Страница:
свое пролетарское происхождение). Мать не работала. Детей в семье было
пятеро. Сергей старший. У Великановых Сергей бывал. Брал книги, просто сидел
с Борисом в его комнате, разговаривал. Борис иногда читал ему стихи. У
Сергея был слух. С его замечаниями и оценками Борис часто соглашался. Маме
Сергей не нравился.
-- Очень целенаправленный молодой человек. Да и не молодой вовсе. Он
сразу взрослым вылупился.
Папа встретил Сергея только один раз, когда тот засиделся у Бориса
дольше обычного. За чаем задал Сергею пару обычных "взрослых" вопросов.
После сказал Борису:
-- А этот твой приятель (он ведь приятель тебе) ничего. По крайней мере
не хлюпик.
Разговор на Цветном бульваре получился тяжелым. Говорил больше Сережка.
-- Ты пойми, Борька. Ведь ты по-настоящему и не можешь знать, виноват
он или нет. Ты процессы помнишь? Ведь кто бы раньше подумать мог -- такие
имена! Сами сознались. Ну, хорошо., хорошо. Пусть Александр Матвеевич не
виноват. Но ведь уже все! Кончилось! Органы не ошибаются. Не могут позволить
себе ошибаться. И правильно. Такая борьба идет. Надо чистить страну. И если
в этой чистке пострадает пара тысяч невинных людей, -- что делать? Надо
смотреть шире. Ну, хорошо, хорошо. Ты слюнтяй, чистоплюй, ты не можешь
принять несправедливости. Для тебя твоя совесть важнее общего дела. Так ты о
себе, о матери подумай. У тебя жизнь впереди. И жить-то тебе здесь. Играть
надо по правилам. Не ты их придумал, не тебе с ними бороться. Через полтора
года школу кончаем. Ведь ты на биологический, в МГУ хочешь. А кто тебя,
исключенного из комсомола, сына врага народа, примет? Что молчишь?
-- Не буду я каяться, Сережка. И осуждать не буду.
Сергей выругался матерно, неожиданно рассмеялся, хлопнул Бориса по
плечу и легко сказал:
-- Ну, не будешь, -- и ладно! Я, по правде сказать, и не очень
надеялся. Так, на всякий случай, вдруг выйдет. Ты только не обижайся, когда
я на собрании тебя с говном мешать буду. Мне иначе нельзя. А сейчас забудем
этот разговор. Пойдем ко мне. Бати дома нет, мелюзгу гулять выгоню, а мать
мешать не будет. Тебе сейчас самое время выпить немножко. Небось черной
головки и не пробовал никогда. У бати спрятана. Налью по маленькой.
В огромной комнате Лютиковых, с грязной занавеской, отделявшей большую
кровать в углу -- спальню родителей, было ободрано и неуютно. Трое
мальчишек, лет от пяти до десяти, то ли дрались, то ли играли на полу.
Единственное чистое место в комнате -- Сережкин стол у окна с аккуратно
сложенными книгами, покрытый клеенкой.
Марья Ивановна, маленькая, худая, услышала, что пришли, вбежала в
комнату, руки в мыле, стирала, наверное. Увидев Бориса, остановилась в
дверях. Дети на полу замолчали. Все смотрели на Сергея.
-- Это, мать, мой товарищ, Борис Великанов (тут Марья Ивановна
всплеснула руками, хотела что-то сказать, но не решилась прервать Сергея.
Видно было, что имя Бориса ей знакомо). Нам поговорить нужно. Ты возьми
ребят, пусть во дворе побегают, или с тобой на кухне.
-- Хорошо, Сереженька. Вы, Боря, садитесь. Вот сюда, лучше у окна.
Здесь удобней будет. А мы уйдем сейчас, вам не помешаем.
-- Ладно, мать. Ты уж очень не кланяйся, он парень простой. Иди, иди, я
сам все.
Сергей вытащил из-под кровати бутылку. В ней было грамм полтораста
водки. Поставил на стол два граненых стакана, соль, краюху черного хлеба,
уже почищенную луковицу. Разлил водку в стаканы, отрезал два ломтя хлеба,
нарезал лук.
Борис спросил:
-- А отец не рассердится?
-- Не. Я и не пью почти никогда. А если выпил, значит нужно было. Батя
у меня понимающий. Чокнемся. За Александра Матвеевича. Пусть ему полегче
будет. Ты чего смотришь на меня, Великан? Что комсомольский секретарь за
врага народа пьет? Так это только с тобой. А расскажешь -- все равно не
поверят.
Выпили. Борис удержался, не закашлялся.
Сергей продолжал. Видно было, очень уж ему хотелось выговориться.
-- Ты ведь не знаешь, я с ними, с органами, иногда на задания хожу. Они
нескольких старшеклассников наших, которые покрепче и посознательней,
пригласили. И меня. естественно. Сперва, конечно, беседа о долге. о
бдительности, стандарт. А ходить интересно. Делать особенно нечего. Пошлют
понятых разбудить и привести, -- дворника и из жильцов кого- нибудь. Иногда
в обыске помогаю. Но -- интересно. Знаешь, все эти начальники бывшие,
партийцы, даже военные. мандражат ужасно. Унижаются, лебезят, объясняют, что
ни в чем не виноваты. Только один раз полярник заперся и через дверь
стрелял, а потом себя застрелил. И знаешь, не в висок, как в кино
показывают, а в рот. Настоящий мужик был. А как Александр Матвеевич? Не
трясся? Впрочем, он у тебя вроде сильный был. Ну да, говорю -- был. Потому
что все кончено с ним. И нечего себе самому врать. С ним кончено, а тебе
жить надо. И матери твоей, барыне, теперь покрутиться придется. Не все
книжки читать и в консерваторию ходить. Распределителя-то уже нет, небось? И
на хорошую работу не возьмут: муж -- враг народа! Так что ручки, может,
испачкает.
-- Ты маму не трогай. А то уйду.
-- Знаю, знаю, ты мамкин сынок. Ну, не буду. Эх, жаль, выпить больше
нечего. Мне сейчас выпить еще надо, раз уж с тобой разговорился.
-- Слушай, Сережка, а те, которых вы, ну ты с этими, с органами берете,
все враги народа?
-- Может враги. А может и нет. Мне какое дело? Я так думаю, просто
батька усатый порядок наводит. И правильно. А то разжирели. На машинах
ездят. Ветчину из распределителей жрут. Хватит. Другим дорогу дайте. Я тоже
хочу на машине.
-- Значит потом и тебя, когда разжиреешь?
-- Я умнее. Ведь эти не только речи толкают, они и вправду верят. что
рай земной строят. А я, Великан, не верю. Я в себя верю. Да и кончится это
сажание через год-два. Кого-то и оставить надо. Я, Борька, хочу человеком
стать. Мне все это (обвел рукой комнату) обрыдло до печенок. А надеяться мне
не на кого. Мать ты сам видел. А отец еще хуже. Мне одна дорога -- вверх по
лесенке. И подымусь.
-- Слушай, Сережка, хочешь, я тебе одно стихотворение прочту? Несколько
дней назад написал. Никому еще не читал. Тебе первому. Под Лермонтова.
