Страница:
нескольких последующих листах чем-то красным были в спешке нацарапаны с
трудом читаемые строки, которые Холкер стал разбирать вслух, пока его
напарник продолжал всматриваться в смутные серые очертания обступившего их
тесного мирка, вздрагивая от звука капель, то и дело падавших с отягощенных
росой ветвей:
Лес чародейный надо мной навис,
Разлито в нем полночное свеченье,
Тут с миртом ветвь сплетает кипарис
В зловещем братстве, в темном единенье.
Дурман и белена цветут у ног,
Коварная топорщится крапива,
Плетет бессмертник траурный венок,
И в три погибели согнулась ива.
Не кличет птица, не гудит пчела,
И свежий ветер листьев не колышет,
Здесь Тишина на землю налегла,
Здесь лишь она одна живет и дышит.
Мне слышатся неясные слова,
Что шепчут призраки о тайнах гроба,
Кровь капает с деревьев, и листва
Во тьме недоброй светится багрово.
Кричу я! - Но изнемогает плоть,
Томится сердце, дух и воля стынут,
Громаду зла не в силах побороть,
Стою пред ней, потерян и покинут.
Но вот незримо...
Холкер умолк - читать было больше нечего. Текст обрывался посередине
строки.
- Похоже на Бэйна, - сказал Джералсон, который слыл своего рода
всезнайкой. Он стоял, рассматривая тело, теперь уже не столь настороженный.
- Кто такой Бэйн? - спросил Холкер без особого любопытства.
- Майрон Бэйн, им зачитывались на заре нашей истории, больше ста лет
назад. Страшно мрачный; у меня есть его собрание сочинений. Этого
стихотворения там нет - должно быть, забыли включить.
- Холодно, - сказал Холкер. - Пошли отсюда; надо вызвать коронера из
Напы.
Джералсон, промолчав, послушно двинулся следом. Обходя небольшое
возвышение, на котором лежали голова и плечи убитого, он задел ногой
какой-то твердый предмет, скрытый под гниющими листьями, и не поленился
вытолкнуть его на свет Божий. Это была упавшая изголовная доска с едва
различимой надписью "Кэтрин Ларю".
- Ларю, ну конечно! - воскликнул Холкер, внезапно придя в возбуждение.
- Да ведь это же настоящая фамилия Бранскома, он Ларю, а никакой не Парди. И
разрази меня гром - на меня точно просветление какое нашло - фамилия убитой
женщины была Фрейзер!
- Тут какая-то мерзкая тайна, - сказал детектив Джералсон.- Терпеть не
могу подобных штучек.
Вдруг из тумана, словно из бесконечной дали, до них донесся смех -
низкий, нарочитый, бездушный смех, не более радостный, чем лай гиены,
пробирающейся по ночной пустыне; звук постепенно усиливался, становясь все
громче и яснее, все отчетливее и ужаснее, пока им не почудилось, что смех
исходит почти от самой границы узкого круга видимости - смех столь
неестественный, нечеловеческий, адский, что души видавших виды охотников за
людьми преисполнились невыразимого страха. Они не сдернули с плеч ружья и
даже не вспомнили о них - от такой угрозы оружием не защититься. Хохот начал
стихать, ослабевая так же медленно, как нарастал вначале; достигнув силы
оглушительного вопля, от которого чуть не лопались их барабанные перепонки,
он теперь словно отдалялся, пока наконец замирающие звуки,
механическибезрадостные до самого конца, не канули в безмолвие и
беспредельность.
Зрелище, которое являл собой маленький Джо, стоя под проливным дождем
на углу пустынной улицы, едва ли кому-нибудь пришлось бы по вкусу. Наверное,
это был самый обыкновенный осенний ливень, но вода, падавшая на Джо (который
был еще слишком мал, чтобы считаться правым или виноватым и, следовательно,
не был подвластен всеобщему закону, гласящему, что каждому воздается по
заслугам), казалось, обладала особенным свойством - она была темной и
липкой. Впрочем, такое едва ли было возможно даже в Блэкбурге, повидавшем на
своем веку немало чудес.
Например, десять или двенадцать лет назад тут пролился дождь из
лягушат, что достоверно засвидетельствовано соответствующей записью в
хронике, записью, которую историк заключил не вполне уместным замечанием,
что данное природное явление, вероятно, пришлось бы по вкусу французам.
А несколько лет спустя на Блэкбург выпал красный снег; зимой в этих
краях холодно и обильные снегопады совсем не редкость. Тут не может быть
никаких сомнений: снег действительно был кроваво-красного цвета, как и
образовавшаяся от его таянья. вода, если это вообще была вода, а не кровь.
Событие это наделало в обществе немало шума; объяснений было ровно столько,
сколько предложивших их ученых, которые, впрочем, так ни в чем толком и не
разобрались. Но у граждан Блэкбурга, много лет живших именно там, где выпал
красный снег, имелось на сей счет собственное мнение. Покачивая головами,
они утверждали, что все это не к добру.
Так и оказалось, ибо следующее лето ознаменовалось вспышкой
таинственной болезни, какой-то заразы, эпидемии или еще Бог знает чего
(врачи не знали), которая унесла добрую половину жителей. Остальные сами
покинули город почти в полном составе и долго не возвращались. Потом они
все-таки вернулись и вновь принялись плодиться и размножаться, но Блэкбург с
тех пор никогда уже не был таким, как прежде.
Происшествием совсем иного рода, хотя столь же незаурядным, был случай
с призраком Хетти Парлоу. Девичья фамилия Хетти была Браунон, а для
Блэкбурга это не пустой звук.
