Страница:
-- Все ты правильно, Борис Александрович, говоришь, но не о том. Чтобы
оценить политика, надо понять его цель. Для Ленина и большевиков
единственная ближайшая цель была власть: захватить власть и удержать ее. Без
власти нечего и мечтать о главном: начать эксперимент по созданию нового
научно обоснованного общественного строя. Ведь стоит начать в России и сразу
-- неостановимая мировая революция. А в семнадцатом году маленькая партия в
150- миллионной России могла прийти к власти только с помощью демагогических
лозунгов. И то ведь сразу не очень получилось, пришлось на первых порах
поиграть в демократию, дать место другим партиям. Но уже через несколько
месяцев остались только левые эсеры. С ними не так просто было разделаться,
уж очень были сильны и популярны. Уничтожение левых эсеров тесно связано с
немцами и с Брестским миром. Тут такой клубок получается, не сразу
распутаешь. Ты прости, что я это тебе говорю, ты и сам все знаешь, я
конспективно, чтобы продемонстрировать ленинскую, ну, ладно, не
гениальность, а, скажем, талантливость. Не так легко было принять решение.
Ведь до самого последнего момента, до своего выступления 15 марта на
Четвертом Всероссийском Съезде Советов, где было объявлено о заключении мира
с немцами и ратифицирован мирный договор, Ленин продолжал неофициально вести
через Рейли переговоры с англичанами и сказал Рейли о принятом решении на
ступеньках Большого театра за несколько минут до своего выступления. В марте
восемнадцатого года Ленин не мог не понимать, что Германия войну проиграет.
Не заключай мира с немцами -- и советское правительство будет признано
Англией и Францией, никакой гражданской войны. Почему же было принято другое
решение? А потому, что перед окончательным поражением немцы могли успеть
сбросить большевиков. Потом будет все в порядке, но уже без большевиков у
власти. А если не успеют, если русская армия с помощью большевиков остановит
немцев, то главной силой в победившей России станет армия, а не большевики.
Итак -- мир с немцами. Старая армия окончательно разрушена, почти все
офицерство и унтер-офицерство против слабого московского правительства,
гражданская война неизбежна. Но главная опасность для Ленина не здесь.
Главная опасность -- левые эсеры. Они популярны, они все еще сильнее
большевиков. Но, слава богу, они против мира с немцами. А на заводах рабочие
миру рады. Так пусть же эсеры сорвут недавно объявленный мир. И через день
после открытия Пятого Всероссийского Съезда Советов, на котором противостоят
друг другу большевики и левые эсеры, первый заместитель Дзержинского левый
эсер Блюмкин с мандатом, подписанным Дзержинским, входит шестого июля в
здание Германского посольства и убивает посла, графа Мирбаха. Объявляется,
что это провокация левых эсеров, их верхушку во главе со Спиридоновой
арестовывают, вооружают рабочие отряды, и через два дня, девятого июля левые
эсеры исключены из правительственной коалиции, левых эсеров нет, вся власть
в руках большевиков. А как ты думаешь, что сделали с Блюмкиным?
-- Расстреляли, наверное.
-- Конечно, расстреляли, но это сделал Иоська в 28 году. А до этого
товарищ Блюмкин с успехом работал в качестве заместителя начальника Чека
(потом ОГПУ) Украины. Вот какие пироги! Нет, все-таки гениальный политик.
-- Очень гладко у тебя получается. Так уж он все рассчитывал заранее?
Но даже если все это так, какая же это гениальность? Какой талант?
Изворотливость, хитрость, отчаянность. Так можно сказать о любом
преступнике. Нет, я верю Пушкину: "Гений и злодейство -- две вещи
несовместные".
-- В политике нет злодейства. История человеческого общества не знает
понятия "хорошо" или "плохо". Сказать, какое историческое событие хорошо, а
какое плохо, невозможно. Никогда нельзя утверждать, что, мол, в противном
случае было бы лучше. История не прогнозируется, это тебе не наука. Я это
ответственно говорю, как директор Института истории и археологии Академии
наук.
-- Не верю. Всякий знает, что такое -- хорошо и что такое -- плохо.
Даже Маяковский знал. Твоя точка зрения очень удобна. Любую мерзость можно
оправдать, особенно собственную. Кстати, давно хотел тебя спросить. Зачем ты
подписал это отвратительное письмо о Сахарове? Ты прекрасно знаешь, что в
нем неправда. Неужели тебе самому не совестно? А за границей? С тобой не
перестают здороваться? И не говори, что нельзя было не подписать. Капица не
подписал. И не только он.
-- Ладно, поговорим об Андрее Дмитриевиче. Я так и думал, что ты
вспомнишь это письмо. Во-первых, я не Капица. Капица -- ученый, за это и
ценится, он к тому же беспартийный, его нельзя из партии исключить. А я не
ученый. Я -- академик, директор и референт ЦК. Мне надо играть по правилам,
а то быстро вышибут.
-- Ну и что, пускай вышибут. Академические пять сотен останутся. Из
Академии не выгоняют, даже Сахарова не выгнали.
-- А мне пять сотен мало. И Вале мало. Да и тебе нужно, чтобы я наверху
оставался. Кто тебе книжки привозить будет? А кто Соне в пятьдесят втором
помог, когда ее мужа по делу врачей посадили? Кто ее на работу устроил?
Кстати, я ей из Швейцарии в Тель-Авив звонил. Просила тебе привет передать.
Там все, кто у Сталина или у Гитлера пострадали, повышенную пенсию получают.
Яша практикует, он ведь хороший врач, вполне конкурентоспособный. Ты
спрашиваешь, здороваются ли со мной за границей. Здороваются. Плевать им на
Сахарова. Я же большей частью с политиками общаюсь. Да ведь и физики
спокойненько к нам приезжают. За дармовые увеселительные прогулки в
Самарканд и банкеты за счет Академии Наук девяносто, как говорят в ЦК,
процентов их ученых купить можно. С президентом и вице-президентами
милуются, а те все письма о Сахарове, о Солженицыне подписывали. Чего ж ты
от меня хочешь?
Он все-таки разозлился. Как выворачивается, сукин сын! Стыдно, потому и
злится.
-- А ты сам, Борька, думаешь, -- намного лучше? Ну хорошо, я с твоей
точки зрения подонок, лживые письма подписываю, на партсобраниях сижу, в
Верховном Совете руку по команде поднимаю. Так ведь за это я --
номенклатура! Я не только сам хорошо живу, я людям помогаю. В институте у
меня порядочные люди могут работать. Комиссаров своих и сексотов я в узде
держу. Могу держать. Почему? Потому, что я -- референт ЦК, академик,
звездочку и депутатский значок ношу, письма о Сахарове подписываю. А ты? Чем
ты гордишься? Тем, что удержался, даже на войне в партию не вступил? А в
профсоюз вступил. Ты член профсоюза и хоть раз в год на собрании сидишь,
голосуешь. Чем это честнее и порядочнее? "Приводной ремень партии!" Я против
Сахарова письма подписываю, а ты -- за него --подписываешь? В августе
шестьдесят восьмого ты вышел на Красную площадь протестовать вместе с
Горбаневской и Литвиновым? Нет, ты сидишь и помалкиваешь. Ты скажешь: писем
не пишу и на площадь не выхожу, потому что бессмысленно. Правильно. А для
меня бессмысленно не подписывать лживые письма о Сахарове.
