Страница:
встречу. Да ты раздевайся. Я смотрю, совсем не хромаешь. Куда направляешься,
на фронт, опять воевать?
-- Воевать, Алек, воевать, я же больше ничего не умею. Вы, вроде,
уезжать собрались? А я хотел пару деньков у тебя пожить. Бухарест
посмотреть.
--Два-три дня можно. Мы с Кларой уезжаем. Через неделю из Констанцы
отходит большой корабль в Палестину. Евреи бегут из Европы, Борис. Кто живой
остался, конечно. Правда, союзнички ваши, англичане, как это по-русски
говорится, мать их так, хозяева там и не пускают, но уже несколько
транспортов благополучно прошли. И ваше командование помогает, видно не все
у вас с союзниками душа в душу.
-- Что же ты в Палестине делать будешь? Дикая страна, пески, бедуины на
верблюдах, там и пишущих машинок, наверное, нет.
-- Ничего, мы с Кларой молодые, всему научимся, может еще доведется
нацбольшинством пожить.
-- Это чей портрет?
-- А ты не узнал? Антонеску. В каждом еврейском доме в Румынии висит.
Ни одного еврея не отдал Гитлеру. У нас и лагерей не было.
Три дня прожил Борис в Бухаресте. Ходил по городу. Маленький Париж, как
называли его румыны, не уступал по словам Абулиуса большому только по числу
проституток и сутенеров. Несколько раз был в кино: новые американские фильмы
с постаревшим Дугласом Фербенксом. Вечерами болтал с Алеком и Кларой.
Поезд на Тимишоару отходил через час после поезда на Констанцу. Борис
оформил себе у военного коменданта билет. Официальное предписание у него
было на Тимиошару, а в Венгрию все равно другого пути не было.
Попрощались, поцеловались. И вот Борис уже едет в почти пустом вагоне
для советских офицеров на запад, воевать.
4.
-- Нету у меня для тебя должности, Великанов. Все занято. Полк после
недавних боев только что укомплектован. Сейчас не воюем, все тихо. Стоим у
этого озера, берега заболочены, пехоты нет, линии обороны нет, по ночам
немцы между самоходками гуляют. Но по некоторым сведениям немцы готовят
наступление. Так что должность тебе будет. Поживи пока в тылах полка, я
скажу помпохозу, чтобы поставил на довольствие, не отправлять же тебя
обратно. Будет время, в Будапешт съезди. Интересный город.
Почти месяц до начала марта Борис жил, как в доме отдыха. В большой
чистой горнице, которую он занимал вместе с начартом Ваней Щеголевым, в углу
стояла бочка красного вина. Дом богатый. Хозяева, пожилая пара, молодая
дочка и, по-видимому, батрак средних лет -- жили на отдельной половине, с
русскими не общались. Ребята рассказывали, что когда в январе полк драпал
сотню километров до Дунафельдвар, в таких деревнях из каждого дома стреляли.
Борис читал об этих боях во фронтовой газете. Запомнились четыре строчки из
бодрого стихотворения:
Тогда решил Гудериан
Свой нанести удар,
Нацелив танковый таран
На Секешфехервар.
Через пару дней Бориса позвал Колька Травин -- смерш. После нескольких
незначащих общих фраз сказал:
-- Слушай, Великанов, ты ведь дружен был с бывшим ПНШ-1 капитаном
Шерешевским? Какое у тебя о нем мнение?
-- Самое хорошее. Храбрый офицер, прекрасный человек.
-- Я тоже так думал. То, что я тебе сейчас скажу -- секрет. Понимаешь,
через месяц после его гибели я получил приказ арестовать его и доставить в
Особый отдел фронта. Почему, за что -- не знаю. Может, ты что-нибудь знаешь?
Если знаешь, скажи. Повредить ему уже нельзя, а мне интересно. Благодарен
буду.
-- Что ты, Коля, я и не верю, чтобы Сашка мог быть в чем- нибудь
замешан по твоей части, да и вообще в преступлении. Думаю, что ошибка.
Бывают же ошибки?
-- Бывают. Ладно, забудем этот разговор.
Ходили на охоту с карабинами на зайцев в бескрайние пшеничные поля, по
вечерам пили. С Ваней Щеголевым смотались на мотоцикле посмотреть развалины
Будапешта. В Буде зацепились за пехотную роту, всю ночь пили и играли в очко
с комроты, политруком и взводными. Борис размяк и под утро записал стихи.
Ире он их так и не послал.
От тебя, желанная,
Очень далеко
Офицеры пьяные
Режутся в очко.
Проиграл все пенги я,
Больше делать нечего.
На столицу Венгрии
Опустился вечер.
И печаль угрюмая
Гложет сердце мне.
Я лежу и думаю
О чужой жене.
Улицы московские
Много лет назад,
"Гладкая прическа,
Серые глаза".
Это все лишь прошлое,
Ты теперь один.
Ничего хорошего
В будущем не жди.
Ты ошибся где-то,
Думая, что к лучшему,
Покорись поэтому,
Зря себя не мучая.
Не нашел другую,
Значит делать нечего.
На страну чужую
Опустился вечер.
Уже после войны Борис Александрович прочел похожие строчки у Симонова.
В первых числах марта Бориса рано утром разбудили знакомые звуки
немецкой артподготовки. Это была, как впоследствии выяснилось, последняя
попытка немцев перехватить инициативу. Через два дня за Борисом прибежал
Поляков.
-- Товарищ старший лейтенант, вас комполка на КП вызывает. Я на
мотоцикле, быстро доедем. Вам должность будут предлагать, товарищ старший
лейтенант, так ребята мои очень хотят, чтобы вы опять нашим командиром были.
А то нынешний, лейтенант Федоров, глупый очень и суматошный. Начштаба
сегодня утром увезли с контузией. Я слыхал, Курилин собирается нового ПНШ-1
сделать начштабом, а вас первым ПНШ. Вы попроситесь вторым, а?
КП -- хутор метрах в ста на запад от маленькой деревушки. Курилинская
тридцатьчетверка под окнами, в комнате полно народа: Курилин, Варенуха
(навеселе, конечно), телефонисты, несколько разведчиков, незнакомые офицеры.
-- А, Великанов, явился, наконец. Как тебя, -- Борис, кажется? Вот,
Боря, познакомься. Это капитан Загоруйко, теперь начштаба. А это разведчик,
лейтенант Федоров. Хочу тебя ПНШ-1 назначить. Опять ошибся, никак не могу
привыкнуть. По новому приказу ПНШ в ЗНШ переделали. Не помощник, а
заместитель начальника штаба. Так что будешь первым заместителем. Думаю, еще
дней на десять у немцев хватит сил наступать, а там мы ударим. Начинай
подготовку. Оперативные планы, схемы всякие. Да ты парень грамотный и не
первый месяц воюешь, справишься.
-- Товарищ гвардии полковник, разрешите сказать!
-- Ну чего еще? Или должностью недоволен? Должность капитанская,
послужишь немного, представлю.
-- Товарищ гвардии полковник! Разрешите мне снова по разведке. Привык я
к моим ребятам. Назначьте лейтенанта первым ЗНШ. Я не обижусь.
Неожиданно влез Варенуха:
-- Слышь, полковник, пускай Великанов опять разведчиками командует.