Семья Браунонов с незапамятных времен - можно сказать, с самого начала
колонизации - считалась первой в городе. Это был самый богатый и знатный
род, и всякий в Блэкбурге отдал бы последнюю каплю своей плебейской крови,
защищая честное имя Браунонов. Так как лишь несколько представителей этого
рода постоянно жили за пределами Блэкбурга - хотя многие предпочитали
получать образование в других местах и почти все много путешествовали, -
Браунонов в городе было немало. Мужчины занимали высшие посты в большинстве
муниципальных учреждений, женщины тоже были на ведущих ролях во всех
богоугодных начинаниях. Хетти была всеобщей любимицей по причине своего
веселого нрава, безупречной репутации и исключительной красоты. Она вышла
замуж в Бостоне за молодого повесу по фамилии Парлоу и, верная традициям
своей семьи, сразу же привезла мужа в Блэкбург, где благодаря ей он стал
человеком и членом муниципального совета. У супругов родился мальчик,
которого они назвали Джозефом и горячо любили - в тех краях родительская
любовь тогда еще была в моде. Когда Джозефу исполнился год, Хетти с мужем
умерли от упомянутой загадочной болезни. Ребенок ступил на стезю сиротства.
К несчастью для Джозефа, болезнь, сразившая его родителей, на этом не
остановилась и продолжалась до тех пор, пока не истребила практически всех
Браунонов и членов их семей. Уехавшие не вернулись. Традиция была нарушена,
владения Браунонов ушли в чужие руки, а их бывшие хозяева - под землю на
кладбище Оук Хилл. Там их залегло столько, что они без труда отразили бы
нападение окрестных племен, не отдав им ни пяди своей территории. Но
вернемся к призраку.
Однажды ночью, примерно через три года после смерти Хетти Парлоу,
компания молодых людей из Блэкбурга проезжала мимо кладбища Оук Хилл. Тот,
кто бывал в этих местах, наверное помнит, что дорога в Гринтон проходит
вдоль южной оконечности кладбища. Они возвращались с майского праздника в
Гринтоне - эта подробность позволяет установить точную дату. Было их человек
двенадцать, все в чрезвычайно веселом расположении духа - насколько это
вообще было возможна после недавних отнюдь не веселых событий. Когда они
проезжали мимо кладбища, возница внезапно осадил лошадей с возгласом
удивления. Да и мудрено было бы не удивиться - впереди за кладбищенской
оградой, почти у самой дороги стоял призрак Хетти Парлоу. Ошибки тут быть не
могло: ее знали в лицо все молодые люди Блэкбурга. На то, что это был именно
призрак, указывали такие обычные атрибуты, как саван, длинные спутанные
волосы, "взор, обращенный в никуда", и прочее в том же роде. Привидение
простирало руки к западу, словно тянулось за вечерней звездой - объектом
безусловно притягательным, но едва ли достижимым. Рассказывают, что
возвращавшиеся с пирушки оцепенели - да, надо отметить, что пили они только
кофе и лимонад, - и в наступившей тишине ясно услышали, как призрак зовет:
"Джо! Джо!" Спустя мгновение видение исчезло. Разумеется, верить этому никто
не обязан.
Как было установлено позднее, в тот самый миг Джо брел в зарослях
полыни на другой стороне континента в окрестностях Уиннемакки, что в штате
Невада. Сюда привезли его дальние родственники отца, люди хорошие и
добропорядочные. Они усыновили ребенка и нежно о нем заботились. Но в тот
вечер бедняжка, гуляя, отошел слишком далеко от дома и заблудился.
Его последующая история покрыта мраком, о многом можно только гадать.
Известно, что его подобрала семья индейцев пайют, и некоторое время
незадачливое дитя провело с ними, пока его не продали - буквально продали за
деньги - одной женщине на железнодорожной станции. Эта женщина ехала в
поезде на восток, станция находилась за много миль от Уиннемакки. Женщина
уверяла, что она делала запросы и наводила справки, где только возможно, но
ответа не получила, и в конце концов, сама будучи бездетной вдовой,
усыновила ребенка. На данном этапе жизненного пути Джо родителей у него
имелось в преизбытке - так что горькая сиротская доля ему явно не угрожала.
Его последняя приемная мать миссис Дарнелл жила в Кливленде, в штате
Огайо, но у нее Джо пробыл недолго. Однажды полицейский - новичок на этом
участке - заметил одиноко топающего куда-то малыша. На вопрос, куда тот
направляется, ребенок пролепетал: "Домой", хотя - как потом выяснилось - все
дальше и дальше уходил от дома своей приемной матери. По-видимому, часть
пути он проехал на поезде, так как уже через три дня очутился в Уайтвилле -
городе, находящемся, как известно, совсем недалеко от Блэкбурга. Одет он был
еще довольно прилично, но чумаз до чрезвычайности. Будучи не в состоянии
объяснить, как он тут оказался, он был задержан за бродяжничество и водворен
в детский приют. Там его вымыли.
Вскоре Джо оттуда сбежал - просто в один прекрасный день ушел в лес, и
больше его в приюте не видели.
И вот мы снова находим его или, вернее, вновь возвращаемся к нему,
одиноко стоящему под холодным осенним дождем на окраине Блэкбурга. Теперь,
наверное, самое время уточнить, что темными и липкими были не струи дождя, а
его лицо и руки, с которыми дождь просто не мог ничего поделать. Джо был
устрашающе, просто как-то невообразимо грязен - как будто его размалевал
художник. Ботинок на нем уже не было, босые ступни распухли и покраснели.
При ходьбе он хромал на обе ноги.
Что касается одежды, то едва ли вам удалось бы установить, из чего
именно она состоит и каким чудом еще держится. То, что он продрог до мозга
костей, не подлежит ни малейшему сомнению; он сам это отлично знал. Да и
любой продрог бы на его месте, окажись он на улице в такую погоду - видимо,
поэтому там никого и не было. Что он сам тут делает, Джо не смог бы
объяснить ни при каких обстоятельствах, даже если бы обладал словарем,
превышающим сто слов. Судя по тому, с каким потерянным видом он озирался по
сторонам, он был в полном замешательстве.
