Страница:
совсем. Норвегию немцы, как корова языком, слизнули, а те и не шелохнулись.
Демократии, мать их...! И правильно немцы их теперь во Франции бьют, как
хотят. Скоро Париж возьмут. И Англии не устоять. Англичане всегда были
горазды чужими руками жар загребать. А мы половину Польши освободили. Пол
Польши уже советские. И вся Прибалтика. Ты что думаешь, это просто так
получилось? Думать надо, когда газеты читаешь. Все договорено было: пол
Польши нам, пол Польши вам, Латвия, Эстония и Литва -- нам. И не то еще,
небось, договорено. Буржуазные эти демократии, конечно, прогнили, а чуть ли
не весь мир у них под владычеством. Угнетенные колониальные народы кто будет
освобождать? Тут и нам и немцам хватит. И еще -- о немцах. Они, между
прочим, не фашисты. Фашисты -- это итальянцы. А немцы как себя называют?
Национал-социалисты! Хоть и "национал", а все-таки социалисты. Гитлер из
разоренной после войны Германии, после навязанного немцам Версальского мира
в несколько лет такую силищу организовал. Это разве можно сделать без
поддержки народа, рабочего класса? Дай срок, мы с ними еще плечом к плечу
шагать будем. "Национал" из них выбьем, из социалистов коммунистов сделаем.
Евреев, говорят, они преследуют. Но, во-первых, не так уж и преследуют. Это
англо-французская, а еще больше американская пропаганда раздувают. Ведь в
Америке евреи -- сила. Рузвельт у них в кармане. Главные поджигатели войны.
А, во-вторых, я тебе скажу, Сергей, это к советским евреям не относится, у
нас все -- советские люди, но вообще- то я жидов не люблю.
Тут Николай Васильевич искоса на Сергея посмотрел: как примет? Сергей и
глазом не моргнул.
-- Хитрые они очень, до денег жадные, трусливые и друг за дружку
держатся. Может, у немцев они уже в печенках сидели. Ну да ладно. Это их,
немцев, дело, чего нам голову ломать.
Помолчали.
-- Все, Сергей. Вот тебе телефончик, я на бумажке написал. Ты его к
себе в книжку не переписывай. Ведь у тебя телефонная книжка есть? В которой
ты телефоны новых девочек фиксируешь? Сонечкин-то телефон и без книжки,
небось, помнишь? А ты как думал? Органы все знают. На то мы и органы. Так ты
мой телефон, как Сонечкин, выучи. Когда выучишь, бумажку выброси, а лучше
сожги. Звони мне по этому телефону по утрам, часов в десять-одиннадцать.
Примерно раз в две-три недели. Если не застанешь, скажи, что, мол, Сережа
спрашивает, тебе объяснят, когда позвонить. Вопросы есть?
-- Николай Васильевич, а Рыжиков тоже ваш? С ним говорить можно?
У Дремина даже голос стал другим, жестким, злым.
-- Это, Лютиков, тебя не касается. В нашем деле главное -- не лезть,
куда не просят. А то нос прищемят. Говорить об этих вещах ты ни с кем, кроме
меня, права не имеешь. Иди, Лютиков, а то еще что- нибудь сморозишь.
На Моховую Сергей возвращался пешком, по Арбату, через Воздвиженку,
мимо Ленинской библиотеки. Он снова и снова мысленно повторял весь разговор.
Вроде вел себя правильно. И последний вопрос был правильным. Немножко дурака
из себя строить всегда полезно... Отказываться, конечно, было нельзя. В
лучшем случае это значило зачеркнуть все, чего он уже добился, и напрочь
изговнять будущее Но и очень уж крепко связываться с органами опасно. Ведь
при любых поворотах завтра прежде всего начинают сажать тех, кто сажал
вчера. А повороты вроде ожидаются. Как это он про жидов ввернул! Хорошо, что
с Соней был осторожен, а мог ведь и завязнуть. Видно, с Гитлером батька
усатый не на шутку дружбу заводит. Конечно, уже до риббентроповского пакта
можно было предвидеть: что-то ожидается. Еще в начале мая тридцать девятого
посадили наркоминделом Молотова вместо Литвинова. А Литвинов -- еврей. Как
это он не усек тогда? Что-то сообщать Дремину придется. И врать нельзя: не
один он на факультете и, наверное, даже на курсе. О настроениях -- это не
очень опасно. Хуже конкретные вещи. Ведь есть ребята -- совсем не
соображают. Трепятся, что в голову придет. Благо, уже полтора года почти не
сажают. И процессов давно не было. На верхотуре Комаудитории на лекциях по
марксизму иногда такие комментарии услышишь, самому страшно. Если теперь
услышу, придется сообщать, а то другой настучит, а меня спросят: почему не
доложил? Но лучше до этого не доводить, лучше не слышать. Ведь если
действительно крутой поворот к Гитлеру хоть недолго будет, начнут сажать
хуже, чем в тридцать седьмом. Верующих идиотов еще до хрена осталось. А
потом обязательно зигзаг, и снова сажать, но уже других. Так что лучше,
Серега, ты потихоньку. Надо бы Великана повидать. Сказать, чтобы
поосторожнее.
К Борису Сергей попал только в конце августа, перед началом занятий.
Все лето на грузовых пристанях Москвы-реки вкалывал, баржи разгружал.
Подобрались хорошие ребята. За два месяца Сергей получил почти шесть тысяч
-- на полгода свою сталинскую стипендию удвоил. Деньги были нужны. Отец
попивать начал всерьез. Половину заработанного Сергей отдал маме. На Марью
Ивановну смотреть страшно: еще больше высохла, почернела. Сергей дома почти
не бывал. Ночевал у ребят на Стромынке. Восемь человек в комнате.
Комендантша, горластая баба лет тридцати, пускала Сергея в общежитие без
звука. В первый же вечер он с бутылкой портвейна, четвертинкой и кульком
конфет зашел в ее комнатку на первом этаже просить разрешение переночевать у
однокурсников и остался у нее до утра. В доме полно мужиков -- а спать не с
кем. Интеллигенция. Одно слово -- прослойка. Теперь Сергей раз, а то и два в
неделю спускался к ней, отрабатывал общежитие. Ребята смеялись и завидовали.
Часа в четыре, после заседания комитета ВЛКСМ Истфака, Сергей позвонил
Великановым. Трубку взял сам Борис.
-- Привет, Великан. Лютиков говорит. Узнал?
-- Привет.
-- Повидаться бы надо. Давно не встречались. Я зайду вечером?
-- Заходи.
Под кнопкой звонка у дверей квартиры висела табличка: Великановым 1
звонок, Матусевичам -- 2.
-- Что, уплотнили?
-- Нет. Надя оформила отдельный лицевой счет и обменялась. Здорово,
Сережка, проходи.
Елизавета Тимофеевна сидела в большой комнате в углу у столика и
читала. Увидев Сергея, встала, сняла пенсне на цепочке.
-- Здравствуй, Сережа. Рада, что пришел. Вам, наверное, с Борей
поговорить нужно. Так вы в его комнату идите. Я потом ужинать позову.
Нет, не изменилась барыня. Вот уже, как простые советские люди, в
коммуналке живут, а все такая же.