"Думу" помнишь?
-- Читай, что с тобой сделаешь.
Борис читал негромко, почти шепотом.
Будь проклято, пустое поколенье,
С которым я влачиться осужден!
Я вижу приговор -- презренье
В тумане будущих времен.
Одни из нас покорными стадами
Безропотно на привязи идут,
Богов, судьбою данных, чтут
И думают газетными статьями.
Другие, как пловцы, в глазах уже темно,
Плывут и глубину ногой боятся мерить.
Себя стараются уверить
В чем разуверились давно.
А те, которым надоело
Обманывать самих себя,
Уже бессильны делать дело,
Свой ум на мелочь раздробя.
Хотим не думать, легкого забвенья,
Красивой карнавальной шелухи.
Поверхностно проходят увлеченья --
Козловский, румба и стихи.
Кругом услыша шум нечистый,
Мы пожимаем с горечью плечом,
А вслух трусливо, жалко лжем,
Как лгут и лгали журналисты.
И правнуки, с презреньем вспоминая
Безвременьем опошленных людей,
Пойдут вперед дорогой новых дней,
Ошибки наши повторяя.
Помолчали.
-- Ну, Великан, никому этого не читай. И мне больше не читай. Да нет,
не сболтну. Я себя крепко держу. Но вдруг выслужиться понадобится. Ручаться
не могу. Шучу, шучу. Да и забыл уже. Ты лучше мне еще что- нибудь почитай,
из старого. Про Есенина прочти. Там у тебя есть сильные места.
Борис не любил эти стихи. Он знал, что получилось надуманно и фальшиво.
А ребятам в классе нравилось. Мама говорила:
-- Это потому, что Есенин почти запрещен. Но только почти. Так что с
одной стороны фрондерство, а с другой -- безопасно.
Читать не хотелось. Но прочел.
Жил в России один поэт,
Синеглазый и златоглавый.
Вот уж больше десятка лет
Он опутан скандальной славой.
Был он молод, изящен, красив, --
Что ж бы надо еще такому?
Но он кинулся, все забыв,
С головою в кабацкий омут.
Оттого, что кругом себя
Только свору он видел волчью,
Свой талант и себя губя,
Он спивался с притонной сволочью.
И, стараясь в стихах сорвать
Облепившую душу плесень,
Он оставил для нас слова
Самых нежных и строгих песен,
Откровенных и грустных строк,
Беспощадных к себе и людям.
Оттого и судил ему рок,
Что он понятым здесь не будет.
Назовешь лишь его у нас,
Снова слышишь все те же шутки.
От него приходят в экстаз
Психопатки и институтки.
И другая прогнившая гнусь --
Созревающие коровы,
Что смакуют "Кабацкую Русь"
С упоением, как Баркова.
На недолгом пути своем
Много в жизни им перевидано.
Люди ищут разное в нем,
Ну а мне, мне просто завидно.
Потому что, как ни крутись,
Как ни черкай долгие ночи,
Никогда не получишь стих
Так легко и просто отточенным.
И когда я читаю, а он,
Точно кровью, строчками точится,
Я до бешенства разозлен,
Мне ругаться от боли хочется.
Оттого, что борясь и любя,
Окруженный сворою волчьей,
Свой талант и себя губя,
Он спивался с притонной сволочью.
День сегодня такой весенний,
Город снегом еще одет.
Жил в России один поэт,
Назывался Сергей Есенин.
Через неделю Бориса Великанова исключили из комсомола.
1.
Сергей Иванович Лютиков возвращался домой. В первом классе
аэрофлотского самолета, рейс Цюрих-Москва, уже разнесли завтрак (холодная
курица, салат, черная икра, кофе). Коньяк армянский "Двин", но московского
розлива. Первый класс был почти пуст, -- кроме Сергея Ивановича только
пожилая пара, говорившая между собой по-французски. Еще в Цюрихе, едва
расположившись на своем месте, мадам обратилась к Лютикову:
-- Bonjour, monsieur, parlez vous francais?
-- Oui, madam. But I prefer English.
И дальше говорили по-английски. Говорила в основном мадам.
-- Мы уже на пенсии и, как видите, путешествуем. Самое интересное --
смотреть мир, не правда ли? Были уже везде, даже в Новой Зеландии. А теперь
взяли тур: Москва, Ленинград, Киев. А вы -- русский? Посоветуйте, что стоит
посмотреть, куда пойти. У нас, конечно, будет гид, мы заплатили, но всегда
лучше знать заранее самим, не правда ли?
Сергей Иванович дал несколько стандартных советов, мадам записала их в
блокнотик, "предназначенный специально для русского тура". Разговаривать с
ними Сергею Ивановичу не хотелось. Слишком они были типичны. И разговор
скоро прекратился.
Неплохая получилась поездка. На заседании Комитета ЮНЕСКО по археологии
и истории развивающихся стран, советским членом которого он состоял, ничего
интересного, естественно, не произошло. Обычная малозначащая болтовня,
распределение стипендии и стажерских пособий, финансовая помощь некоторым
проектам (чего жалеть, деньги американские). Конечно, вежливые
дипломатические дискуссии о предпочтительности тех или иных экспедиций.
Самое главное -- приняли решение о следующем заседании через полгода в
Джакарте. Сергей еще не был в Индонезии. Американец, как оказалось, тоже.
Это и решило вопрос.
Странно все-таки, что американцы до сих пор не ушли из ЮНЕСКО. С ними
считаются только в тех случаях, когда речь идет о финансировании. Настоящие
хозяева -- недоразвитые страны. Их много и они большей частью нищие.
Гипертрофированный комплекс неполноценности (интересно, может ли быть
комплекс неполноценности не у отдельного человека, а у целой нации?) ведет к
зависти, ненависти, чрезмерной щепетильности в формальных вопросах
представительства.
Рост антиамериканизма в мире -- естественная реакция нищего на
благотворительность. Нас тоже не любят, но по другой причине. Мы ничего не
дарим, кроме оружия (подачки компартиям -- не в счет). Нас боятся. Боятся и
поэтому ненавидят. А американцам завидуют и поэтому ненавидят. Впрочем, это
относится к недоразвитым. В развитых все сложнее.
Свободного времени в Цюрихе было достаточно. В ЮНЕСКО не перегружаются.
Удалось съездить на Женевское озеро, посмотреть несколько новых фильмов,
походить по магазинам. Вале и детям почти ничего не купил, все у них и так
есть. Борису несколько новых книг, собственно не очень новых, но Борис еще
не читал. "Ленин в Цюрихе", "День шакала", последние "Ньюс Уик", "Тайм",
"Шпигель". К Борису -- дней через пять. Сперва вся эта мура с отчетом,
неотложные дела в ЦК, в институте. А потом к Борису. Уже давно не был.
Месяца четыре. Надо снять напряжение, отрелаксировать, поболтать, поспорить,
не следя за каждым словом, Побыть целый вечер самим собой.
В Шереметьево уже ждал Володя с "Чайкой". "Чайку" к Сергею Ивановичу
прикрепили недавно, после перевода в главные референты цековского отдела.