-- Опять врешь, Сергей. Сам знаешь, что врешь. Я, конечно, не святой и
не герой. Но все же я лучше тебя. Я лгу меньше. И не делай вид, что ты
разницы не понимаешь. Все ты понимаешь! Да, ты помогаешь людям. Это ничего
не меняет. То, что ты, умный и способный человек, чуточку сглаживаешь в
немногих конкретных случаях пороки и преступления этой отвратительной
системы, ни в коей мере не компенсирует вреда, который ты приносишь тем, что
поддерживаешь ее. Вы все -- циничные талантливые слуги ваших (и наших)
хозяев, беспросветно бездарных, маразматических функционеров на верхних
ступеньках иерархии, продлеваете существование нашего прогнившего уродливого
общественного строя. Неужели ты не понимаешь, что через сорок-пятьдесят лет
тебя и твоих хозяев забудут, а Сахарову и Солженицыну будут стоять
памятники, в их честь будут названы города и площади.
-- Это ты правильно говоришь. Памятники стоять будут, города
переименуют. Может только не через сорок лет, а попозже, хотя ручаться
нельзя. Знаешь, как в анекдоте: город Горький переименовали в город Сладкий.
Так ведь в честь кого только площади, улицы, города не называли. В Москве
есть Каляевская улица, в Ленинграде -- улица Желябова. Да мало ли их? А кем
они были? Террористами, ничем не лучше сумасшедших подонков из "Черного
Сентября". Ради непродуманных, туманных, мальчишеских иллюзий они готовы
были убивать и убивали не только лучшего царя в российской истории, но и
совершено незнакомых им случайных людей. Это они остановили первого марта
1881-го года начавшееся за двадцать лет до этого великое движение России от
рабского чиновничьего крепостнического государства к нормальному
цивилизованному обществу европейского типа. Ты прав, будет когда-нибудь
город Сахаров. История глупа. Давай посмотрим с тобой без эмоций, пользуясь
корой, а не подкоркой, кто такой Андрей Дмитриевич, что он хочет, что
предлагает. Ты хоть читал его статьи, письма?
-- Все, что в самиздате было, читал. И по радио слушал. Все, что он
говорит, правда. Не станешь же ты отрицать, что правда.
-- Конечно, правда. Как в известной хохме: "Лучше быть богатым и
здоровым, чем бедным, но больным". Ты же умный мужик, Борька. Неужели ты не
видишь, что твой Сахаров полностью советский человек, демагог, и что все его
писания -- пустая болтовня, ничуть не лучше речей наших маразматиков из
политбюро. Нет, я его с теми не сравниваю, он верит в то, что говорит
правильные и важные вещи, он бескорыстен, он безрассудно смел, ему памятник
поставят, а тех подонков забудут. Он, к тому же, говорят, хороший физик. Но
все, что он пишет о политике, о так называемых "правах человека" (тебе этот
штамп не надоел? Чем он лучше официальных лозунгов и движения "борцов за
мир"?) все -- демагогия и пустозвонство. Прежде всего, кому он это пишет?
Сначала писал правительству, вождям. Ты меня прости, но интеллигентного
человека на шестом десятке лет советской власти, серьезно обращающегося с
увещеваниями к людям, забравшимся на верхушку нашей иерархии благодаря тому,
что они достаточно успешно владеют методами и психологией пауков в банке, я
иначе, как наивным идиотом, назвать не могу. Теперь, что он пишет? Что лучше
договариваться о контролируемом разоружении, чем тратить миллиарды на
неконтролируемое вооружение? Что лучше позволить людям проявлять инициативу,
так как свободные люди лучше работают? Что лучше не сажать "инакомыслящих" и
диссидентов, так как это противоречит нашей конституции? Что лучше
демократия, чем тоталитарный общественный строй? Да, конечно, лучше. Только
как это сделать? Как это сделать в стране, где уже существует сложная
иерархия рабов, где все рабы сверху донизу? Где существует партия,
насчитывающая восемнадцать миллионов членов? Где десять процентов взрослого
населения -- сотрудники КГБ или МВД, а двадцать -- алкоголики? Где самая
большая армия в мире, а из половины взрослого населения любой мужчина может
быть в любой момент в эту армию призван. И, самое главное, где подавляющее
большинство людей, что бы они ни говорили, как бы ни ругали беспорядки,
коррупцию, дороговизну, нехватки, на самом деле поддерживают эту систему и
не хотят прелагаемых Сахаровым изменений. Кем бы Андрей Дмитриевич себя ни
считал, то, чем он занимается, есть политическая деятельность. Он --
политик. А политик не имеет права просто говорить: "Вот это, это и это --
очень плохо, а вот так, так и так -- было бы хорошо". Нужно знать, что надо
делать сейчас, сию минуту, чтобы прийти к этому "хорошему". И бессмысленно
восклицать: "Ах, коллективизация была ошибкой! Ах, нужны свободные выборы
вместо нашей комедии! Ах, нужны суды, независимые от государства и партии!
Ах, мы тогда-то, тогда-то и тогда-то наделали глупостей!" Плевать на то, что
было раньше. Важно то, что есть сейчас. Прошлого не исправишь. Политик
каждый день должен исходить из сегодняшней ситуации. Очень просто сказать:
"В США три миллиона фермеров кормят всю страну и четверть остального мира, а
у нас... Ясно, что у нас. Надо перейти на американский путь развития
сельского хозяйства". А как перейти? Куда деть миллионы людей, руководящих
сегодняшним сельским хозяйством? Что будут делать райкомы, обкомы и другие
комы? Откуда взять миллионы хозяев? Да и можно ли "пустить сельское
хозяйство по другому пути", не затронув всей хозяйственной и политической
структуры огромного государства? Это все равно, что ради эксперимента для
половины автомобилей в Москве ввести левостороннее движение. За шестьдесят с
лишним лет у нас действительно создан новый, никогда ранее не существовавший
общественный строй. Я не знаю, как его назвать, может быть --
рабовладельческий строй без свободных людей: все рабы, но на разных
ступеньках лестницы. И очень многих этот строй устраивает. Есть очень
удобные ступеньки. Конечно, это сейчас устраивает, все воспитаны, обработаны
и обтесаны. Как в "Брейв нью уорлд", помнишь? Ревматическая, закостенелая,
инерционная структура. Но -- существует, держится, работает. Попробуй
вытащить не ту шестеренку, и все рассыпется. Вся лестница сломается. И
нескрепленные партией, армией, КГБ рабы такую кутерьму устроят, что тот же
Сахаров о Иоське с тоской вспоминать будет. Ух, давно я таких речей не
закатывал. Куда там в ЮНЕСКО! Давай лучше выпьем. Выпьем хоть за Андрея
Дмитриевича. Все-таки хороший человек, хотя и глупостями занимается.
