Александров Владислав. Две жизни

Для себя одного находи
Сочетанья несвязных строк.
И ходи, и смотри кругом,
И пошире открой глаза,
Чтобы видеть все и потом
Обо всем себе рассказать.

У крыльца Бориса ждала Ольга.
-- Гуляешь, товарищ командир? А к тебе твой денщик прибегал. Велел
передать, чтобы сразу, когда бы ни пришел, явился к ротному.
Костин жил в одноэтажной пристройке к зданию школы.
-- Товарищ старший лейтенант...
-- Отставить. У Феньки был? Да я не ругаюсь, Борис. Просто хотел
пораньше тебе сказать. Пришел приказ из Округа. Ты и еще несколько офицеров
из ЗСБ направляетесь в распоряжение штаба Степного фронта. Завтра все дела
приведешь в порядок, послезавтра утром сдашь взвод Крошину. Как взвод-то? С
этим ты уже целый месяц.
-- Взвод хороший, Николай Кузьмич.
-- Жалко с тобой прощаться, лейтенант. Ты завтра вечером ко мне после
ужина приходи, посидим напоследок.
2
Борису везет. Кончается сорок третий год, а он опять в Москве. Точнее
не в Москве, а в поселке Листвяны по Ярославской дороге рядом с Москвой.
Танковая бригада, в мотострелковом батальоне которой Борис так недолго
провоевал командиром взвода, в первом же бою после последнего взятия
Харькова потеряла все танки и была отправлена на переформировку на станцию
Петушки в семидесяти километрах от Москвы. Через месяц бригада прекратила
существование, и Борис попал сюда, в Листвяны, во вновь формирующийся САП на
должность ПНШ-2. Дел в полку во время формировки у Бориса было не много.
Командир полка, подполковник Курилин, москвич, ночует дома и на почти
ежедневные отлучки Бориса смотрит сквозь пальцы. Договориться с помпохозом о
сухом пайке вместо талонов в офицерскую столовую удалось сравнительно
дешево: поллитра, купленные на Тишинке -- главном московском черном рынке.
Днем в полку Борис обедал без всяких талонов, так что концентраты, комбижир,
белый хлеб -- все эти потрясающие деликатесы офицерского тылового пайка, шли
домой. Елизавета Тимофеевна была счастлива. О войне Бориса не расспрашивала,
сам не рассказывает, значит не хочет или не может. Хватит с нее писем, хотя
в письмах врет, конечно.
Университет еще летом вернулся из эвакуации в Москву. С Ирой Борис за
пару месяцев так и не встретился. Позвонил. Сегодня занята. Больше не
звонил. Да и времени не было. Решил сдать все теоретические зачеты и
экзамены за третий и четвертый курсы. Приходил на экзамены в форме, с
лейтенантскими танкистскими погонами, с наганом в кобуре на ремне через
плечо. Профессора удивлялись, ставили пятерки. После очередного экзамена шел
к Горячеву. У Вовки всегда можно было выпить, потрепаться без тормозов.
За два дня до нового года поздно вечером позвонил Горячев.
-- Тебя на новогоднюю ночь с твоего военного объекта отпустят? Приходи,
Борька. Знакомые кое-какие будут. Не пожалеешь. И не вздумай ничего
приносить. Всего хватает.
То, что у Вовки всегда всего хватает, Борис знал хорошо. Ребята
рассказывали, -- в эвакуации Горячев многим помогал. И в Свердловске, и в
Ашхабаде, когда нужно, появлялись продкарточки, справки с печатями. Вовка не
объяснял, его не спрашивали.
Тридцать первого Борис проводил сорок третий с Елизаветой Тимофевной.
Выпили по рюмке сухого за то, чтобы в сорок четвертом все кончилось, чтобы
Бориса не успели снова послать на фронт. Борис знал -- в феврале снова
воевать, но матери об этом не говорил. В одиннадцать Борис встал.
-- Я пошел, мама. До утра не жди. У Вовки старая компания собирается, я
обещал.
Мог бы не говорить, Елизавета Тимофеевна никогда не спрашивала, куда и
с кем, надолго ли.