У Бориса в комнате тоже перемен не заметно. Только книг прибавилось.
Разговор не клеился. Сергей рассказывал об учебе, с шуточками -- о
своей комсомольской деятельности. Было натянуто и фальшиво. Похвастался
летним заработком. Оказалось, что Борис давно зарабатывает, дает уроки
немецкого детям ответственных работников по пятерке в час. Сергей спросил о
стихах.
-- Давно не пишу. Бросил. Ерунда все это. Делом надо заниматься.
-- Каким делом?
-- Сейчас учиться. Потом работать.
Борис не раскрывался. Говорил мало, сухо. О главном, ради чего пришел,
Сергей так и не смог сказать. Стали чужими.
Ужинали в большой комнате. Винегрет, селедка. Но накрыто, как раньше.
Тарелочки для хлеба, салфетки.
-- Вы уже взрослые мужчины. Налить немножко, по случаю встречи?
Водку поставила в графинчике, себе тоже налила.
-- За ваши жизни, ребята. Дай бог, полегче будет.
-- Вряд ли, Елизавета Тимофеевна. А где няня Маруся?
-- Скончалась наша няня, царствие ей небесное, уже полгода, как
скончалась.
Борис за столом молчал.
-- Вы простите меня, Елизавета Тимофеевна, известно что- нибудь об
Александре Матвеевиче?
-- А я была у него в прошлом месяце.
-- Как -- были?
-- Так -- была. Взяла и поехала. Люди везде есть. Три часа с ним
говорила.
Ну, барыня!
Это случилось в марте сорокового года. Елизавету Тимофеевну разбудило
осторожное дребезжание звонка. Посмотрела на часы -- пять утра. В халате
вышла в коридор. В квартире тишина. Бориса в этот час только пушка разбудит.
За дверью Матусевичей тоже ни звука. В прихожей тихо спросила:
-- Кто там?
Еле слышный мужской голос.
-- Откройте, Елизавета Тимофеевна, я от Александра Матвеевича.
Чтобы не упасть, прислонилась к стене. Руки дрожали. С трудом сняла
цепочку, открыла. Мальчик лет двадцати, небольшого роста, в брезентовом
плаще, в кепке и сапогах. В руке небольшой чемодан, за спиной рюкзак.
-- Простите, что так рано. Поезд пришел в начале пятого, пешком шел с
Ярославского. Я проездом в отпуск, в Вологду. Днем уеду. Меня Володей зовут.
Александр Матвеевич просил к вам зайти.
-- Господи, что же вы стоите? Снимите плащ. Все можно в прихожей
оставить. Вот сюда, Володя, в гостиную. Что же я, вы с дороги. Вам помыться
надо. Здесь туалет, а здесь ванная. Я вам чистое полотенце принесу. Только
тише, Володя, соседей не разбудите. Но сперва скажите где он, как он.
-- Александр Матвеевич осужден на десять лет.
-- Я знаю, мне на Матросской Тишине сказали.
-- Он сейчас в лагере, на лесозаготовках, в поселке Дунино, это
километров полтораста севернее Томска. Я там служу. В охране. Мобилизовали и
зачислили в войска НКВД. Только вы меня не бойтесь. Я Александра Матвеевича
очень уважаю. Это такой человек! Его все уважают, даже урки. Вы Борю
разбудите. Александр Матвеевич велел Борю обязательно повидать.
Через час сидели втроем в гостиной. Пили чай с джемом. Володя не
замолкал.
-- Я сам не застал, мне рассказывали, сперва Александр Матвеевич на
лесоповале работал. Тяжело, конечно. Не молоденький. И голодно. Пайка
четыреста граммов и баланда два раза в сутки. Много не наработаешь.
Александр Матвеевич не жаловался, вкалывал, как мог. Однако прошлой весной
свалился. Исхудал очень, кашлял. Положили в санчасть. Фельдшер у нас
хороший. Тоже из зэков, говорят, в Ленинграде большим врачом был. Он,
собственно, и не фельдшер, а в помощь настоящему фельдшеру к санчасти
прикреплен. Выходил он Александра Матвеевича и сам с начальством поговорил.
И теперь Александр Матвеевич вроде бухгалтера, в канцелярии лагпункта на
счетах костяшками щелкает. Начальство довольно. Человек грамотный и от
бригадиров ничего не принимает. Ну, значит, например, пайку лишнюю, чтобы в
ведомости куб-другой приписал. И кормят отдельно после бригад, со старостами
бараков, с другими из канцелярии, у нас их всех, Елизавета Тимофеевна,
простите за выражение, придурками называют. Так что теперь ему посытнее
немножко.
-- Расскажите, Володя, как до этого Дунина доехать.
-- И не думайте, Елизавета Тимофеевна, никто вас за проволоку не
пустит. Да и права не имеете про лагпункт знать. А что вы ответите, если
спросят, откуда у вас адрес? Про меня начальство узнает, мне не жить.
-- Никто, Володя, про вас не узнает. Я найду, что сказать. И что не
пустят, не верю. Если разрешение заранее спрашивать, конечно откажут. А если
приехать за тысячи верст и свидания, как милостыню, просить, разрешат. Если
уж очень боитесь, Володя, не рассказывайте. Я теперь и сама найду.
Конечно, в конце концов Володя подробно объяснил, как доехать до
Дунина, у кого можно переночевать в поселке.
Елизавета Тимофеевна собралась быстро. Борис съездил к тете: в Можайске
можно достать сало.
В первых числах апреля Борис проводил Елизавету Тимофеевну на
Ярославский вокзал. Поезд, не скорый и даже не почтовый, отходил вечером.
Елизавета Тимофеевна и раньше ездила на поездах дальнего следования.
Каждый год, осенью, они с Александром Матвеевичем отдыхали в санаториях для
ответственных работников в Сочи или в Ялте. Двухместное купе в
"международном", с туалетным отделением за боковой дверью, вежливые
проводники, ресторан в соседнем вагоне, -- поездки были приятны и не
утомительны. Теперь все по-другому. Плацкартная верхняя полка в
переполненном общем вагоне, круглосуточно непрекращающаяся очередь в
замызганный вонючий туалет. На коротких остановках весь поезд наперегонки
бежит с чайниками и кружками к крану за кипятком.
Соседи попались неплохие. На самой верхней полке, предназначенной для
вещей, ехал молодой веселый парень, Вася, по разговору немного
приблатненный. Уже на следующее утро он взял Елизавету Тимофеевну под свое
покровительство.
-- Вы, мамаша, ни о чем не думайте (со всеми остальными Вася был на
ты). Я же вижу, вы человек образованный, может из бывших, это дело не мое, к
такому времяпрепровождению не приспособленные. Я вам кипяток принесу и
куплю, что надо.
Вася возвращался в Красноярск после недолгого, но оставившего глубокое
впечатление, пребывания в Москве.