Тогда же дали квартиру в "Ондатровом заповеднике", в Кунцеве. Хорошая
квартира, ничего не скажешь. Валя довольна. Пять комнат, зимний сад,
бесплатная горничная.
В машине отдал Володе подарки: джинсы для дочери, фигурную бутылку
Смирновской самому. Специально не положил в чемодан, вез в ручной сумке.
Привозить подарки, сувениры Володе, горничной Люсе, двум секретаршам (в ЦК и
в институте) Сергей Иванович не забывал.
Ехали молча. Володя начал было рассказывать последние институтские
сплетни, но тут же понял, что шеф не в настроении. Сергей Иванович не
позволил Володе взять чемоданы, сам донесет, не ослаб еще. Велел быть после
обеда, съездить на пару часов в институт.
Валя встретила хорошо. Видно -- была рада. Сергей Иванович гордился
женой. Разменяла полвека, а больше тридцати пяти не дашь. Стройная,
подтянутая, следит за собой, понимает, что одежда, лицо, фигура -- не
пустяки. Валентина Григорьевна была теннисисткой, мастером спорта. Кончила
Инфизкульт, особенно высоко в табеле о рангах никогда не поднималась, однако
один год была шестой ракеткой страны. Теперь тренер на полставке в детской
спортивной школе. Работает для поддержания формы и заполнения времени,
остающегося после главного: обязанностей жены и хозяйки дома выдающегося
ученого и общественного деятеля.
За обедом говорили мало. Сергей Иванович в двух словах о поездке,
Валентина Григорьевна немного о московских новостях, т.е. о событиях внутри
их круга, о детях. После поездки, как всегда, вечером придут оба сына с
женами, тогда и поговорят.
В Институте истории и археологии Академии наук директора ждали с
нетерпением. Сергей Иванович прошел через предбанник, кое с кем из ожидающих
старших сотрудников и заведующих отделами поздоровался за руку. Вслед за ним
в кабинет сразу вошла Анна Николаевна, уже десять лет бывшая его
секретаршей, а первые три года эпизодической любовницей.
-- Здравствуй, Анечка!
Сергей Иванович на мгновение обнял Анну Николаевну, потом поцеловал
ручку и вытащил из кармана футляр.
-- Это тебе. Самозаводящиеся. Сказали, что модные. Что же и привозить
из Швейцарии, если не часы.
-- Спасибо. Симпатичные. В институте все в порядке. Обязательное на
ближайшее время я записала в ежедневнике. Завтра из обязательного только
заседание Президиума АН. Сегодня надо принять Морозову, у нее трудности с
оппонентами, будет просить вас надавить. Лучше сделать, баба беспардонная и
не отвяжется. Остальное все текучка. За пару часов управитесь.
Сергей Иванович погрузился в начальственную деятельность. Он любил
чувствовать власть, ему приятно было помогать людям, от него зависящим. Три
часа прошли незаметно. Телефонные звонки, подписывание приказов, отношений,
отзывов. Доклады заместителей.
Когда он приехал домой, все уже были в сборе. Каждый раз при встрече с
сыновьями Сергея Ивановича поражало: какие они разные и как похожи на него.
Старший, Илья, высокий, спортивный, лицо, как с рекламы "Мальборо", да и
одет не хуже. Блестяще кончил МИМО (при поступлении Сергею Ивановичу
пришлось использовать все свои возможности: попасть в МИМО труднее, чем в
членкоры), теперь, в 29, прекрасное место во Внешторге, часто ездит.
Вовремя, -- не слишком рано и не слишком поздно, женился. Клара из хорошей
семьи, кончила Ин.яз. (немецкий), переводчик и гид в Институте. Правильный
парень, правильная жизнь.
Младшего, Андрея, правильным не назовешь. Хотя внешностью бог тоже не
обидел. После восьмого класса пошел в радиотехникум. Отслужил два года в
армии. Теперь монтажник на радиозаводе. После армии в двадцать лет женился
на медсестре из районной поликлиники. Сергей Иванович не вмешивался: его
жизнь, ему жить. А Валя в свое время очень расстраивалась: отец академик,
директор института, а сын черт знает что, перед людьми стыдно. Андрей с
матерью не спорил, только смеялся:
-- Развитие по спирали. Дед был пролетарий, хотя и деклассированный.
Теперь внук тоже пошел в гегемоны, чтобы род Лютиковых не увяз окончательно
в буржуазной трясине.
Сергей Иванович раньше думал -- перебесится, образуется. Какой он
рабочий класс? Типичный интеллигент. Читает до одурения. и не только
русскую. Недаром обоих ребят в детстве учили английскому и французскому.
Такие разные люди, такие разные жизни. А не чужие. Сергей Иванович
знал: сыновья ближе друг к другу, чем к нему. Часто встречаются. На людях и
при родителях друг над другом, над "классовым высокомерием" одного и
значительностью деятельности другого, -- подсмеиваются. Но друг другу нужны.
Вместе отдыхают. Илья -- от паучьего мира партийной бюрократии, Андрей от
примитивного и в конечном счете чуждого ему мира "класса- гегемона".
Вечер прошел весело. Много пили, много ели, много смеялись. О Швейцарии
Сергей Иванович почти не рассказывал. Не в первый раз приезжал оттуда. С
интересом слушал Илью, без комментариев пересказывающего последние сплетни
сверху, хохотал над новыми остротами о Брежневе, последними историями из
цикла Василий Иванович и Петька, только что появившимися анекдотами о чукче.
Андрей рассказывал их артистически.
Разошлись поздно.
Ночью Сергей Иванович и Валя любили друг друга сильно и нежно.
Через несколько дней Сергей Иванович позвонил Борису.
-- Привет, Великан! Это я. Завтра приду. Никого вечером не ждешь?
-- Приходи. Не бойся, никого не будет, не скомпрометирую.
Как он стал задыхаться! Непонятно, как еще читает лекции. За последние
годы угасание пошло с ускорением. Конечно, жизнь была тяжелая. А ему,
Сергею, разве было легче? И тут же остановил себя: не лицемерь, милый, сам
знаешь, тебе было легче.
2.
В сентябре тридцать девятого года Сергей Лютиков был принят на Истфак.
Естественно, без экзаменов, с аттестатом отличника. В классе такой аттестат
получили трое: Сергей, Соня Гурвич и, как ни удивительно, Борис Великанов.
Комсомольский комитет возражал: давать аттестат отличника исключенному из
комсомола сыну врага народа политически недопустимо. Однако их классная
дама, литераторша, настояла на своем, и Борису аттестат дали. Ему это не
помогло. От Сони Сергей узнал (сам он после окончания школы Бориса не
видел), что за день до начала вступительных экзаменов в МГУ Борису объявили:
для него не хватило квоты, предусмотренной для отличников. Борис пошел к
ректору и добился разрешения сходу сдавать на Биофак со всеми. Разрешили,
зная, конечно, что без подготовки не пройдет по конкурсу: пять человек на
место. А Борис сдал на все пятерки и прошел первым. Все-таки молодец,
Великан! Интеллигент, конечно, хлюпик, но что-то настоящее в нем есть.