К Горячеву на Смоленскую успел пешком. До нового года оставалось десять
минут. За столом человек пятнадцать, старый год провожали. Почти все
университетские, с разных факультетов. В Ашхабаде студентов осталось мало,
передружились. Борис сразу увидел Иру. Изменила прическу, губы карминовые
(раньше никогда не красила). Рядом с ней очкарик с физфака, лицо знакомое по
окопам, имя забыл. Горячев встал из-за стола, обнял Бориса, подвел к столу.
-- А это, ребята, кто не знает, Борис Великанов. Не смотрите, что в
задрипанном пиджачке. Мы все здесь неполноценные, в тылу отсиживаемся, а у
него две звездочки на погонах, под Москвой воевал рядовым, а теперь сам
начальник, только забыл какой, танкист, кажется. Кто на окопах в сорок
первом был, тем известно: Борька парень хороший, а главное -- стихи пишет.
Настоящие. Борька, не может быть, чтобы тоста не было. Прочти. Выпей сперва
для разгона и прочти.
После граненого стакана разбавленного охлажденного за окном спирта
(некрепкий, градусов тридцать) настроение поднялось. Закуска -- лучше не
надо: сало, огурцы соленые, американская тушенка в банках. Все-таки Горячев
волшебник.
Ира подняла глаза, улыбнулась. Такая знакомая, кокетливо- капризная
улыбка.
-- Прочти, Борюнчик (научилась у Елизаветы Тимофеевны), прочти, не
бойся, все свои.
Ну и что, и прочту. Не для них написано. Думал, будет Вовка и несколько
ребят, с которыми уже у него встречался. Чего бояться? Дальше фронта не
пошлют.
Встал, налил полный стакан.
-- С новым годом, со старым счастьем!

Наша жизнь пополам расколота,
Больше нечем нам дорожить,
Незаметно проходит молодость, --
Мы еще не начали жить.
Мы сегодня только мечтаем,
Говорим: потерпи, подожди.
Может, мы наконец узнаем
Настоящее впереди.
Днем рассеются тени ночи,
Соскребем душевную грязь,
Будем думать и жить как хочется,
Ничего, никого не боясь.
Людям, миру, ложью залитому,
Сможем прямо смотреть в глаза,
Над смешным смеяться открыто,
Не оглядываясь назад.
Люди, время и войны отняли
Все, что нам наполняло жизнь.
Одиноким и беззаботным,
Нам осталось одно -- дружить.
Кроме вас у меня на свете
Ничего хорошего нет.
Так не будем пятнами сплетен
Пачкать память тоскливых лет.
Говорят, что счастье лишь на небе,
И не стоит о нем жалеть,
Но увидим же мы когда-нибудь
Наше счастье на нашей земле.
И не стоить грустить о прошлом,
Ничего ведь не было в нем.
Дорогие мои, хорошие,
Мы за счастье сегодня пьем.
За залитые солнцем дали,
Дни, что все-таки к нам придут,
И за то, чтобы их дождались
Те, кто вместе со мною пьют!

Ира вскочила, протянула рюмку.
-- Прелесть, Борька. Первый танец твой.
Очкарик с физфака сказал важно:
-- Неплохо. Настроение есть. Только "Дорогие мои, хорошие" -- из
Есенина.
Смотри, какой эрудит.
Тишина за столом. Борис не отрывал глаз от Иры. Красива, ничего не
скажешь. И неспокойна. Гложет что-то.
Вовка покрутил ручку патефона, поставил вальс. Ира вытащила Бориса.
-- Пойдем, Боречка, вспомним старое.
Такой знакомый запах волос. И руки на плече у самой шеи, большой палец,
будто невзначай, время от времени нежно гладит щеку.
-- А ты стал лучше танцевать. Кто учил?
-- Находились. Знаешь, я сейчас тебя поцелую. Твой этот хмырь в очках в
драку не полезет?
-- Не надо, Боречка, мы уже взрослые.
-- У меня стихи в голове крутятся. Кончится пластинка, я в уголок
отойду, а потом снова потанцуем. Хорошо?
Через двадцать минут Борис отозвал Горячева.