Дело ему знакомое. С его орлами чужому трудно ладить. Я -- за. Да не забудь,
о чем мы говорили.
-- Ну хрен с вами. Не возражаешь, Федоров, против повышения?
-- Как прикажете, товарищ гвардии полковник.
-- Ладно, пиши приказ, начштаба. Все свободны. Останься, Великанов, мы
с майором с тобой поговорить хотим. Парторга сюда пришлите. Давай, майор,
это по твоей части.
Варенуха говорил тихо, почти ласково.
-- Да ты садись, Борис, в ногах правды нет. Мы тут обсудили. Нехорошо
получается. Боевой офицер, орденоносец, а единственный беспартийный из
полковых ветеранов. Скоро наступление. После Венгрии -- Австрия. Самое время
стать коммунистом. Я и понять не могу, почему ты до сих пор не в партии. И
не говори ничего. Вот тебе целых три рекомендации: моя, комполка и Травина.
Сейчас парторг придет, пиши заявление, ему отдай с рекомендациями.
Написал заявление. Деваться некуда.
Парторг полка, капитан Тимохин, мужик откуда-то с севера, слегка
суетливый и, как всегда казалось Борису, тяготящийся своей нелепой и явно
ненужной должностью, принял бумаги и поздравил Бориса:
-- Очень рад, товарищ Великанов, давно пора. Мы быстренько оформим. Вас
все знают.
Потом Борис сидел с Загоруйко, "входил в курс дела". Получил карты
(немецкие, подробные), уяснил задачи полка и свои на ближайшие дни. К вечеру
был у самоходок.
-- Давай, Борис, ко мне. Половина твоих ребят у моей батареи ошиваются.
Делать им особо нечего.
Фазли Мурыханов как будто и вправду рад Борису. За самоходкой на
снарядных ящиках котелки, кружки -- ужин.
-- Садись, сегодня моим гостем будешь. Брось вещмешок в машину. И
шинель тоже, тепло, даром что март месяц. Поляков, что же у тебя для
начальства посуды нет ?
-- Как нет, товарищ капитан, обижаете. Полный комплект. Ребята на
старшего лейтенанта ужин и паек получили. Сейчас принесу.
-- Только посуду неси. Я же сказал, гостем будет. И сам с нами садись.
Ты, Борис, говорят, давно из госпиталя вернулся. Почему не приходил?
-- Да я вроде безработным был. Меня в тылах при помпохозе тайком
держали.
Тихий вечер. Издалека, с севера, раскаты артиллерии. А здесь тихо.
Редкие немецкие ракеты освещают плоскую равнину, несколько подбитых немецких
танков метров в двухстах от машины.
-- Я, Фазли, пройдусь по краю. Мне Загоруйко велел завтра к утру
прислать в штаб схему немецких огневых точек. Их линия обороны далеко от
нас?
-- А никакой линии нет. У нас пехоты на две версты, которые полк
держит, дай бог на три взвода наберется. У немцев вроде побольше, но
ненамного. Война танковая. Вот утром увидишь, они в шесть часов начинают.
Как штук двадцать "Тигров" попрут, небо с овчинку покажется. Но мы
научились, мы их по гусеницам бьем, болванками. Так что на кой тебе огневые
точки. Выставлены у них, конечно, дозоры, пулеметные гнезда есть, а где они
-- нам без разницы.
-- Все равно, раз приказано, пойду. Заодно и старых знакомых в батареях
повидаю. Пошли, старший сержант. Ракетницу возьмите. И Рюмин с нами, на
всякий случай.
Восемнадцать самоходок полка растянулись тонкой цепочкой до берега
озера. Со слов пехотных взводных и командиров орудий Борис нанес на схему
несколько немецких пулеметов. Уже совсем стемнело.
-- Ну что, Поляков, попробуем? Подойдем к немцам поближе, вон к тому
танку, видишь, чернеет вдали. Одна ракета и пара очередей из автомата, --
может, еще пулемет рассекретим.
За махиной подбитого "Тигра" с развороченной гусеницей можно
отдышаться.
-- Ну-ка, Абрам, давай ракету. И сразу оба из автоматов в их сторону. А
я, пока светло, выскочу на секунду, чтобы увидали, и обратно. Здесь, вроде,
до них метров сто, не больше.
С трех сторон пулеметные очереди. Вперемежку глухие и звонкие щелчки по
броне. Один пулемет, прямо против танка, еще не был отмечен на схеме.
Пустяк, конечно, а приятно. Вышло.
Утром Бориса растолкал Мурыханов.
-- Вставай, старшой, войну проспишь.
Уже не так далекий рокот моторов. В серой утренней мгле, если
присмотреться, видно: не спеша ползут игрушечные кубики танков. Подошел
Поляков.
-- Я, товарищ старший лейтенант, распределю разведчиков по батареям, по
два-три на каждую. На "Тиграх" за башнями пехота сидит, если какая машина
прорвется, лишние автоматы не помешают. Я вам тоже автомат принес, в
отделении у нас штук пять немецких всегда в запасе.
За шесть дней боев полк потерял восемь машин, отошел на шестнадцать
километров и уничтожил девять "Тигров". В одном утреннем бою самоходка
младшего лейтенанта Семенца из батареи Щербакова подбила три "Тигра". Этим
же вечером приехал подполковник из штаба Фронта и объявил о представлении
Семенца к Герою, а пока вручил экипажу по "Красному Знамени". Щербакову
разворотило осколком живот, он умирал долго и мучительно.
На седьмой день стало ясно, немцы выдохлись. К батареям на
тридцатьчетверке приехал Курилин. Вечером собрал офицеров.
-- Согласно приказу командующего Третьим Украинским фронтом генерала
армии Толбухина завтра в семь ноль-ноль переходим в наступление. В бой
вводятся все резервы Фронта. Сейчас они разворачиваются на исходных рубежах.
Нам, участникам доблестной обороны у озера Балатон, доверено наступать в
первом эшелоне. Новые машины получить не успеем. Направление --
северо-восток, к австрийской границе. До нее по прямой около двухсот
километров. В полку десять самоходок. Организуются две батареи по четыре
самоходки под командованием капитанов Мурыханова и Слепнева. Две машины в
распоряжение старшего лейтенанта Великанова. После прорыва немецкой обороны
эти машины будут идти впереди полка, осуществлять разведку боем. Задача --
идти вперед, не останавливаясь, в мелкие бои с отступающими немецкими
частями не ввязываться. Вопросы есть? Великанов, получи карты и маршрут
движения у начштаба.
Оборону прорвали -- сами не заметили. Шла сила -- Борис еще не видел
такой концентрации техники. И пехоты, на колесах и на своих двоих, хватало.
Первый день две самоходки Бориса шли в сплошной массе наступающих частей.
Иногда слышались выстрелы, но немцев видели либо сдающихся в плен, либо уже
пленных.
У опушки небольшой рощицы возбужденная кричащая толпа солдат. Борис
остановил машину, подошел узнать в чем дело. Два парня в форме РОА старались
перекричать толпу.
-- Мы же сами. Мы ждали. Мы без оружия.
Подбежал молоденький лейтенант, в руке пистолет, глаза безумные. Пьяный
от сознания собственной силы, еще бы -- наступает, гонит немцев.
