Страница:
внимание разбрасывается, мы редко испытываем какое- либо чувство в полную
меру. Настоящее произведение искусства заставляет нас напрягаться до
предела. Мы волнуемся, оно захватывает нас целиком, а это всегда
наслаждение, потому что единственное настоящее наслаждение человека,
единственное, к чему он стремится и чего очень мало кто добивается, это жить
полной жизнью, быть захваченным до предела. Когда я читаю хорошую книгу
(смотрю хорошую картину, актера и т.п.), я захвачен целиком, думаю, чувствую
вместе с творцом и живу так полно, как очень редко в реальной жизни. Разве
что сам творю, решаю научную проблему или испытываю азарт боя. Только с этой
точки зрения и можно оценивать произведение искусства. А что такое красота
-- я не знаю. В искусстве красоты вообще нет. А в жизни это настолько
субъективно, что об этом нельзя рассуждать. Вот и все. Я надоел, наверное.
Нога моя заживает. Жду писем. Целую. Б.
22 октября 1944
Моя родная!
Нога потихоньку заживает. Если бы не было больно опускать ее вниз, я бы
уже ходил, т.к. вполне могу наступать на нее. Вчера кончил небольшую поэмку.
Мне нравится. Прочел (вернее перечел) еще одну статью Толстого "О Шекспире и
драме". Как он недобросовестен! Как искажает Шекспира в своем пересказе! И
как он мало убедителен! Сегодня читаю философские статьи Метерлинка: "Разум
цветов" и др. Довольно интересно, хотя совершенно не научно. Он констатирует
факты, указывающие на разум и свободную волю растений, подводя под это мысль
о всепроникающем эфире разума, наполняющем мир. Он забывает, что
удивительное устройство, целесообразность организма не есть признак разума
обладателя. Разум человека заключается не в том, что мы имеем такие
удивительные, сложные и послушные машины, как пальцы рук. А в общем
интересно. Я еще не надоел тебе своей философией? Мне не с кем говорить.
Всего хорошего. Б.
23 октября 1944
Моя родная!
Вчера оделся и с помощью одного костыля проковылял в городское кино,
где смотрел американский фильм "Девушки современности". Для такого
маленького городка кинотеатр довольно хорош, но удивляет отсутствие фойе.
Впрочем в Болгарии то же самое. Я довольно плохо слышу и разбирать быструю
английскую речь не был в состоянии, а надписи румынские. Поэтому мой
знакомый, румынский еврей из Бухареста, переводил надписи на немецкий. Фильм
не очень хороший, но довольно смешной. Изображена современная американская
богатая семья, проникнутая ультрасовременными идеями о воспитании, морали и
т.п. Наиболее радикальна старая бабушка, которая все время шокирует
остальную семью. Содержание довольно бедно, но посмеяться можно. Сегодня
весь день читал Метерлинка, не забывая играть в преферанс. Читать его
философские статьи большое удовольствие для меня. Несмотря на несколько
излишнюю мистику и таинственность, они очень умны и часто верны.
Художественные его произведения мне совершенно не нравятся: там мистика не
искупается мыслью. Особенно хороша статья "Тревожность нашей морали".
Вкратце он говорит следующее. Теперь наше общество переживает время,
аналогичного которому нельзя найти в истории. Умирает религия, но не
заменяется, как бывало раньше, новой, а оставляет пустоту. Наша мораль
исходит из заветов христианской религии, следовательно она повисает в
воздухе. Что же нам делать? Отбросить старую мораль, как не имеющую основы?
Метерлинк анализирует само понятие морали, доказывает, что нравственный
уровень общества вообще совершенно не зависит ни от господствующей
религиозной идеи, ни от так называемой "морали благоразумия" и "здравого
смысла". Например, 99% населения в средних веках были уверены, что если они
будут жить хорошо, по-христиански, то после смерти им уготовано вечное
блаженство. И несмотря на практическую выгоду, мы не знаем более жестокого
времени, полного всяческих преступлений. В конце концов Метерлинк приходит к
выводу, что три-четыре основные положения высшей "бесполезной" морали надо
оставить. Довольно любопытны статьи "Бессмертие" и "Смерть". Но слишком
много мистики. Он забывает, что ужас смерти не в неизвестности, не в
"бесконечности", а просто в отсутствии жизни. Целую. Б.
25 октября 1944
Моя родная! Лежу, читаю, курю, играю в преферанс, вечером ковыляю к
одним знакомым (румынам) напротив госпиталя. Перечитал "Как закалялась
сталь", Маяковского. Для разнообразия думаю теперь над
политико-экономическими вопросами. Вчера была перевязка. Рана упорно не
хочет заживать. Доктор сказал: еще месяц. Б.
31 октября 1944
Здравствуй, моя родная!
Время идет. Моя нога все лучше и лучше. Я уже вполне прилично хожу. Но
рана еще не закрылась. Впрочем, это дело дней пяти-шести. А потом еще дней
пятнадцать для того, чтобы все поджило окончательно, и я здоровый человек.
Перечел очень хороший роман Матэ Залка "Добердо". Он вернее описывает войну,
чем Ремарк. У Ремарка слишком много истерии. Я много читаю. Так много, что
соседи боятся, что я сойду с ума. Они не понимают, что мой мозг все-таки
почти не загружен. Ведь я ничего не делаю, лишь играю в преферанс и читаю
беллетристику. Поэтому я чувствую умственный голод и набрасываюсь на книги.
Во время боев этого не было: там и без умственной работы я жил полной
жизнью. Вчера перечитал "Отцы и дети". Конечно, это лучшее у Тургенева, но
меня очень мало волнует. Перечитывал Мольера. "Дон Жуан" очень хорошо. Вот и
все. Целую. Б.
2 ноября 1944
Моя родная!
Вчера смотрел новую американскую кинокомедию "Магараджа в Голливуде".