-- Вова, поставь "Утомленное солнце".
-- Только что ставил.Ты что, не слышал?
-- Не слышал. Мне сейчас надо.
Борис подошел к Ире.
-- Эрлаубен за мир, фройлен!
-- Не хвастайся, Боречка, я и так знаю, что ты по- немецки можешь. Ты
же не любил танго.
-- Так получилось, что в данный момент меня устраивает только танго.
Медленные скользящие шаги.
-- Ирочка, поближе голову. Прислонись щекой. Я тебе на ухо шепотом.

В ритме танго дорогой слепою
Нас незримая сила ведет.
Я сейчас поцелуем закрою
Твой смеющийся рот.
Верно станут над нами смеяться,
Разве могут другие понять,
Что с тобою нельзя удержаться,
Если хочется целовать.
И друзья, и сегодняшний вечер,
И вино мне напомнили вновь
Новогодние прежние встречи,
Неумелую нашу любовь.
Мы друг друга нескладно любили,
Только мучась взаимной борьбой.
Мы в то время, наверное, были
Очень маленькими с тобой.
Знаю, не возвращается прежнее,
Но в полночный торжественный час
Что-то очень простое и нежное
Вновь опутало близостью нас.
Я мечтами грядущее крашу.
На меня потихоньку взгляни --
Выпьем вместе за молодость нашу,
За меняющиеся дни.

-- Это ты правда только что сочинил? Спасибо, Боречка. Напишешь их мне?
Не сейчас, конечно. Позвони, когда напишешь, встретимся.
-- Я по почте пришлю. Занят буду.
Утром Ира ушла с очкариком.

3.
В боях под Одессой потеряли половину самоходок. Тяжело ранило ПНШ-1.
В начале мая сорок четвертого полк стоял в небольшой деревушке около
станции "Раздельная", укомплектовывался. Борис сбился с ног. Начальник
штаба, майор Суровцев, уже дней десять пил без просыпа с замполитом полка,
подполковником Варенухой, нового ПНШ-1 еще не назначили, и Борис один с
помпотехом, капитаном Карнаушенко и начартом, старшим лейтенантом Щеголевым,
принимал машины, оформлял людей, мотался на мотоцикле по вышестоящим штабам
и хозяйственным управлениям Третьего Украинского Фронта. Их полк считался
РГК, и приходилось иметь дело непосредственно с чиновниками фронта, которые
и сам полк с его малокалиберными "сучками", и особенно ПНШ-2 с двумя
маленькими звездочками на погонах в упор не видели. Чем выше штаб, чем
дальше от передовой, тем строже следят за выправкой, тем больше унижений.
В полку относились к Борису хорошо. Ему было легко находить общий язык
и с офицерами, и с бойцами подчинявшегося ему отделения разведчиков.
Командовал отделением старший сержант Абрам Поляков, горбоносый еврей лет
тридцати. За бои под Одессой Борис настоял на представлении его ко второму
ордену Красной Звезды (первый Поляков получил под Сталинградом), но дали
только медаль "За отвагу". Борис за Одессу ничего не получил: Суровцев не
представил, видно ждал, что Борис попросит.
Борис как-то спросил:
-- Скажите, Поляков, почему, если опасно, сами идете, никогда своих
ребят без себя не посылаете?
-- Вам, товарищ лейтенант, не понять. Если у Ивана слабину заметят,
скажут: "Струсил Ванька, да ведь и вправду страшно". А про Абрама скажут:
"Все они такие".
-- Вы чувствуете особое к себе отношение? Кто- нибудь позволяет
антисемитские высказывания?
-- Что вы, товарищ лейтенант, на передовой этого и быть не может.
Автоматы у нас немецкие. Кто после боя разберет, чья рука курок спустила?
В свободные минуты Бориса охватывала тоска. Несмотря на ежедневную
суету и физическую усталость, он чувствовал себя бездельником. В Грязовце и
на формировке под Москвой он приучил себя к почти постоянному предельному
умственному напряжению. Чтение, занятие по учебникам для экзаменов,
переводы. А здесь духовный голод. И хотя все вокруг приятели -- все вокруг
чужие. В один из острых приступов тоски написал (вернее, сочинил и запомнил)
стихи:

Кто сказал вам, что я поэт?