Однако глупее прочих он тоже не был. Испытывая страшный голод и
чувствуя, что замерзает, Джо - пока в силах - потащился, сильно сгибая ноги
в коленях и стараясь ступать на цыпочки, к одному из домов, с виду такому
теплому и гостеприимному. Но только он собрался войти, как из дома вышла
огромная собака и это его право на вход яростно оспорила. Ужасно
перепугавшись и предположив (не без основания), что зверство снаружи не
может не предвещать зверства внутри, он заковылял прочь. И справа и слева от
него тянулись серые, мокрые поля. Он почти ничего не видел из-за стены
дождя, сплошной пелены тумана и сгущающейся ночной тьмы. Дорога, на которой
он оказался, ведет в Гринтон - ведет, впрочем, лишь тех, кому удается
миновать кладбище Оук Хилл. А удается это далеко не каждому.
Джо не повезло.
Его нашли на следующее утро мокрого, холодного, но голода уже не
чувствовавшего. Очевидно, он вошел в кладбищенские ворота, полагая, что они
приведут его к дому, в котором не держат собак, и потом долго ощупью бродил
среди могил, наверняка много раз спотыкаясь и падая, пока окончательно не
изнемог и не сдался. Маленькое тельце лежало на боку - одна грязная ладонь
была подложена под грязную щеку, другая - в поисках тепла - засунута между
лохмотьями. Щека, обращенная к небу, была наконец отмыта начисто, словно
подставленная для поцелуя ангелу Божию. Заметили, - правда, не придав этому
значения, труп еще не был опознан, - что ребенок лежит на могиле Хетти
Парлоу. Однако могила не разверзлась, дабы принять его, о чем - даже с
риском показаться циничным - невозможно не пожалеть.
Окончив негромкий разговор с группой офицеров, рядовой повернулся
кругом, и, минуя линию наскоро сооруженных укреплений, исчез в лесу.
Рядового звали Джером Сиринг; он нес службу в армии генерала Шермана,
которая в те дни противостояла неприятелю в районе высоты Коннесо, штат
Джорджия. Никто не окликнул его, и он никого не отметил даже легким кивком,
но каждому было ясно: этот храбрый солдат получил ответственное и опасное
боевое задание. Сиринг хоть и был рядовым, но службу нес особую, числясь
ординарцем при штабе дивизии. Ординарец - универсальная должность. Ординарец
бывает посыльным, писарем, офицерским денщиком - кем угодно. Любое дело, не
оговоренное в уставных положениях и руководствах, может быть поручено
ординарцу, смотря по его способностям, по отношениям с начальством или
просто по обстоятельствам. Рядовой Сиринг, превосходный стрелок, молодой,
крепкий, сметливый и незнакомый со страхом, был разведчиком.
Даже действуя в составе более крупных соединений, командующий дивизией
считал невозможным подчиняться приказаниям вслепую, не располагая данными о
противнике. Не удовлетворяли его и общепринятые источники сведений: он хотел
знать больше, чем сообщал ему штаб корпуса, чем могли дать вылазки и стычки.
А раз так - дело за Джеромом Сирингом с его бесстрашным сердцем, повадкой
следопыта, приметливым взглядом и безыскусным языком. Сегодня его задача
была предельно простой: подобраться как можно ближе к вражеским позициям и
разузнать как можно больше.
Вот он уже вышел к линии боевого охранения, где из неглубоких окопов,
тщательно замаскированных зелеными ветвями, выдавались вперед только стволы
винтовок. Нет ни просвета, ни прогалины между деревьями; не верилось, что
этот глухой и чинный лес скрывает вооруженных, чутких и бдительных людей, -
лес, чреватый боем. Замешкавшись возле окопа, чтобы сообщить о своих
намерениях, Сиринг бесшумно пополз вперед и скоро исчез в густой зелени
подлеска.
- Там ему и конец, - сказал один караульный другому. - Лучше бы оставил
винтовку: те ребята попортят ею кого-нибудь из наших.
А Сиринг полз вперед и вперед, припадая за каждым кустом, прячась в
каждой лощинке. Глаза его видели все, уши слышали каждый звук. Стоило
хрустнуть сучку, как он замирал, приникнув к сырой земле и затаив дыхание.
Дело шло медленно, но скучным не казалось: опасность придавала ему интерес,
хотя Сиринг и не проявлял признаков волнения. Сердце работало ровно и
спокойно, как на охоте за мелкой дичью.
"Уже сколько ползу, - подумал он, - а все еще жив. Значит, не успел
далеко уйти".
Усмехнувшись своему способу оценки расстояний, он пополз было дальше,
но вдруг замер, распластавшись. Минута шла за минутой - он не двигался:
впереди, между кустами, он заметил желтую глину вражеского окопа.
Медленно-медленно поднял он голову, приподнялся, опираясь на руки,
напряженно вглядываясь в глиняный отвал. А потом встал и с винтовкой в руке
зашагал вперед, почти уже не прячась. По одним ему ведомым приметам он
сделал верный вывод: противник оставил позицию.
Решив удостовериться в столь важном открытии перед тем, как сообщать с
нем начальству, Сиринг пересек оставленную позицию и двинулся в редколесье
перебежками, внимательно глядя кругом в ожидании встречи со случайно
отставшим противником. Вскоре лес кончился. Перед ним лежала разоренная
ферма, жалкая и несчастная, каких немало было в последние годы войны:
изгороди повалены, поля заросли ежевикой, двери и окна выбиты. Переждав
немного под прикрытием молодых сосен и внимательно осмотревшись кругом,
Сиринг, не торопясь, побежал через поле и сад к небольшому строению,
стоящему отдельно от других на некотором возвышении. Он рассчитывал получить
оттуда достаточно широкий сектор обзора в том направлении, которое, по его
мнению, было избрано отступавшими неприятельскими частями. Строение это
некогда представляло собою клеть на четырех столбах, футах в десяти от
земли, но сейчас от него по существу осталась одна крыша. Пол обрушился и
громоздился кучей внизу, а доски обшивки и балки свисали вкривь и вкось,
держась одним концом. Несущие столбы покосились. Казалось, только тронь его
пальцем, все сооружение тотчас рухнет.