Мало содержания и много смеха. Песенки хороши. Теперь я на несколько дней
спасен от скуки. Достал толстый том статей и очерков К.Тимирязева. Здесь
очерки о Пастере, "Наука и этика" и др. Несмотря на некоторую
механистичность, он мне нравится. Он слишком эмпирик, чтобы я полностью с
ним был согласен, но большинство мыслей верны и глубоки. Правда, обычно эти
мысли не его, а цитированы. Очень верна мысль о том, что нет так называемой
"прикладной науки". Есть лишь частные выводы настоящей науки, которая и
должна быть единственной целью, а "остальное приложится". Когда ученые
начинают заниматься только прикладной наукой, они не достигают своей цели,
т.к. надо иметь что прикладывать. Также мне нравится его отвращение к
философии. Действительно, -- это уже я говорю, -- что такое философские
проблемы? Это или вопросы об общих причинах, на которые наука еще не может
ответить, или вопросы о цели, вообще не имеющие смысла. Таким образом,
наука, научившись отвечать на "общие" вопросы, заменяет философию, которая
на эти вопросы ответить не может. Право на самостоятельное существование
имеет лишь философия типа Ницше, выражающая субъективное отношение к
действительности. Философ "выдумывает свое я" и не мешает другим выдумывать
по-своему. Эти статьи производят на меня большее впечатление, чем
"Диалектика природы", уже потому, что они не догматические. Умиляют и
раздражают его наивные рассуждения о моральном прогрессе, о "демократизации
науки", о науке, "призванной облагородить человеческие инстинкты" и т.д. У
Тимирязева плохая манера писать о деятельности ученого, как о безмятежности,
покое, бесстрастности... Правда, он больше популяризатор, чем ученый. Я не
могу судить об этом, но мне кажется, что работа ученого -- сплошная
авантюра. И когда читаешь такие книги, грустно становится: уже 23 года, а
еще ничего не знаю, не умею. Напрасно думают, что при современном развитии
науки можно быть лишь узким специалистом. Наоборот, современное состояние
науки требует универсалов. Надо знать очень многое, потому что, к сожалению,
нельзя знать все. А три года уже вычеркнуто. Вот и все, что мне хотелось
написать сегодня. Целую. Б.
3 ноября 1944
Я продолжаю читать сборник Тимирязева. Прочел совершенно изумительную
статью Гексли "Эволюция и этика". Впервые вижу, чтобы можно было так писать
об этике: просто, глубоко, верно. Как мелочны кажутся рассуждения в
"Диалектике природы" о том же Гексли. Там приклеивают ярлыки, делают из
простых вещей "мировые законы". Я вижу теперь, что там мало оригинального, и
к тому же все плохо сформулировано. Вообще говоря, мне грешно жаловаться: я
веду жизнь обеспеченного и незанятого молодого человека в буржуазном
обществе. День проходит примерно так. Просыпаюсь, когда проснусь (часов в
8). Затем до завтрака и после завтрака до обхода врача (11-00) читаю. Если
врач назначает на перевязку, иду на перевязку, если нет, сразу одеваюсь и
ухожу в город, где провожу время часов до четырех в одном из кафе, которых
здесь, хотя городишко крохотный, множество. В кафе играю в шахматы с
румынами, болтаю, пью кофе. А так как платит за все проигравший, а румыны
играют плохо, то они и платят. Очень удивляет одна черта. Спекуляция здесь
развита поразительно: в самом шикарном магазине торгуются и с не знающего
цен запрашивают вдесятеро. За деньги можно получить от них все, что хочешь.
Но в кафе или в ресторане, где не платят кельнеру, а просто оставляют деньги
на столе, никогда не обманывают. Принято за каждую партию в шахматы платить
особо. Никто не следит, сколько партий сыграли, но деньги оставляют честно.
Потом иду домой обедать, если кто-нибудь из приятелей не затащит в ресторан.
Вечером или читаю, или в кино, или просто ничего не делаю. Но от длительной
такой жизни можно сойти с ума от тоски. Приятелей у меня множество.
Почему-то я заслуживаю доверие и дружбу людей темного прошлого -- воров,
бандитов. А их много среди раненых. Они рассказывают мне свои жизни, а это
интересно. По-моему они принимают меня за своего, потому что я их не боюсь,
держусь спокойно, как только начал вставать с койки, отлупил одного сукиного
сына, который начал ко мне приставать. Это один из тех неприятных людей,
которые кричат, что они нервны, они три года воюют (как будто остальные не
воюют), трясутся (искусственно), думают, что им все позволено, и по любому
поводу пускают в ход кулаки и ножи. Так проходит моя жизнь здесь. Целую. Б.
10 ноября 1944
Моя родная! Впервые я имею возможность наблюдать длительное время в
более или менее мирной обстановке своих коллег: я лежу в офицерской палате,
где около 30 коек. Наблюдения на передовой не идут в счет: там люди заняты
делом, и близость смерти накладывает некоторый отпечаток на взаимоотношения.
Особенно интересно смотреть на пьяных. Совсем пьяных. У пьяного человека
всегда утрированы основные черты характера. Сам я пью, почти не пьянея, и
поэтому имею счастье изучать характеры. Очень неутешительное занятие. Какой
скучной, пустой жизнью живут они! У большинства имеются две-три мысли,
взятые из личного опыта или вбитые извне. При любых разговорах на общие темы
вставляются эти мысли. Пример такой идеи: "В отдельной части служить легче,
чем в обычной". И все. Они страшно любят спорить. Спорят по любому поводу,
спорят бестолково, глупо, не слушая противника и, очевидно, не понимая, что
хотят доказать. Я знаю, почему они любят спорить: чаще всего в споре слышишь
самовосхваления -- "Я такой человек...", "Тебе жить до седых волос, чтобы
увидеть, что я видел" и т.п. Они страшно обидчивы, причем обижаются не на
то, на что обиделся бы я, а на отдельные слова, на которые принято
обижаться. У нас дня не проходит без драки. Драки глупые и жалкие, потому
что они же раненые. Все это тем более удивительно, что если поговорить с
каждым отдельно, то после многих трудов почти всегда откапываешь
индивидуальность, то интересное и "свое" лицо, которое есть у каждого
человека. Но это настоящее "я" спрятано так глубоко, что они сами не знают о
его существовании. А если знают -- стыдятся, как стыдятся вообще всех
искренних человеческих чувств. Мне хотелось бы подробно рассказать о
некоторых, но это как-нибудь потом. Я и так надоел тебе своей болтовней.
Ничего не поделаешь -- скучно. Целую. Б.
11 ноября 1944.
Моя родная!
Сегодня была перевязка. С ногой все в порядке. Часть раны уже совсем
закрылась, так что дней через 15 и выписываться можно. А я все занимаюсь
наблюдениями. Как они легко раздражаются, и какое у них болезненное
самолюбие. Они все знают и обо всем судят. Как стараются показать свое
превосходство, и как в то же время что-то общее, стадное закрывает их
настоящую индивидуальность. Внешне они очень похожи. Интересы одни, вернее,
их отсутствие. А на самом деле бесконечно разнообразны, но они сами об этом
не догадываются. Как интересно сбрасывать с человека внешнюю корку грязи и
открывать за этим его собственное "я". Это очень легко. Надо только уметь
слушать. Сперва можно только делать вид, что слушаешь: он сам сбрасывает
грязь и незаметно добирается до настоящего. Оно не всегда интересно, это
настоящее, но иногда очень. Ты не думай, что я отношусь к ним свысока. Я
прекрасно понимаю, что драки, грубость, пьянство, разврат, ссоры --
результат безделья, скуки, пустоты жизни. Я сам могу быть таким же, но не
люблю. Хотя и бываю. "С волками жить...". Но это плохая пословица. Надо быть
человеком. Ты не думай, что я всегда "такой умный". Нет, обычно я просто
живу, смотрю. Прости, если надоел. Целую. А людей очень много хороших и
интересных. Б.