-- Ладно, выпьем. За Андрея Дмитриевича Сахарова. Говорить ты, конечно,
здорово научился. Но врешь, все равно врешь. Что ж, по- твоему все
беспросветно, никаких надежд, так до скончания века по Орвелу и Хаксли жить
будем? А Германия? Куда уж тоталитарнее быть, а смотри -- десяток лет, и ФРГ
вполне нормальное государство.
-- Нашел с кем сравнивать! Гитлер был двенадцать лет, он только начал
людей переделывать (ведь переделать надо не сотню тысяч эсэсовцев, а многие
миллионы основного населения), как войну проиграл. А наши -- уже седьмой
десяток. Немцам повезло. Наверное, в последний раз в истории человечества
фашистскую систему в мировой державе смогли уничтожить благодаря войне.
Теперь с атомными и водородными не очень повоюешь! Уничтожить, конечно,
можно, но не с кем и некому будет нормальное общество устраивать. А что
касается беспросветности -- нет, не беспросветно. Только изменения могут
быть медленные и только сверху. Да они уже идут постепенно. С флюктуациями,
то вперед, то назад, но, в среднем, система с годами становится мягче,
податливее. Стареет. И очень постепенно на нижние (пока) ступеньки
номенклатуры пробираются более разумные, профессионально образованные люди,
думающие не только об удобном кресле для своей задницы. Отпускать за
границу, на время или совсем, стали. Мало, с преодолением страшных
бюрократических барьеров, но стали. И сажать невинных людей перестали.
-- Как это перестали? Сколько невинных людей в лагерях и психушках! Ты
что, совсем на своих зияющих высотах на грешную землю не смотришь?
-- Боречка, какие же они невинные? Это при Иоське невинных сажали. И то
не бессмысленно. Новый строй создавали. Человек, каждый человек, должен был
рабом стать. Не внешне только, а внутренне. Каждый человек должен был
узнать, что он -- никто, а Государство -- все, что он маленький винтик, что
все решают наверху, что с ним все можно сделать. Хаотические (на вашем
ученом языке -- стохастические) репрессии -- лучший и самый быстрый способ
создания такого общества. А теперь невинных не сажают. В рабовладельческом
обществе преступник каждый, кто демонстративно ведет себя, как свободный
человек. Они говорят вслух, (а не как мы с тобой, вдвоем, за закрытыми
дверьми) и пишут то, что думают. Они дают интервью, не спрашивая разрешения.
Если Сахаров, Буковский, Щеранский не преступники, то жизнь миллионов людей
теряет смысл. Конечно, теперь сажают только виновных. Скажи спасибо, что
сажают так мало и наказывают так мягко. Что значат тысячи в эпоху развитого
социализма по сравнению с миллионами в эпоху недоразвитого? Это я тебе
объяснил, почему они преступники с точки зрения системы. Но то, что они
делают, вредно и с твоей точки зрения. Они мешают тому медленному
постепенному движению в сторону более разумного, более мягкого, если хочешь,
более свободного и нормального общества, которое началось в марте пятьдесят
третьего, когда пауки на самом верху увидели, что, если продолжать
по-старому, то они сожрут друга друга без остатка. Это движение может быть
эффективным только за счет давления сверху, пусть не с самого верха, но
обязательно сверху. А они мешают. Так же, как мешали народовольцы после
отмены крепостного права.
Как говорит! Нет, недаром такую карьеру сделал. Неужели все эти
хитроумные рассуждения ему только для самооправдания нужны?
-- Слушай, Сережка, скажи мне, только честно скажи, не "с точки зрения
системы", не "с моей точки зрения", а честно. Ты действительно веришь в то,
что говоришь? Веришь в то, что честные, смелые и свободные люди приносят
вред, а умные карьеристы, устроившиеся на не низких ступеньках иерархической
лестницы, помогают постепенному исправлению нашей уродливой системы? Веришь
в то, что деятельность Сахарова и ему подобных (хотя, видит бог, мало ему
подобных) только мешает? Ведь хорошо уже то, что они стольким людям глаза
открывают. Разве "Архипелаг Гулаг" не замедлил (хотя бы только замедлил)
рост "соцлагеря" в мире?
-- На последний вопрос отвечу: глаза открывают только тем, у кого они
уже открыты; рост соцлагеря "Архипелаг Гулаг" не замедлил, его водородные
бомбы и крылатые ракеты замедлили. А что касается того, во что Сергей
Лютиков верит, то разреши сначала еще выпить. Ты ведь хочешь, чтобы честно,
а разве трезвым можно честно? Я выпью и помолчу немного, пока не
подействует. А тебе пить не надо. Ты мне лучше стихи почитай. Что-нибудь из
военных. Теперь ведь тебе читать эти стихи некому, а читать, небось,
хочется?
Сергей налил почти полный стакан коньяка, не спеша выпил. Встал,
походил немного, сел в кресло, ноги вытянул.
-- Почитай, Борька, я потом тебе честно скажу.
-- Ты прости, Сережа, не хочется мне читать. Я теперь только себе
самому и не вслух иногда читаю. Помолчим лучше.
Помолчали.
-- Жаль, что не хочешь. Ты ведь знаешь, Борька, я в стихах мало что
понимаю. Читаю иногда модные, чтобы в курсе быть. Мне с Валей разные дома
посещать приходится. И дамы везде разные, и литература у всех разная. В
дипломатических и внешнеторговских домах надо тамиздатовских знать, или хоть
не знать, а иметь представление, -- Бродского, Горбаневскую. В цековских --
Рождественского, Солоухина. Академические дамы сейчас Вознесенским и
Ахмадулиной увлекаются. Раньше -- Евтушенко, но он, говорят, совсем плохо
писать стал. Я слыхал, что в диссидентских домах другие в моде, --
Тарковский, например, но я там не бываю. И те стихи мне в одно ухо входят,
из другого выходят. Может, просто стар и туп. А твои действуют. Это что,
потому что твои, или потому, что ты действительно настоящий поэт? Ты
настоящий поэт, Великан?
-- Нет, не настоящий. Настоящие -- это Пушкин, Тютчев, Блок. Пастернак.
И Твардовский и еще несколько, которых ты не знаешь. А я не настоящий поэт и
ученый не настоящий. А тебе нравятся, потому что, во- первых, они мои,
во-вторых, я искренен, и ты это знаешь, и в-третьих, я хорошо их читаю. А на
самом деле стихи неважные: форма архаична, рифмы стандартные, все, что
говорю, можно было бы сказать и прозой.