-- А-аа, власовцев поймали! Расстрелять их на хрен! Разойдись, славяне!
А ну, бегите, сволочи!
Борис дернулся, шагнул вперед. Стоявший рядом Поляков схватил за руку:
-- Не лезь, старшой. Он же не в себе. Ему море по колено. Его
остановить только пулей можно.
Власовцы побежали. Лейтенант двумя выстрелами уложил обоих. Один еще
живой. Подошел, добил. Постоял, глядя на трупы, повернулся и, размахивая
поднятым пистолетом, побежал:
-- Вперед, на запад, мать вашу!
На вторые сутки шли одни. Пехота отстала, моточасти, наверное,
разошлись веером. Хорошие проселочные дороги, тепло, сиди на броне,
покуривай, одно удовольствие. И не воевали почти. Лишь один раз пришлось
прогнать с дороги немецкий заслон -- пушечка с расчетом и несколько человек
пехоты. Дали два залпа к снова вперед.
Борис потерял счет дням. Может, трое суток прошло, может, десять. Спал
урывками. Равнина кончилась. Сперва еле заметные холмы, поросшие молодой,
ярко зеленой травой, потом повыше. Отроги Восточных Альп.
Скоро полдень. Жарко. Борис сидит, опустив ноги на покатую переднюю
броню. Достал карту. Судя по всему, до австрийской границы километров
десять. Там придется остановиться, подождать начальство. Должны выйти к
озеру Нейзидлер. Искупаться бы.
Впереди, слева от проселка, метрах в трехстах, немецкая колонна.
Увидели самоходки, побежали налево между холмами, в ущелье. Борис крикнул
командиру орудия:
-- Не обращай внимания, наше дело -- вперед.
Все произошло страшно быстро. Из ущелья наперерез дороги два "Тигра".
Борис видел, как медленно поворачивается башня переднего. Разрыва он не
слышал. Тупой удар в правое бедро и острая боль, как укол иголкой в правом
колене. Непонятно почему он лежит на земле. Упал с брони и даже не ушибся.
Выскочил командир орудия, прибежали с задней машины Поляков и Баранов.
-- Ну-ка помогите подняться, ребята, ничего страшного, как будто
царапнуло слегка, сейчас пойдем дальше. Машину не повредило? А что танки?
-- В машину не попало, товарищ старший лейтенант. Снаряд разорвался
метрах в двух, чуть правее. Вас осколком, наверное, стукнуло. Несколько
осколков в боковую броню -- только вмятины. А танки ушли. Пересекли дорогу и
ушли на север.
Поляков и Баранов взяли Бориса под руки, подняли. Он хотел наступить на
правую ногу и снова упал, нога, как чужая, -- не держала.
-- Кажется, меня в колено. Разрежьте штаны. Поляков, посмотрите.
Поляков разрезал штанину финкой от ремня до сапога. Поднял голову.
-- Четыре осколка попало, товарищ старший лейтенант. Три маленьких,
один побольше. Но крови почти нет. Я перевяжу сейчас.
Борис вдруг почувствовал, нога болит. С каждой минутой все сильнее.
-- Ладно, поднимите меня в машину. Разворачивай самоходку, младший
лейтенант, навстречу нашим пойдем. Оставайся с другой машиной, Абрам,
подожди, пока полк подойдет. Поехали скорей, а то больно.
Встретили полк. Курилин в танкистском шлеме, как монумент, по пояс
выступал из башни тридцатьчетверки. На штабном "виллисе" Загоруйко и
Федоров. За ними батареи.
Борис лежал у правого борта. Курилин встал на гусеницу. Наклонился.
-- Товарищ полковник...
-- Молчи, молчи, сказали уже. Сейчас тебя на "виллисе" в тылы полка
отвезут, я велел развернуть тылы в деревне, отсюда километров двадцать.
Фельдшер посмотрит, надо будет -- в госпиталь отвезут. Не тушуйся, старшой,
еще повоюем. Я тебя за Балатон ко второму ордену представил.
Военфельдшер Сокольский осматривал ногу недолго.
-- Ничего страшного, товарищ старший лейтенант, осколочки крохотные,
сами выйдут. Недельку здесь полежите, бегать будете.
-- Очень болит нога, дайте что-нибудь.
-- Лучшее обезболивающее -- спиритус вини, водка то есть. Стакан спирта
налью -- все пройдет.
Сокольский был дурак. Борис это точно знал. Спорить сил не было.
-- Какое сегодня число?
-- 27 марта.
5.
Начарт, Иван Щеголев, вез на "шевроле" в полк снаряды. Остановился в
тылах заправиться. Из штабного дома выбежал писарь.
-- Товарищ старший лейтенант, там ПНШ-2 помирает. Второй день здесь
лежит, то в сознании, то бредит. Фельдшера нет, не знаем, что делать.
Великанов лежал на топчане, прикрытый плащ-палаткой. Дышал тяжело, с
хриплыми стонами. Серое лицо, заросшее рыжеватой щетиной. Глаза закрыты.
Щеголев пощупал лоб. Сухой, горячий. Великанов невнятно забормотал:
-- Мама, мамочка, больно, мама...
Щеголев откинул плащ-палатку. Босые ноги. Правая штанина разрезана
сверху донизу, грязный бинт ниже колена жгутом перетягивает разбухшую ногу.
Щеголев нажал пальцем выше бинта. Хрустит. Писарю:
-- Принеси ножницы.
Осторожно разрезал. Снял повязку. Запах гнили.
-- Машины свободные есть?
-- Ни одной, товарищ старший лейтенант. Помпохоз уехал за продуктами,
остальные машины за горючим. Да и людей никого -- два писаря, связист, еще
парторг и начхим в соседнем доме.
-- Зови всех, кто есть, разгружать мою машину. Я Великанова в госпиталь
повезу. Гангрена у него. Подушки, шинели приготовь, чтобы лежать удобнее. А
Сокольскому скажи -- вернусь, морду набью.
Борис очнулся, когда поднимали на машину. Нога -- как огромный флюс,
нестерпимая пульсирующая боль. Щеголев устроил в кузове ложе из нескольких
подушек, осторожно, как ребенка, сам опустил Бориса.
-- Куда меня, Ваня?
-- Терпи, Борька, в госпиталь поедем. Ты терпи, трясти будет. Может
выпить дать?
-- Не хочу. Мутит.
В кузов влез парторг, капитан Тимохин.
-- Мы вас в партию приняли, товарищ Великанов. Я справочку написал, вот
сюда в карман гимнастерки кладу. В любой парторганизации оформите, хоть в
госпитале.
Поехали. Щеголев сидел на скатке шинели рядом с Борисом, придерживая на
ухабах. Борис достал из кармашка тимохинскую справку, протянул Щеголеву.
-- Ваня, разорви и выброси, пока я в сознании.
Щеголев ничего не сказал, разорвал на мелкие клочки и за борт.
Борис Александрович всегда считал это своим самым смелым поступком в
жизни.
Ближние фронтовые госпитали только развертывались, но уже были
переполнены. На австрийской границе начались серьезные бои, поток раненых
возрастал. Поздно вечером Щеголев решил: дальше не поеду. Борис без
сознания, бредит.