12 ноября 1944.
Моя родная! Уже середина ноября, в Москве, наверное, холода, а здесь
тепло. Дожди, пасмурно, но тепло. Вчера читал один из номеров журнала
"Знамя". Он весь наполнен военными повестями, очерками, рассказами. Очерки
еще можно читать, особенно если они описывают операции в "мировом масштабе",
с высоты штаба Армии или Фронта. А художественные произведения я не мог
читать без раздражения. Вот, например, повесть Либединского "Гвардейцы".
Человек пишет все время непосредственно о боях, о переднем крае, где,
очевидно, ни разу не был. Раздражает все: и неверное употребление военных
терминов, например, танковый "дивизион", вместо "батальон". И невероятные
эпизоды. И общая, абсолютно неверная картина боя, где все, от командира до
солдата, ясно представляют себе обстановку на большом участке, где все
совершается по плану, где связь безукоризненна, и все согласовано до
мельчайших деталей. Раздражают и вызывают смех такие эпизоды: в роте
чрезвычайное происшествие -- боец в атаке потерял штык от винтовки. Его
судят чуть не трибуналом. Автор не знает, что на поле боя этот боец мог
подобрать десяток целых винтовок, а не только штык. Зачем люди пишут о том,
чего не знают? Не видел войны -- не пиши о ней. Нельзя писать художественные
произведения о войне во время войны. Нога у меня постепенно заживает. Хожу
свободно, но не очень долго. Рана еще не закрылась. Целую. Б.
17 ноября 1944
Вчера на перевязке врач сказал, что выписать меня можно будет только
недели через три-четыре. С ума сойду от скуки и тоски! Еще месяц лежать!
Позавчера взял обмундирование и "сбежал" (не в смысле "бегать") в городское
кино. Шел наш фильм "Учитель". Что за дрянь! Перечитал "Бесы". Как умно,
остро, и как зло! Может быть из-за этой злости, из-за слишком явной
ненависти автора, он и не достигает своей цели. Даже пусть фактически верно,
а не веришь. Он слишком пародирует, так что враги его могут сказать: "Ведь
это совсем не мы!" Много очень верного, глубокого, умного, полностью
оправдавшегося. Но для памфлета слишком страстно и необъективно. На
основании этой книги нельзя изменить убеждения: слишком много личного. А
вещь замечательная. Любопытно, что любое явление можно показать в любом
свете, не искажая фактов. Важно не то, что говоришь, а то, о чем не
говоришь. Можно сказать правду, но не всю, а если сказать всю, то все
изменится. В этом я очень убедился за последнее время. Даже в науке в фактах
нет истины. Если теория слепо следует фактам, подгоняется под их
совокупность, то обязательно следующий факт сломает эту теорию. Теория
должна быть шире фактов, принимая их лишь как необходимое условие. Нечто
вроде граничных условий при составлении дифференциальных уравнений. Эти
условия не определяют уравнения полностью, лишь заключают в рамки и помогают
исключить ненужное. Прости за болтовню. Целую. Б.
28 ноября 1944
Моя родная!
День рождения прошел неплохо. На квартире одной сестры из госпиталя
собралось человек шесть-семь. Вообще, конечно, скучно, но жаловаться не
приходится. Читаю "Диалектику природы". Очень много интересного и умного, но
очень много спорного. И вообще все не очень значительно. Основные
диалектические (так называемые) законы суть или общие места, или софизмы,
допускающие любое толкование в зависимости от конкретного случая. Анализ
современной ему науки в некоторых моментах абсолютно устарел, а иногда
просто запутан (вопрос об энергии). И при всем том очень много блестящих
глубоких мыслей. Поражают эрудиция и всесторонние познания автора. В общем я
получаю удовольствие, что и требовалось доказать. Рана еще не закрывается.
Видел новый американский фильм о летчиках. Довольно пустой, но сделан
хорошо. Тоска... Читала ли ты роман Федина "Города и годы"? Я прочел его
сегодня. Он произвел на меня большое впечатление. Это повесть о том, как во
время войны, когда рушится мир, сталкиваются причудливым образом судьбы
людей. Это не очень большая литература, и характеры очерчены не четко,
скорее силуэты. Но книга подкупила меня правдой: я видел такое же. Во всех
своих романах он пишет больше о Европе, чем о России. И здесь почти все
действие происходит в Германии с русскими военнопленными, или просто
случайно застигнутыми там войной 14 года. Все, что он пишет, мне очень
знакомо, вернее чувства и мысли. Тоска... Пью понемногу. Но я не напиваюсь.
Скучно. Курю целыми днями. Целую. Б.
3 декабря 1944
Моя родная!
Сегодня будет перевязка -- посмотрим, в каком состоянии рана. Я кончил
сборник Тимирязева. Конечно, основное там не его речи, а приложенные статьи
английского биолога Гексли "Эволюция и этика", английского физика Пирсона
"Наука и обязанности гражданина". Несколько наивна в социальном отношении,
но замечательно верна и оригинальна в определении философии и сущности
научного метода статья английского физика Винера "Расширение области
восприятий". Когда по вопросам, монополизированным философией, высказывается
положительный ученый, у него это получается значительно проще и лучше...
Всякая предвзятая философская система (любая) догматична и, следовательно, в
научном смысле реакционна. Это особенно ясно видно в примечаниях
А.К.Тимирязева (сына) к этим статьям, сделанных в духе диалектического
материализма. Я вообще терпеть не могу этого А.К.Тимирязева (он сейчас
читает на физфаке МГУ). В своих книгах по теоретической физике он больше
занят обвинениями противников в отступлении от диамата, чем теоретической
физикой. На этом основании он не признает Эйнштейна, волновую механику и
многое другое. Но хватит об этом. Ты пишешь, что мои, как ты их называешь,
"безрассудства" происходят под влиянием окружающей среды. Это неверно. Я
действительно получаю наслаждение от риска. Всего хорошего. Б.
4 декабря 1944
Моя родная!
Скучно. От нечего делать играю потихоньку в очко. Выигрываю. Прочел с
начала до конца "Радугу" В.Василевской. Бездарность. А в тех местах, где она
описывает собственно войну, -- ни слова верного. Сейчас читаю "Мертвые
души". Хоть и классик, а хорошо. Кстати, что такое классик? Лучше всего
сказал об этом Тэн: "Классической называется литература, изучаемая в
гимназиях". Иного определения дать нельзя. Очень интересно наблюдать за
политической жизнью Румынии, даже в масштабах такого маленького городка.