Кто поверил, что я ученый?
На боку моем пистолет,
На плечах у меня погоны.
В струнку вытянувшись, иду,
Такт подметками отбиваю.
Без излишних и вредных дум
Я сквозь жизнь строевым шагаю.
Отвлеченное чуждо мне,
Ко всему отношусь спокойно,
Лишь о женщинах и вине
Говорить для меня достойно.
Пятачки на груди людей --
Верх возможной на свете славы.
Я присяге верен своей,
Я читаю одни уставы.
Я на вещи и мир гляжу
Через призму сапог солдатских,
Я людей по плечам сужу,
Презирая нескладных штатских,
Потому что один просвет
Украшает мои погоны.
Кто сказал вам, что я поэт?
Кто поверил, что я ученый?

Полк полностью укомплектован. Прибыл, наконец, и новый ПНШ-1, старший
лейтенант Мещеряков, небольшого роста, несколько суетливый офицер. Направили
его в полк прямо из медсанбата, где, по его словам, он отдыхал почти месяц
после легкой осколочной царапины плеча, полученной под Одессой.
Девятого мая полк подняли по тревоге. Шли всю ночь и утром остановились
на берегу Днестра против деревушки Вайново. С другой стороны реки --
трескотня пулеметов, частые разрывы снарядов. Курилин, уже полковник (третью
звезду на погоны и орден Красного знамени получил сразу после Одессы),
собрал всех офицеров.
-- Поздравляю, товарищи, мы вышли на Днестр, государственную границу.
Саперные части фронта уже подготовили для нас понтонные плоты. Завтра ночью
переправа. Наши части захватили на том берегу небольшой плацдарм и сейчас
ведут бои по его расширению. Немцы пытаются плацдарм ликвидировать. Им это
почти удалось. Сегодня от первоначальной малой земли глубиной 10 -- 15
километров остался клочок километров пять. А было еще меньше. Значение этого
плацдарма для будущего наступления вам должно быть понятно. Наша задача:
скрытно и по возможности без потерь переправить все двадцать самоходок и
занять рубеж на левом фланге нашей обороны, начиная от реки и метров на
триста. Там сейчас одна пехота и две артбатареи. За переправу отвечает
Суровцев. Пустых блиндажей на той стороне полно -- рыть не придется. Штаб
полка дислоцировать поближе к берегу. Тылы полка остаются здесь. Помпохозу
организовать доставку продовольствия на лодках, переправить одну полевую
кухню. Помпотех -- на малую землю с группой ремонтников. Начарт остается
здесь, обеспечивает бесперебойное снабжение боеприпасами. В его распоряжении
все грузовики, кроме одного "студебеккера" и одного "шевроле" для помпохоза.
ПНШ-1 со связистами обеспечивает телефонную связь штаба и моего КП с
соседями на плацдарме, с тылами полка и со штабом Армии. ПНШ-2 с
разведчиками на плацдарме непосредственно в моем распоряжении, а сейчас в
распоряжении начштаба для подготовки переправы. Все. Несколько слов сейчас
скажет замполит.
Варенуху Борис не слушал. Косноязычный, непросыхающе пьяный замполит с
трудом промямлит несколько общих фраз, велит парторгу провести прием в
партию под лозунгом "Иду в бой коммунистом". Все штабные офицеры, кроме
Бориса, и комбаты уже члены, несколько новых молоденьких командиров машин
наверняка вступят.
Когда кончилось, пошел к разведчикам. Велел Полякову проверить оружие:
автоматы, пистолеты (хотя полагалось только офицерам, у всех разведчиков
были немецкие), финки. Разобрал и смазал два своих: числящийся за ним "ТТ" и
немецкий "Вальтер". Велел всем отдыхать до вечера, а сам пошел к Суровцеву.
-- Товарищ майор, явился за приказаниями по переправе.
-- Как стемнеет, будь с разведчиками на берегу. Река широкая, плоты
хреновые, раз пять каждый плот придется туда и обратно перетягивать, бардак
будет страшный. Ребята у тебя бывалые, Абрамчик твой тоже парень с головой.