-- Я с деньгами приехал. Да нет, вы не думайте, я не урка, не грабил,
не украл. Можно сказать, собственными руками и мозгами заработал. Я по
Енисею на паршивом пароходишке ходил. И матросом и кочегаром, все могу,
наука не хитрая. Из Красноярска вниз продукты, оборудование. За тем местом,
где Ангара вливается, лагпунктов много, зэков и вольнонаемных кормить-то
надо. А в деревнях по Енисею местные живут. По-русски говорят плохо, не
знаю, как их называть, лопари, а может самоеды. Охотой занимаются, особенно
на севере, за Игаркой. Им от нас ничего, кроме водки, не надо. А за водку
все отдадут. Чуть станем у поселка -- пристани нет -- метрах в десяти от
берега, на якорь, сразу вокруг корабля лодки. Рыба красная, шкурки меховые
связками. И все за водку. Цена известная: бутылка -- соболь, три бутылки --
чернобурка. А мы в Красноярске ящиками брали. Шкурки в городе тоже за
настоящую цену не продашь, барыги много не дадут, но ведь нам, почитай,
даром достались. В общем, за три года неплохие денежки получились. Дали
отпуск на два месяца, навигации еще нет, поехал Москву поглядеть. Я чалдон,
за Уралом ни разу не был. А с деньгами в Москве жить можно. И прописка не
нужна. Мне об этом кореши еще в Красноярске рассказывали. На Ярославском
бабы молодые к поезду приходят, мужиков с деньгами высматривают. Мне хорошая
попалась, Люська, домик, правда, деревянный, на Марьиной Роще, водопроводный
кран и сортир во дворе, зато две комнаты и полкухни ее. Жениться даже
подумывал, в Москве прописаться, не на Люське, на кой я ей без денег нужен.
Однако заскучал к концу. Обратно на Енисей потянуло. Да и все, что можно, в
Москве посмотрел, везде был. В ресторане "Арагви" с Люськой посидели, коньяк
пили, шашлык ели. В коктейльхолле на улице Горького были, его Люська
ерш-избой называет. Вкусно, конечно, но дорого. Чтобы напиться, большие
деньги нужны. В Большом театре тоже были, Козловского смотрели, очень богато
поставлено. Везде были, я уж и позабыл.
Еще с ними ехал старичок, Семен Игнатьевич, в деревню за Свердловском.
В Москве был у дочки. Семен Игнатьевич больше молчал, Васю слушал
неодобрительно.
Остальной народ был временный, на сутки или даже на несколько часов.
Елизавета Тимофеевна объяснила, что едет в Томск к сестре погостить.
На четвертые сутки вечером Новосибирск. Поезд стоял почти час.
Елизавета Тимофеевна и Вася по очереди (Вася сказал: вещички сторожить надо,
сопрут) пообедали в вокзальном буфете, борщ и котлеты с картошкой. Невкусно,
зато горячо.
На станции Тайга поезд стоял десять минут. Сошли многие, главным
образом на пересадку в Томск. Вася помог Елизавете Тимофеевне перетащить
вещи на другую платформу.
-- Спасибо, Вася, вы мне очень помогли, не знаю, как бы я без вас
доехала. Идите, а то на поезд опоздаете.
-- Ладно, мамаша, чего уж. Я вам что сказать хотел. Вы же не в Томск
едете, а дальше, в Дунино. Я же не маленький, в людях разбираюсь. Никакой
сестры у вас в Томске нет. А в лагере, небось, муж. Вы что, разрешение в
Москве получили?
--Нет, я так, на авось еду.
-- Вряд ли, конечно, но может и разрешат. Вы один адресок в Дунино
запомните, одна моя бабенка там живет, переночевать пустит, скажете -- я
послал.
-- Не надо, Вася, у меня есть, где остановиться, не пропаду.
-- Счастливо, мамаша.
-- Счастья вам, Вася. Спасибо.
Елизавета Тимофеевна устала. Особенно утомительны были последние четыре
часа в "кукушке" от Томска до Дунина. Два вагончика, выпуска, наверное, еще
прошлого века, не просто грязные, какие-то засаленные, были переполнены.
Бабы и мужики в сапогах и серых телогрейках, как в форме. Несколько человек
солдат. Полвагона пьяных. Рвотный запах плохой махорки, пота и грязной
одежды. Все говорят, все громко, сплошной мат. Очень болела голова.
Около четырех дня приехали в Дунино. Уже начало темнеть. Елизавета
Тимофеевна с трудом вытащила из вагона рюкзак и чемодан, спрыгнула и не
упала. После "кукушки" морозный воздух казался опьяняющие чистым, даже
голова закружилась.
"Поселок городского типа" Дунино был, в сущности, большой деревней.
Несколько двухэтажных домов в центре, а кругом избы. Три-четыре улицы,
главная шла от станции продолжением железной дороги.
Володя так подробно все объяснил, что Елизавета Тимофеевна добралась до
цели без расспросов и блужданий.
Небольшая чистая изба с палисадником, на окнах белые занавески. Окна
тускло светятся. Елизавета Тимофеевна уже заметила, пока шла -- лампочки в
Дунино горят вполнакала. Постучала. Дверь открыли молча, не спросив: кто
там? В дверях стояла пожилая женщина в городском платье, голова и плечи в
шерстяном платке.
-- Здравствуйте. Вы -- Софья Петровна? Мне ваш адрес дал Володя, он
здесь в охране служит. Он сказал, что у вас можно остановиться на несколько
дней. Меня зовут Елизавета Тимофеевна Великанова, я из Москвы.
-- Володя, говорите? Ну что ж, он мальчик приличный. Заходите. Вы с
"кукушки", устали, небось, и проголодались. Ого, какой чемодан тяжелый! Да и
рюкзак не маленький. Как же вы дотащили, милая?
Произношение у Софьи Петровны было московское, на "а". В избе печь
делила горницу как бы на две маленьких комнаты. В ближней к сеням комнатке,
в которую печь выходила фасадом, стоял шкаф, кухонный стол. В дальней
комнатке железная, старинного фасона, аккуратно застеленная белым покрывалом
кровать, тумбочка с настольной лампой у изголовья, полки с книгами.
-- Раздевайтесь, Елизавета Тимофеевна. Я вам сейчас топчан в кухне (я
эту комнатенку кухней называю) поставлю и постель организую. Умывальник в
сенях, а ватер-клозет, извините, на дворе позади избы. Вы располагайтесь,
приводите себя в порядок, потом ужинать будем. Не бог весть какие разносолы,
картошку на подсолнечном масле, чай с сахаром.
-- У меня продукты с собой, Софья Петровна. Я сало из Москвы привезла,
есть конфеты и печенье к чаю.
-- Не откажусь. Давно я себя вкусным не баловала. Но смотрите сами,
ведь вы это не мне привезли. Мужу, небось.
-- Мужу. Если разрешение получу. Ничего, Софья Петровна, и нам, и ему
хватит.
После чая минут пять молчали. Потом Софья Петровна сказала:
-- Ладно, попробую вам с вашим Александром Матвеевичем помочь. Не
ручаюсь, но может быть, свидание выхлопочу. Не тащить же вам эту тяжесть
обратно. Что смотрите, голубушка? Я старый зэк, всех здесь знаю. Я свой
червонец еще в двадцать пятом получила. Рабочая оппозиция такая была,
помните? Меня одной из первых взяли, на много лет раньше, чем Сашку
Шляпникова. Сперва в Воркуте, а как этот дунинский лагерь в тридцать первом
открыли, меня с первой партией сюда, обживать. В тридцать пятом освободили,
дали минус сорок. Не понимаете? Значит, остались еще люди, которые этого не
понимают. Начинается с Москвы, Ленинграда, Киева. Куда ж мне отсюда ехать?