Вчера была демонстрация. Совсем непохоже на то, что у нас называют этим
именем, и немного смешно. В общем скучно. Целую. Б.
12 декабря 1944
Моя родная!
Вчера всю ночь играл в очко. Выиграл 18000 лей. Комиссия откладывается
со дня на день. Скучно. Прочел маленький сборник еврейского поэта Ошера
Шварцмана. Очень хорошо. Несколько напоминает Гейне, но вполне оригинально.
Чувствуется, что перевод портит. Хотелось бы почитать его побольше. Читаю
сборник научных трудов Столетова, известного русского физика. Очень
устарело, конечно. Грустно видеть, как много я забыл. Утешает лишь то, что
легко вспоминаю. Б.
2. В госпитале.
Над койкою встала высоко
Видением белым стена.
О чем-то родном и далеком
Лениво поет тишина.
В окно виноградные кисти
Ползучий кустарник забросил,
Деревьев зеленые листья
Посыпала ржавчиной осень.
Предутренний сумрак в палате,
Свисток парохода вдали...
У низкой железной кровати
Стоят до утра костыли.
Проходит сестра озабоченно,
Сандальи скрипят в тишине...
В осенние долгие ночи
Не спится, не дремлется мне.
И мелочное, и главное
Смешав в темноте ночной,
Проходит мое недавнее,
Вчерашнее предо мной.
Дороги, лощины, болота
Трехдневный томительный бой,
Размеренный гул самолетов
И мин нарастающий вой.
Спокойно карпатские горы
Глядят сквозь чадру облаков,
Как танки врываются в город,
Ломая фанеру домов.
И немцы до ужаса близко
По-своему что-то кричат,
И радость смертельного риска
Бежать не позволит назад.
Ракет разноцветные стрелы,
Раскрытые бочки вина,
Шампанское, водка, расстрелы,
Трофеи, убийство -- война.
А после -- прогулка веселая
Под солнцем полуденных стран,
Румынские нищие села,
Зубчатые скалы Балкан.
Болгарские плавные танцы,
Цветы и восторженность встреч.
Вино. Рестораны Констанцы,
Певучая сербская речь.
Народные пестрые сказки
О древней, забытой стране,
И женские пьяные ласки
В полночной глухой тишине.
Я знаю, что время настанет --
Пойду я дорогой иною,
И в памяти, будто в тумане,
Померкнет пройденное мною.
Заботами новыми полный,
Забуду военный угар, --
Дунайские белые волны,
Днестровские берега.
Без радостей и волнений
Займут мой недолгий век
Опасности уравнений
И тайны библиотек.
Светлеет. Соседний раненый
Хрипит в беспокойном сне,
И тени воспоминаний
Растаяли на стене.
3.
Бориса выписали из госпиталя только в конце января сорок пятого.
Прощальная вечеринка в маленькой двухкомнатной квартире: четверо уезжающих
офицеров, и, соответственно, столько же медсестер. Утром Борис прибежал в
госпиталь, получил направление в офицерский полк резерва Третьего
Украинского, в город Тимишоары на западе Румынии на границе с Сербией,
продаттестат, немного денег. Впрочем, у Бориса еще оставалось тысяч двадцать
лей от карточных выигрышей последних недель.
Поезд Тульча-Бухарест отошел точно по расписанию. В офицерском вагоне
было свободно. Борис давно решил: ни в какой полк резерва он не поедет. Хуже
нет тыловых бездельных частей. Бессмысленная унизительная муштра, в основном
строевая подготовка, чтобы фронтовики не разболтались. Конечно, все это не
надолго. В Венгрии идут бои, вакансии освобождаются, но опять привыкать,
знакомиться, приспосабливаться. Из редких писем Полякова Борис знал: полк
где-то за Дунаем на юго-запад от Будапешта, в районе большого озера Балатон.
Ничего, найдет. А пока несколько дней погулять в Бухаресте, город
посмотреть, с Александром Абулиусом поболтать.
Еще давно, только Борис начал выходить в город на костылях, в одном
кафе на берегу Дуная он разговорился с хорошо одетым румыном лет тридцати.
Румын оказался евреем из Бухареста, владельцем маленькой мастерской по
ремонту пишущих машинок, который регулярно приезжал в Тульчу, где у него
была клиентура. Абулиус прилично говорил по-немецки, и общаться с ним было
интересно. Его очень занимала экономическая система Советского Союза.
-- Послушай, Борис, а если я приеду в Россию, я смогу работать? Я
хороший механик, все системы машин знаю.
-- Сможешь. У нас есть мастерские, поступишь на службу, если советское
гражданство дадут.
-- Я не хочу на службу, я хочу свою мастерскую.
-- Не выйдет, Алек, у нас социализм.
-- И я должен буду каждый день ходить на работу?
-- Само собой. Утром приходить, вечером уходить.
-- А если я сегодня заработаю столько, что мне и на завтра хватит?
-- Во-первых, не заработаешь, а во-вторых, все равно должен будешь
ходить.
-- Не поеду в Россию.
И вот Борис идет по вечернему Бухаресту, ищет Страде Вультур, 14,
квартиру своего друга, Александра Абулиуса. Идет, как ему еще в Тульче умные
люди советовали, прямо по мостовой, посреди узкой улочки, кобура Вальтера
расстегнута, демонстративно сдвинута вперед: в Бухаресте полно
железогвардейцев, русским офицерам в одиночку ходить опасно.
Райончик не аристократический. По-видимому, еврейское гетто. Кривые,
темные улочки, фонарей нет, одноэтажные домишки. Вот, наконец, Страде
Вультур, дом 14. Не поймешь, вроде полутороэтажный. Звонка нет, надо
стучать. Уже поздно, часов 11, спят, наверное. Минуты через три
встревоженный женский голос, что-то по-румынски.
-- Пафтым, мадам, пафтым. Александр Абулиус.
И по-немецки.
-- Это Борис Великанов, знакомый Алека из Тульчи, позовите, пожалуйста,
Алека.
И тут же голос Абулиуса:
-- Это ты, Борис? Сейчас открою.
Огромная, во весь дом, комната. Нечто вроде полатей наверху -- спальня.
Комната почти пустая, стол, несколько стульев. В углу груда чемоданов,
рюкзаки. Молодая женщина в халате, лицо усталое, улыбается.