Небольшой городок Веспрем. Тенистый парк, похожее на старинный замок
здание женского монастыря. Щеголев подогнал машину к главному подъезду и
вошел в большую комнату, почти зал. Прямо на полу лежали раненые.
Свешивающиеся с потолка голые лампочки горели вполнакала: с улицы доносилось
тарахтенье передвижного генератора. Санитары в грязных белых куртках,
молоденькие монашки в длинных до пола черных платьях под белоснежными
накрахмаленными халатами. Щеголев остановил пробегавшего санитара.
-- Я тяжелого раненого привез, разведчика. Позови хирурга.
-- В операционной все хирурги. А где раненый?
-- В машине на улице.
-- Тащи его сюда, положи вот здесь, сбоку. Носилки нужны? Я скажу
хирургу.
Принесли Бориса. Минут через десять вышел хирург: рукава засучены,
халат в крови, небритый, усталый. Наклонился, ткнул пальцем в ногу.
-- Вы бы еще сутки прочикались, можно было бы и не везти.
И санитару:
-- Давай на стол. Ампутировать. А вы, старший лейтенант, зайдите в ту
комнату, заполните карточку на раненого.
-- Товарищ военврач, а может без ампутации, молодой ведь парень, жалко.
Если прооперировать, осколки вытащить, почистить...
-- Нету у меня времени и возможности оперировать. Вы же видите, что
творится. И рентгена нет, как я буду осколки искать?
-- А может все-таки, товарищ военврач? Что вам нужно? Часы, шмотки,
пистолет немецкий хороший?
Хирург посмотрел Щеголеву в глаза, потом на погоны.
-- Ты кто, танкист?
-- Самоходчик.
-- Бензин мне нужен, машины у меня стоят.
-- Бочки хватит?
-- Две.
-- Оперируйте, товарищ военврач, простите, не знаю звания. Привезу.
-- Полковник я, полковник. Тащи его в операционную.
6.
Борис открыл глаза. Высоко, высоко белый потолок. Очень больно.
Попробовал поднять руку -- не вышло. Вроде весь связан. Повернул голову
направо -- стена, налево -- коротко остриженный остроносый парень в бинтах,
сидит, свесив ноги, на соседней кровати, с жадным любопытством смотрит на
Бориса.
-- А я думал, ты помрешь. Четвертый день пластом лежишь, в операционную
тебя увозят, привозят, а ты все не то спишь, не то помираешь.
-- Зачем меня связали?
-- А ты что, не видишь? Круглые сутки в тебя капают, то кровь, а то
питание, сахар, говорят. Если не привязать, руками взмахнешь, иголку
сломаешь. Тебя как зовут-то?
-- Борис.
-- А меня Петька, как в "Чапаеве". Младший лейтенант Новиков Петр
Иванович, пехота. А ты старший лейтенант, самоходчик, знаю, твой друг, тоже
старший лейтенант, два раза приходил.
-- Петя, позови сестру, больно мне очень. Я, слышишь, только шепотам
могу.
-- Я позову, только сестры у нас почти все мадьярки, монашки здешние,
по-русски не понимают.
Девичье лицо, красный крест на белой наколке. Заглянула в лицо Борису,
вскрикнула, убежала.
Подошли двое. Высокий мужчина, сильное, умное лицо. Чуть сзади сестра
лет сорока, смотрят на Бориса, улыбаются.
-- Ну, здорово, герой. Очнулся, наконец. Поправишься, -- свечку своему
другу поставь, вовремя он тебя привез, еще немного и загнулся бы. Вот тебе
на память железяку. Из ноги твоей вытащил. Еле нашел. Почти насквозь
проскочила, кость задела, нерв повредила. Смотри, какая дура.
В руках врача продолговатый зазубренный осколок. Выдвинул ящик
тумбочки, положил.
-- Очень тебе больно, Великанов?
-- Сильно болит. Я вытерплю, доктор. Что-то у меня твердое подмышкой.
-- Это я шину поставил. Гипса одного тебе мало. Надо, чтобы нога совсем
неподвижна была. А терпеть нельзя. Еще натерпишься. Через день придется ногу
чистить. Газовая гангрена у тебя была. Я и так почти все мясо с бедра
срезал. Ничего, молодой, нарастет. У тебя еще маленький осколочек под
коленной чашкой. Я не стал сустав разворачивать, пусть сидит. В крайнем
случае, будешь слегка хромать. Татьяна Степановна, морфий ему. Сейчас. И на
ночь обязательно, чтобы спал.
-- Спасибо, доктор.
Укол подействовал минут через пять. Нога болеть не перестала. Просто
это уже была чужая нога. Или его нога, но далеко, далеко, в другой комнате.
Борис заснул.
Семь месяцев в госпиталях -- целая жизнь. Первые два Борис лежал в
гипсе и в деревянной шине. Тяжелее всего было через месяц, когда начались
пролежни и стали отучать от морфия.
Люди рядом менялись, уезжали в свои части, возвращались в Россию, а
Борис все лежал. Письма Елизаветы Тимофеевны, нечастые наезды Вани Щеголева
и Полякова прерывали монотонность серых бесконечно тянущихся дней. В
небогатой госпитальной библиотеке непонятно зачем и откуда оказалась книга
Кузьмина "Функции Бесселя". На всю жизнь Борис выучил эту совершенно
ненужную ему математику.
Когда через много лет Борис Александрович думал об этом времени, память
выхватывала отдельными светлыми пятнами слова, картины, ощущения.
У постели сидит пожилая сестра, мадам Илона, настоятельница монастыря.
Она иногда приходит к Борису поговорить. Безукоризненный литературный
немецкий язык. Спрашивает Бориса о России, рассуждает о политике, о ходе
войны. Вспоминает, как казачий корпус Плиева брал Веспрем, как ворвались в
монастырь.
-- Многих моих девочек тогда обидели.
Она не жалуется, она констатирует. И Борис видит: за этим спокойствием
-- ненависть. Ненависть и презрение. О, и она сама, и ее монашки ухаживают
за ранеными, не брезгуя, делают всю грязную работу. Так велит им религия,
долг. Она выполняет свой долг и презирает. Презирает и ненавидит этих плохо
воспитанных, грубых, невежественных дикарей. И ребята чувствуют это
невысказываемое презрение. С молодыми монашками иногда шутят, смеются. С
настоятельницей молчат.
Ночью с восьмого на девятое мая Бориса разбудили выстрелы. Вся палата
проснулась. Что за война за четыреста верст от фронта? Прибежали сестры:
-- Мальчики! Война кончилась! Немцы капитулировали. Все с ума
посходили. Палят в небо кто во что горазд.
В палату принесли раненого капитана. На вокзальной площади ему
прострочили живот автоматной очередью. Пьяный солдат нажал крючок, не подняв
дуло. Капитан всю ночь стонал и к углу умер.
Перед обедом Бориса снесли на носилках в монастырский парк. Чистое
голубое небо просвечивает сквозь густую крону разлапистых деревьев. Вязы,
кажется, а может быть и буки. Кругом сестры, врачи, ходячие и лежачие
раненые. Праздничный обед: винегрет с селедкой, гороховый суп, котлеты с
макаронами. И самое главное -- каждому полная кружка не сильно разбавленного
на фронт, опять воевать?