Здесь хоть к врагам народа привыкли, в нос не тычут. Ближайших моих родичей
всех пересажали. Несколько друзей еще живы, и те в Москве. Один не побоялся,
деньги прислал, я этот домишко купила. Живу, не жалуюсь. Я в поселке вроде
библиотекарши. Жалованье, конечно, грошовое, но мне хватает. Поселковый
Совет немного помогает, картошкой, дровами. Да и кое-какое лагерное
начальство относится с уважением, все-таки заслуженный зэк, с самого
основания лагеря. И патриот -- не уехала. Я, когда деньги из Москвы
получила, хорошие книги по почте выписала. И, знаете, читают. Молодые. Даже
из охраны. Вот Володя, как увольнительную получит, так обязательно ко мне
заходит, либо в Поссовет, где библиотечная комната, либо домой. Время сейчас
страшное. И не то даже страшно, что стольких пулями в затылок убили, а еще
больше по лагерям убивают. Дунино ведь по сравнению со многими местами рай
земной. То страшно, что на свободе людей либо в недоумков, либо в зверей
превращают. И бороться с ними нельзя -- не царская власть. Это мы в
двадцатых годах в оппозицию играли, уже тогда было бессмысленно, ничего уже
повернуть нельзя было. Что же делать теперь порядочному человеку? Одно
только: помогать людям людьми оставаться. Когда-нибудь ведь люди
понадобятся. Когда- нибудь ведь придется из этой грязи вылезать, от этой
крови отмываться. Это я себя, Елизавета Тимофеевна, так утешаю. Каждому
хочется думать, что ненапрасно небо коптит.
Помолчали.
-- Ложитесь-ка спать, Елизавета Тимофеевна, утро вечера мудренее.
Завтра встанем часов в шесть, я вас к одному человечку сведу. Его дома
застать надо. Человечек не простой, две шпалы носит, заместитель коменданта
лагеря по политчасти. Комиссар по старому. Майор Гребенщиков Леонид
Леонидович. Ко мне иногда заходит, интеллигентно поговорить любит. Сами
увидите.
Пока дошли, рассвело. Верстах в двух от поселка прямо в поле два
трехэтажных дома, за ними в ста метрах -- зона: три ряда колючей проволоки,
проходная, невысокие деревянные сторожевые башенки. В глубине за проволокой
смутно виднелись низенькие продолговатые постройки.
-- Здесь квартиры лагерного начальства. У солдат бараки в зоне.
Получше, чем у зэков, но бараки. Это проходная для охраны. Зэков на
лесоповал выводят с другой стороны зоны. Гребенщиков один живет. Не женат.
Мужчина он еще молодой, сорока нет. Раньше ему женщин из зэков приводили,
которые помоложе и почище. Нет, не думайте, Елизавета Тимофеевна, никакого
насилия, только по обоюдному согласию. Он обедом кормил и хлеба две пайки.
Он врагов народа предпочитал, с ними спокойнее, чем с урками, и поговорить
можно. Сейчас у него одна постоянная есть, из поселка. Приходящая. Я
сказала, он один живет. Не один. С ним солдат живет -- денщик. Теперь их
только не денщиками называют, а вестовыми. Вы, Елизавета Тимофеевна, не
придавайте значения тому, что он со мной на ты разговаривает. Никакой
специальной грубости здесь нет. Они всем зэкам "ты" говорят.
Поднялись на второй этаж, позвонили. Дверь открыл молодой солдат, в
сапогах, гимнастерка расстегнута.
-- Здравствуй, Витя. Мы к товарищу майору, они уже встали?
-- Встал я, давно встал. Заходи, Кораблева. Что у тебя? Я уж в зону
собрался. Да ты не одна.
В дверях стоял высокий подтянутый мужчина в хорошо сшитом форменном
костюме, глаза живые и, пожалуй, умные.
-- Я, Леонид Леонидович, с просьбой пришла. Это знакомая моя близкая,
еще с давних времен, из Москвы приехала. Нам бы поговорить немного, если у
вас минут десять найдется. А если нет, нам не к спеху, мы вечером придем.
-- Чего ж откладывать? Десять минут всегда найдутся. Виктор, поухаживай
за дамами, помоги верхнюю одежду снять, повесь аккуратно, с телогрейкой
ничего не сделается, а у гражданки из Москвы хорошее пальто, даже модное,
так ты его поосторожнее. Проходите, проходите в комнату, располагайтесь.
Витька, ты что, не видишь, одного стула не хватает. Принеси из спальни и
закрой дверь. Да нет, болван, с другой стороны закрой. Садитесь, пожалуйста,
с кем имею честь?
-- Великанова Елизавета Тимофеевна.
-- Великанова... Великанова... Уж не нашему ли счетоводу родственница?
Как его, Александр Матвеевич, кажется?
-- Я жена Александра Матвеевича. Прошу вас, товарищ майор, разрешить
повидаться с ним.
Гребенщиков долго смотрел на Елизавету Тимофеевну. Потом тихо, почти
шепотом сказал:
-- Не по адресу вы, гражданка, не по адресу. Разрешение в Москве
получить следует. Да и там не дадут такого разрешения. Супруг ваш по
пятьдесят восьмой отбывает наказание. А как вы, позвольте спросить, узнали,
где он? Или он исхитрился и адрес послал? Его за разглашение государственной
тайны, а ваши действия можно как шпионаж квалифицировать. А может, это ты,
Кораблева? Хочешь опять с той стороны проволоки пожить?
-- Я, товарищ майор... -- начала было Елизавета Тимофеевна, но Софья
Петровна ее перебила:
-- Что вы, Леонид Леонидович, бедную женщину пугаете? Зачем вам
московское разрешение? Вы же царь и бог здесь. Кто вам что скажет?
Комендант? Он пикнуть при вас не смеет, я же знаю. А что я никому не писала,
вы и сами в курсе. Письма мои нечастые вы, наверное, и читаете.
-- Не я, не я. У меня поважнее дела есть, чем письма твои читать.
-- Ну, не вы, так вам все равно доложили бы. Великанов не простой
человек был. В Москве друзья остались. Мало ли кто мог для Елизаветы
Тимофеевны справку навести. Может, при случае и похлопочут за него. Темпора
мутантур. Это так в древнем Риме умные люди говорили: времена меняются. Вам
сейчас хорошее дело сделать ничего не стоит. Кого вам бояться?