Соня пошла на медицинский. Это у нее семейное. Последний год в школе
Сергей увлекся Соней не на шутку. Отшить Бориса было не трудно: он со своими
стихами Соне порядком надоел. В большом доме на Петровском бульваре, где
Соня жила с родителями, в маленькой сониной комнатке она много ему
позволяла. И, наверное, позволила бы все, но Сергей каждый раз
останавливался, хотя и трудно было. Нельзя себя связывать. Ему надо быть
свободным.
На первом курсе встречи с Соней стали реже. Дел было невпроворот.
Прежде всего -- учиться. Уже после первой сессии Сергей получил Сталинскую
стипендию. В комсомольский комитет факультета он вошел к концу первого
курса.
В самом конце весенней сессии Сергея отозвал в сторону Пашка Рыжиков с
четвертого курса, секретарь комитета ВЛКСМ Истфака.
-- С тобой, Лютиков, хотят поговорить. Позвони по этому телефону
Николаю Васильевичу Дремину. Он сказал -- ты его знаешь.
Конечно, Сергей знал Николая Васильевича. В восьмом-девятом классах он
с другими проверенными ребятами ходил с ним на операции. Сергею Дремин
нравился. Небольшого роста, сильный и решительный, с ребятами, несмотря на
свои сорок с лишним, всегда говорил, как с равными.
Через несколько дней в своем небольшом кабинете на Арбате, в
учреждении, по вывеске не имеющим никакого отношения к Лубянке. Николай
Васильевич тепло встретил Сергея.
-- Привет, Серега! Вижу, вижу, вырос, совсем мужиком стал. Ну-ка, давай
поздороваемся, погляжу, как у тебя с силенкой. Ничего, подходяще. Против
меня слаб еще, конечно, но фасон держишь, пардону не просишь.
Сели. С лица Николая Васильевича не сходила улыбка.
-- Как дела? Отец, мать, мелюзга? Про университет не спрашиваю. Все
знаю. О тебе хорошо говорят.
-- Дома все в порядке, Николай Васильевич. Отец здоров, пить стал
побольше, а так ничего. Мать крутится, ведь нас у нее пятеро. Ну я забот не
требую, полстипендии отдаю. Нюрка в текстильном техникуме, скоро
зарабатывать будет. А пацаны ведь мал мала меньше. Но я, Николай Васильевич,
дома мало бываю. Дел по горло. И учеба, и комсомол.
Дремин посерьезнел, улыбку с лица стер, начал говорить тихо,
внушительно.
-- Ладно, Сергей. Времени у меня не так много. Давай о деле. Парень ты
грамотный и сознательный, так что рассусоливать не буду. Время какое сейчас,
сам понимаешь. В Европе уже настоящая война идет. Хоть мы у себя пару лет
назад много всякой сволочи, врагов народа, шпионов изолировали и
ликвидировали, -- да ты знаешь, сам помогал, хоть и мальчишка был, мы
помним, -- но в нынешней обстановке ухо надо держать востро. Чуть
расслабимся, гады всякие опять полезут. Ты, конечно, студент, комсомолец,
активный общественник. Но для тебя сейчас этого мало. Лучшие из лучших
должны быть с нами, с органами, со сталинскими органами. Да ты чего
испугался? Думаешь, небось, что я тебе велю из МГУ к нам совсем перейти?
Нет, этого не надо. Ты живи, как живешь. Занимайся своей историей, может еще
большим ученым станешь. И в комсомоле, конечно, старайся. Я же понимаю, что
все это для тебя важно. А одновременно будешь нашим сотрудником. Секретным.
Никто этого и знать не будет, кроме нас с тобой. Нам всюду нужны свои люди.
Дел у тебя на первых порах особых не будет. Настроение народа нам надо
чувствовать, особенно молодежи, особенно студенческой. Вот ты и будешь время
от времени мне рассказывать. Разговоры, какие услышишь, мнения. Да ты не
думай, ты не доносить будешь. Ты картину нам рисовать будешь, нам картина
нужна. Конечно, если услышишь что-нибудь антисоветское, преступное, тогда
твой долг, как сознательного гражданина, сообщить сразу. Но это был бы твой
долг и если бы нашего разговора и не было. Ты подумай, Сергей. То, что я
тебе предлагаю, большая честь. Не ко всякому обращаемся. Ну и, само собой,
кое в чем мы и помочь можем. Мало ли что в жизни случается. Ты не
задумывался, почему тебя зимой не забрали, когда Тимошенковский набор был?
Даже в военкомат не вызывали. Ведь с первого курса всех ребят, кроме,
конечно, не соответствующих по здоровью и по анкете, взяли. А тебя, по всем
статьям подходящего, не тронули. Мы не велели. Ты нам нужен. Замерзать в
снегу под Выборгом дело не хитрое. Ты способен на большее. Так что думай,
Серега. Ты не спеши, дело важное.
-- А что мне думать, Николай Васильевич? Я с тех самых пор, как с вами
ходил, себя вашим сотрудником считаю.
-- Ну, лады, лады. Я в тебе не сомневался. Теперь оформить надо. Вот
бумагу подпиши. Это, так сказать, обязательство секретного сотрудника,
сексота по-нашему. Да что же ты сразу подписываешь? Ты прочти, внимательно
прочти. Здесь, конечно, то, что я тебе уже рассказывал, но не простыми, а
официальными словами. Подписал? Поздравляю тебя, Сергей! Ты теперь наш
сотрудник, чекист, секретный, конечно, но -- чекист! Теперь я с тобой уже
по-другому говорить буду. Теперь у меня от тебя секретов нет. Нас что сейчас
больше всего интересует. Как люди относятся к договору, к нашим новым
отношениям с Германией. Ведь всю жизнь учили: фашизм, злейший враг,
последний, худший этап капитализма, а теперь вроде дружба. Ты-то сам как об
этом думаешь?
-- Я думаю, Николай Васильевич, что, конечно, они фашисты, агрессоры,
но в нынешней ситуации у нас другого выхода не было. Во всем виноваты
Франция и Англия. Хотели нас с немцами стравить, а сами чистенькими
остаться. Своим гениальным ходом товарищ Сталин эти планы разрушил. А мы,
тем временем, еще усилимся, Красная Армия и так самая сильная в мире, станет
еще сильней. И никакие фашисты ей не будут страшны.
-- В общих чертах ты, Сергей правильно рассуждаешь, но до конца ты
этого дела все-таки не понял. Не сумел почувствовать генеральную линию
партии в сложившейся ситуации. Чекист должен нутром чувствовать генеральную
линию и ей следовать. По-твоему выходит, что мы договор с Гитлером подписали
вроде бы понарошку, вот еще подготовимся, а воевать все равно будем с ними.