Прячась за грудой балок и досок, Сиринг осмотрел открывшуюся ему
местность вплоть до отрога горы Кеннесо где-то в полумиле впереди. По дороге
в гору на перевал, сверкая на утреннем солнце стволами орудий, шли войска -
арьергард отступавшего противника.
Сиринг узнал все, что только возможно. Теперь он обязан был без
промедления возвратиться и доложить командованию об увиденном. Но серая,
ползущая в гору колонна конфедератов выглядела слишком уж соблазнительно.
Так сподручно было угостить их свистящей порцией свинца из винтовки обычной
системы "Спрингфилд", но со снайперской мушкой и мягким спуском. Хотя на ход
войны это вряд ли повлияло бы, но ведь для солдата первейшая обязанность
убивать. А для хорошего солдата - к тому же еще и привычка. Сиринг взвел
курок и освободил предохранитель.
Но от начала времен предустановлено было рядовому Сирингу никого не
лишить жизни в то ясное летнее утро и не доложить начальству об отступлении
неприятеля. Его намерения пришли в несоответствие с гармонией многовековой
мозаики событий, некая часть которой известна нам под названием истории. И
за двадцать пять лет до описываемого случая рука Исполнителя грандиозного
плана приняла необходимые меры, вызвав к жизни некоего младенца мужского
пола в далекой деревушке у подножья Карпатских гор, сохранив его в детстве и
в юности, связав его интересы с военным искусством и к должному сроку сделав
его артиллерийским офицером. Благодаря стечению бесчисленного множества
содействующих обстоятельств и преобладанию последних над бессчетным
множеством обстоятельств противодействующих, упомянутый офицер оказался
нарушителем воинской дисциплины и бежал с родины, спасаясь от наказания. Та
же рука направила его в Новый Орлеан (а не в Нью-Йорк), где на причале уже
ждал его вербовщик. Он был принят в армию, получил продвижение по службе, и
так все было подгадано, что он командовал батареей южан в двух милях по
фронту от той точки, где готовился к выстрелу разведчик северян Джером
Сиринг. Все было принято в расчет; каждый шаг недолгих жизней этих двоих
солдат, как, впрочем, и жизней их современников и предков, а также
современников их предков, вел к желаемому исходу. Окажись что-либо упущенным
в этой неоглядной цепи событий, рядовой Сиринг в то утро выпустил бы заряд
по отступающим конфедератам и наверное не промахнулся бы. Но случилось так,
что один артиллерийский капитан, ожидавший команды сниматься с позиции, от
нечего делать навел орудие на далекий гребень холма, где ему почему-то
привиделись неприятельские офицеры, и выстрелил, дав перелет.
В то время как Сиринг взводил курок и всматривался в колонну
конфедератов, выбирая себе цель с тем расчетом, чтобы пуля его не пропала
зря, а наверняка произвела на свет вдову или сироту, или безутешную мать - а
может быть, и всех троих зараз, ибо рядовой Сиринг хоть и отказывался не раз
от повышения, но не был лишен честолюбия в некотором роде, - он внезапно
услышал в воздухе неясный звук, словно ястреб падал с высоты на добычу.
Нарастая быстрее, чем доступно чувству, звук перешел в хриплый и яростный
рев, и ядро, возникнув из лазури, с оглушающим треском врезалось в столб,
разнесло его в щепки, и в тяжелом грохоте и клубах слепящей пыли шаткая
конструкция у него над головою окончила свои дни.
Когда Сиринг пришел в себя, он не сразу понял, что произошло. Некоторое
время он даже не открывал глаз. Он думал, что его убили и закопали в землю,
и пытался припомнить что-нибудь из погребальной службы. Ему казалось, что
его жена стоит на коленях у него на могиле, добавляя тяжесть ему на грудь.
Будто бы они вдвоем - вдова и земля - проломили его гроб. Если дети не
уведут ее домой, непонятно, как он будет дышать. Ему стало жалко себя. "Я не
могу ей ничего сказать, - думал он, - мертвые не говорят. Стоит мне открыть
глаза, как в них тотчас набьется земля".
Он открыл глаза. Необъятный купол голубого неба над вершинами леса.
Перед глазами, заслоняя собою деревья, высится темная, угловатая куча, вся в
замысловатом, беспорядочном пересечении прямых линий. И все это настолько
далеко, что ощущение дали утомило его, и он снова закрыл глаза. В этот
момент он почувствовал непереносимо яркий свет. В ушах возник шум, словно
ритмичный рокот далеких волн, одна за другою катящихся на берег, и в этом
шуме, или, может быть, сквозь него, из непрестанного низкого гула сложились
слова: "Джером Сиринг, ты пропал, ты попал как зверь в капкан, в капкан, в
капкан".
И вдруг тишина, и тьма, и полный покой, и Джером Сиринг, вполне
отдающий себе отчет в своем положении зверя в капкане, без паники и в полном
сознании снова открыл глаза, чтобы разведать обстановку, оценить силы
противника и выработать план действий.
Сиринг полулежал, прижатый спиною к толстому бревну. Другое бревно
навалилось сверху, но ему удалось чуть-чуть подвинуться, чтобы оно не давило
на грудь. Вбитая в него скоба защемила левую руку. Ноги, ровно лежащие на
земле, по колено засыпаны грудой обломков. Голова зажата, словно в тисках:
двигались лишь глаза да нижняя челюсть. Одна только правая рука сохранила
некоторую свободу. "На тебя вся надежда", - сказал он руке. Но никак не
получалось ни высвободить ее из-под бревна на груди, ни сдвинуть локоть в
бок.