-- Это моя жена, Клара. А это, Клара, тот русский офицер из Тульчи, о
котором я рассказывал. Вполне приличный человек, хоть и гой, прости, меня,
Борис. Молодец, что пришел. Сейчас мы что-нибудь сообразим, отпразднуем
меру. Настоящее произведение искусства заставляет нас напрягаться до
предела. Мы волнуемся, оно захватывает нас целиком, а это всегда
наслаждение, потому что единственное настоящее наслаждение человека,
единственное, к чему он стремится и чего очень мало кто добивается, это жить
полной жизнью, быть захваченным до предела. Когда я читаю хорошую книгу
(смотрю хорошую картину, актера и т.п.), я захвачен целиком, думаю, чувствую
вместе с творцом и живу так полно, как очень редко в реальной жизни. Разве
что сам творю, решаю научную проблему или испытываю азарт боя. Только с этой
точки зрения и можно оценивать произведение искусства. А что такое красота
-- я не знаю. В искусстве красоты вообще нет. А в жизни это настолько
субъективно, что об этом нельзя рассуждать. Вот и все. Я надоел, наверное.
Нога моя заживает. Жду писем. Целую. Б.
22 октября 1944
Моя родная!
Нога потихоньку заживает. Если бы не было больно опускать ее вниз, я бы
уже ходил, т.к. вполне могу наступать на нее. Вчера кончил небольшую поэмку.
Мне нравится. Прочел (вернее перечел) еще одну статью Толстого "О Шекспире и
драме". Как он недобросовестен! Как искажает Шекспира в своем пересказе! И
как он мало убедителен! Сегодня читаю философские статьи Метерлинка: "Разум
цветов" и др. Довольно интересно, хотя совершенно не научно. Он констатирует
факты, указывающие на разум и свободную волю растений, подводя под это мысль
о всепроникающем эфире разума, наполняющем мир. Он забывает, что
удивительное устройство, целесообразность организма не есть признак разума
обладателя. Разум человека заключается не в том, что мы имеем такие
удивительные, сложные и послушные машины, как пальцы рук. А в общем
интересно. Я еще не надоел тебе своей философией? Мне не с кем говорить.
Всего хорошего. Б.
23 октября 1944
Моя родная!
Вчера оделся и с помощью одного костыля проковылял в городское кино,
где смотрел американский фильм "Девушки современности". Для такого
маленького городка кинотеатр довольно хорош, но удивляет отсутствие фойе.
Впрочем в Болгарии то же самое. Я довольно плохо слышу и разбирать быструю
английскую речь не был в состоянии, а надписи румынские. Поэтому мой
знакомый, румынский еврей из Бухареста, переводил надписи на немецкий. Фильм
не очень хороший, но довольно смешной. Изображена современная американская
богатая семья, проникнутая ультрасовременными идеями о воспитании, морали и
т.п. Наиболее радикальна старая бабушка, которая все время шокирует
остальную семью. Содержание довольно бедно, но посмеяться можно. Сегодня
весь день читал Метерлинка, не забывая играть в преферанс. Читать его
философские статьи большое удовольствие для меня. Несмотря на несколько
излишнюю мистику и таинственность, они очень умны и часто верны.
Художественные его произведения мне совершенно не нравятся: там мистика не
искупается мыслью. Особенно хороша статья "Тревожность нашей морали".
Вкратце он говорит следующее. Теперь наше общество переживает время,
аналогичного которому нельзя найти в истории. Умирает религия, но не
заменяется, как бывало раньше, новой, а оставляет пустоту. Наша мораль
исходит из заветов христианской религии, следовательно она повисает в
воздухе. Что же нам делать? Отбросить старую мораль, как не имеющую основы?
Метерлинк анализирует само понятие морали, доказывает, что нравственный
уровень общества вообще совершенно не зависит ни от господствующей
религиозной идеи, ни от так называемой "морали благоразумия" и "здравого
смысла". Например, 99% населения в средних веках были уверены, что если они
будут жить хорошо, по-христиански, то после смерти им уготовано вечное
блаженство. И несмотря на практическую выгоду, мы не знаем более жестокого
времени, полного всяческих преступлений. В конце концов Метерлинк приходит к
выводу, что три-четыре основные положения высшей "бесполезной" морали надо
оставить. Довольно любопытны статьи "Бессмертие" и "Смерть". Но слишком
много мистики. Он забывает, что ужас смерти не в неизвестности, не в
"бесконечности", а просто в отсутствии жизни. Целую. Б.
25 октября 1944
Моя родная! Лежу, читаю, курю, играю в преферанс, вечером ковыляю к
одним знакомым (румынам) напротив госпиталя. Перечитал "Как закалялась
сталь", Маяковского. Для разнообразия думаю теперь над
политико-экономическими вопросами. Вчера была перевязка. Рана упорно не
хочет заживать. Доктор сказал: еще месяц. Б.
31 октября 1944
Здравствуй, моя родная!
Время идет. Моя нога все лучше и лучше. Я уже вполне прилично хожу. Но
рана еще не закрылась. Впрочем, это дело дней пяти-шести. А потом еще дней
пятнадцать для того, чтобы все поджило окончательно, и я здоровый человек.
Перечел очень хороший роман Матэ Залка "Добердо". Он вернее описывает войну,
чем Ремарк. У Ремарка слишком много истерии. Я много читаю. Так много, что
соседи боятся, что я сойду с ума. Они не понимают, что мой мозг все-таки
почти не загружен. Ведь я ничего не делаю, лишь играю в преферанс и читаю
беллетристику. Поэтому я чувствую умственный голод и набрасываюсь на книги.
Во время боев этого не было: там и без умственной работы я жил полной
жизнью. Вчера перечитал "Отцы и дети". Конечно, это лучшее у Тургенева, но
меня очень мало волнует. Перечитывал Мольера. "Дон Жуан" очень хорошо. Вот и
все. Целую. Б.
2 ноября 1944
Моя родная!
Вчера смотрел новую американскую кинокомедию "Магараджа в Голливуде".