-- Скажи, пожалуйста, какой скромный! Я, мол, не настоящий по сравнению
с Пушкиным.
-- А с кем сравнивать, с Демьяном Бедным? Ладно, хватит об этом. Ты мне
не ответил.
-- Это насчет веры? Ни во что я не верю, Борька. Я, понимаешь, атеист.
Настоящих атеистов в мире мало. А у нас почти и нет совсем. Все себе
какой-нибудь суррогат выдумывают, сознательно или бессознательно. Сверху
подсовываемый суррогат мало от чего спасает, но многие цепляются. Или просто
не думают. Каждый, конечно, хоть раз подумал, но стало так страшно, что
запрятал в подкорку. Лучше Федора Михайловича не скажешь: "Если Бога нет, то
какой же я капитан?" Помнишь? Или там "штабс-капитан"? Это значит, если Бога
нет, то все бессмысленно. Нет ни правды, ни лжи, ни хорошего, ни плохого.
Смысла нет ни в жизни, ни в смерти. Я сказал, я ни во что не верю. Соврал. Я
в себя верю. А я -- это и мысли мои, то, что мне интересно, меня занимает,
мне приятно. Пока живу, хочу, чтобы мне было хорошо, то есть, чтобы не было
плохо. Ведь хорошо -- это и значит не плохо. А то, что я стараюсь другим
плохо не делать, так это тоже для себя, чтобы не мучиться. Совесть есть. Так
устроен. Физиология. Тебе лучше знать. А насчет Сахарова, -- верю, что он
мне и себе, то есть тому делу, ради которого старается, вред приносит. А
карьеристы, как ты говоришь, вроде меня -- пользу. Хотя опять-таки смысла
нет ни в чем. Вот тебе и все кредо Сергея Лютикова, академика, депутата и
т.д. и т.п. Я, Борис Александрович, сейчас позвоню от тебя. За мной Володя
приедет, я предупредил. А то уже первый час.
-- А что, академическая автобаза пьяных академиков по ночам домой
возить тоже обязана?
-- Володя из дома приедет на своей. Ты за него не волнуйся, в убытке не
будет. Давай лучше коньяк допьем. То есть я допью, а ты так, на донышке.
Уехал. Выговорился. Так всегда. И каждый раз оправдывается.
О разговоре сегодняшнем думать не хотелось. Что об этом думать? Все
давно передумано. Борис Александрович не спеша убрал в комнате и на кухне,
вымыл посуду. Он последнее время заметил: становится педантом. Все должно
лежать на своем месте.
Завтра лекции нет, в институт можно не ходить. В сережином свертке пять
упаковок нитросорбида американского, французский аспирин (от нашего изжога),
журналы, Форсайт, Солженицын. Перелистал Тайм. Читать не хотелось. Лег, не
раздеваясь. Сегодня хорошо, устал, выпил, даже курил, а не схватило. Завтра,
наверное, скажется.
Долго лежал, вспоминал, стихи про себя читал.
2.
Июнь сорокового. Осталось совсем немного до каникул. В последнем ряду
Большой Зоологичекой тепло, и голос лектора, пересказывающего четвертую
главу "Краткого курса", почти не мешает думать. Лекции по марксизму Борис не
слушает. За сутки перед экзаменом вызубрит эту несложную формалистику с тем,
чтобы на другой день начисто освободить от нее голову. Собственно говоря,
надо бы послушать и кое-что записать. Этот пустозвон любит, чтобы отвечали
его словами по конспектам. В крайнем случае можно будет взять конспект у
Иры. Борису надо получить пятерку. Он твердо решил: весеннюю сессию всю
сдаст на пятерки. Тогда они не смогут не дать ему сталинскую стипендию. А
это значит -- меньше унизительных пятирублевых уроков, больше времени на
настоящую работу и на Иру.
Борис посмотрел вниз. Как всегда, сидит в первом ряду, прилежно
конспектирует. Аккуратный узел косы, строгий пробор, простенькое серое
платье. Такая примерная тихая студентка-общественница. Староста курса.
Безжалостно записывает и передает в учебную часть фамилии прогульщиков. Их
приему не повезло, как раз с этого года посещение лекций стало в МГУ
обязательным. Даже Бориса два раза записывала. Правда, это не имело никаких
последствий. Замдекана еще не придумал, как наказывать за прогулы.
В конце первого семестра на микробиологическом практикуме она подошла к
Борису.
-- Слушай, Великанов, у меня что-то не в порядке с микроскопом. Не
посмотришь?
И улыбнулась ему. Борис вдруг увидел: не только губы, но и глаза
улыбаются. Идеально белый халат явно не из практикумовской кладовки, сшит по
фигуре и фигуру эту неназойливо подчеркивает.
-- Сейчас подойду, только препарат дорисую.
Микроскоп был в порядке, просто слегка вывернут объектив. Ира потом
сказала, что объектив вывернула нарочно. Обидно было, что Борис не обращал
на нее внимания.
Ребят на курсе и с самого начала было немного. Половину призвали во
время тимошенковского набора. Осталось человек пятнадцать, кто по здоровью,
кто по "анкетной инвалидности". Бориса тоже вызвали в военкомат. Однако
мандатная комиссия Бориса не пропустила. В графе "Есть ли репрессированные
родственники?" он написал: "Отец арестован в 1937 г., осужден на 10 лет по
58 ст."
-- "Гениальный вклад товарища Сталина в марксистско- ленинское
учение..."
Борис снова перестал слушать. Сегодня вечеринка у Люськи Зыбиной. Он
опоздает. В комаудитории вечером лекция Морозова о Шекспире по абонементу
"Классики мировой литературы". У Бориса несколько абонементов. Пожалуй,
самый интересный -- "Античная философия". Дынник читает слегка по- дамски, с
неглубокими эмоциями, но много фактического материала. Он твердо решил
изучать философию. До сих пор только в девятом классе читал в Тургеневке
Ницше по-немецки: "Also sprach Zaratustra" и "Menschliche und
Ubermenschliche".
Но ведь это скорее беллетристика, чем философия. Пробовал читать
Спинозу, не осилил. Надо с самого начала, с греков. А "Мировая литература"
пока довольно скучно. Аникст прочел две лекции о Гете и о Гейне. Борис любит
Гейне, и стихи, и прозу. А у Аникста сплошная социология. Говорят, Морозов
-- это настоящее. Тем более, что Шекспира Борис не понимает: пустословие,
напыщенность. Наверное, Толстой прав. Может быть плохие переводы. Надо бы
как следует заняться английским.
Вокруг зашумели. Борис поднял голову. Лекция кончилась. Он быстро
сбежал вниз, догнал Иру.