Сиринг не был ранен и не испытывал боли. Сознание он потерял лишь на
мгновение, от удара в голову отлетевшим обломком столба и внезапности
случившегося. Не прошло и нескольких секунд, как он оправился от потрясения
и последовавших странных видений: пыль еще клубилась в воздухе, а он уже
начал искать выход из положения.
Прежде всего он предпринял попытку ухватиться правой рукой за бревно,
лежавшее, хоть и не вплотную, поперек груди. Но ничего не выходило: не
удавалось выпростать локоть из-под бревна. Вправо локтю не давала ходу
скоба, торчавшая из бревна вниз и назад; в просвет же между скобою и телом
рука никак не могла пройти. Очевидно было, что ему не взяться за бревно ни с
той, ни с другой стороны: он даже не мог коснуться его ладонью. Достоверно
убедившись в бесплодности своих попыток, Сиринг оставил их и стал думать,
нельзя ли как-нибудь освободить ноги.
Рассматривая с этой целью засыпавшую их груду обломков, он обнаружил
нечто похожее на металлический ободок. Ободок был чуть более полудюйма в
диаметре и содержал внутри какую-то совершенно черную массу. Ему пришло в
голову, что чернота - это, может быть, просто темнота, и что перед ним -
ствол его собственной винтовки, торчащей из обломков. И, действительно,
Сиринг оказался прав (хоть и не испытал от того большой радости): закрывая
поочередно один и другой глаз, он мог видеть ствол с обеих сторон под
одинаковым углом, во всю длину, до самой кучи. Если смотреть правым глазом,
казалось, что винтовка направлена левее его, если левым - то правее. Сверху
ему ствол не был виден, зато немного видно было цевье. Иначе говоря, оружие
было нацелено ему прямо в середину лба.
Обнаружив такое обстоятельство и вспомнив, что за мгновение до
досадного случая, результатом которого явилось его нынешнее неудобное
положение, он поставил курок на боевой взвод, так что легкое нажатие должно
было вызвать выстрел, рядовой Сиринг почувствовал беспокойство. Оно, однако
же, не имело ничего общего со страхом: будучи храбрым солдатом, он не раз
видел ружья с такой точки зрения, - как, впрочем, и пушки. Сиринг вспомнил с
некоторым даже удовольствием случай во время штурма Миссионерского Кряжа.
Тогда ему вдруг показалось, что орудие, у него на глазах ряд за рядом
косившее людей картечью, вдруг исчезло: в отверстии амбразуры был виден
только блестящий обод. Что это был за обод, он сообразил как раз вовремя, и
подался в сторону в ту самую секунду, когда чугунный град снова обрушился на
атакующую пехоту.
Солдату не привыкать к наведенному на него жерлу, и к зрачку, горящему
ненавистью в прорези прицела. На то он и солдат. Но все же удовольствие это
не слишком большое, и рядовой Сиринг отвел глаза в сторону.
Отчаявшись высвободить правую руку, он попробовал левую - тоже
безуспешно. Попытался было вырвать голову из держащих ее тисков, невидимых и
трудом читаемые строки, которые Холкер стал разбирать вслух, пока его
напарник продолжал всматриваться в смутные серые очертания обступившего их
тесного мирка, вздрагивая от звука капель, то и дело падавших с отягощенных
росой ветвей:
Лес чародейный надо мной навис,
Разлито в нем полночное свеченье,
Тут с миртом ветвь сплетает кипарис
В зловещем братстве, в темном единенье.
Дурман и белена цветут у ног,
Коварная топорщится крапива,
Плетет бессмертник траурный венок,
И в три погибели согнулась ива.
Не кличет птица, не гудит пчела,
И свежий ветер листьев не колышет,
Здесь Тишина на землю налегла,
Здесь лишь она одна живет и дышит.
Мне слышатся неясные слова,
Что шепчут призраки о тайнах гроба,
Кровь капает с деревьев, и листва
Во тьме недоброй светится багрово.
Кричу я! - Но изнемогает плоть,
Томится сердце, дух и воля стынут,
Громаду зла не в силах побороть,
Стою пред ней, потерян и покинут.
Но вот незримо...
Холкер умолк - читать было больше нечего. Текст обрывался посередине
строки.
- Похоже на Бэйна, - сказал Джералсон, который слыл своего рода
всезнайкой. Он стоял, рассматривая тело, теперь уже не столь настороженный.
- Кто такой Бэйн? - спросил Холкер без особого любопытства.
- Майрон Бэйн, им зачитывались на заре нашей истории, больше ста лет
назад. Страшно мрачный; у меня есть его собрание сочинений. Этого
стихотворения там нет - должно быть, забыли включить.
- Холодно, - сказал Холкер. - Пошли отсюда; надо вызвать коронера из
Напы.
Джералсон, промолчав, послушно двинулся следом. Обходя небольшое
возвышение, на котором лежали голова и плечи убитого, он задел ногой
какой-то твердый предмет, скрытый под гниющими листьями, и не поленился
вытолкнуть его на свет Божий. Это была упавшая изголовная доска с едва
различимой надписью "Кэтрин Ларю".
- Ларю, ну конечно! - воскликнул Холкер, внезапно придя в возбуждение.
- Да ведь это же настоящая фамилия Бранскома, он Ларю, а никакой не Парди. И
разрази меня гром - на меня точно просветление какое нашло - фамилия убитой
женщины была Фрейзер!
- Тут какая-то мерзкая тайна, - сказал детектив Джералсон.- Терпеть не
могу подобных штучек.