Мало содержания и много смеха. Песенки хороши. Теперь я на несколько дней
спасен от скуки. Достал толстый том статей и очерков К.Тимирязева. Здесь
очерки о Пастере, "Наука и этика" и др. Несмотря на некоторую
механистичность, он мне нравится. Он слишком эмпирик, чтобы я полностью с
ним был согласен, но большинство мыслей верны и глубоки. Правда, обычно эти
мысли не его, а цитированы. Очень верна мысль о том, что нет так называемой
"прикладной науки". Есть лишь частные выводы настоящей науки, которая и
должна быть единственной целью, а "остальное приложится". Когда ученые
начинают заниматься только прикладной наукой, они не достигают своей цели,
т.к. надо иметь что прикладывать. Также мне нравится его отвращение к
философии. Действительно, -- это уже я говорю, -- что такое философские
проблемы? Это или вопросы об общих причинах, на которые наука еще не может
ответить, или вопросы о цели, вообще не имеющие смысла. Таким образом,
наука, научившись отвечать на "общие" вопросы, заменяет философию, которая
на эти вопросы ответить не может. Право на самостоятельное существование
имеет лишь философия типа Ницше, выражающая субъективное отношение к
действительности. Философ "выдумывает свое я" и не мешает другим выдумывать
по-своему. Эти статьи производят на меня большее впечатление, чем
"Диалектика природы", уже потому, что они не догматические. Умиляют и
раздражают его наивные рассуждения о моральном прогрессе, о "демократизации
науки", о науке, "призванной облагородить человеческие инстинкты" и т.д. У
Тимирязева плохая манера писать о деятельности ученого, как о безмятежности,
покое, бесстрастности... Правда, он больше популяризатор, чем ученый. Я не
могу судить об этом, но мне кажется, что работа ученого -- сплошная
авантюра. И когда читаешь такие книги, грустно становится: уже 23 года, а
еще ничего не знаю, не умею. Напрасно думают, что при современном развитии
науки можно быть лишь узким специалистом. Наоборот, современное состояние
науки требует универсалов. Надо знать очень многое, потому что, к сожалению,
нельзя знать все. А три года уже вычеркнуто. Вот и все, что мне хотелось
написать сегодня. Целую. Б.
3 ноября 1944
Я продолжаю читать сборник Тимирязева. Прочел совершенно изумительную
статью Гексли "Эволюция и этика". Впервые вижу, чтобы можно было так писать
об этике: просто, глубоко, верно. Как мелочны кажутся рассуждения в
"Диалектике природы" о том же Гексли. Там приклеивают ярлыки, делают из
простых вещей "мировые законы". Я вижу теперь, что там мало оригинального, и
к тому же все плохо сформулировано. Вообще говоря, мне грешно жаловаться: я
веду жизнь обеспеченного и незанятого молодого человека в буржуазном
обществе. День проходит примерно так. Просыпаюсь, когда проснусь (часов в
8). Затем до завтрака и после завтрака до обхода врача (11-00) читаю. Если
врач назначает на перевязку, иду на перевязку, если нет, сразу одеваюсь и
ухожу в город, где провожу время часов до четырех в одном из кафе, которых
здесь, хотя городишко крохотный, множество. В кафе играю в шахматы с
румынами, болтаю, пью кофе. А так как платит за все проигравший, а румыны
играют плохо, то они и платят. Очень удивляет одна черта. Спекуляция здесь
развита поразительно: в самом шикарном магазине торгуются и с не знающего
цен запрашивают вдесятеро. За деньги можно получить от них все, что хочешь.
Но в кафе или в ресторане, где не платят кельнеру, а просто оставляют деньги
на столе, никогда не обманывают. Принято за каждую партию в шахматы платить
особо. Никто не следит, сколько партий сыграли, но деньги оставляют честно.
Потом иду домой обедать, если кто-нибудь из приятелей не затащит в ресторан.
Вечером или читаю, или в кино, или просто ничего не делаю. Но от длительной
такой жизни можно сойти с ума от тоски. Приятелей у меня множество.
Почему-то я заслуживаю доверие и дружбу людей темного прошлого -- воров,
бандитов. А их много среди раненых. Они рассказывают мне свои жизни, а это
интересно. По-моему они принимают меня за своего, потому что я их не боюсь,
держусь спокойно, как только начал вставать с койки, отлупил одного сукиного
сына, который начал ко мне приставать. Это один из тех неприятных людей,
которые кричат, что они нервны, они три года воюют (как будто остальные не
воюют), трясутся (искусственно), думают, что им все позволено, и по любому
поводу пускают в ход кулаки и ножи. Так проходит моя жизнь здесь. Целую. Б.
10 ноября 1944
Моя родная! Впервые я имею возможность наблюдать длительное время в
более или менее мирной обстановке своих коллег: я лежу в офицерской палате,
где около 30 коек. Наблюдения на передовой не идут в счет: там люди заняты
делом, и близость смерти накладывает некоторый отпечаток на взаимоотношения.
Особенно интересно смотреть на пьяных. Совсем пьяных. У пьяного человека
всегда утрированы основные черты характера. Сам я пью, почти не пьянея, и
поэтому имею счастье изучать характеры. Очень неутешительное занятие. Какой
скучной, пустой жизнью живут они! У большинства имеются две-три мысли,
взятые из личного опыта или вбитые извне. При любых разговорах на общие темы
вставляются эти мысли. Пример такой идеи: "В отдельной части служить легче,
чем в обычной". И все. Они страшно любят спорить. Спорят по любому поводу,
спорят бестолково, глупо, не слушая противника и, очевидно, не понимая, что
хотят доказать. Я знаю, почему они любят спорить: чаще всего в споре слышишь
самовосхваления -- "Я такой человек...", "Тебе жить до седых волос, чтобы
увидеть, что я видел" и т.п. Они страшно обидчивы, причем обижаются не на
то, на что обиделся бы я, а на отдельные слова, на которые принято
обижаться. У нас дня не проходит без драки. Драки глупые и жалкие, потому
что они же раненые. Все это тем более удивительно, что если поговорить с
каждым отдельно, то после многих трудов почти всегда откапываешь
индивидуальность, то интересное и "свое" лицо, которое есть у каждого
человека. Но это настоящее "я" спрятано так глубоко, что они сами не знают о
его существовании. А если знают -- стыдятся, как стыдятся вообще всех
искренних человеческих чувств. Мне хотелось бы подробно рассказать о
некоторых, но это как-нибудь потом. Я и так надоел тебе своей болтовней.
Ничего не поделаешь -- скучно. Целую. Б.
11 ноября 1944.
Моя родная!
Сегодня была перевязка. С ногой все в порядке. Часть раны уже совсем
закрылась, так что дней через 15 и выписываться можно. А я все занимаюсь
наблюдениями. Как они легко раздражаются, и какое у них болезненное
самолюбие. Они все знают и обо всем судят. Как стараются показать свое
превосходство, и как в то же время что-то общее, стадное закрывает их
настоящую индивидуальность. Внешне они очень похожи. Интересы одни, вернее,
их отсутствие. А на самом деле бесконечно разнообразны, но они сами об этом
не догадываются. Как интересно сбрасывать с человека внешнюю корку грязи и
открывать за этим его собственное "я". Это очень легко. Надо только уметь
слушать. Сперва можно только делать вид, что слушаешь: он сам сбрасывает
грязь и незаметно добирается до настоящего. Оно не всегда интересно, это
настоящее, но иногда очень. Ты не думай, что я отношусь к ним свысока. Я
прекрасно понимаю, что драки, грубость, пьянство, разврат, ссоры --
результат безделья, скуки, пустоты жизни. Я сам могу быть таким же, но не
люблю. Хотя и бываю. "С волками жить...". Но это плохая пословица. Надо быть
человеком. Ты не думай, что я всегда "такой умный". Нет, обычно я просто
живу, смотрю. Прости, если надоел. Целую. А людей очень много хороших и
интересных. Б.