Партия и товарищ Сталин, Сергей, в бирюльки не играют. Эта линия наша --
твердая и надолго. Ты сам подумай. Кто войну начал? Франция и Англия. Из-за
Польши будто. Тоже мне страна! Знаешь, как раньше пели? Курица не птица,
Польша не заграница! Войну объявили, а не воевали. Потому что прогнили
пятеро. Сергей старший. У Великановых Сергей бывал. Брал книги, просто сидел
с Борисом в его комнате, разговаривал. Борис иногда читал ему стихи. У
Сергея был слух. С его замечаниями и оценками Борис часто соглашался. Маме
Сергей не нравился.
-- Очень целенаправленный молодой человек. Да и не молодой вовсе. Он
сразу взрослым вылупился.
Папа встретил Сергея только один раз, когда тот засиделся у Бориса
дольше обычного. За чаем задал Сергею пару обычных "взрослых" вопросов.
После сказал Борису:
-- А этот твой приятель (он ведь приятель тебе) ничего. По крайней мере
не хлюпик.
Разговор на Цветном бульваре получился тяжелым. Говорил больше Сережка.
-- Ты пойми, Борька. Ведь ты по-настоящему и не можешь знать, виноват
он или нет. Ты процессы помнишь? Ведь кто бы раньше подумать мог -- такие
имена! Сами сознались. Ну, хорошо., хорошо. Пусть Александр Матвеевич не
виноват. Но ведь уже все! Кончилось! Органы не ошибаются. Не могут позволить
себе ошибаться. И правильно. Такая борьба идет. Надо чистить страну. И если
в этой чистке пострадает пара тысяч невинных людей, -- что делать? Надо
смотреть шире. Ну, хорошо, хорошо. Ты слюнтяй, чистоплюй, ты не можешь
принять несправедливости. Для тебя твоя совесть важнее общего дела. Так ты о
себе, о матери подумай. У тебя жизнь впереди. И жить-то тебе здесь. Играть
надо по правилам. Не ты их придумал, не тебе с ними бороться. Через полтора
года школу кончаем. Ведь ты на биологический, в МГУ хочешь. А кто тебя,
исключенного из комсомола, сына врага народа, примет? Что молчишь?
-- Не буду я каяться, Сережка. И осуждать не буду.
Сергей выругался матерно, неожиданно рассмеялся, хлопнул Бориса по
плечу и легко сказал:
-- Ну, не будешь, -- и ладно! Я, по правде сказать, и не очень
надеялся. Так, на всякий случай, вдруг выйдет. Ты только не обижайся, когда
я на собрании тебя с говном мешать буду. Мне иначе нельзя. А сейчас забудем
этот разговор. Пойдем ко мне. Бати дома нет, мелюзгу гулять выгоню, а мать
мешать не будет. Тебе сейчас самое время выпить немножко. Небось черной
головки и не пробовал никогда. У бати спрятана. Налью по маленькой.
В огромной комнате Лютиковых, с грязной занавеской, отделявшей большую
кровать в углу -- спальню родителей, было ободрано и неуютно. Трое
мальчишек, лет от пяти до десяти, то ли дрались, то ли играли на полу.
Единственное чистое место в комнате -- Сережкин стол у окна с аккуратно
сложенными книгами, покрытый клеенкой.
Марья Ивановна, маленькая, худая, услышала, что пришли, вбежала в
комнату, руки в мыле, стирала, наверное. Увидев Бориса, остановилась в
дверях. Дети на полу замолчали. Все смотрели на Сергея.
-- Это, мать, мой товарищ, Борис Великанов (тут Марья Ивановна
всплеснула руками, хотела что-то сказать, но не решилась прервать Сергея.
Видно было, что имя Бориса ей знакомо). Нам поговорить нужно. Ты возьми
ребят, пусть во дворе побегают, или с тобой на кухне.
-- Хорошо, Сереженька. Вы, Боря, садитесь. Вот сюда, лучше у окна.
Здесь удобней будет. А мы уйдем сейчас, вам не помешаем.
-- Ладно, мать. Ты уж очень не кланяйся, он парень простой. Иди, иди, я
сам все.
Сергей вытащил из-под кровати бутылку. В ней было грамм полтораста
водки. Поставил на стол два граненых стакана, соль, краюху черного хлеба,
уже почищенную луковицу. Разлил водку в стаканы, отрезал два ломтя хлеба,
нарезал лук.
Борис спросил:
-- А отец не рассердится?
-- Не. Я и не пью почти никогда. А если выпил, значит нужно было. Батя
у меня понимающий. Чокнемся. За Александра Матвеевича. Пусть ему полегче
будет. Ты чего смотришь на меня, Великан? Что комсомольский секретарь за
врага народа пьет? Так это только с тобой. А расскажешь -- все равно не
поверят.
Выпили. Борис удержался, не закашлялся.
Сергей продолжал. Видно было, очень уж ему хотелось выговориться.
-- Ты ведь не знаешь, я с ними, с органами, иногда на задания хожу. Они
нескольких старшеклассников наших, которые покрепче и посознательней,
пригласили. И меня. естественно. Сперва, конечно, беседа о долге. о
бдительности, стандарт. А ходить интересно. Делать особенно нечего. Пошлют
понятых разбудить и привести, -- дворника и из жильцов кого- нибудь. Иногда
в обыске помогаю. Но -- интересно. Знаешь, все эти начальники бывшие,
партийцы, даже военные. мандражат ужасно. Унижаются, лебезят, объясняют, что
ни в чем не виноваты. Только один раз полярник заперся и через дверь
стрелял, а потом себя застрелил. И знаешь, не в висок, как в кино
показывают, а в рот. Настоящий мужик был. А как Александр Матвеевич? Не
трясся? Впрочем, он у тебя вроде сильный был. Ну да, говорю -- был. Потому
что все кончено с ним. И нечего себе самому врать. С ним кончено, а тебе
жить надо. И матери твоей, барыне, теперь покрутиться придется. Не все
книжки читать и в консерваторию ходить. Распределителя-то уже нет, небось? И
на хорошую работу не возьмут: муж -- враг народа! Так что ручки, может,
испачкает.
-- Ты маму не трогай. А то уйду.
-- Знаю, знаю, ты мамкин сынок. Ну, не буду. Эх, жаль, выпить больше
нечего. Мне сейчас выпить еще надо, раз уж с тобой разговорился.
-- Слушай, Сережка, а те, которых вы, ну ты с этими, с органами берете,
все враги народа?
-- Может враги. А может и нет. Мне какое дело? Я так думаю, просто
батька усатый порядок наводит. И правильно. А то разжирели. На машинах
ездят. Ветчину из распределителей жрут. Хватит. Другим дорогу дайте. Я тоже
хочу на машине.
-- Значит потом и тебя, когда разжиреешь?
-- Я умнее. Ведь эти не только речи толкают, они и вправду верят. что
рай земной строят. А я, Великан, не верю. Я в себя верю. Да и кончится это
сажание через год-два. Кого-то и оставить надо. Я, Борька, хочу человеком
стать. Мне все это (обвел рукой комнату) обрыдло до печенок. А надеяться мне
не на кого. Мать ты сам видел. А отец еще хуже. Мне одна дорога -- вверх по
лесенке. И подымусь.
-- Слушай, Сережка, хочешь, я тебе одно стихотворение прочту? Несколько
дней назад написал. Никому еще не читал. Тебе первому. Под Лермонтова.