-- Я к Зыбиной сегодня попозже приду. Не уходи без меня.
оценить политика, надо понять его цель. Для Ленина и большевиков
единственная ближайшая цель была власть: захватить власть и удержать ее. Без
власти нечего и мечтать о главном: начать эксперимент по созданию нового
научно обоснованного общественного строя. Ведь стоит начать в России и сразу
-- неостановимая мировая революция. А в семнадцатом году маленькая партия в
150- миллионной России могла прийти к власти только с помощью демагогических
лозунгов. И то ведь сразу не очень получилось, пришлось на первых порах
поиграть в демократию, дать место другим партиям. Но уже через несколько
месяцев остались только левые эсеры. С ними не так просто было разделаться,
уж очень были сильны и популярны. Уничтожение левых эсеров тесно связано с
немцами и с Брестским миром. Тут такой клубок получается, не сразу
распутаешь. Ты прости, что я это тебе говорю, ты и сам все знаешь, я
конспективно, чтобы продемонстрировать ленинскую, ну, ладно, не
гениальность, а, скажем, талантливость. Не так легко было принять решение.
Ведь до самого последнего момента, до своего выступления 15 марта на
Четвертом Всероссийском Съезде Советов, где было объявлено о заключении мира
с немцами и ратифицирован мирный договор, Ленин продолжал неофициально вести
через Рейли переговоры с англичанами и сказал Рейли о принятом решении на
ступеньках Большого театра за несколько минут до своего выступления. В марте
восемнадцатого года Ленин не мог не понимать, что Германия войну проиграет.
Не заключай мира с немцами -- и советское правительство будет признано
Англией и Францией, никакой гражданской войны. Почему же было принято другое
решение? А потому, что перед окончательным поражением немцы могли успеть
сбросить большевиков. Потом будет все в порядке, но уже без большевиков у
власти. А если не успеют, если русская армия с помощью большевиков остановит
немцев, то главной силой в победившей России станет армия, а не большевики.
Итак -- мир с немцами. Старая армия окончательно разрушена, почти все
офицерство и унтер-офицерство против слабого московского правительства,
гражданская война неизбежна. Но главная опасность для Ленина не здесь.
Главная опасность -- левые эсеры. Они популярны, они все еще сильнее
большевиков. Но, слава богу, они против мира с немцами. А на заводах рабочие
миру рады. Так пусть же эсеры сорвут недавно объявленный мир. И через день
после открытия Пятого Всероссийского Съезда Советов, на котором противостоят
друг другу большевики и левые эсеры, первый заместитель Дзержинского левый
эсер Блюмкин с мандатом, подписанным Дзержинским, входит шестого июля в
здание Германского посольства и убивает посла, графа Мирбаха. Объявляется,
что это провокация левых эсеров, их верхушку во главе со Спиридоновой
арестовывают, вооружают рабочие отряды, и через два дня, девятого июля левые
эсеры исключены из правительственной коалиции, левых эсеров нет, вся власть
в руках большевиков. А как ты думаешь, что сделали с Блюмкиным?
-- Расстреляли, наверное.
-- Конечно, расстреляли, но это сделал Иоська в 28 году. А до этого
товарищ Блюмкин с успехом работал в качестве заместителя начальника Чека
(потом ОГПУ) Украины. Вот какие пироги! Нет, все-таки гениальный политик.
-- Очень гладко у тебя получается. Так уж он все рассчитывал заранее?
Но даже если все это так, какая же это гениальность? Какой талант?
Изворотливость, хитрость, отчаянность. Так можно сказать о любом
преступнике. Нет, я верю Пушкину: "Гений и злодейство -- две вещи
несовместные".
-- В политике нет злодейства. История человеческого общества не знает
понятия "хорошо" или "плохо". Сказать, какое историческое событие хорошо, а
какое плохо, невозможно. Никогда нельзя утверждать, что, мол, в противном
случае было бы лучше. История не прогнозируется, это тебе не наука. Я это
ответственно говорю, как директор Института истории и археологии Академии
наук.
-- Не верю. Всякий знает, что такое -- хорошо и что такое -- плохо.
Даже Маяковский знал. Твоя точка зрения очень удобна. Любую мерзость можно
оправдать, особенно собственную. Кстати, давно хотел тебя спросить. Зачем ты
подписал это отвратительное письмо о Сахарове? Ты прекрасно знаешь, что в
нем неправда. Неужели тебе самому не совестно? А за границей? С тобой не
перестают здороваться? И не говори, что нельзя было не подписать. Капица не
подписал. И не только он.
-- Ладно, поговорим об Андрее Дмитриевиче. Я так и думал, что ты
вспомнишь это письмо. Во-первых, я не Капица. Капица -- ученый, за это и
ценится, он к тому же беспартийный, его нельзя из партии исключить. А я не
ученый. Я -- академик, директор и референт ЦК. Мне надо играть по правилам,
а то быстро вышибут.
-- Ну и что, пускай вышибут. Академические пять сотен останутся. Из
Академии не выгоняют, даже Сахарова не выгнали.
-- А мне пять сотен мало. И Вале мало. Да и тебе нужно, чтобы я наверху
оставался. Кто тебе книжки привозить будет? А кто Соне в пятьдесят втором
помог, когда ее мужа по делу врачей посадили? Кто ее на работу устроил?
Кстати, я ей из Швейцарии в Тель-Авив звонил. Просила тебе привет передать.
Там все, кто у Сталина или у Гитлера пострадали, повышенную пенсию получают.
Яша практикует, он ведь хороший врач, вполне конкурентоспособный. Ты
спрашиваешь, здороваются ли со мной за границей. Здороваются. Плевать им на
Сахарова. Я же большей частью с политиками общаюсь. Да ведь и физики
спокойненько к нам приезжают. За дармовые увеселительные прогулки в
Самарканд и банкеты за счет Академии Наук девяносто, как говорят в ЦК,
процентов их ученых купить можно. С президентом и вице-президентами
милуются, а те все письма о Сахарове, о Солженицыне подписывали. Чего ж ты
от меня хочешь?
Он все-таки разозлился. Как выворачивается, сукин сын! Стыдно, потому и
злится.
-- А ты сам, Борька, думаешь, -- намного лучше? Ну хорошо, я с твоей
точки зрения подонок, лживые письма подписываю, на партсобраниях сижу, в
Верховном Совете руку по команде поднимаю. Так ведь за это я --
номенклатура! Я не только сам хорошо живу, я людям помогаю. В институте у
меня порядочные люди могут работать. Комиссаров своих и сексотов я в узде
держу. Могу держать. Почему? Потому, что я -- референт ЦК, академик,
звездочку и депутатский значок ношу, письма о Сахарове подписываю. А ты? Чем
ты гордишься? Тем, что удержался, даже на войне в партию не вступил? А в
профсоюз вступил. Ты член профсоюза и хоть раз в год на собрании сидишь,
голосуешь. Чем это честнее и порядочнее? "Приводной ремень партии!" Я против
Сахарова письма подписываю, а ты -- за него --подписываешь? В августе
шестьдесят восьмого ты вышел на Красную площадь протестовать вместе с
Горбаневской и Литвиновым? Нет, ты сидишь и помалкиваешь. Ты скажешь: писем
не пишу и на площадь не выхожу, потому что бессмысленно. Правильно. А для
меня бессмысленно не подписывать лживые письма о Сахарове.