12 ноября 1944.
Моя родная! Уже середина ноября, в Москве, наверное, холода, а здесь
тепло. Дожди, пасмурно, но тепло. Вчера читал один из номеров журнала
"Знамя". Он весь наполнен военными повестями, очерками, рассказами. Очерки
еще можно читать, особенно если они описывают операции в "мировом масштабе",
с высоты штаба Армии или Фронта. А художественные произведения я не мог
читать без раздражения. Вот, например, повесть Либединского "Гвардейцы".
Человек пишет все время непосредственно о боях, о переднем крае, где,
очевидно, ни разу не был. Раздражает все: и неверное употребление военных
терминов, например, танковый "дивизион", вместо "батальон". И невероятные
эпизоды. И общая, абсолютно неверная картина боя, где все, от командира до
солдата, ясно представляют себе обстановку на большом участке, где все
совершается по плану, где связь безукоризненна, и все согласовано до
мельчайших деталей. Раздражают и вызывают смех такие эпизоды: в роте
чрезвычайное происшествие -- боец в атаке потерял штык от винтовки. Его
судят чуть не трибуналом. Автор не знает, что на поле боя этот боец мог
подобрать десяток целых винтовок, а не только штык. Зачем люди пишут о том,
чего не знают? Не видел войны -- не пиши о ней. Нельзя писать художественные
произведения о войне во время войны. Нога у меня постепенно заживает. Хожу
свободно, но не очень долго. Рана еще не закрылась. Целую. Б.
17 ноября 1944
Вчера на перевязке врач сказал, что выписать меня можно будет только
недели через три-четыре. С ума сойду от скуки и тоски! Еще месяц лежать!
Позавчера взял обмундирование и "сбежал" (не в смысле "бегать") в городское
кино. Шел наш фильм "Учитель". Что за дрянь! Перечитал "Бесы". Как умно,
остро, и как зло! Может быть из-за этой злости, из-за слишком явной
ненависти автора, он и не достигает своей цели. Даже пусть фактически верно,
а не веришь. Он слишком пародирует, так что враги его могут сказать: "Ведь
это совсем не мы!" Много очень верного, глубокого, умного, полностью
оправдавшегося. Но для памфлета слишком страстно и необъективно. На
основании этой книги нельзя изменить убеждения: слишком много личного. А
вещь замечательная. Любопытно, что любое явление можно показать в любом
свете, не искажая фактов. Важно не то, что говоришь, а то, о чем не
говоришь. Можно сказать правду, но не всю, а если сказать всю, то все
изменится. В этом я очень убедился за последнее время. Даже в науке в фактах
нет истины. Если теория слепо следует фактам, подгоняется под их
совокупность, то обязательно следующий факт сломает эту теорию. Теория
должна быть шире фактов, принимая их лишь как необходимое условие. Нечто
вроде граничных условий при составлении дифференциальных уравнений. Эти
условия не определяют уравнения полностью, лишь заключают в рамки и помогают
исключить ненужное. Прости за болтовню. Целую. Б.
28 ноября 1944
Моя родная!
День рождения прошел неплохо. На квартире одной сестры из госпиталя
собралось человек шесть-семь. Вообще, конечно, скучно, но жаловаться не
приходится. Читаю "Диалектику природы". Очень много интересного и умного, но
очень много спорного. И вообще все не очень значительно. Основные
диалектические (так называемые) законы суть или общие места, или софизмы,
допускающие любое толкование в зависимости от конкретного случая. Анализ
современной ему науки в некоторых моментах абсолютно устарел, а иногда
просто запутан (вопрос об энергии). И при всем том очень много блестящих
глубоких мыслей. Поражают эрудиция и всесторонние познания автора. В общем я
получаю удовольствие, что и требовалось доказать. Рана еще не закрывается.
Видел новый американский фильм о летчиках. Довольно пустой, но сделан
хорошо. Тоска... Читала ли ты роман Федина "Города и годы"? Я прочел его
сегодня. Он произвел на меня большое впечатление. Это повесть о том, как во
время войны, когда рушится мир, сталкиваются причудливым образом судьбы
людей. Это не очень большая литература, и характеры очерчены не четко,
скорее силуэты. Но книга подкупила меня правдой: я видел такое же. Во всех
своих романах он пишет больше о Европе, чем о России. И здесь почти все
действие происходит в Германии с русскими военнопленными, или просто
случайно застигнутыми там войной 14 года. Все, что он пишет, мне очень
знакомо, вернее чувства и мысли. Тоска... Пью понемногу. Но я не напиваюсь.
Скучно. Курю целыми днями. Целую. Б.
3 декабря 1944
Моя родная!
Сегодня будет перевязка -- посмотрим, в каком состоянии рана. Я кончил
сборник Тимирязева. Конечно, основное там не его речи, а приложенные статьи
английского биолога Гексли "Эволюция и этика", английского физика Пирсона
"Наука и обязанности гражданина". Несколько наивна в социальном отношении,
но замечательно верна и оригинальна в определении философии и сущности
научного метода статья английского физика Винера "Расширение области
восприятий". Когда по вопросам, монополизированным философией, высказывается
положительный ученый, у него это получается значительно проще и лучше...
Всякая предвзятая философская система (любая) догматична и, следовательно, в
научном смысле реакционна. Это особенно ясно видно в примечаниях
А.К.Тимирязева (сына) к этим статьям, сделанных в духе диалектического
материализма. Я вообще терпеть не могу этого А.К.Тимирязева (он сейчас
читает на физфаке МГУ). В своих книгах по теоретической физике он больше
занят обвинениями противников в отступлении от диамата, чем теоретической
физикой. На этом основании он не признает Эйнштейна, волновую механику и
многое другое. Но хватит об этом. Ты пишешь, что мои, как ты их называешь,
"безрассудства" происходят под влиянием окружающей среды. Это неверно. Я
действительно получаю наслаждение от риска. Всего хорошего. Б.
4 декабря 1944
Моя родная!
Скучно. От нечего делать играю потихоньку в очко. Выигрываю. Прочел с
начала до конца "Радугу" В.Василевской. Бездарность. А в тех местах, где она
описывает собственно войну, -- ни слова верного. Сейчас читаю "Мертвые
души". Хоть и классик, а хорошо. Кстати, что такое классик? Лучше всего
сказал об этом Тэн: "Классической называется литература, изучаемая в
гимназиях". Иного определения дать нельзя. Очень интересно наблюдать за
политической жизнью Румынии, даже в масштабах такого маленького городка.