На плот по два разведчика, чтобы не канителились ни здесь, ни там. Сам с
первым рейсом на плацдарм. Перед началом переправы получишь у полковника
схему дислокации машин на той стороне, посмотри подходы, как идти
самоходкам. Возьми с собой пару ребят проводниками для комбатов. Какие тебе
еще приказания? Разберешься, не маленький.
Переправа прошла без потерь. Потом -- пять суток непрерывного боя.
Семнадцатого мая стало тихо. Немцы поняли -- ликвидировать плацдарм не
дадут, наши поняли -- расширить плацдарм не удастся. Утром восемнадцатого
мая перед строем офицеров полка был расстрелян командир второй батареи
капитан Семен Голубович. У Бориса сложились хорошие отношения с этим, уже за
тридцать, полноватым молчаливым белорусом.
В полку уцелели четыре самоходки. Их врыли в землю на левом фланге
обороны. Мещерякова тяжело ранило, так что полк опять без ПНШ-1. Установили
дежурство штабных офицеров на Малой земле, и первым на две недели остался
Борис. Кроме экипажей машин под его началом были три разведчика, два
связиста и фельдшер. Кормила их кухня соседнего пехотного полка, так что с
большой земли гости приезжали редко, только начфин с зарплатой и почта, если
была.
Через несколько дней Борис написал ночью при свете коптилки стихи о
расстреле Голубовича. Написал сразу без помарок и исправлений. Как будто под
диктовку.


Баллада о моем друге капитане
Семене Ивановиче Голубовиче,
расстрелянном в Бессарабии 18 мая 1944 года.

Это было на Малой земле
С той стороны Днестра,
Где все измученнее и злей,
Где люди забыли страх.
Пять километров ширины
И в глубину два,
Такого за три года войны
Я еще не видал.
Было много пехотных полков
С той стороны реки.
Тридцать, двадцать, меньше штыков
Водили эти полки.
Тот, кто на той стороне был,
Мог бы по пальцам счесть
Пушки, танки и наши гробы--
СУ-76.
В то время шла по земле весна,
Цветы принося полям,
Но трупов было больше, чем нас,
И мы задыхались там.
В ушах стоял орудийный гром,
В глазах пожаров огни,
И столько пуль летало кругом,
Что сталкивались они.
И часто не спали на том берегу
С утра и до утра.
Нам рвал перепонки Юнкерсов гул
И жалили Мессера.
Со мной воевал один комбат,
Он был товарищем мне.
Спокойный, смелый, простой солдат,
Как многие на войне.
Он самоходки в атаку водил,
Сам всегда в голове,
И дзоты гусеницами давил,
Будто бы на КВ.
Мы рвались на север, на запад, на юг,
Ходили в немецкий тыл.
Сгорела машина его в бою,
И сам он контужен был.
А утром рано, едва чуть свет,
Комбатов созвал командир:
-- Сигнал к атаке -- пачка ракет,
Начало -- двадцать один.
Для подготовки даю весь день,
Пехота -- поддержка нам,
И эту, как сотни других, деревень,
Взять и остаться там.
А он поднялся и сказал так,
Стоя у всех на виду:
-- Вчера я сделал двенадцать атак,
Сегодня я не пойду.
В моих висках словно молот бьет,
Сумрачен солнца свет.
Пусть батарею другой ведет.
Полковник ответил:
-- Нет.
Он не на ветер бросал слова,
Весь день пролежал больной.
Две самоходки комбата-2
Не вышли сегодня в бой.
А восемь машин других батарей
Ворвались, дома круша,
И пять возвратились к нам на заре --
Пехота не подошла.
А утром на лодке приплыл майор
К полковнику и сказал,
Что он из Армии прокурор,
И книжечку показал.
-- За то, что полк не исполнил приказ,
Деревню отдал врагу,
Пять процентов полка и вас
Я расстрелять могу.
Полковник наш побледнел слегка,
Но овладел собой.
-- Второй комбат моего полка
Не вышел вчера в бой.