-- Опять врешь, Сергей. Сам знаешь, что врешь. Я, конечно, не святой и
не герой. Но все же я лучше тебя. Я лгу меньше. И не делай вид, что ты
разницы не понимаешь. Все ты понимаешь! Да, ты помогаешь людям. Это ничего
не меняет. То, что ты, умный и способный человек, чуточку сглаживаешь в
немногих конкретных случаях пороки и преступления этой отвратительной
системы, ни в коей мере не компенсирует вреда, который ты приносишь тем, что
поддерживаешь ее. Вы все -- циничные талантливые слуги ваших (и наших)
хозяев, беспросветно бездарных, маразматических функционеров на верхних
ступеньках иерархии, продлеваете существование нашего прогнившего уродливого
общественного строя. Неужели ты не понимаешь, что через сорок-пятьдесят лет
тебя и твоих хозяев забудут, а Сахарову и Солженицыну будут стоять
памятники, в их честь будут названы города и площади.
-- Это ты правильно говоришь. Памятники стоять будут, города
переименуют. Может только не через сорок лет, а попозже, хотя ручаться
нельзя. Знаешь, как в анекдоте: город Горький переименовали в город Сладкий.
Так ведь в честь кого только площади, улицы, города не называли. В Москве
есть Каляевская улица, в Ленинграде -- улица Желябова. Да мало ли их? А кем
они были? Террористами, ничем не лучше сумасшедших подонков из "Черного
Сентября". Ради непродуманных, туманных, мальчишеских иллюзий они готовы
были убивать и убивали не только лучшего царя в российской истории, но и
совершено незнакомых им случайных людей. Это они остановили первого марта
1881-го года начавшееся за двадцать лет до этого великое движение России от
рабского чиновничьего крепостнического государства к нормальному
цивилизованному обществу европейского типа. Ты прав, будет когда-нибудь
город Сахаров. История глупа. Давай посмотрим с тобой без эмоций, пользуясь
корой, а не подкоркой, кто такой Андрей Дмитриевич, что он хочет, что
предлагает. Ты хоть читал его статьи, письма?
-- Все, что в самиздате было, читал. И по радио слушал. Все, что он
говорит, правда. Не станешь же ты отрицать, что правда.
-- Конечно, правда. Как в известной хохме: "Лучше быть богатым и
здоровым, чем бедным, но больным". Ты же умный мужик, Борька. Неужели ты не
видишь, что твой Сахаров полностью советский человек, демагог, и что все его
писания -- пустая болтовня, ничуть не лучше речей наших маразматиков из
политбюро. Нет, я его с теми не сравниваю, он верит в то, что говорит
правильные и важные вещи, он бескорыстен, он безрассудно смел, ему памятник
поставят, а тех подонков забудут. Он, к тому же, говорят, хороший физик. Но
все, что он пишет о политике, о так называемых "правах человека" (тебе этот
штамп не надоел? Чем он лучше официальных лозунгов и движения "борцов за
мир"?) все -- демагогия и пустозвонство. Прежде всего, кому он это пишет?
Сначала писал правительству, вождям. Ты меня прости, но интеллигентного
человека на шестом десятке лет советской власти, серьезно обращающегося с
увещеваниями к людям, забравшимся на верхушку нашей иерархии благодаря тому,
что они достаточно успешно владеют методами и психологией пауков в банке, я
иначе, как наивным идиотом, назвать не могу. Теперь, что он пишет? Что лучше
договариваться о контролируемом разоружении, чем тратить миллиарды на
неконтролируемое вооружение? Что лучше позволить людям проявлять инициативу,
так как свободные люди лучше работают? Что лучше не сажать "инакомыслящих" и
диссидентов, так как это противоречит нашей конституции? Что лучше
демократия, чем тоталитарный общественный строй? Да, конечно, лучше. Только
как это сделать? Как это сделать в стране, где уже существует сложная
иерархия рабов, где все рабы сверху донизу? Где существует партия,
насчитывающая восемнадцать миллионов членов? Где десять процентов взрослого
населения -- сотрудники КГБ или МВД, а двадцать -- алкоголики? Где самая
большая армия в мире, а из половины взрослого населения любой мужчина может
быть в любой момент в эту армию призван. И, самое главное, где подавляющее
большинство людей, что бы они ни говорили, как бы ни ругали беспорядки,
коррупцию, дороговизну, нехватки, на самом деле поддерживают эту систему и
не хотят прелагаемых Сахаровым изменений. Кем бы Андрей Дмитриевич себя ни
считал, то, чем он занимается, есть политическая деятельность. Он --
политик. А политик не имеет права просто говорить: "Вот это, это и это --
очень плохо, а вот так, так и так -- было бы хорошо". Нужно знать, что надо
делать сейчас, сию минуту, чтобы прийти к этому "хорошему". И бессмысленно
восклицать: "Ах, коллективизация была ошибкой! Ах, нужны свободные выборы
вместо нашей комедии! Ах, нужны суды, независимые от государства и партии!
Ах, мы тогда-то, тогда-то и тогда-то наделали глупостей!" Плевать на то, что
было раньше. Важно то, что есть сейчас. Прошлого не исправишь. Политик
каждый день должен исходить из сегодняшней ситуации. Очень просто сказать:
"В США три миллиона фермеров кормят всю страну и четверть остального мира, а
у нас... Ясно, что у нас. Надо перейти на американский путь развития
сельского хозяйства". А как перейти? Куда деть миллионы людей, руководящих
сегодняшним сельским хозяйством? Что будут делать райкомы, обкомы и другие
комы? Откуда взять миллионы хозяев? Да и можно ли "пустить сельское
хозяйство по другому пути", не затронув всей хозяйственной и политической
структуры огромного государства? Это все равно, что ради эксперимента для
половины автомобилей в Москве ввести левостороннее движение. За шестьдесят с
лишним лет у нас действительно создан новый, никогда ранее не существовавший
общественный строй. Я не знаю, как его назвать, может быть --
рабовладельческий строй без свободных людей: все рабы, но на разных
ступеньках лестницы. И очень многих этот строй устраивает. Есть очень
удобные ступеньки. Конечно, это сейчас устраивает, все воспитаны, обработаны
и обтесаны. Как в "Брейв нью уорлд", помнишь? Ревматическая, закостенелая,
инерционная структура. Но -- существует, держится, работает. Попробуй
вытащить не ту шестеренку, и все рассыпется. Вся лестница сломается. И
нескрепленные партией, армией, КГБ рабы такую кутерьму устроят, что тот же
Сахаров о Иоське с тоской вспоминать будет. Ух, давно я таких речей не
закатывал. Куда там в ЮНЕСКО! Давай лучше выпьем. Выпьем хоть за Андрея
Дмитриевича. Все-таки хороший человек, хотя и глупостями занимается.