"Думу" помнишь?
-- Читай, что с тобой сделаешь.
Борис читал негромко, почти шепотом.
Будь проклято, пустое поколенье,
С которым я влачиться осужден!
Я вижу приговор -- презренье
В тумане будущих времен.
Одни из нас покорными стадами
Безропотно на привязи идут,
Богов, судьбою данных, чтут
И думают газетными статьями.
Другие, как пловцы, в глазах уже темно,
Плывут и глубину ногой боятся мерить.
Себя стараются уверить
В чем разуверились давно.
А те, которым надоело
Обманывать самих себя,
Уже бессильны делать дело,
Свой ум на мелочь раздробя.
Хотим не думать, легкого забвенья,
Красивой карнавальной шелухи.
Поверхностно проходят увлеченья --
Козловский, румба и стихи.
Кругом услыша шум нечистый,
Мы пожимаем с горечью плечом,
А вслух трусливо, жалко лжем,
Как лгут и лгали журналисты.
И правнуки, с презреньем вспоминая
Безвременьем опошленных людей,
Пойдут вперед дорогой новых дней,
Ошибки наши повторяя.
Помолчали.
-- Ну, Великан, никому этого не читай. И мне больше не читай. Да нет,
не сболтну. Я себя крепко держу. Но вдруг выслужиться понадобится. Ручаться
не могу. Шучу, шучу. Да и забыл уже. Ты лучше мне еще что- нибудь почитай,
из старого. Про Есенина прочти. Там у тебя есть сильные места.
Борис не любил эти стихи. Он знал, что получилось надуманно и фальшиво.
А ребятам в классе нравилось. Мама говорила:
-- Это потому, что Есенин почти запрещен. Но только почти. Так что с
одной стороны фрондерство, а с другой -- безопасно.
Читать не хотелось. Но прочел.
Жил в России один поэт,
Синеглазый и златоглавый.
Вот уж больше десятка лет
Он опутан скандальной славой.
Был он молод, изящен, красив, --
Что ж бы надо еще такому?
Но он кинулся, все забыв,
С головою в кабацкий омут.
Оттого, что кругом себя
Только свору он видел волчью,
Свой талант и себя губя,
Он спивался с притонной сволочью.
И, стараясь в стихах сорвать
Облепившую душу плесень,
Он оставил для нас слова
Самых нежных и строгих песен,
Откровенных и грустных строк,
Беспощадных к себе и людям.
Оттого и судил ему рок,
Что он понятым здесь не будет.
Назовешь лишь его у нас,
Снова слышишь все те же шутки.
От него приходят в экстаз
Психопатки и институтки.
И другая прогнившая гнусь --
Созревающие коровы,
Что смакуют "Кабацкую Русь"
С упоением, как Баркова.
На недолгом пути своем
Много в жизни им перевидано.
Люди ищут разное в нем,
Ну а мне, мне просто завидно.
Потому что, как ни крутись,
Как ни черкай долгие ночи,
Никогда не получишь стих
Так легко и просто отточенным.
И когда я читаю, а он,
Точно кровью, строчками точится,
Я до бешенства разозлен,
Мне ругаться от боли хочется.
Оттого, что борясь и любя,
Окруженный сворою волчьей,
Свой талант и себя губя,
Он спивался с притонной сволочью.
День сегодня такой весенний,
Город снегом еще одет.
Жил в России один поэт,
Назывался Сергей Есенин.
Через неделю Бориса Великанова исключили из комсомола.
1.
Сергей Иванович Лютиков возвращался домой. В первом классе
аэрофлотского самолета, рейс Цюрих-Москва, уже разнесли завтрак (холодная
курица, салат, черная икра, кофе). Коньяк армянский "Двин", но московского
розлива. Первый класс был почти пуст, -- кроме Сергея Ивановича только
пожилая пара, говорившая между собой по-французски. Еще в Цюрихе, едва
расположившись на своем месте, мадам обратилась к Лютикову:
-- Bonjour, monsieur, parlez vous francais?
-- Oui, madam. But I prefer English.
И дальше говорили по-английски. Говорила в основном мадам.
-- Мы уже на пенсии и, как видите, путешествуем. Самое интересное --
смотреть мир, не правда ли? Были уже везде, даже в Новой Зеландии. А теперь
взяли тур: Москва, Ленинград, Киев. А вы -- русский? Посоветуйте, что стоит
посмотреть, куда пойти. У нас, конечно, будет гид, мы заплатили, но всегда
лучше знать заранее самим, не правда ли?
Сергей Иванович дал несколько стандартных советов, мадам записала их в
блокнотик, "предназначенный специально для русского тура". Разговаривать с
ними Сергею Ивановичу не хотелось. Слишком они были типичны. И разговор
скоро прекратился.
Неплохая получилась поездка. На заседании Комитета ЮНЕСКО по археологии
и истории развивающихся стран, советским членом которого он состоял, ничего
интересного, естественно, не произошло. Обычная малозначащая болтовня,
распределение стипендии и стажерских пособий, финансовая помощь некоторым
проектам (чего жалеть, деньги американские). Конечно, вежливые
дипломатические дискуссии о предпочтительности тех или иных экспедиций.
Самое главное -- приняли решение о следующем заседании через полгода в
Джакарте. Сергей еще не был в Индонезии. Американец, как оказалось, тоже.
Это и решило вопрос.
Странно все-таки, что американцы до сих пор не ушли из ЮНЕСКО. С ними
считаются только в тех случаях, когда речь идет о финансировании. Настоящие
хозяева -- недоразвитые страны. Их много и они большей частью нищие.
Гипертрофированный комплекс неполноценности (интересно, может ли быть
комплекс неполноценности не у отдельного человека, а у целой нации?) ведет к
зависти, ненависти, чрезмерной щепетильности в формальных вопросах
представительства.
Рост антиамериканизма в мире -- естественная реакция нищего на
благотворительность. Нас тоже не любят, но по другой причине. Мы ничего не
дарим, кроме оружия (подачки компартиям -- не в счет). Нас боятся. Боятся и
поэтому ненавидят. А американцам завидуют и поэтому ненавидят. Впрочем, это
относится к недоразвитым. В развитых все сложнее.
Свободного времени в Цюрихе было достаточно. В ЮНЕСКО не перегружаются.
Удалось съездить на Женевское озеро, посмотреть несколько новых фильмов,
походить по магазинам. Вале и детям почти ничего не купил, все у них и так
есть. Борису несколько новых книг, собственно не очень новых, но Борис еще
не читал. "Ленин в Цюрихе", "День шакала", последние "Ньюс Уик", "Тайм",
"Шпигель". К Борису -- дней через пять. Сперва вся эта мура с отчетом,
неотложные дела в ЦК, в институте. А потом к Борису. Уже давно не был.
Месяца четыре. Надо снять напряжение, отрелаксировать, поболтать, поспорить,
не следя за каждым словом, Побыть целый вечер самим собой.
В Шереметьево уже ждал Володя с "Чайкой". "Чайку" к Сергею Ивановичу
прикрепили недавно, после перевода в главные референты цековского отдела.