Вдруг из тумана, словно из бесконечной дали, до них донесся смех -
низкий, нарочитый, бездушный смех, не более радостный, чем лай гиены,
пробирающейся по ночной пустыне; звук постепенно усиливался, становясь все
громче и яснее, все отчетливее и ужаснее, пока им не почудилось, что смех
исходит почти от самой границы узкого круга видимости - смех столь
неестественный, нечеловеческий, адский, что души видавших виды охотников за
людьми преисполнились невыразимого страха. Они не сдернули с плеч ружья и
даже не вспомнили о них - от такой угрозы оружием не защититься. Хохот начал
стихать, ослабевая так же медленно, как нарастал вначале; достигнув силы
оглушительного вопля, от которого чуть не лопались их барабанные перепонки,
он теперь словно отдалялся, пока наконец замирающие звуки,
механическибезрадостные до самого конца, не канули в безмолвие и
беспредельность.
Зрелище, которое являл собой маленький Джо, стоя под проливным дождем
на углу пустынной улицы, едва ли кому-нибудь пришлось бы по вкусу. Наверное,
это был самый обыкновенный осенний ливень, но вода, падавшая на Джо (который
был еще слишком мал, чтобы считаться правым или виноватым и, следовательно,
не был подвластен всеобщему закону, гласящему, что каждому воздается по
заслугам), казалось, обладала особенным свойством - она была темной и
липкой. Впрочем, такое едва ли было возможно даже в Блэкбурге, повидавшем на
своем веку немало чудес.
Например, десять или двенадцать лет назад тут пролился дождь из
лягушат, что достоверно засвидетельствовано соответствующей записью в
хронике, записью, которую историк заключил не вполне уместным замечанием,
что данное природное явление, вероятно, пришлось бы по вкусу французам.
А несколько лет спустя на Блэкбург выпал красный снег; зимой в этих
краях холодно и обильные снегопады совсем не редкость. Тут не может быть
никаких сомнений: снег действительно был кроваво-красного цвета, как и
образовавшаяся от его таянья. вода, если это вообще была вода, а не кровь.
Событие это наделало в обществе немало шума; объяснений было ровно столько,
сколько предложивших их ученых, которые, впрочем, так ни в чем толком и не
разобрались. Но у граждан Блэкбурга, много лет живших именно там, где выпал
красный снег, имелось на сей счет собственное мнение. Покачивая головами,
они утверждали, что все это не к добру.
Так и оказалось, ибо следующее лето ознаменовалось вспышкой
таинственной болезни, какой-то заразы, эпидемии или еще Бог знает чего
(врачи не знали), которая унесла добрую половину жителей. Остальные сами
покинули город почти в полном составе и долго не возвращались. Потом они
все-таки вернулись и вновь принялись плодиться и размножаться, но Блэкбург с
тех пор никогда уже не был таким, как прежде.
Происшествием совсем иного рода, хотя столь же незаурядным, был случай
с призраком Хетти Парлоу. Девичья фамилия Хетти была Браунон, а для
Блэкбурга это не пустой звук.
Семья Браунонов с незапамятных времен - можно сказать, с самого начала
колонизации - считалась первой в городе. Это был самый богатый и знатный
род, и всякий в Блэкбурге отдал бы последнюю каплю своей плебейской крови,
защищая честное имя Браунонов. Так как лишь несколько представителей этого
рода постоянно жили за пределами Блэкбурга - хотя многие предпочитали
получать образование в других местах и почти все много путешествовали, -
Браунонов в городе было немало. Мужчины занимали высшие посты в большинстве
муниципальных учреждений, женщины тоже были на ведущих ролях во всех
богоугодных начинаниях. Хетти была всеобщей любимицей по причине своего
веселого нрава, безупречной репутации и исключительной красоты. Она вышла
замуж в Бостоне за молодого повесу по фамилии Парлоу и, верная традициям
своей семьи, сразу же привезла мужа в Блэкбург, где благодаря ей он стал
человеком и членом муниципального совета. У супругов родился мальчик,
которого они назвали Джозефом и горячо любили - в тех краях родительская
любовь тогда еще была в моде. Когда Джозефу исполнился год, Хетти с мужем
умерли от упомянутой загадочной болезни. Ребенок ступил на стезю сиротства.
К несчастью для Джозефа, болезнь, сразившая его родителей, на этом не
остановилась и продолжалась до тех пор, пока не истребила практически всех
Браунонов и членов их семей. Уехавшие не вернулись. Традиция была нарушена,
владения Браунонов ушли в чужие руки, а их бывшие хозяева - под землю на
кладбище Оук Хилл. Там их залегло столько, что они без труда отразили бы
нападение окрестных племен, не отдав им ни пяди своей территории. Но
вернемся к призраку.
Однажды ночью, примерно через три года после смерти Хетти Парлоу,
компания молодых людей из Блэкбурга проезжала мимо кладбища Оук Хилл. Тот,
кто бывал в этих местах, наверное помнит, что дорога в Гринтон проходит
вдоль южной оконечности кладбища. Они возвращались с майского праздника в
Гринтоне - эта подробность позволяет установить точную дату. Было их человек
двенадцать, все в чрезвычайно веселом расположении духа - насколько это
вообще было возможна после недавних отнюдь не веселых событий. Когда они
проезжали мимо кладбища, возница внезапно осадил лошадей с возгласом
удивления. Да и мудрено было бы не удивиться - впереди за кладбищенской
оградой, почти у самой дороги стоял призрак Хетти Парлоу. Ошибки тут быть не
могло: ее знали в лицо все молодые люди Блэкбурга. На то, что это был именно
призрак, указывали такие обычные атрибуты, как саван, длинные спутанные
волосы, "взор, обращенный в никуда", и прочее в том же роде. Привидение
простирало руки к западу, словно тянулось за вечерней звездой - объектом
безусловно притягательным, но едва ли достижимым. Рассказывают, что
возвращавшиеся с пирушки оцепенели - да, надо отметить, что пили они только
кофе и лимонад, - и в наступившей тишине ясно услышали, как призрак зовет:
"Джо! Джо!" Спустя мгновение видение исчезло. Разумеется, верить этому никто
не обязан.
