- И не думайте, товарищ старший сержант. Помогите ему дойти до
самоходок. Пусть пока там посидит, а то опять разуют. И найдите санитара,
перевязать надо.
Прошло два часа. Дел было по горло. Получить у начбоя снаряды на
батарею, проследив, чтобы не подсунули одни бронебойные. Заправить баки под
завязку. Выторговать у старшины получше сухой паек и энзе на весь численный
(до боев) состав.
Борис только присел покурить, как его позвал Поляков.
-- Товарищ лейтенант, пойдемте, там наш обер бунтует.
Человек пятнадцать раненых немцев кто самостоятельно, кто с помощью
санитаров грузятся на "студебеккер". Обер-лейтенант, уже без сапог и без
железного креста (ясное дело, трофей на память), вырывается, кричит.
Гимнастерка разорвана, глаза красные. Увидел Бориса.
-- Господин лейтенант, скажите им. Я не хочу в плен, я не пойду в плен.
Я немецкий офицер, я не могу в плен. Дайте пистолет, я застрелюсь.
-- Не дурите, обер-лейтенант. Никто вам оружия не даст. Лезьте в
машину. Вы не один, видите, ваши товарищи, есть и офицеры, едут. Рана
заживет, все забудется.
-- Они могут, я не могу. Боитесь дать пистолет, прикажите застрелить.
Санитар, здоровый парень, старшина:
-- Чего он придуривается, товарищ лейтенант? Нам ехать пора.
-- Не хочет он в плен. Просит расстрелять.
-- Так уважьте его, товарищ лейтенант. Одним фрицем меньше кормить
придется.
Поляков тихо попросил:
-- Разрешите мне, товарищ лейтенант.
-- Подождите.
И немцу:
-- Последний раз говорю -- на машину.
-- Стреляйте. Я голову нагну, в затылок, пожалуйста. Поскорее,