-- Воевать, Алек, воевать, я же больше ничего не умею. Вы, вроде,
уезжать собрались? А я хотел пару деньков у тебя пожить. Бухарест
посмотреть.
--Два-три дня можно. Мы с Кларой уезжаем. Через неделю из Констанцы
отходит большой корабль в Палестину. Евреи бегут из Европы, Борис. Кто живой
остался, конечно. Правда, союзнички ваши, англичане, как это по-русски
говорится, мать их так, хозяева там и не пускают, но уже несколько
транспортов благополучно прошли. И ваше командование помогает, видно не все
у вас с союзниками душа в душу.
-- Что же ты в Палестине делать будешь? Дикая страна, пески, бедуины на
верблюдах, там и пишущих машинок, наверное, нет.
-- Ничего, мы с Кларой молодые, всему научимся, может еще доведется
нацбольшинством пожить.
-- Это чей портрет?
-- А ты не узнал? Антонеску. В каждом еврейском доме в Румынии висит.
Ни одного еврея не отдал Гитлеру. У нас и лагерей не было.
Три дня прожил Борис в Бухаресте. Ходил по городу. Маленький Париж, как
называли его румыны, не уступал по словам Абулиуса большому только по числу
проституток и сутенеров. Несколько раз был в кино: новые американские фильмы
с постаревшим Дугласом Фербенксом. Вечерами болтал с Алеком и Кларой.
Поезд на Тимишоару отходил через час после поезда на Констанцу. Борис
оформил себе у военного коменданта билет. Официальное предписание у него
было на Тимиошару, а в Венгрию все равно другого пути не было.
Попрощались, поцеловались. И вот Борис уже едет в почти пустом вагоне
для советских офицеров на запад, воевать.
4.
-- Нету у меня для тебя должности, Великанов. Все занято. Полк после
недавних боев только что укомплектован. Сейчас не воюем, все тихо. Стоим у
этого озера, берега заболочены, пехоты нет, линии обороны нет, по ночам
немцы между самоходками гуляют. Но по некоторым сведениям немцы готовят
наступление. Так что должность тебе будет. Поживи пока в тылах полка, я
скажу помпохозу, чтобы поставил на довольствие, не отправлять же тебя
обратно. Будет время, в Будапешт съезди. Интересный город.
Почти месяц до начала марта Борис жил, как в доме отдыха. В большой
чистой горнице, которую он занимал вместе с начартом Ваней Щеголевым, в углу
стояла бочка красного вина. Дом богатый. Хозяева, пожилая пара, молодая
дочка и, по-видимому, батрак средних лет -- жили на отдельной половине, с
русскими не общались. Ребята рассказывали, что когда в январе полк драпал
сотню километров до Дунафельдвар, в таких деревнях из каждого дома стреляли.
Борис читал об этих боях во фронтовой газете. Запомнились четыре строчки из
бодрого стихотворения:
Тогда решил Гудериан
Свой нанести удар,
Нацелив танковый таран
На Секешфехервар.
Через пару дней Бориса позвал Колька Травин -- смерш. После нескольких
незначащих общих фраз сказал:
-- Слушай, Великанов, ты ведь дружен был с бывшим ПНШ-1 капитаном
Шерешевским? Какое у тебя о нем мнение?
-- Самое хорошее. Храбрый офицер, прекрасный человек.
-- Я тоже так думал. То, что я тебе сейчас скажу -- секрет. Понимаешь,
через месяц после его гибели я получил приказ арестовать его и доставить в
Особый отдел фронта. Почему, за что -- не знаю. Может, ты что-нибудь знаешь?
Если знаешь, скажи. Повредить ему уже нельзя, а мне интересно. Благодарен
буду.
-- Что ты, Коля, я и не верю, чтобы Сашка мог быть в чем- нибудь
замешан по твоей части, да и вообще в преступлении. Думаю, что ошибка.
Бывают же ошибки?
-- Бывают. Ладно, забудем этот разговор.
Ходили на охоту с карабинами на зайцев в бескрайние пшеничные поля, по
вечерам пили. С Ваней Щеголевым смотались на мотоцикле посмотреть развалины
Будапешта. В Буде зацепились за пехотную роту, всю ночь пили и играли в очко
с комроты, политруком и взводными. Борис размяк и под утро записал стихи.
Ире он их так и не послал.
От тебя, желанная,
Очень далеко
Офицеры пьяные
Режутся в очко.
Проиграл все пенги я,
Больше делать нечего.
На столицу Венгрии
Опустился вечер.
И печаль угрюмая
Гложет сердце мне.
Я лежу и думаю
О чужой жене.
Улицы московские
Много лет назад,
"Гладкая прическа,
Серые глаза".
Это все лишь прошлое,
Ты теперь один.
Ничего хорошего
В будущем не жди.
Ты ошибся где-то,
Думая, что к лучшему,
Покорись поэтому,
Зря себя не мучая.
Не нашел другую,
Значит делать нечего.
На страну чужую
Опустился вечер.
Уже после войны Борис Александрович прочел похожие строчки у Симонова.
В первых числах марта Бориса рано утром разбудили знакомые звуки
немецкой артподготовки. Это была, как впоследствии выяснилось, последняя
попытка немцев перехватить инициативу. Через два дня за Борисом прибежал
Поляков.
-- Товарищ старший лейтенант, вас комполка на КП вызывает. Я на
мотоцикле, быстро доедем. Вам должность будут предлагать, товарищ старший
лейтенант, так ребята мои очень хотят, чтобы вы опять нашим командиром были.
А то нынешний, лейтенант Федоров, глупый очень и суматошный. Начштаба
сегодня утром увезли с контузией. Я слыхал, Курилин собирается нового ПНШ-1
сделать начштабом, а вас первым ПНШ. Вы попроситесь вторым, а?
КП -- хутор метрах в ста на запад от маленькой деревушки. Курилинская
тридцатьчетверка под окнами, в комнате полно народа: Курилин, Варенуха
(навеселе, конечно), телефонисты, несколько разведчиков, незнакомые офицеры.
-- А, Великанов, явился, наконец. Как тебя, -- Борис, кажется? Вот,
Боря, познакомься. Это капитан Загоруйко, теперь начштаба. А это разведчик,
лейтенант Федоров. Хочу тебя ПНШ-1 назначить. Опять ошибся, никак не могу
привыкнуть. По новому приказу ПНШ в ЗНШ переделали. Не помощник, а
заместитель начальника штаба. Так что будешь первым заместителем. Думаю, еще
дней на десять у немцев хватит сил наступать, а там мы ударим. Начинай
подготовку. Оперативные планы, схемы всякие. Да ты парень грамотный и не
первый месяц воюешь, справишься.
-- Товарищ гвардии полковник, разрешите сказать!
-- Ну чего еще? Или должностью недоволен? Должность капитанская,
послужишь немного, представлю.
-- Товарищ гвардии полковник! Разрешите мне снова по разведке. Привык я
к моим ребятам. Назначьте лейтенанта первым ЗНШ. Я не обижусь.
Неожиданно влез Варенуха:
-- Слышь, полковник, пускай Великанов опять разведчиками командует.