Помолчали. Гребенщиков все смотрел на Елизавету Тимофеевну. Потом
сказал:
-- Ну что ж, товарищ Великанова, поговорю с комендантом. Я со своей
стороны возражать не буду. Великанов работает хорошо, даже, я бы сказал,
поддается трудовому перевоспитанию. Мы ведь, товарищ Великанова, не просто
наказываем, а перевоспитываем. Воров, бандитов и даже врагов народа
превращаем в полноценных советских граждан. Этому нас учит наш сталинский
нарком, товарищ Берия Лаврентий Павлович. Вы вот москвичка, смотрели,
Демократии, мать их...! И правильно немцы их теперь во Франции бьют, как
хотят. Скоро Париж возьмут. И Англии не устоять. Англичане всегда были
горазды чужими руками жар загребать. А мы половину Польши освободили. Пол
Польши уже советские. И вся Прибалтика. Ты что думаешь, это просто так
получилось? Думать надо, когда газеты читаешь. Все договорено было: пол
Польши нам, пол Польши вам, Латвия, Эстония и Литва -- нам. И не то еще,
небось, договорено. Буржуазные эти демократии, конечно, прогнили, а чуть ли
не весь мир у них под владычеством. Угнетенные колониальные народы кто будет
освобождать? Тут и нам и немцам хватит. И еще -- о немцах. Они, между
прочим, не фашисты. Фашисты -- это итальянцы. А немцы как себя называют?
Национал-социалисты! Хоть и "национал", а все-таки социалисты. Гитлер из
разоренной после войны Германии, после навязанного немцам Версальского мира
в несколько лет такую силищу организовал. Это разве можно сделать без
поддержки народа, рабочего класса? Дай срок, мы с ними еще плечом к плечу
шагать будем. "Национал" из них выбьем, из социалистов коммунистов сделаем.
Евреев, говорят, они преследуют. Но, во-первых, не так уж и преследуют. Это
англо-французская, а еще больше американская пропаганда раздувают. Ведь в
Америке евреи -- сила. Рузвельт у них в кармане. Главные поджигатели войны.
А, во-вторых, я тебе скажу, Сергей, это к советским евреям не относится, у
нас все -- советские люди, но вообще- то я жидов не люблю.
Тут Николай Васильевич искоса на Сергея посмотрел: как примет? Сергей и
глазом не моргнул.
-- Хитрые они очень, до денег жадные, трусливые и друг за дружку
держатся. Может, у немцев они уже в печенках сидели. Ну да ладно. Это их,
немцев, дело, чего нам голову ломать.
Помолчали.
-- Все, Сергей. Вот тебе телефончик, я на бумажке написал. Ты его к
себе в книжку не переписывай. Ведь у тебя телефонная книжка есть? В которой
ты телефоны новых девочек фиксируешь? Сонечкин-то телефон и без книжки,
небось, помнишь? А ты как думал? Органы все знают. На то мы и органы. Так ты
мой телефон, как Сонечкин, выучи. Когда выучишь, бумажку выброси, а лучше
сожги. Звони мне по этому телефону по утрам, часов в десять-одиннадцать.
Примерно раз в две-три недели. Если не застанешь, скажи, что, мол, Сережа
спрашивает, тебе объяснят, когда позвонить. Вопросы есть?
-- Николай Васильевич, а Рыжиков тоже ваш? С ним говорить можно?
У Дремина даже голос стал другим, жестким, злым.
-- Это, Лютиков, тебя не касается. В нашем деле главное -- не лезть,
куда не просят. А то нос прищемят. Говорить об этих вещах ты ни с кем, кроме
меня, права не имеешь. Иди, Лютиков, а то еще что- нибудь сморозишь.
На Моховую Сергей возвращался пешком, по Арбату, через Воздвиженку,
мимо Ленинской библиотеки. Он снова и снова мысленно повторял весь разговор.
Вроде вел себя правильно. И последний вопрос был правильным. Немножко дурака
из себя строить всегда полезно... Отказываться, конечно, было нельзя. В
лучшем случае это значило зачеркнуть все, чего он уже добился, и напрочь
изговнять будущее Но и очень уж крепко связываться с органами опасно. Ведь
при любых поворотах завтра прежде всего начинают сажать тех, кто сажал
вчера. А повороты вроде ожидаются. Как это он про жидов ввернул! Хорошо, что
с Соней был осторожен, а мог ведь и завязнуть. Видно, с Гитлером батька
усатый не на шутку дружбу заводит. Конечно, уже до риббентроповского пакта
можно было предвидеть: что-то ожидается. Еще в начале мая тридцать девятого
посадили наркоминделом Молотова вместо Литвинова. А Литвинов -- еврей. Как
это он не усек тогда? Что-то сообщать Дремину придется. И врать нельзя: не
один он на факультете и, наверное, даже на курсе. О настроениях -- это не
очень опасно. Хуже конкретные вещи. Ведь есть ребята -- совсем не
соображают. Трепятся, что в голову придет. Благо, уже полтора года почти не
сажают. И процессов давно не было. На верхотуре Комаудитории на лекциях по
марксизму иногда такие комментарии услышишь, самому страшно. Если теперь
услышу, придется сообщать, а то другой настучит, а меня спросят: почему не
доложил? Но лучше до этого не доводить, лучше не слышать. Ведь если
действительно крутой поворот к Гитлеру хоть недолго будет, начнут сажать
хуже, чем в тридцать седьмом. Верующих идиотов еще до хрена осталось. А
потом обязательно зигзаг, и снова сажать, но уже других. Так что лучше,
Серега, ты потихоньку. Надо бы Великана повидать. Сказать, чтобы
поосторожнее.
К Борису Сергей попал только в конце августа, перед началом занятий.
Все лето на грузовых пристанях Москвы-реки вкалывал, баржи разгружал.
Подобрались хорошие ребята. За два месяца Сергей получил почти шесть тысяч
-- на полгода свою сталинскую стипендию удвоил. Деньги были нужны. Отец
попивать начал всерьез. Половину заработанного Сергей отдал маме. На Марью
Ивановну смотреть страшно: еще больше высохла, почернела. Сергей дома почти
не бывал. Ночевал у ребят на Стромынке. Восемь человек в комнате.
Комендантша, горластая баба лет тридцати, пускала Сергея в общежитие без
звука. В первый же вечер он с бутылкой портвейна, четвертинкой и кульком
конфет зашел в ее комнатку на первом этаже просить разрешение переночевать у
однокурсников и остался у нее до утра. В доме полно мужиков -- а спать не с
кем. Интеллигенция. Одно слово -- прослойка. Теперь Сергей раз, а то и два в
неделю спускался к ней, отрабатывал общежитие. Ребята смеялись и завидовали.
Часа в четыре, после заседания комитета ВЛКСМ Истфака, Сергей позвонил
Великановым. Трубку взял сам Борис.
-- Привет, Великан. Лютиков говорит. Узнал?
-- Привет.
-- Повидаться бы надо. Давно не встречались. Я зайду вечером?
-- Заходи.
Под кнопкой звонка у дверей квартиры висела табличка: Великановым 1
звонок, Матусевичам -- 2.
-- Что, уплотнили?
-- Нет. Надя оформила отдельный лицевой счет и обменялась. Здорово,
Сережка, проходи.
Елизавета Тимофеевна сидела в большой комнате в углу у столика и
читала. Увидев Сергея, встала, сняла пенсне на цепочке.
-- Здравствуй, Сережа. Рада, что пришел. Вам, наверное, с Борей
поговорить нужно. Так вы в его комнату идите. Я потом ужинать позову.
Нет, не изменилась барыня. Вот уже, как простые советские люди, в
коммуналке живут, а все такая же.