Увел майора к себе в блиндаж
И долго что-то шептал,
А после взял майор карандаш
И приговор написал.
Верно полковник с ним неспроста
Пару часов сидел.
Весь офицерский состав
Выстроить он велел.
Вышел майор, видно спеша,
Выстроились едва,
И, в руках бумагу держа,
Вызвал комбата-2.
Плечи расправив, потупя взор,
Он перед строем стоял,
Пока, заикаясь, нам майор
Приговор прочитал.
Я не помню его слова,
Я на друга смотрел.
Как опустилась его голова,
Услыша в конце: расстрел!
Встал позади у него солдат
В трех-четырех шагах.
В спину направленный автомат
Трясся в его руках.
Понял он, что сейчас конец,
И крикнул:
-- Прощай, друзья!
Прощай, мама! Прощай, отец!
Прощай, Наташа моя!
Руки за спину он сложил,
Плечи выше поднял,
Ноги расставил, глаза опустил
И пули в затылок ждал.
И автоматчик курок нажал,
Но автомат молчал.
Он пять минут перед нами стоял
И пули в затылок ждал.
Бросил наземь майор автомат,
Свой пистолет взял
И восемь пуль в затылок подряд
Одну за другой послал.
В лесу под тополем он зарыт,
И мать его не найдет,
Могилы нет, и крест не стоит,
И мох наверху растет.
Я пишу на Малой земле
С той стороны Днестра,
Где все измученнее и злей,
Где люди забыли страх.
Никто не знает -- где и когда,
Пуля или снаряд.
А лодки возят людей сюда
И никого назад.

4.
-- Товарищ лейтенант, начштаба подходит, с ним капитан незнакомый.
-- Что же вы раньше не могли сказать, лодку прозевали?
Борис выскочил из блиндажа, как был, в трусах и босой. Середина июля,
пятый час -- самое жаркое время дня. До вечернего немецкого концерта чуть
больше четырех часов.
-- Товарищ майор...
-- Отставить! Ты бы еще трусы снял. Распустились здесь на отдыхе.
Живут, как в раю, яблоко с дерева сорвать лень, пусть само упадет.
Познакомься, новый ПНШ-1, капитан Шерешевский Александр Иванович. А этот
голопузый -- лейтенант Великанов Борис Александрович, ПНШ-2. Пусть капитан с
тобой здесь недельку поживет, с обстановкой освоится. С соседями познакомь.
Не век же загорать, когда-нибудь и воевать снова придется.
Рядом с Суровцевым стоял высокий, немыслимо аккуратный и подтянутый
офицер. Красивое лицо, спокойные голубые глаза. Хромовые сапоги начищены до
блеска. Пилотка сидит почти прямо, лишь с намеком на легкий наклон к правому
виску. На идеально, без складок заправленной гимнастерке гвардейский значок,
ордена Красного Знамени и Красной Звезды. Ворот гимнастерки с чистым
подворотничком наглухо застегнут. В левой руке маленький чемодан. Не
вещмешок, а чемодан. Офицер вытянулся, козырнул:
-- Капитан Шерешевский. Очень рад.
Борис протянул руку.
-- Лейтенант Великанов. Вы, товарищ капитан, меня ставите в неудобное
положение. Не могу вас приветствовать, как полагается. Я, видите, не только
без головного убора, но и без штанов.
Капитан улыбнулся, пожал руку. Пожатие короткое, сильное. Суровцев
сказал:
-- Ладно, Великанов. Меня лодка ждет. Вели кому- нибудь из твоих ребят
яблок и слив получше отобрать. Там в лодке сумка лежит.
Уехал начштаба. Он никогда долго не оставался.
-- Вас на Большой земле накормили, товарищ капитан?
-- Накормили.
-- Тогда устраивайтесь. Вы хотите в отдельном блиндаже или, может, со
мной? У меня немецкий, просторный, со столиком, раскладушки немецкие,
удобные. Четыре наката, так что снаряды и мины не страшны. Конечно, бомба
прямым попаданием прошибет, но самолетов уже почти месяц не было.
-- Давайте с вами.