-- Ладно, выпьем. За Андрея Дмитриевича Сахарова. Говорить ты, конечно,
здорово научился. Но врешь, все равно врешь. Что ж, по- твоему все
беспросветно, никаких надежд, так до скончания века по Орвелу и Хаксли жить
будем? А Германия? Куда уж тоталитарнее быть, а смотри -- десяток лет, и ФРГ
вполне нормальное государство.
-- Нашел с кем сравнивать! Гитлер был двенадцать лет, он только начал
людей переделывать (ведь переделать надо не сотню тысяч эсэсовцев, а многие
миллионы основного населения), как войну проиграл. А наши -- уже седьмой
десяток. Немцам повезло. Наверное, в последний раз в истории человечества
фашистскую систему в мировой державе смогли уничтожить благодаря войне.
Теперь с атомными и водородными не очень повоюешь! Уничтожить, конечно,
можно, но не с кем и некому будет нормальное общество устраивать. А что
касается беспросветности -- нет, не беспросветно. Только изменения могут
быть медленные и только сверху. Да они уже идут постепенно. С флюктуациями,
то вперед, то назад, но, в среднем, система с годами становится мягче,
податливее. Стареет. И очень постепенно на нижние (пока) ступеньки
номенклатуры пробираются более разумные, профессионально образованные люди,
думающие не только об удобном кресле для своей задницы. Отпускать за
границу, на время или совсем, стали. Мало, с преодолением страшных
бюрократических барьеров, но стали. И сажать невинных людей перестали.
-- Как это перестали? Сколько невинных людей в лагерях и психушках! Ты
что, совсем на своих зияющих высотах на грешную землю не смотришь?
-- Боречка, какие же они невинные? Это при Иоське невинных сажали. И то
не бессмысленно. Новый строй создавали. Человек, каждый человек, должен был
рабом стать. Не внешне только, а внутренне. Каждый человек должен был
узнать, что он -- никто, а Государство -- все, что он маленький винтик, что
все решают наверху, что с ним все можно сделать. Хаотические (на вашем
ученом языке -- стохастические) репрессии -- лучший и самый быстрый способ
создания такого общества. А теперь невинных не сажают. В рабовладельческом
обществе преступник каждый, кто демонстративно ведет себя, как свободный
человек. Они говорят вслух, (а не как мы с тобой, вдвоем, за закрытыми
дверьми) и пишут то, что думают. Они дают интервью, не спрашивая разрешения.
Если Сахаров, Буковский, Щеранский не преступники, то жизнь миллионов людей
теряет смысл. Конечно, теперь сажают только виновных. Скажи спасибо, что
сажают так мало и наказывают так мягко. Что значат тысячи в эпоху развитого
социализма по сравнению с миллионами в эпоху недоразвитого? Это я тебе
объяснил, почему они преступники с точки зрения системы. Но то, что они
делают, вредно и с твоей точки зрения. Они мешают тому медленному
постепенному движению в сторону более разумного, более мягкого, если хочешь,
более свободного и нормального общества, которое началось в марте пятьдесят
третьего, когда пауки на самом верху увидели, что, если продолжать
по-старому, то они сожрут друга друга без остатка. Это движение может быть
эффективным только за счет давления сверху, пусть не с самого верха, но
обязательно сверху. А они мешают. Так же, как мешали народовольцы после
отмены крепостного права.
Как говорит! Нет, недаром такую карьеру сделал. Неужели все эти
хитроумные рассуждения ему только для самооправдания нужны?
-- Слушай, Сережка, скажи мне, только честно скажи, не "с точки зрения
системы", не "с моей точки зрения", а честно. Ты действительно веришь в то,
что говоришь? Веришь в то, что честные, смелые и свободные люди приносят
вред, а умные карьеристы, устроившиеся на не низких ступеньках иерархической
лестницы, помогают постепенному исправлению нашей уродливой системы? Веришь
в то, что деятельность Сахарова и ему подобных (хотя, видит бог, мало ему
подобных) только мешает? Ведь хорошо уже то, что они стольким людям глаза
открывают. Разве "Архипелаг Гулаг" не замедлил (хотя бы только замедлил)
рост "соцлагеря" в мире?
-- На последний вопрос отвечу: глаза открывают только тем, у кого они
уже открыты; рост соцлагеря "Архипелаг Гулаг" не замедлил, его водородные
бомбы и крылатые ракеты замедлили. А что касается того, во что Сергей
Лютиков верит, то разреши сначала еще выпить. Ты ведь хочешь, чтобы честно,
а разве трезвым можно честно? Я выпью и помолчу немного, пока не
подействует. А тебе пить не надо. Ты мне лучше стихи почитай. Что-нибудь из
военных. Теперь ведь тебе читать эти стихи некому, а читать, небось,
хочется?
Сергей налил почти полный стакан коньяка, не спеша выпил. Встал,
походил немного, сел в кресло, ноги вытянул.
-- Почитай, Борька, я потом тебе честно скажу.
-- Ты прости, Сережа, не хочется мне читать. Я теперь только себе
самому и не вслух иногда читаю. Помолчим лучше.
Помолчали.
-- Жаль, что не хочешь. Ты ведь знаешь, Борька, я в стихах мало что
понимаю. Читаю иногда модные, чтобы в курсе быть. Мне с Валей разные дома
посещать приходится. И дамы везде разные, и литература у всех разная. В
дипломатических и внешнеторговских домах надо тамиздатовских знать, или хоть
не знать, а иметь представление, -- Бродского, Горбаневскую. В цековских --
Рождественского, Солоухина. Академические дамы сейчас Вознесенским и
Ахмадулиной увлекаются. Раньше -- Евтушенко, но он, говорят, совсем плохо
писать стал. Я слыхал, что в диссидентских домах другие в моде, --
Тарковский, например, но я там не бываю. И те стихи мне в одно ухо входят,
из другого выходят. Может, просто стар и туп. А твои действуют. Это что,
потому что твои, или потому, что ты действительно настоящий поэт? Ты
настоящий поэт, Великан?
-- Нет, не настоящий. Настоящие -- это Пушкин, Тютчев, Блок. Пастернак.
И Твардовский и еще несколько, которых ты не знаешь. А я не настоящий поэт и
ученый не настоящий. А тебе нравятся, потому что, во- первых, они мои,
во-вторых, я искренен, и ты это знаешь, и в-третьих, я хорошо их читаю. А на
самом деле стихи неважные: форма архаична, рифмы стандартные, все, что
говорю, можно было бы сказать и прозой.