Тогда же дали квартиру в "Ондатровом заповеднике", в Кунцеве. Хорошая
квартира, ничего не скажешь. Валя довольна. Пять комнат, зимний сад,
бесплатная горничная.
В машине отдал Володе подарки: джинсы для дочери, фигурную бутылку
Смирновской самому. Специально не положил в чемодан, вез в ручной сумке.
Привозить подарки, сувениры Володе, горничной Люсе, двум секретаршам (в ЦК и
в институте) Сергей Иванович не забывал.
Ехали молча. Володя начал было рассказывать последние институтские
сплетни, но тут же понял, что шеф не в настроении. Сергей Иванович не
позволил Володе взять чемоданы, сам донесет, не ослаб еще. Велел быть после
обеда, съездить на пару часов в институт.
Валя встретила хорошо. Видно -- была рада. Сергей Иванович гордился
женой. Разменяла полвека, а больше тридцати пяти не дашь. Стройная,
подтянутая, следит за собой, понимает, что одежда, лицо, фигура -- не
пустяки. Валентина Григорьевна была теннисисткой, мастером спорта. Кончила
Инфизкульт, особенно высоко в табеле о рангах никогда не поднималась, однако
один год была шестой ракеткой страны. Теперь тренер на полставке в детской
спортивной школе. Работает для поддержания формы и заполнения времени,
остающегося после главного: обязанностей жены и хозяйки дома выдающегося
ученого и общественного деятеля.
За обедом говорили мало. Сергей Иванович в двух словах о поездке,
Валентина Григорьевна немного о московских новостях, т.е. о событиях внутри
их круга, о детях. После поездки, как всегда, вечером придут оба сына с
женами, тогда и поговорят.
В Институте истории и археологии Академии наук директора ждали с
нетерпением. Сергей Иванович прошел через предбанник, кое с кем из ожидающих
старших сотрудников и заведующих отделами поздоровался за руку. Вслед за ним
в кабинет сразу вошла Анна Николаевна, уже десять лет бывшая его
секретаршей, а первые три года эпизодической любовницей.
-- Здравствуй, Анечка!
Сергей Иванович на мгновение обнял Анну Николаевну, потом поцеловал
ручку и вытащил из кармана футляр.
-- Это тебе. Самозаводящиеся. Сказали, что модные. Что же и привозить
из Швейцарии, если не часы.
-- Спасибо. Симпатичные. В институте все в порядке. Обязательное на
ближайшее время я записала в ежедневнике. Завтра из обязательного только
заседание Президиума АН. Сегодня надо принять Морозову, у нее трудности с
оппонентами, будет просить вас надавить. Лучше сделать, баба беспардонная и
не отвяжется. Остальное все текучка. За пару часов управитесь.
Сергей Иванович погрузился в начальственную деятельность. Он любил
чувствовать власть, ему приятно было помогать людям, от него зависящим. Три
часа прошли незаметно. Телефонные звонки, подписывание приказов, отношений,
отзывов. Доклады заместителей.
Когда он приехал домой, все уже были в сборе. Каждый раз при встрече с
сыновьями Сергея Ивановича поражало: какие они разные и как похожи на него.
Старший, Илья, высокий, спортивный, лицо, как с рекламы "Мальборо", да и
одет не хуже. Блестяще кончил МИМО (при поступлении Сергею Ивановичу
пришлось использовать все свои возможности: попасть в МИМО труднее, чем в
членкоры), теперь, в 29, прекрасное место во Внешторге, часто ездит.
Вовремя, -- не слишком рано и не слишком поздно, женился. Клара из хорошей
семьи, кончила Ин.яз. (немецкий), переводчик и гид в Институте. Правильный
парень, правильная жизнь.
Младшего, Андрея, правильным не назовешь. Хотя внешностью бог тоже не
обидел. После восьмого класса пошел в радиотехникум. Отслужил два года в
армии. Теперь монтажник на радиозаводе. После армии в двадцать лет женился
на медсестре из районной поликлиники. Сергей Иванович не вмешивался: его
жизнь, ему жить. А Валя в свое время очень расстраивалась: отец академик,
директор института, а сын черт знает что, перед людьми стыдно. Андрей с
матерью не спорил, только смеялся:
-- Развитие по спирали. Дед был пролетарий, хотя и деклассированный.
Теперь внук тоже пошел в гегемоны, чтобы род Лютиковых не увяз окончательно
в буржуазной трясине.
Сергей Иванович раньше думал -- перебесится, образуется. Какой он
рабочий класс? Типичный интеллигент. Читает до одурения. и не только
русскую. Недаром обоих ребят в детстве учили английскому и французскому.
Такие разные люди, такие разные жизни. А не чужие. Сергей Иванович
знал: сыновья ближе друг к другу, чем к нему. Часто встречаются. На людях и
при родителях друг над другом, над "классовым высокомерием" одного и
значительностью деятельности другого, -- подсмеиваются. Но друг другу нужны.
Вместе отдыхают. Илья -- от паучьего мира партийной бюрократии, Андрей от
примитивного и в конечном счете чуждого ему мира "класса- гегемона".
Вечер прошел весело. Много пили, много ели, много смеялись. О Швейцарии
Сергей Иванович почти не рассказывал. Не в первый раз приезжал оттуда. С
интересом слушал Илью, без комментариев пересказывающего последние сплетни
сверху, хохотал над новыми остротами о Брежневе, последними историями из
цикла Василий Иванович и Петька, только что появившимися анекдотами о чукче.
Андрей рассказывал их артистически.
Разошлись поздно.
Ночью Сергей Иванович и Валя любили друг друга сильно и нежно.
Через несколько дней Сергей Иванович позвонил Борису.
-- Привет, Великан! Это я. Завтра приду. Никого вечером не ждешь?
-- Приходи. Не бойся, никого не будет, не скомпрометирую.
Как он стал задыхаться! Непонятно, как еще читает лекции. За последние
годы угасание пошло с ускорением. Конечно, жизнь была тяжелая. А ему,
Сергею, разве было легче? И тут же остановил себя: не лицемерь, милый, сам
знаешь, тебе было легче.
2.
В сентябре тридцать девятого года Сергей Лютиков был принят на Истфак.
Естественно, без экзаменов, с аттестатом отличника. В классе такой аттестат
получили трое: Сергей, Соня Гурвич и, как ни удивительно, Борис Великанов.
Комсомольский комитет возражал: давать аттестат отличника исключенному из
комсомола сыну врага народа политически недопустимо. Однако их классная
дама, литераторша, настояла на своем, и Борису аттестат дали. Ему это не
помогло. От Сони Сергей узнал (сам он после окончания школы Бориса не
видел), что за день до начала вступительных экзаменов в МГУ Борису объявили:
для него не хватило квоты, предусмотренной для отличников. Борис пошел к
ректору и добился разрешения сходу сдавать на Биофак со всеми. Разрешили,
зная, конечно, что без подготовки не пройдет по конкурсу: пять человек на
место. А Борис сдал на все пятерки и прошел первым. Все-таки молодец,
Великан! Интеллигент, конечно, хлюпик, но что-то настоящее в нем есть.