-- Вот сюда спускайтесь, не бойтесь, ступеньки крепкие. Моя койка
справа. Я вам сейчас полку освобожу для вещей. Вы бы, товарищ капитан, хоть
воротничок расстегнули. А то, может, пойдем искупаемся. Немцы вечером в
полдевятого начинают, в девять кончают. Выкупаемся, поплаваем, отдохнете,
часов в семь поужинаем, отметим знакомство. У меня есть, чем отметить. В
двадцать два ноль-ноль ребята мне по телефону рапортуют, у нас нитка к
каждой самоходке протянута, я доложу дежурному в штаб полка на ту сторону, и
порядок. Хозяйство я все с утра покажу, плацдарм маленький, от берега до
берега прогуляемся. Да вы, товарищ капитан, до трусов разденьтесь, здесь
напрямую до реки ста метров не будет. Далеко не заплывайте. Метров пять от
берега. Дальше простреливается. Да и течение посередине сильное, к немцам
унести может, здесь недалеко.
Обычно Борис ужинал в блиндаже у разведчиков, но сегодня, пожалуй, надо
посидеть вдвоем с капитаном. Выпили по стакану чачи. На Большой земле
бесперебойно работал маленький заводик, гнали первоклассный самогон из
прошлогодних виноградных жмыхов. Трехсменный круглосуточный пост охраны.
Полк обеспечен полностью, соседям давали только по личному распоряжению
Курилина.
После чачи капитан разговорился. Будто корсет с него сняли. Смеялся,
расспрашивал Бориса о полковом начальстве, рассказал немного о себе.
Оказалось -- ленинградский студент, кончил два курса автодорожного, в армии
-- с начала войны. На два года старше Бориса.
-- А почему только два курса? Что, не сразу после школы попали в
институт?
Капитан сухо сказал:
-- Так получилось.
О военном своем пути Шерешевский говорил скупо. Воевал сперва на
севере, с лета сорок второго после лейтенантской школы -- на Западном
фронте. Был на Курской дуге. Несколько легких ранений.
-- Везло, царапало только.
Перед сном еще выпили. Шерешевский предложил "на ты".
-- Мы же студенты, а не офицеры. Не настоящие офицеры. Когда это
студенты друг другу выкали?
Без пяти шесть, как всегда, Бориса разбудил дежурный связист.
-- Пора, товарищ лейтенант.
Стараясь не разбудить похрапывающего Шерешевского, Борис быстро оделся
(по утрам все-таки прохладно), в землянке связистов выслушал донесение
комбата-3, старшего лейтенанта Мурыханова, командовавшего в эту смену
четырьмя врытыми в землю боевыми машинами на передовой, тут же отбарабанил
рапорт дежурному в штабе полка на Большой земле. Вышел на полянку перед
блиндажом. Полянка не настоящая, месяц назад немецкими снарядами
расчищенная... За Днестром солнце уже поднялось над горизонтом, и косые его
лучи ласкали лицо, обдуваемое легким прохладным ветерком. Настроение --
щенячье.
Почему, собственно? Вчерашний вечер? В первый раз за все годы в армии
встретил человека, с которым можно и хочется разговаривать. То есть говорить
научился со всеми, приятелей всегда полно, но на самом деле -- три года
одиночества. А здесь, вроде, можно заслонку открыть. Подожди, Борька, не
спеши радоваться. Капитан этот, конечно, свой парень, разговор поддержать
может, но насквозь не просвечивается. Что партийный -- ничего не значит. Все
офицеры партийные, да и самому Борису все труднее отговариваться.
Сунул голову в блиндаж.
-- Подъем, капитан! Уже солнце во всю шпарит, скоро немцы утреннюю
побудку начнут, надо искупаться успеть. Вставай, вставай, нечего! Сегодня
будешь весь день с Малой землей знакомиться. Имей в виду, мы пехотными
сортирами пользуемся, отсюда метров триста, азимут шестьдесят, если забыл --
восток-северо-восток.
Вдоль берега до передовой полкилометра. Спрыгнули в ход сообщения.
Молоденький лейтенант, комвзвода, сидевший на шинельной скатке у пулеметного