Вчера была демонстрация. Совсем непохоже на то, что у нас называют этим
именем, и немного смешно. В общем скучно. Целую. Б.
12 декабря 1944
Моя родная!
Вчера всю ночь играл в очко. Выиграл 18000 лей. Комиссия откладывается
со дня на день. Скучно. Прочел маленький сборник еврейского поэта Ошера
Шварцмана. Очень хорошо. Несколько напоминает Гейне, но вполне оригинально.
Чувствуется, что перевод портит. Хотелось бы почитать его побольше. Читаю
сборник научных трудов Столетова, известного русского физика. Очень
устарело, конечно. Грустно видеть, как много я забыл. Утешает лишь то, что
легко вспоминаю. Б.
2. В госпитале.
Над койкою встала высоко
Видением белым стена.
О чем-то родном и далеком
Лениво поет тишина.
В окно виноградные кисти
Ползучий кустарник забросил,
Деревьев зеленые листья
Посыпала ржавчиной осень.
Предутренний сумрак в палате,
Свисток парохода вдали...
У низкой железной кровати
Стоят до утра костыли.
Проходит сестра озабоченно,
Сандальи скрипят в тишине...
В осенние долгие ночи
Не спится, не дремлется мне.
И мелочное, и главное
Смешав в темноте ночной,
Проходит мое недавнее,
Вчерашнее предо мной.
Дороги, лощины, болота
Трехдневный томительный бой,
Размеренный гул самолетов
И мин нарастающий вой.
Спокойно карпатские горы
Глядят сквозь чадру облаков,
Как танки врываются в город,
Ломая фанеру домов.
И немцы до ужаса близко
По-своему что-то кричат,
И радость смертельного риска
Бежать не позволит назад.
Ракет разноцветные стрелы,
Раскрытые бочки вина,
Шампанское, водка, расстрелы,
Трофеи, убийство -- война.
А после -- прогулка веселая
Под солнцем полуденных стран,
Румынские нищие села,
Зубчатые скалы Балкан.
Болгарские плавные танцы,
Цветы и восторженность встреч.
Вино. Рестораны Констанцы,
Певучая сербская речь.
Народные пестрые сказки
О древней, забытой стране,
И женские пьяные ласки
В полночной глухой тишине.
Я знаю, что время настанет --
Пойду я дорогой иною,
И в памяти, будто в тумане,
Померкнет пройденное мною.
Заботами новыми полный,
Забуду военный угар, --
Дунайские белые волны,
Днестровские берега.
Без радостей и волнений
Займут мой недолгий век
Опасности уравнений
И тайны библиотек.
Светлеет. Соседний раненый
Хрипит в беспокойном сне,
И тени воспоминаний
Растаяли на стене.
3.
Бориса выписали из госпиталя только в конце января сорок пятого.
Прощальная вечеринка в маленькой двухкомнатной квартире: четверо уезжающих
офицеров, и, соответственно, столько же медсестер. Утром Борис прибежал в
госпиталь, получил направление в офицерский полк резерва Третьего
Украинского, в город Тимишоары на западе Румынии на границе с Сербией,
продаттестат, немного денег. Впрочем, у Бориса еще оставалось тысяч двадцать
лей от карточных выигрышей последних недель.
Поезд Тульча-Бухарест отошел точно по расписанию. В офицерском вагоне
было свободно. Борис давно решил: ни в какой полк резерва он не поедет. Хуже
нет тыловых бездельных частей. Бессмысленная унизительная муштра, в основном
строевая подготовка, чтобы фронтовики не разболтались. Конечно, все это не
надолго. В Венгрии идут бои, вакансии освобождаются, но опять привыкать,
знакомиться, приспосабливаться. Из редких писем Полякова Борис знал: полк
где-то за Дунаем на юго-запад от Будапешта, в районе большого озера Балатон.
Ничего, найдет. А пока несколько дней погулять в Бухаресте, город
посмотреть, с Александром Абулиусом поболтать.
Еще давно, только Борис начал выходить в город на костылях, в одном
кафе на берегу Дуная он разговорился с хорошо одетым румыном лет тридцати.
Румын оказался евреем из Бухареста, владельцем маленькой мастерской по
ремонту пишущих машинок, который регулярно приезжал в Тульчу, где у него
была клиентура. Абулиус прилично говорил по-немецки, и общаться с ним было
интересно. Его очень занимала экономическая система Советского Союза.
-- Послушай, Борис, а если я приеду в Россию, я смогу работать? Я
хороший механик, все системы машин знаю.
-- Сможешь. У нас есть мастерские, поступишь на службу, если советское
гражданство дадут.
-- Я не хочу на службу, я хочу свою мастерскую.
-- Не выйдет, Алек, у нас социализм.
-- И я должен буду каждый день ходить на работу?
-- Само собой. Утром приходить, вечером уходить.
-- А если я сегодня заработаю столько, что мне и на завтра хватит?
-- Во-первых, не заработаешь, а во-вторых, все равно должен будешь
ходить.
-- Не поеду в Россию.
И вот Борис идет по вечернему Бухаресту, ищет Страде Вультур, 14,
квартиру своего друга, Александра Абулиуса. Идет, как ему еще в Тульче умные
люди советовали, прямо по мостовой, посреди узкой улочки, кобура Вальтера
расстегнута, демонстративно сдвинута вперед: в Бухаресте полно
железогвардейцев, русским офицерам в одиночку ходить опасно.
Райончик не аристократический. По-видимому, еврейское гетто. Кривые,
темные улочки, фонарей нет, одноэтажные домишки. Вот, наконец, Страде
Вультур, дом 14. Не поймешь, вроде полутороэтажный. Звонка нет, надо
стучать. Уже поздно, часов 11, спят, наверное. Минуты через три
встревоженный женский голос, что-то по-румынски.
-- Пафтым, мадам, пафтым. Александр Абулиус.
И по-немецки.
-- Это Борис Великанов, знакомый Алека из Тульчи, позовите, пожалуйста,
Алека.
И тут же голос Абулиуса:
-- Это ты, Борис? Сейчас открою.
Огромная, во весь дом, комната. Нечто вроде полатей наверху -- спальня.
Комната почти пустая, стол, несколько стульев. В углу груда чемоданов,
рюкзаки. Молодая женщина в халате, лицо усталое, улыбается.
-- Это моя жена, Клара. А это, Клара, тот русский офицер из Тульчи, о
котором я рассказывал. Вполне приличный человек, хоть и гой, прости, меня,
Борис. Молодец, что пришел. Сейчас мы что-нибудь сообразим, отпразднуем