У Бориса в комнате тоже перемен не заметно. Только книг прибавилось.
Разговор не клеился. Сергей рассказывал об учебе, с шуточками -- о
своей комсомольской деятельности. Было натянуто и фальшиво. Похвастался
летним заработком. Оказалось, что Борис давно зарабатывает, дает уроки
немецкого детям ответственных работников по пятерке в час. Сергей спросил о
стихах.
-- Давно не пишу. Бросил. Ерунда все это. Делом надо заниматься.
-- Каким делом?
-- Сейчас учиться. Потом работать.
Борис не раскрывался. Говорил мало, сухо. О главном, ради чего пришел,
Сергей так и не смог сказать. Стали чужими.
Ужинали в большой комнате. Винегрет, селедка. Но накрыто, как раньше.
Тарелочки для хлеба, салфетки.
-- Вы уже взрослые мужчины. Налить немножко, по случаю встречи?
Водку поставила в графинчике, себе тоже налила.
-- За ваши жизни, ребята. Дай бог, полегче будет.
-- Вряд ли, Елизавета Тимофеевна. А где няня Маруся?
-- Скончалась наша няня, царствие ей небесное, уже полгода, как
скончалась.
Борис за столом молчал.
-- Вы простите меня, Елизавета Тимофеевна, известно что- нибудь об
Александре Матвеевиче?
-- А я была у него в прошлом месяце.
-- Как -- были?
-- Так -- была. Взяла и поехала. Люди везде есть. Три часа с ним
говорила.
Ну, барыня!
Это случилось в марте сорокового года. Елизавету Тимофеевну разбудило
осторожное дребезжание звонка. Посмотрела на часы -- пять утра. В халате
вышла в коридор. В квартире тишина. Бориса в этот час только пушка разбудит.
За дверью Матусевичей тоже ни звука. В прихожей тихо спросила:
-- Кто там?
Еле слышный мужской голос.
-- Откройте, Елизавета Тимофеевна, я от Александра Матвеевича.
Чтобы не упасть, прислонилась к стене. Руки дрожали. С трудом сняла
цепочку, открыла. Мальчик лет двадцати, небольшого роста, в брезентовом
плаще, в кепке и сапогах. В руке небольшой чемодан, за спиной рюкзак.
-- Простите, что так рано. Поезд пришел в начале пятого, пешком шел с
Ярославского. Я проездом в отпуск, в Вологду. Днем уеду. Меня Володей зовут.
Александр Матвеевич просил к вам зайти.
-- Господи, что же вы стоите? Снимите плащ. Все можно в прихожей
оставить. Вот сюда, Володя, в гостиную. Что же я, вы с дороги. Вам помыться
надо. Здесь туалет, а здесь ванная. Я вам чистое полотенце принесу. Только
тише, Володя, соседей не разбудите. Но сперва скажите где он, как он.
-- Александр Матвеевич осужден на десять лет.
-- Я знаю, мне на Матросской Тишине сказали.
-- Он сейчас в лагере, на лесозаготовках, в поселке Дунино, это
километров полтораста севернее Томска. Я там служу. В охране. Мобилизовали и
зачислили в войска НКВД. Только вы меня не бойтесь. Я Александра Матвеевича
очень уважаю. Это такой человек! Его все уважают, даже урки. Вы Борю
разбудите. Александр Матвеевич велел Борю обязательно повидать.
Через час сидели втроем в гостиной. Пили чай с джемом. Володя не
замолкал.
-- Я сам не застал, мне рассказывали, сперва Александр Матвеевич на
лесоповале работал. Тяжело, конечно. Не молоденький. И голодно. Пайка
четыреста граммов и баланда два раза в сутки. Много не наработаешь.
Александр Матвеевич не жаловался, вкалывал, как мог. Однако прошлой весной
свалился. Исхудал очень, кашлял. Положили в санчасть. Фельдшер у нас
хороший. Тоже из зэков, говорят, в Ленинграде большим врачом был. Он,
собственно, и не фельдшер, а в помощь настоящему фельдшеру к санчасти
прикреплен. Выходил он Александра Матвеевича и сам с начальством поговорил.
И теперь Александр Матвеевич вроде бухгалтера, в канцелярии лагпункта на
счетах костяшками щелкает. Начальство довольно. Человек грамотный и от
бригадиров ничего не принимает. Ну, значит, например, пайку лишнюю, чтобы в
ведомости куб-другой приписал. И кормят отдельно после бригад, со старостами
бараков, с другими из канцелярии, у нас их всех, Елизавета Тимофеевна,
простите за выражение, придурками называют. Так что теперь ему посытнее
немножко.
-- Расскажите, Володя, как до этого Дунина доехать.
-- И не думайте, Елизавета Тимофеевна, никто вас за проволоку не
пустит. Да и права не имеете про лагпункт знать. А что вы ответите, если
спросят, откуда у вас адрес? Про меня начальство узнает, мне не жить.
-- Никто, Володя, про вас не узнает. Я найду, что сказать. И что не
пустят, не верю. Если разрешение заранее спрашивать, конечно откажут. А если
приехать за тысячи верст и свидания, как милостыню, просить, разрешат. Если
уж очень боитесь, Володя, не рассказывайте. Я теперь и сама найду.
Конечно, в конце концов Володя подробно объяснил, как доехать до
Дунина, у кого можно переночевать в поселке.
Елизавета Тимофеевна собралась быстро. Борис съездил к тете: в Можайске
можно достать сало.
В первых числах апреля Борис проводил Елизавету Тимофеевну на
Ярославский вокзал. Поезд, не скорый и даже не почтовый, отходил вечером.
Елизавета Тимофеевна и раньше ездила на поездах дальнего следования.
Каждый год, осенью, они с Александром Матвеевичем отдыхали в санаториях для
ответственных работников в Сочи или в Ялте. Двухместное купе в
"международном", с туалетным отделением за боковой дверью, вежливые
проводники, ресторан в соседнем вагоне, -- поездки были приятны и не
утомительны. Теперь все по-другому. Плацкартная верхняя полка в
переполненном общем вагоне, круглосуточно непрекращающаяся очередь в
замызганный вонючий туалет. На коротких остановках весь поезд наперегонки
бежит с чайниками и кружками к крану за кипятком.
Соседи попались неплохие. На самой верхней полке, предназначенной для
вещей, ехал молодой веселый парень, Вася, по разговору немного
приблатненный. Уже на следующее утро он взял Елизавету Тимофеевну под свое
покровительство.
-- Вы, мамаша, ни о чем не думайте (со всеми остальными Вася был на
ты). Я же вижу, вы человек образованный, может из бывших, это дело не мое, к
такому времяпрепровождению не приспособленные. Я вам кипяток принесу и
куплю, что надо.
Вася возвращался в Красноярск после недолгого, но оставившего глубокое
впечатление, пребывания в Москве.