Дело ему знакомое. С его орлами чужому трудно ладить. Я -- за. Да не забудь,
о чем мы говорили.
-- Ну хрен с вами. Не возражаешь, Федоров, против повышения?
-- Как прикажете, товарищ гвардии полковник.
-- Ладно, пиши приказ, начштаба. Все свободны. Останься, Великанов, мы
с майором с тобой поговорить хотим. Парторга сюда пришлите. Давай, майор,
это по твоей части.
Варенуха говорил тихо, почти ласково.
-- Да ты садись, Борис, в ногах правды нет. Мы тут обсудили. Нехорошо
получается. Боевой офицер, орденоносец, а единственный беспартийный из
полковых ветеранов. Скоро наступление. После Венгрии -- Австрия. Самое время
стать коммунистом. Я и понять не могу, почему ты до сих пор не в партии. И
не говори ничего. Вот тебе целых три рекомендации: моя, комполка и Травина.
Сейчас парторг придет, пиши заявление, ему отдай с рекомендациями.
Написал заявление. Деваться некуда.
Парторг полка, капитан Тимохин, мужик откуда-то с севера, слегка
суетливый и, как всегда казалось Борису, тяготящийся своей нелепой и явно
ненужной должностью, принял бумаги и поздравил Бориса:
-- Очень рад, товарищ Великанов, давно пора. Мы быстренько оформим. Вас
все знают.
Потом Борис сидел с Загоруйко, "входил в курс дела". Получил карты
(немецкие, подробные), уяснил задачи полка и свои на ближайшие дни. К вечеру
был у самоходок.
-- Давай, Борис, ко мне. Половина твоих ребят у моей батареи ошиваются.
Делать им особо нечего.
Фазли Мурыханов как будто и вправду рад Борису. За самоходкой на
снарядных ящиках котелки, кружки -- ужин.
-- Садись, сегодня моим гостем будешь. Брось вещмешок в машину. И
шинель тоже, тепло, даром что март месяц. Поляков, что же у тебя для
начальства посуды нет ?
-- Как нет, товарищ капитан, обижаете. Полный комплект. Ребята на
старшего лейтенанта ужин и паек получили. Сейчас принесу.
-- Только посуду неси. Я же сказал, гостем будет. И сам с нами садись.
Ты, Борис, говорят, давно из госпиталя вернулся. Почему не приходил?
-- Да я вроде безработным был. Меня в тылах при помпохозе тайком
держали.
Тихий вечер. Издалека, с севера, раскаты артиллерии. А здесь тихо.
Редкие немецкие ракеты освещают плоскую равнину, несколько подбитых немецких
танков метров в двухстах от машины.
-- Я, Фазли, пройдусь по краю. Мне Загоруйко велел завтра к утру
прислать в штаб схему немецких огневых точек. Их линия обороны далеко от
нас?
-- А никакой линии нет. У нас пехоты на две версты, которые полк
держит, дай бог на три взвода наберется. У немцев вроде побольше, но
ненамного. Война танковая. Вот утром увидишь, они в шесть часов начинают.
Как штук двадцать "Тигров" попрут, небо с овчинку покажется. Но мы
научились, мы их по гусеницам бьем, болванками. Так что на кой тебе огневые
точки. Выставлены у них, конечно, дозоры, пулеметные гнезда есть, а где они
-- нам без разницы.
-- Все равно, раз приказано, пойду. Заодно и старых знакомых в батареях
повидаю. Пошли, старший сержант. Ракетницу возьмите. И Рюмин с нами, на
всякий случай.
Восемнадцать самоходок полка растянулись тонкой цепочкой до берега
озера. Со слов пехотных взводных и командиров орудий Борис нанес на схему
несколько немецких пулеметов. Уже совсем стемнело.
-- Ну что, Поляков, попробуем? Подойдем к немцам поближе, вон к тому
танку, видишь, чернеет вдали. Одна ракета и пара очередей из автомата, --
может, еще пулемет рассекретим.
За махиной подбитого "Тигра" с развороченной гусеницей можно
отдышаться.
-- Ну-ка, Абрам, давай ракету. И сразу оба из автоматов в их сторону. А
я, пока светло, выскочу на секунду, чтобы увидали, и обратно. Здесь, вроде,
до них метров сто, не больше.
С трех сторон пулеметные очереди. Вперемежку глухие и звонкие щелчки по
броне. Один пулемет, прямо против танка, еще не был отмечен на схеме.
Пустяк, конечно, а приятно. Вышло.
Утром Бориса растолкал Мурыханов.
-- Вставай, старшой, войну проспишь.
Уже не так далекий рокот моторов. В серой утренней мгле, если
присмотреться, видно: не спеша ползут игрушечные кубики танков. Подошел
Поляков.
-- Я, товарищ старший лейтенант, распределю разведчиков по батареям, по
два-три на каждую. На "Тиграх" за башнями пехота сидит, если какая машина
прорвется, лишние автоматы не помешают. Я вам тоже автомат принес, в
отделении у нас штук пять немецких всегда в запасе.
За шесть дней боев полк потерял восемь машин, отошел на шестнадцать
километров и уничтожил девять "Тигров". В одном утреннем бою самоходка
младшего лейтенанта Семенца из батареи Щербакова подбила три "Тигра". Этим
же вечером приехал подполковник из штаба Фронта и объявил о представлении
Семенца к Герою, а пока вручил экипажу по "Красному Знамени". Щербакову
разворотило осколком живот, он умирал долго и мучительно.
На седьмой день стало ясно, немцы выдохлись. К батареям на
тридцатьчетверке приехал Курилин. Вечером собрал офицеров.
-- Согласно приказу командующего Третьим Украинским фронтом генерала
армии Толбухина завтра в семь ноль-ноль переходим в наступление. В бой
вводятся все резервы Фронта. Сейчас они разворачиваются на исходных рубежах.
Нам, участникам доблестной обороны у озера Балатон, доверено наступать в
первом эшелоне. Новые машины получить не успеем. Направление --
северо-восток, к австрийской границе. До нее по прямой около двухсот
километров. В полку десять самоходок. Организуются две батареи по четыре
самоходки под командованием капитанов Мурыханова и Слепнева. Две машины в
распоряжение старшего лейтенанта Великанова. После прорыва немецкой обороны
эти машины будут идти впереди полка, осуществлять разведку боем. Задача --
идти вперед, не останавливаясь, в мелкие бои с отступающими немецкими
частями не ввязываться. Вопросы есть? Великанов, получи карты и маршрут
движения у начштаба.
Оборону прорвали -- сами не заметили. Шла сила -- Борис еще не видел
такой концентрации техники. И пехоты, на колесах и на своих двоих, хватало.
Первый день две самоходки Бориса шли в сплошной массе наступающих частей.
Иногда слышались выстрелы, но немцев видели либо сдающихся в плен, либо уже
пленных.
У опушки небольшой рощицы возбужденная кричащая толпа солдат. Борис
остановил машину, подошел узнать в чем дело. Два парня в форме РОА старались
перекричать толпу.
-- Мы же сами. Мы ждали. Мы без оружия.
Подбежал молоденький лейтенант, в руке пистолет, глаза безумные. Пьяный
от сознания собственной силы, еще бы -- наступает, гонит немцев.