Соня пошла на медицинский. Это у нее семейное. Последний год в школе
Сергей увлекся Соней не на шутку. Отшить Бориса было не трудно: он со своими
стихами Соне порядком надоел. В большом доме на Петровском бульваре, где
Соня жила с родителями, в маленькой сониной комнатке она много ему
позволяла. И, наверное, позволила бы все, но Сергей каждый раз
останавливался, хотя и трудно было. Нельзя себя связывать. Ему надо быть
свободным.
На первом курсе встречи с Соней стали реже. Дел было невпроворот.
Прежде всего -- учиться. Уже после первой сессии Сергей получил Сталинскую
стипендию. В комсомольский комитет факультета он вошел к концу первого
курса.
В самом конце весенней сессии Сергея отозвал в сторону Пашка Рыжиков с
четвертого курса, секретарь комитета ВЛКСМ Истфака.
-- С тобой, Лютиков, хотят поговорить. Позвони по этому телефону
Николаю Васильевичу Дремину. Он сказал -- ты его знаешь.
Конечно, Сергей знал Николая Васильевича. В восьмом-девятом классах он
с другими проверенными ребятами ходил с ним на операции. Сергею Дремин
нравился. Небольшого роста, сильный и решительный, с ребятами, несмотря на
свои сорок с лишним, всегда говорил, как с равными.
Через несколько дней в своем небольшом кабинете на Арбате, в
учреждении, по вывеске не имеющим никакого отношения к Лубянке. Николай
Васильевич тепло встретил Сергея.
-- Привет, Серега! Вижу, вижу, вырос, совсем мужиком стал. Ну-ка, давай
поздороваемся, погляжу, как у тебя с силенкой. Ничего, подходяще. Против
меня слаб еще, конечно, но фасон держишь, пардону не просишь.
Сели. С лица Николая Васильевича не сходила улыбка.
-- Как дела? Отец, мать, мелюзга? Про университет не спрашиваю. Все
знаю. О тебе хорошо говорят.
-- Дома все в порядке, Николай Васильевич. Отец здоров, пить стал
побольше, а так ничего. Мать крутится, ведь нас у нее пятеро. Ну я забот не
требую, полстипендии отдаю. Нюрка в текстильном техникуме, скоро
зарабатывать будет. А пацаны ведь мал мала меньше. Но я, Николай Васильевич,
дома мало бываю. Дел по горло. И учеба, и комсомол.
Дремин посерьезнел, улыбку с лица стер, начал говорить тихо,
внушительно.
-- Ладно, Сергей. Времени у меня не так много. Давай о деле. Парень ты
грамотный и сознательный, так что рассусоливать не буду. Время какое сейчас,
сам понимаешь. В Европе уже настоящая война идет. Хоть мы у себя пару лет
назад много всякой сволочи, врагов народа, шпионов изолировали и
ликвидировали, -- да ты знаешь, сам помогал, хоть и мальчишка был, мы
помним, -- но в нынешней обстановке ухо надо держать востро. Чуть
расслабимся, гады всякие опять полезут. Ты, конечно, студент, комсомолец,
активный общественник. Но для тебя сейчас этого мало. Лучшие из лучших
должны быть с нами, с органами, со сталинскими органами. Да ты чего
испугался? Думаешь, небось, что я тебе велю из МГУ к нам совсем перейти?
Нет, этого не надо. Ты живи, как живешь. Занимайся своей историей, может еще
большим ученым станешь. И в комсомоле, конечно, старайся. Я же понимаю, что
все это для тебя важно. А одновременно будешь нашим сотрудником. Секретным.
Никто этого и знать не будет, кроме нас с тобой. Нам всюду нужны свои люди.
Дел у тебя на первых порах особых не будет. Настроение народа нам надо
чувствовать, особенно молодежи, особенно студенческой. Вот ты и будешь время
от времени мне рассказывать. Разговоры, какие услышишь, мнения. Да ты не
думай, ты не доносить будешь. Ты картину нам рисовать будешь, нам картина
нужна. Конечно, если услышишь что-нибудь антисоветское, преступное, тогда
твой долг, как сознательного гражданина, сообщить сразу. Но это был бы твой
долг и если бы нашего разговора и не было. Ты подумай, Сергей. То, что я
тебе предлагаю, большая честь. Не ко всякому обращаемся. Ну и, само собой,
кое в чем мы и помочь можем. Мало ли что в жизни случается. Ты не
задумывался, почему тебя зимой не забрали, когда Тимошенковский набор был?
Даже в военкомат не вызывали. Ведь с первого курса всех ребят, кроме,
конечно, не соответствующих по здоровью и по анкете, взяли. А тебя, по всем
статьям подходящего, не тронули. Мы не велели. Ты нам нужен. Замерзать в
снегу под Выборгом дело не хитрое. Ты способен на большее. Так что думай,
Серега. Ты не спеши, дело важное.
-- А что мне думать, Николай Васильевич? Я с тех самых пор, как с вами
ходил, себя вашим сотрудником считаю.
-- Ну, лады, лады. Я в тебе не сомневался. Теперь оформить надо. Вот
бумагу подпиши. Это, так сказать, обязательство секретного сотрудника,
сексота по-нашему. Да что же ты сразу подписываешь? Ты прочти, внимательно
прочти. Здесь, конечно, то, что я тебе уже рассказывал, но не простыми, а
официальными словами. Подписал? Поздравляю тебя, Сергей! Ты теперь наш
сотрудник, чекист, секретный, конечно, но -- чекист! Теперь я с тобой уже
по-другому говорить буду. Теперь у меня от тебя секретов нет. Нас что сейчас
больше всего интересует. Как люди относятся к договору, к нашим новым
отношениям с Германией. Ведь всю жизнь учили: фашизм, злейший враг,
последний, худший этап капитализма, а теперь вроде дружба. Ты-то сам как об
этом думаешь?
-- Я думаю, Николай Васильевич, что, конечно, они фашисты, агрессоры,
но в нынешней ситуации у нас другого выхода не было. Во всем виноваты
Франция и Англия. Хотели нас с немцами стравить, а сами чистенькими
остаться. Своим гениальным ходом товарищ Сталин эти планы разрушил. А мы,
тем временем, еще усилимся, Красная Армия и так самая сильная в мире, станет
еще сильней. И никакие фашисты ей не будут страшны.
-- В общих чертах ты, Сергей правильно рассуждаешь, но до конца ты
этого дела все-таки не понял. Не сумел почувствовать генеральную линию
партии в сложившейся ситуации. Чекист должен нутром чувствовать генеральную
линию и ей следовать. По-твоему выходит, что мы договор с Гитлером подписали
вроде бы понарошку, вот еще подготовимся, а воевать все равно будем с ними.
Партия и товарищ Сталин, Сергей, в бирюльки не играют. Эта линия наша --
твердая и надолго. Ты сам подумай. Кто войну начал? Франция и Англия. Из-за
Польши будто. Тоже мне страна! Знаешь, как раньше пели? Курица не птица,
Польша не заграница! Войну объявили, а не воевали. Потому что прогнили