Как было установлено позднее, в тот самый миг Джо брел в зарослях
полыни на другой стороне континента в окрестностях Уиннемакки, что в штате
Невада. Сюда привезли его дальние родственники отца, люди хорошие и
добропорядочные. Они усыновили ребенка и нежно о нем заботились. Но в тот
вечер бедняжка, гуляя, отошел слишком далеко от дома и заблудился.
Его последующая история покрыта мраком, о многом можно только гадать.
Известно, что его подобрала семья индейцев пайют, и некоторое время
незадачливое дитя провело с ними, пока его не продали - буквально продали за
деньги - одной женщине на железнодорожной станции. Эта женщина ехала в
поезде на восток, станция находилась за много миль от Уиннемакки. Женщина
уверяла, что она делала запросы и наводила справки, где только возможно, но
ответа не получила, и в конце концов, сама будучи бездетной вдовой,
усыновила ребенка. На данном этапе жизненного пути Джо родителей у него
имелось в преизбытке - так что горькая сиротская доля ему явно не угрожала.
Его последняя приемная мать миссис Дарнелл жила в Кливленде, в штате
Огайо, но у нее Джо пробыл недолго. Однажды полицейский - новичок на этом
участке - заметил одиноко топающего куда-то малыша. На вопрос, куда тот
направляется, ребенок пролепетал: "Домой", хотя - как потом выяснилось - все
дальше и дальше уходил от дома своей приемной матери. По-видимому, часть
пути он проехал на поезде, так как уже через три дня очутился в Уайтвилле -
городе, находящемся, как известно, совсем недалеко от Блэкбурга. Одет он был
еще довольно прилично, но чумаз до чрезвычайности. Будучи не в состоянии
объяснить, как он тут оказался, он был задержан за бродяжничество и водворен
в детский приют. Там его вымыли.
Вскоре Джо оттуда сбежал - просто в один прекрасный день ушел в лес, и
больше его в приюте не видели.
И вот мы снова находим его или, вернее, вновь возвращаемся к нему,
одиноко стоящему под холодным осенним дождем на окраине Блэкбурга. Теперь,
наверное, самое время уточнить, что темными и липкими были не струи дождя, а
его лицо и руки, с которыми дождь просто не мог ничего поделать. Джо был
устрашающе, просто как-то невообразимо грязен - как будто его размалевал
художник. Ботинок на нем уже не было, босые ступни распухли и покраснели.
При ходьбе он хромал на обе ноги.
Что касается одежды, то едва ли вам удалось бы установить, из чего
именно она состоит и каким чудом еще держится. То, что он продрог до мозга
костей, не подлежит ни малейшему сомнению; он сам это отлично знал. Да и
любой продрог бы на его месте, окажись он на улице в такую погоду - видимо,
поэтому там никого и не было. Что он сам тут делает, Джо не смог бы
объяснить ни при каких обстоятельствах, даже если бы обладал словарем,
превышающим сто слов. Судя по тому, с каким потерянным видом он озирался по
сторонам, он был в полном замешательстве.
Однако глупее прочих он тоже не был. Испытывая страшный голод и
чувствуя, что замерзает, Джо - пока в силах - потащился, сильно сгибая ноги
в коленях и стараясь ступать на цыпочки, к одному из домов, с виду такому
теплому и гостеприимному. Но только он собрался войти, как из дома вышла
огромная собака и это его право на вход яростно оспорила. Ужасно
перепугавшись и предположив (не без основания), что зверство снаружи не
может не предвещать зверства внутри, он заковылял прочь. И справа и слева от
него тянулись серые, мокрые поля. Он почти ничего не видел из-за стены
дождя, сплошной пелены тумана и сгущающейся ночной тьмы. Дорога, на которой
он оказался, ведет в Гринтон - ведет, впрочем, лишь тех, кому удается
миновать кладбище Оук Хилл. А удается это далеко не каждому.
Джо не повезло.
Его нашли на следующее утро мокрого, холодного, но голода уже не
чувствовавшего. Очевидно, он вошел в кладбищенские ворота, полагая, что они
приведут его к дому, в котором не держат собак, и потом долго ощупью бродил
среди могил, наверняка много раз спотыкаясь и падая, пока окончательно не
изнемог и не сдался. Маленькое тельце лежало на боку - одна грязная ладонь
была подложена под грязную щеку, другая - в поисках тепла - засунута между
лохмотьями. Щека, обращенная к небу, была наконец отмыта начисто, словно
подставленная для поцелуя ангелу Божию. Заметили, - правда, не придав этому
значения, труп еще не был опознан, - что ребенок лежит на могиле Хетти
Парлоу. Однако могила не разверзлась, дабы принять его, о чем - даже с
риском показаться циничным - невозможно не пожалеть.
Окончив негромкий разговор с группой офицеров, рядовой повернулся
кругом, и, минуя линию наскоро сооруженных укреплений, исчез в лесу.
Рядового звали Джером Сиринг; он нес службу в армии генерала Шермана,
которая в те дни противостояла неприятелю в районе высоты Коннесо, штат
Джорджия. Никто не окликнул его, и он никого не отметил даже легким кивком,
но каждому было ясно: этот храбрый солдат получил ответственное и опасное
боевое задание. Сиринг хоть и был рядовым, но службу нес особую, числясь
ординарцем при штабе дивизии. Ординарец - универсальная должность. Ординарец
бывает посыльным, писарем, офицерским денщиком - кем угодно. Любое дело, не
оговоренное в уставных положениях и руководствах, может быть поручено
ординарцу, смотря по его способностям, по отношениям с начальством или
просто по обстоятельствам. Рядовой Сиринг, превосходный стрелок, молодой,
крепкий, сметливый и незнакомый со страхом, был разведчиком.