-- Я с деньгами приехал. Да нет, вы не думайте, я не урка, не грабил,
не украл. Можно сказать, собственными руками и мозгами заработал. Я по
Енисею на паршивом пароходишке ходил. И матросом и кочегаром, все могу,
наука не хитрая. Из Красноярска вниз продукты, оборудование. За тем местом,
где Ангара вливается, лагпунктов много, зэков и вольнонаемных кормить-то
надо. А в деревнях по Енисею местные живут. По-русски говорят плохо, не
знаю, как их называть, лопари, а может самоеды. Охотой занимаются, особенно
на севере, за Игаркой. Им от нас ничего, кроме водки, не надо. А за водку
все отдадут. Чуть станем у поселка -- пристани нет -- метрах в десяти от
берега, на якорь, сразу вокруг корабля лодки. Рыба красная, шкурки меховые
связками. И все за водку. Цена известная: бутылка -- соболь, три бутылки --
чернобурка. А мы в Красноярске ящиками брали. Шкурки в городе тоже за
настоящую цену не продашь, барыги много не дадут, но ведь нам, почитай,
даром достались. В общем, за три года неплохие денежки получились. Дали
отпуск на два месяца, навигации еще нет, поехал Москву поглядеть. Я чалдон,
за Уралом ни разу не был. А с деньгами в Москве жить можно. И прописка не
нужна. Мне об этом кореши еще в Красноярске рассказывали. На Ярославском
бабы молодые к поезду приходят, мужиков с деньгами высматривают. Мне хорошая
попалась, Люська, домик, правда, деревянный, на Марьиной Роще, водопроводный
кран и сортир во дворе, зато две комнаты и полкухни ее. Жениться даже
подумывал, в Москве прописаться, не на Люське, на кой я ей без денег нужен.
Однако заскучал к концу. Обратно на Енисей потянуло. Да и все, что можно, в
Москве посмотрел, везде был. В ресторане "Арагви" с Люськой посидели, коньяк
пили, шашлык ели. В коктейльхолле на улице Горького были, его Люська
ерш-избой называет. Вкусно, конечно, но дорого. Чтобы напиться, большие
деньги нужны. В Большом театре тоже были, Козловского смотрели, очень богато
поставлено. Везде были, я уж и позабыл.
Еще с ними ехал старичок, Семен Игнатьевич, в деревню за Свердловском.
В Москве был у дочки. Семен Игнатьевич больше молчал, Васю слушал
неодобрительно.
Остальной народ был временный, на сутки или даже на несколько часов.
Елизавета Тимофеевна объяснила, что едет в Томск к сестре погостить.
На четвертые сутки вечером Новосибирск. Поезд стоял почти час.
Елизавета Тимофеевна и Вася по очереди (Вася сказал: вещички сторожить надо,
сопрут) пообедали в вокзальном буфете, борщ и котлеты с картошкой. Невкусно,
зато горячо.
На станции Тайга поезд стоял десять минут. Сошли многие, главным
образом на пересадку в Томск. Вася помог Елизавете Тимофеевне перетащить
вещи на другую платформу.
-- Спасибо, Вася, вы мне очень помогли, не знаю, как бы я без вас
доехала. Идите, а то на поезд опоздаете.
-- Ладно, мамаша, чего уж. Я вам что сказать хотел. Вы же не в Томск
едете, а дальше, в Дунино. Я же не маленький, в людях разбираюсь. Никакой
сестры у вас в Томске нет. А в лагере, небось, муж. Вы что, разрешение в
Москве получили?
--Нет, я так, на авось еду.
-- Вряд ли, конечно, но может и разрешат. Вы один адресок в Дунино
запомните, одна моя бабенка там живет, переночевать пустит, скажете -- я
послал.
-- Не надо, Вася, у меня есть, где остановиться, не пропаду.
-- Счастливо, мамаша.
-- Счастья вам, Вася. Спасибо.
Елизавета Тимофеевна устала. Особенно утомительны были последние четыре
часа в "кукушке" от Томска до Дунина. Два вагончика, выпуска, наверное, еще
прошлого века, не просто грязные, какие-то засаленные, были переполнены.
Бабы и мужики в сапогах и серых телогрейках, как в форме. Несколько человек
солдат. Полвагона пьяных. Рвотный запах плохой махорки, пота и грязной
одежды. Все говорят, все громко, сплошной мат. Очень болела голова.
Около четырех дня приехали в Дунино. Уже начало темнеть. Елизавета
Тимофеевна с трудом вытащила из вагона рюкзак и чемодан, спрыгнула и не
упала. После "кукушки" морозный воздух казался опьяняющие чистым, даже
голова закружилась.
"Поселок городского типа" Дунино был, в сущности, большой деревней.
Несколько двухэтажных домов в центре, а кругом избы. Три-четыре улицы,
главная шла от станции продолжением железной дороги.
Володя так подробно все объяснил, что Елизавета Тимофеевна добралась до
цели без расспросов и блужданий.
Небольшая чистая изба с палисадником, на окнах белые занавески. Окна
тускло светятся. Елизавета Тимофеевна уже заметила, пока шла -- лампочки в
Дунино горят вполнакала. Постучала. Дверь открыли молча, не спросив: кто
там? В дверях стояла пожилая женщина в городском платье, голова и плечи в
шерстяном платке.
-- Здравствуйте. Вы -- Софья Петровна? Мне ваш адрес дал Володя, он
здесь в охране служит. Он сказал, что у вас можно остановиться на несколько
дней. Меня зовут Елизавета Тимофеевна Великанова, я из Москвы.
-- Володя, говорите? Ну что ж, он мальчик приличный. Заходите. Вы с
"кукушки", устали, небось, и проголодались. Ого, какой чемодан тяжелый! Да и
рюкзак не маленький. Как же вы дотащили, милая?
Произношение у Софьи Петровны было московское, на "а". В избе печь
делила горницу как бы на две маленьких комнаты. В ближней к сеням комнатке,
в которую печь выходила фасадом, стоял шкаф, кухонный стол. В дальней
комнатке железная, старинного фасона, аккуратно застеленная белым покрывалом
кровать, тумбочка с настольной лампой у изголовья, полки с книгами.
-- Раздевайтесь, Елизавета Тимофеевна. Я вам сейчас топчан в кухне (я
эту комнатенку кухней называю) поставлю и постель организую. Умывальник в
сенях, а ватер-клозет, извините, на дворе позади избы. Вы располагайтесь,
приводите себя в порядок, потом ужинать будем. Не бог весть какие разносолы,
картошку на подсолнечном масле, чай с сахаром.
-- У меня продукты с собой, Софья Петровна. Я сало из Москвы привезла,
есть конфеты и печенье к чаю.
-- Не откажусь. Давно я себя вкусным не баловала. Но смотрите сами,
ведь вы это не мне привезли. Мужу, небось.
-- Мужу. Если разрешение получу. Ничего, Софья Петровна, и нам, и ему
хватит.
После чая минут пять молчали. Потом Софья Петровна сказала:
-- Ладно, попробую вам с вашим Александром Матвеевичем помочь. Не
ручаюсь, но может быть, свидание выхлопочу. Не тащить же вам эту тяжесть
обратно. Что смотрите, голубушка? Я старый зэк, всех здесь знаю. Я свой
червонец еще в двадцать пятом получила. Рабочая оппозиция такая была,
помните? Меня одной из первых взяли, на много лет раньше, чем Сашку
Шляпникова. Сперва в Воркуте, а как этот дунинский лагерь в тридцать первом
открыли, меня с первой партией сюда, обживать. В тридцать пятом освободили,
дали минус сорок. Не понимаете? Значит, остались еще люди, которые этого не
понимают. Начинается с Москвы, Ленинграда, Киева. Куда ж мне отсюда ехать?