-- Скажи, пожалуйста, какой скромный! Я, мол, не настоящий по сравнению
с Пушкиным.
-- А с кем сравнивать, с Демьяном Бедным? Ладно, хватит об этом. Ты мне
не ответил.
-- Это насчет веры? Ни во что я не верю, Борька. Я, понимаешь, атеист.
Настоящих атеистов в мире мало. А у нас почти и нет совсем. Все себе
какой-нибудь суррогат выдумывают, сознательно или бессознательно. Сверху
подсовываемый суррогат мало от чего спасает, но многие цепляются. Или просто
не думают. Каждый, конечно, хоть раз подумал, но стало так страшно, что
запрятал в подкорку. Лучше Федора Михайловича не скажешь: "Если Бога нет, то
какой же я капитан?" Помнишь? Или там "штабс-капитан"? Это значит, если Бога
нет, то все бессмысленно. Нет ни правды, ни лжи, ни хорошего, ни плохого.
Смысла нет ни в жизни, ни в смерти. Я сказал, я ни во что не верю. Соврал. Я
в себя верю. А я -- это и мысли мои, то, что мне интересно, меня занимает,
мне приятно. Пока живу, хочу, чтобы мне было хорошо, то есть, чтобы не было
плохо. Ведь хорошо -- это и значит не плохо. А то, что я стараюсь другим
плохо не делать, так это тоже для себя, чтобы не мучиться. Совесть есть. Так
устроен. Физиология. Тебе лучше знать. А насчет Сахарова, -- верю, что он
мне и себе, то есть тому делу, ради которого старается, вред приносит. А
карьеристы, как ты говоришь, вроде меня -- пользу. Хотя опять-таки смысла
нет ни в чем. Вот тебе и все кредо Сергея Лютикова, академика, депутата и
т.д. и т.п. Я, Борис Александрович, сейчас позвоню от тебя. За мной Володя
приедет, я предупредил. А то уже первый час.
-- А что, академическая автобаза пьяных академиков по ночам домой
возить тоже обязана?
-- Володя из дома приедет на своей. Ты за него не волнуйся, в убытке не
будет. Давай лучше коньяк допьем. То есть я допью, а ты так, на донышке.
Уехал. Выговорился. Так всегда. И каждый раз оправдывается.
О разговоре сегодняшнем думать не хотелось. Что об этом думать? Все
давно передумано. Борис Александрович не спеша убрал в комнате и на кухне,
вымыл посуду. Он последнее время заметил: становится педантом. Все должно
лежать на своем месте.
Завтра лекции нет, в институт можно не ходить. В сережином свертке пять
упаковок нитросорбида американского, французский аспирин (от нашего изжога),
журналы, Форсайт, Солженицын. Перелистал Тайм. Читать не хотелось. Лег, не
раздеваясь. Сегодня хорошо, устал, выпил, даже курил, а не схватило. Завтра,
наверное, скажется.
Долго лежал, вспоминал, стихи про себя читал.
2.
Июнь сорокового. Осталось совсем немного до каникул. В последнем ряду
Большой Зоологичекой тепло, и голос лектора, пересказывающего четвертую
главу "Краткого курса", почти не мешает думать. Лекции по марксизму Борис не
слушает. За сутки перед экзаменом вызубрит эту несложную формалистику с тем,
чтобы на другой день начисто освободить от нее голову. Собственно говоря,
надо бы послушать и кое-что записать. Этот пустозвон любит, чтобы отвечали
его словами по конспектам. В крайнем случае можно будет взять конспект у
Иры. Борису надо получить пятерку. Он твердо решил: весеннюю сессию всю
сдаст на пятерки. Тогда они не смогут не дать ему сталинскую стипендию. А
это значит -- меньше унизительных пятирублевых уроков, больше времени на
настоящую работу и на Иру.
Борис посмотрел вниз. Как всегда, сидит в первом ряду, прилежно
конспектирует. Аккуратный узел косы, строгий пробор, простенькое серое
платье. Такая примерная тихая студентка-общественница. Староста курса.
Безжалостно записывает и передает в учебную часть фамилии прогульщиков. Их
приему не повезло, как раз с этого года посещение лекций стало в МГУ
обязательным. Даже Бориса два раза записывала. Правда, это не имело никаких
последствий. Замдекана еще не придумал, как наказывать за прогулы.
В конце первого семестра на микробиологическом практикуме она подошла к
Борису.
-- Слушай, Великанов, у меня что-то не в порядке с микроскопом. Не
посмотришь?
И улыбнулась ему. Борис вдруг увидел: не только губы, но и глаза
улыбаются. Идеально белый халат явно не из практикумовской кладовки, сшит по
фигуре и фигуру эту неназойливо подчеркивает.
-- Сейчас подойду, только препарат дорисую.
Микроскоп был в порядке, просто слегка вывернут объектив. Ира потом
сказала, что объектив вывернула нарочно. Обидно было, что Борис не обращал
на нее внимания.
Ребят на курсе и с самого начала было немного. Половину призвали во
время тимошенковского набора. Осталось человек пятнадцать, кто по здоровью,
кто по "анкетной инвалидности". Бориса тоже вызвали в военкомат. Однако
мандатная комиссия Бориса не пропустила. В графе "Есть ли репрессированные
родственники?" он написал: "Отец арестован в 1937 г., осужден на 10 лет по
58 ст."
-- "Гениальный вклад товарища Сталина в марксистско- ленинское
учение..."
Борис снова перестал слушать. Сегодня вечеринка у Люськи Зыбиной. Он
опоздает. В комаудитории вечером лекция Морозова о Шекспире по абонементу
"Классики мировой литературы". У Бориса несколько абонементов. Пожалуй,
самый интересный -- "Античная философия". Дынник читает слегка по- дамски, с
неглубокими эмоциями, но много фактического материала. Он твердо решил
изучать философию. До сих пор только в девятом классе читал в Тургеневке
Ницше по-немецки: "Also sprach Zaratustra" и "Menschliche und
Ubermenschliche".
Но ведь это скорее беллетристика, чем философия. Пробовал читать
Спинозу, не осилил. Надо с самого начала, с греков. А "Мировая литература"
пока довольно скучно. Аникст прочел две лекции о Гете и о Гейне. Борис любит
Гейне, и стихи, и прозу. А у Аникста сплошная социология. Говорят, Морозов
-- это настоящее. Тем более, что Шекспира Борис не понимает: пустословие,
напыщенность. Наверное, Толстой прав. Может быть плохие переводы. Надо бы
как следует заняться английским.
Вокруг зашумели. Борис поднял голову. Лекция кончилась. Он быстро
сбежал вниз, догнал Иру.
-- Я к Зыбиной сегодня попозже приду. Не уходи без меня.