-- А-аа, власовцев поймали! Расстрелять их на хрен! Разойдись, славяне!
А ну, бегите, сволочи!
Борис дернулся, шагнул вперед. Стоявший рядом Поляков схватил за руку:
-- Не лезь, старшой. Он же не в себе. Ему море по колено. Его
остановить только пулей можно.
Власовцы побежали. Лейтенант двумя выстрелами уложил обоих. Один еще
живой. Подошел, добил. Постоял, глядя на трупы, повернулся и, размахивая
поднятым пистолетом, побежал:
-- Вперед, на запад, мать вашу!
На вторые сутки шли одни. Пехота отстала, моточасти, наверное,
разошлись веером. Хорошие проселочные дороги, тепло, сиди на броне,
покуривай, одно удовольствие. И не воевали почти. Лишь один раз пришлось
прогнать с дороги немецкий заслон -- пушечка с расчетом и несколько человек
пехоты. Дали два залпа к снова вперед.
Борис потерял счет дням. Может, трое суток прошло, может, десять. Спал
урывками. Равнина кончилась. Сперва еле заметные холмы, поросшие молодой,
ярко зеленой травой, потом повыше. Отроги Восточных Альп.
Скоро полдень. Жарко. Борис сидит, опустив ноги на покатую переднюю
броню. Достал карту. Судя по всему, до австрийской границы километров
десять. Там придется остановиться, подождать начальство. Должны выйти к
озеру Нейзидлер. Искупаться бы.
Впереди, слева от проселка, метрах в трехстах, немецкая колонна.
Увидели самоходки, побежали налево между холмами, в ущелье. Борис крикнул
командиру орудия:
-- Не обращай внимания, наше дело -- вперед.
Все произошло страшно быстро. Из ущелья наперерез дороги два "Тигра".
Борис видел, как медленно поворачивается башня переднего. Разрыва он не
слышал. Тупой удар в правое бедро и острая боль, как укол иголкой в правом
колене. Непонятно почему он лежит на земле. Упал с брони и даже не ушибся.
Выскочил командир орудия, прибежали с задней машины Поляков и Баранов.
-- Ну-ка помогите подняться, ребята, ничего страшного, как будто
царапнуло слегка, сейчас пойдем дальше. Машину не повредило? А что танки?
-- В машину не попало, товарищ старший лейтенант. Снаряд разорвался
метрах в двух, чуть правее. Вас осколком, наверное, стукнуло. Несколько
осколков в боковую броню -- только вмятины. А танки ушли. Пересекли дорогу и
ушли на север.
Поляков и Баранов взяли Бориса под руки, подняли. Он хотел наступить на
правую ногу и снова упал, нога, как чужая, -- не держала.
-- Кажется, меня в колено. Разрежьте штаны. Поляков, посмотрите.
Поляков разрезал штанину финкой от ремня до сапога. Поднял голову.
-- Четыре осколка попало, товарищ старший лейтенант. Три маленьких,
один побольше. Но крови почти нет. Я перевяжу сейчас.
Борис вдруг почувствовал, нога болит. С каждой минутой все сильнее.
-- Ладно, поднимите меня в машину. Разворачивай самоходку, младший
лейтенант, навстречу нашим пойдем. Оставайся с другой машиной, Абрам,
подожди, пока полк подойдет. Поехали скорей, а то больно.
Встретили полк. Курилин в танкистском шлеме, как монумент, по пояс
выступал из башни тридцатьчетверки. На штабном "виллисе" Загоруйко и
Федоров. За ними батареи.
Борис лежал у правого борта. Курилин встал на гусеницу. Наклонился.
-- Товарищ полковник...
-- Молчи, молчи, сказали уже. Сейчас тебя на "виллисе" в тылы полка
отвезут, я велел развернуть тылы в деревне, отсюда километров двадцать.
Фельдшер посмотрит, надо будет -- в госпиталь отвезут. Не тушуйся, старшой,
еще повоюем. Я тебя за Балатон ко второму ордену представил.
Военфельдшер Сокольский осматривал ногу недолго.
-- Ничего страшного, товарищ старший лейтенант, осколочки крохотные,
сами выйдут. Недельку здесь полежите, бегать будете.
-- Очень болит нога, дайте что-нибудь.
-- Лучшее обезболивающее -- спиритус вини, водка то есть. Стакан спирта
налью -- все пройдет.
Сокольский был дурак. Борис это точно знал. Спорить сил не было.
-- Какое сегодня число?
-- 27 марта.
5.
Начарт, Иван Щеголев, вез на "шевроле" в полк снаряды. Остановился в
тылах заправиться. Из штабного дома выбежал писарь.
-- Товарищ старший лейтенант, там ПНШ-2 помирает. Второй день здесь
лежит, то в сознании, то бредит. Фельдшера нет, не знаем, что делать.
Великанов лежал на топчане, прикрытый плащ-палаткой. Дышал тяжело, с
хриплыми стонами. Серое лицо, заросшее рыжеватой щетиной. Глаза закрыты.
Щеголев пощупал лоб. Сухой, горячий. Великанов невнятно забормотал:
-- Мама, мамочка, больно, мама...
Щеголев откинул плащ-палатку. Босые ноги. Правая штанина разрезана
сверху донизу, грязный бинт ниже колена жгутом перетягивает разбухшую ногу.
Щеголев нажал пальцем выше бинта. Хрустит. Писарю:
-- Принеси ножницы.
Осторожно разрезал. Снял повязку. Запах гнили.
-- Машины свободные есть?
-- Ни одной, товарищ старший лейтенант. Помпохоз уехал за продуктами,
остальные машины за горючим. Да и людей никого -- два писаря, связист, еще
парторг и начхим в соседнем доме.
-- Зови всех, кто есть, разгружать мою машину. Я Великанова в госпиталь
повезу. Гангрена у него. Подушки, шинели приготовь, чтобы лежать удобнее. А
Сокольскому скажи -- вернусь, морду набью.
Борис очнулся, когда поднимали на машину. Нога -- как огромный флюс,
нестерпимая пульсирующая боль. Щеголев устроил в кузове ложе из нескольких
подушек, осторожно, как ребенка, сам опустил Бориса.
-- Куда меня, Ваня?
-- Терпи, Борька, в госпиталь поедем. Ты терпи, трясти будет. Может
выпить дать?
-- Не хочу. Мутит.
В кузов влез парторг, капитан Тимохин.
-- Мы вас в партию приняли, товарищ Великанов. Я справочку написал, вот
сюда в карман гимнастерки кладу. В любой парторганизации оформите, хоть в
госпитале.
Поехали. Щеголев сидел на скатке шинели рядом с Борисом, придерживая на
ухабах. Борис достал из кармашка тимохинскую справку, протянул Щеголеву.
-- Ваня, разорви и выброси, пока я в сознании.
Щеголев ничего не сказал, разорвал на мелкие клочки и за борт.
Борис Александрович всегда считал это своим самым смелым поступком в
жизни.
Ближние фронтовые госпитали только развертывались, но уже были
переполнены. На австрийской границе начались серьезные бои, поток раненых
возрастал. Поздно вечером Щеголев решил: дальше не поеду. Борис без
сознания, бредит.