Здесь хоть к врагам народа привыкли, в нос не тычут. Ближайших моих родичей
всех пересажали. Несколько друзей еще живы, и те в Москве. Один не побоялся,
деньги прислал, я этот домишко купила. Живу, не жалуюсь. Я в поселке вроде
библиотекарши. Жалованье, конечно, грошовое, но мне хватает. Поселковый
Совет немного помогает, картошкой, дровами. Да и кое-какое лагерное
начальство относится с уважением, все-таки заслуженный зэк, с самого
основания лагеря. И патриот -- не уехала. Я, когда деньги из Москвы
получила, хорошие книги по почте выписала. И, знаете, читают. Молодые. Даже
из охраны. Вот Володя, как увольнительную получит, так обязательно ко мне
заходит, либо в Поссовет, где библиотечная комната, либо домой. Время сейчас
страшное. И не то даже страшно, что стольких пулями в затылок убили, а еще
больше по лагерям убивают. Дунино ведь по сравнению со многими местами рай
земной. То страшно, что на свободе людей либо в недоумков, либо в зверей
превращают. И бороться с ними нельзя -- не царская власть. Это мы в
двадцатых годах в оппозицию играли, уже тогда было бессмысленно, ничего уже
повернуть нельзя было. Что же делать теперь порядочному человеку? Одно
только: помогать людям людьми оставаться. Когда-нибудь ведь люди
понадобятся. Когда- нибудь ведь придется из этой грязи вылезать, от этой
крови отмываться. Это я себя, Елизавета Тимофеевна, так утешаю. Каждому
хочется думать, что ненапрасно небо коптит.
Помолчали.
-- Ложитесь-ка спать, Елизавета Тимофеевна, утро вечера мудренее.
Завтра встанем часов в шесть, я вас к одному человечку сведу. Его дома
застать надо. Человечек не простой, две шпалы носит, заместитель коменданта
лагеря по политчасти. Комиссар по старому. Майор Гребенщиков Леонид
Леонидович. Ко мне иногда заходит, интеллигентно поговорить любит. Сами
увидите.
Пока дошли, рассвело. Верстах в двух от поселка прямо в поле два
трехэтажных дома, за ними в ста метрах -- зона: три ряда колючей проволоки,
проходная, невысокие деревянные сторожевые башенки. В глубине за проволокой
смутно виднелись низенькие продолговатые постройки.
-- Здесь квартиры лагерного начальства. У солдат бараки в зоне.
Получше, чем у зэков, но бараки. Это проходная для охраны. Зэков на
лесоповал выводят с другой стороны зоны. Гребенщиков один живет. Не женат.
Мужчина он еще молодой, сорока нет. Раньше ему женщин из зэков приводили,
которые помоложе и почище. Нет, не думайте, Елизавета Тимофеевна, никакого
насилия, только по обоюдному согласию. Он обедом кормил и хлеба две пайки.
Он врагов народа предпочитал, с ними спокойнее, чем с урками, и поговорить
можно. Сейчас у него одна постоянная есть, из поселка. Приходящая. Я
сказала, он один живет. Не один. С ним солдат живет -- денщик. Теперь их
только не денщиками называют, а вестовыми. Вы, Елизавета Тимофеевна, не
придавайте значения тому, что он со мной на ты разговаривает. Никакой
специальной грубости здесь нет. Они всем зэкам "ты" говорят.
Поднялись на второй этаж, позвонили. Дверь открыл молодой солдат, в
сапогах, гимнастерка расстегнута.
-- Здравствуй, Витя. Мы к товарищу майору, они уже встали?
-- Встал я, давно встал. Заходи, Кораблева. Что у тебя? Я уж в зону
собрался. Да ты не одна.
В дверях стоял высокий подтянутый мужчина в хорошо сшитом форменном
костюме, глаза живые и, пожалуй, умные.
-- Я, Леонид Леонидович, с просьбой пришла. Это знакомая моя близкая,
еще с давних времен, из Москвы приехала. Нам бы поговорить немного, если у
вас минут десять найдется. А если нет, нам не к спеху, мы вечером придем.
-- Чего ж откладывать? Десять минут всегда найдутся. Виктор, поухаживай
за дамами, помоги верхнюю одежду снять, повесь аккуратно, с телогрейкой
ничего не сделается, а у гражданки из Москвы хорошее пальто, даже модное,
так ты его поосторожнее. Проходите, проходите в комнату, располагайтесь.
Витька, ты что, не видишь, одного стула не хватает. Принеси из спальни и
закрой дверь. Да нет, болван, с другой стороны закрой. Садитесь, пожалуйста,
с кем имею честь?
-- Великанова Елизавета Тимофеевна.
-- Великанова... Великанова... Уж не нашему ли счетоводу родственница?
Как его, Александр Матвеевич, кажется?
-- Я жена Александра Матвеевича. Прошу вас, товарищ майор, разрешить
повидаться с ним.
Гребенщиков долго смотрел на Елизавету Тимофеевну. Потом тихо, почти
шепотом сказал:
-- Не по адресу вы, гражданка, не по адресу. Разрешение в Москве
получить следует. Да и там не дадут такого разрешения. Супруг ваш по
пятьдесят восьмой отбывает наказание. А как вы, позвольте спросить, узнали,
где он? Или он исхитрился и адрес послал? Его за разглашение государственной
тайны, а ваши действия можно как шпионаж квалифицировать. А может, это ты,
Кораблева? Хочешь опять с той стороны проволоки пожить?
-- Я, товарищ майор... -- начала было Елизавета Тимофеевна, но Софья
Петровна ее перебила:
-- Что вы, Леонид Леонидович, бедную женщину пугаете? Зачем вам
московское разрешение? Вы же царь и бог здесь. Кто вам что скажет?
Комендант? Он пикнуть при вас не смеет, я же знаю. А что я никому не писала,
вы и сами в курсе. Письма мои нечастые вы, наверное, и читаете.
-- Не я, не я. У меня поважнее дела есть, чем письма твои читать.
-- Ну, не вы, так вам все равно доложили бы. Великанов не простой
человек был. В Москве друзья остались. Мало ли кто мог для Елизаветы
Тимофеевны справку навести. Может, при случае и похлопочут за него. Темпора
мутантур. Это так в древнем Риме умные люди говорили: времена меняются. Вам
сейчас хорошее дело сделать ничего не стоит. Кого вам бояться?
Помолчали. Гребенщиков все смотрел на Елизавету Тимофеевну. Потом
сказал:
-- Ну что ж, товарищ Великанова, поговорю с комендантом. Я со своей
стороны возражать не буду. Великанов работает хорошо, даже, я бы сказал,
поддается трудовому перевоспитанию. Мы ведь, товарищ Великанова, не просто
наказываем, а перевоспитываем. Воров, бандитов и даже врагов народа
превращаем в полноценных советских граждан. Этому нас учит наш сталинский
нарком, товарищ Берия Лаврентий Павлович. Вы вот москвичка, смотрели,