Небольшой городок Веспрем. Тенистый парк, похожее на старинный замок
здание женского монастыря. Щеголев подогнал машину к главному подъезду и
вошел в большую комнату, почти зал. Прямо на полу лежали раненые.
Свешивающиеся с потолка голые лампочки горели вполнакала: с улицы доносилось
тарахтенье передвижного генератора. Санитары в грязных белых куртках,
молоденькие монашки в длинных до пола черных платьях под белоснежными
накрахмаленными халатами. Щеголев остановил пробегавшего санитара.
-- Я тяжелого раненого привез, разведчика. Позови хирурга.
-- В операционной все хирурги. А где раненый?
-- В машине на улице.
-- Тащи его сюда, положи вот здесь, сбоку. Носилки нужны? Я скажу
хирургу.
Принесли Бориса. Минут через десять вышел хирург: рукава засучены,
халат в крови, небритый, усталый. Наклонился, ткнул пальцем в ногу.
-- Вы бы еще сутки прочикались, можно было бы и не везти.
И санитару:
-- Давай на стол. Ампутировать. А вы, старший лейтенант, зайдите в ту
комнату, заполните карточку на раненого.
-- Товарищ военврач, а может без ампутации, молодой ведь парень, жалко.
Если прооперировать, осколки вытащить, почистить...
-- Нету у меня времени и возможности оперировать. Вы же видите, что
творится. И рентгена нет, как я буду осколки искать?
-- А может все-таки, товарищ военврач? Что вам нужно? Часы, шмотки,
пистолет немецкий хороший?
Хирург посмотрел Щеголеву в глаза, потом на погоны.
-- Ты кто, танкист?
-- Самоходчик.
-- Бензин мне нужен, машины у меня стоят.
-- Бочки хватит?
-- Две.
-- Оперируйте, товарищ военврач, простите, не знаю звания. Привезу.
-- Полковник я, полковник. Тащи его в операционную.
6.
Борис открыл глаза. Высоко, высоко белый потолок. Очень больно.
Попробовал поднять руку -- не вышло. Вроде весь связан. Повернул голову
направо -- стена, налево -- коротко остриженный остроносый парень в бинтах,
сидит, свесив ноги, на соседней кровати, с жадным любопытством смотрит на
Бориса.
-- А я думал, ты помрешь. Четвертый день пластом лежишь, в операционную
тебя увозят, привозят, а ты все не то спишь, не то помираешь.
-- Зачем меня связали?
-- А ты что, не видишь? Круглые сутки в тебя капают, то кровь, а то
питание, сахар, говорят. Если не привязать, руками взмахнешь, иголку
сломаешь. Тебя как зовут-то?
-- Борис.
-- А меня Петька, как в "Чапаеве". Младший лейтенант Новиков Петр
Иванович, пехота. А ты старший лейтенант, самоходчик, знаю, твой друг, тоже
старший лейтенант, два раза приходил.
-- Петя, позови сестру, больно мне очень. Я, слышишь, только шепотам
могу.
-- Я позову, только сестры у нас почти все мадьярки, монашки здешние,
по-русски не понимают.
Девичье лицо, красный крест на белой наколке. Заглянула в лицо Борису,
вскрикнула, убежала.
Подошли двое. Высокий мужчина, сильное, умное лицо. Чуть сзади сестра
лет сорока, смотрят на Бориса, улыбаются.
-- Ну, здорово, герой. Очнулся, наконец. Поправишься, -- свечку своему
другу поставь, вовремя он тебя привез, еще немного и загнулся бы. Вот тебе
на память железяку. Из ноги твоей вытащил. Еле нашел. Почти насквозь
проскочила, кость задела, нерв повредила. Смотри, какая дура.
В руках врача продолговатый зазубренный осколок. Выдвинул ящик
тумбочки, положил.
-- Очень тебе больно, Великанов?
-- Сильно болит. Я вытерплю, доктор. Что-то у меня твердое подмышкой.
-- Это я шину поставил. Гипса одного тебе мало. Надо, чтобы нога совсем
неподвижна была. А терпеть нельзя. Еще натерпишься. Через день придется ногу
чистить. Газовая гангрена у тебя была. Я и так почти все мясо с бедра
срезал. Ничего, молодой, нарастет. У тебя еще маленький осколочек под
коленной чашкой. Я не стал сустав разворачивать, пусть сидит. В крайнем
случае, будешь слегка хромать. Татьяна Степановна, морфий ему. Сейчас. И на
ночь обязательно, чтобы спал.
-- Спасибо, доктор.
Укол подействовал минут через пять. Нога болеть не перестала. Просто
это уже была чужая нога. Или его нога, но далеко, далеко, в другой комнате.
Борис заснул.
Семь месяцев в госпиталях -- целая жизнь. Первые два Борис лежал в
гипсе и в деревянной шине. Тяжелее всего было через месяц, когда начались
пролежни и стали отучать от морфия.
Люди рядом менялись, уезжали в свои части, возвращались в Россию, а
Борис все лежал. Письма Елизаветы Тимофеевны, нечастые наезды Вани Щеголева
и Полякова прерывали монотонность серых бесконечно тянущихся дней. В
небогатой госпитальной библиотеке непонятно зачем и откуда оказалась книга
Кузьмина "Функции Бесселя". На всю жизнь Борис выучил эту совершенно
ненужную ему математику.
Когда через много лет Борис Александрович думал об этом времени, память
выхватывала отдельными светлыми пятнами слова, картины, ощущения.
У постели сидит пожилая сестра, мадам Илона, настоятельница монастыря.
Она иногда приходит к Борису поговорить. Безукоризненный литературный
немецкий язык. Спрашивает Бориса о России, рассуждает о политике, о ходе
войны. Вспоминает, как казачий корпус Плиева брал Веспрем, как ворвались в
монастырь.
-- Многих моих девочек тогда обидели.
Она не жалуется, она констатирует. И Борис видит: за этим спокойствием
-- ненависть. Ненависть и презрение. О, и она сама, и ее монашки ухаживают
за ранеными, не брезгуя, делают всю грязную работу. Так велит им религия,
долг. Она выполняет свой долг и презирает. Презирает и ненавидит этих плохо
воспитанных, грубых, невежественных дикарей. И ребята чувствуют это
невысказываемое презрение. С молодыми монашками иногда шутят, смеются. С
настоятельницей молчат.
Ночью с восьмого на девятое мая Бориса разбудили выстрелы. Вся палата
проснулась. Что за война за четыреста верст от фронта? Прибежали сестры:
-- Мальчики! Война кончилась! Немцы капитулировали. Все с ума
посходили. Палят в небо кто во что горазд.
В палату принесли раненого капитана. На вокзальной площади ему
прострочили живот автоматной очередью. Пьяный солдат нажал крючок, не подняв
дуло. Капитан всю ночь стонал и к углу умер.
Перед обедом Бориса снесли на носилках в монастырский парк. Чистое
голубое небо просвечивает сквозь густую крону разлапистых деревьев. Вязы,
кажется, а может быть и буки. Кругом сестры, врачи, ходячие и лежачие
раненые. Праздничный обед: винегрет с селедкой, гороховый суп, котлеты с
макаронами. И самое главное -- каждому полная кружка не сильно разбавленного