Даже действуя в составе более крупных соединений, командующий дивизией
считал невозможным подчиняться приказаниям вслепую, не располагая данными о
противнике. Не удовлетворяли его и общепринятые источники сведений: он хотел
знать больше, чем сообщал ему штаб корпуса, чем могли дать вылазки и стычки.
А раз так - дело за Джеромом Сирингом с его бесстрашным сердцем, повадкой
следопыта, приметливым взглядом и безыскусным языком. Сегодня его задача
была предельно простой: подобраться как можно ближе к вражеским позициям и
разузнать как можно больше.
Вот он уже вышел к линии боевого охранения, где из неглубоких окопов,
тщательно замаскированных зелеными ветвями, выдавались вперед только стволы
винтовок. Нет ни просвета, ни прогалины между деревьями; не верилось, что
этот глухой и чинный лес скрывает вооруженных, чутких и бдительных людей, -
лес, чреватый боем. Замешкавшись возле окопа, чтобы сообщить о своих
намерениях, Сиринг бесшумно пополз вперед и скоро исчез в густой зелени
подлеска.
- Там ему и конец, - сказал один караульный другому. - Лучше бы оставил
винтовку: те ребята попортят ею кого-нибудь из наших.
А Сиринг полз вперед и вперед, припадая за каждым кустом, прячась в
каждой лощинке. Глаза его видели все, уши слышали каждый звук. Стоило
хрустнуть сучку, как он замирал, приникнув к сырой земле и затаив дыхание.
Дело шло медленно, но скучным не казалось: опасность придавала ему интерес,
хотя Сиринг и не проявлял признаков волнения. Сердце работало ровно и
спокойно, как на охоте за мелкой дичью.
"Уже сколько ползу, - подумал он, - а все еще жив. Значит, не успел
далеко уйти".
Усмехнувшись своему способу оценки расстояний, он пополз было дальше,
но вдруг замер, распластавшись. Минута шла за минутой - он не двигался:
впереди, между кустами, он заметил желтую глину вражеского окопа.
Медленно-медленно поднял он голову, приподнялся, опираясь на руки,
напряженно вглядываясь в глиняный отвал. А потом встал и с винтовкой в руке
зашагал вперед, почти уже не прячась. По одним ему ведомым приметам он
сделал верный вывод: противник оставил позицию.
Решив удостовериться в столь важном открытии перед тем, как сообщать с
нем начальству, Сиринг пересек оставленную позицию и двинулся в редколесье
перебежками, внимательно глядя кругом в ожидании встречи со случайно
отставшим противником. Вскоре лес кончился. Перед ним лежала разоренная
ферма, жалкая и несчастная, каких немало было в последние годы войны:
изгороди повалены, поля заросли ежевикой, двери и окна выбиты. Переждав
немного под прикрытием молодых сосен и внимательно осмотревшись кругом,
Сиринг, не торопясь, побежал через поле и сад к небольшому строению,
стоящему отдельно от других на некотором возвышении. Он рассчитывал получить
оттуда достаточно широкий сектор обзора в том направлении, которое, по его
мнению, было избрано отступавшими неприятельскими частями. Строение это
некогда представляло собою клеть на четырех столбах, футах в десяти от
земли, но сейчас от него по существу осталась одна крыша. Пол обрушился и
громоздился кучей внизу, а доски обшивки и балки свисали вкривь и вкось,
держась одним концом. Несущие столбы покосились. Казалось, только тронь его
пальцем, все сооружение тотчас рухнет.
Прячась за грудой балок и досок, Сиринг осмотрел открывшуюся ему
местность вплоть до отрога горы Кеннесо где-то в полумиле впереди. По дороге
в гору на перевал, сверкая на утреннем солнце стволами орудий, шли войска -
арьергард отступавшего противника.
Сиринг узнал все, что только возможно. Теперь он обязан был без
промедления возвратиться и доложить командованию об увиденном. Но серая,
ползущая в гору колонна конфедератов выглядела слишком уж соблазнительно.
Так сподручно было угостить их свистящей порцией свинца из винтовки обычной
системы "Спрингфилд", но со снайперской мушкой и мягким спуском. Хотя на ход
войны это вряд ли повлияло бы, но ведь для солдата первейшая обязанность
убивать. А для хорошего солдата - к тому же еще и привычка. Сиринг взвел
курок и освободил предохранитель.
Но от начала времен предустановлено было рядовому Сирингу никого не
лишить жизни в то ясное летнее утро и не доложить начальству об отступлении
неприятеля. Его намерения пришли в несоответствие с гармонией многовековой
мозаики событий, некая часть которой известна нам под названием истории. И
за двадцать пять лет до описываемого случая рука Исполнителя грандиозного
плана приняла необходимые меры, вызвав к жизни некоего младенца мужского
пола в далекой деревушке у подножья Карпатских гор, сохранив его в детстве и
в юности, связав его интересы с военным искусством и к должному сроку сделав
его артиллерийским офицером. Благодаря стечению бесчисленного множества
содействующих обстоятельств и преобладанию последних над бессчетным
множеством обстоятельств противодействующих, упомянутый офицер оказался
нарушителем воинской дисциплины и бежал с родины, спасаясь от наказания. Та
же рука направила его в Новый Орлеан (а не в Нью-Йорк), где на причале уже
ждал его вербовщик. Он был принят в армию, получил продвижение по службе, и
так все было подгадано, что он командовал батареей южан в двух милях по
фронту от той точки, где готовился к выстрелу разведчик северян Джером
Сиринг. Все было принято в расчет; каждый шаг недолгих жизней этих двоих
солдат, как, впрочем, и жизней их современников и предков, а также
современников их предков, вел к желаемому исходу. Окажись что-либо упущенным
в этой неоглядной цепи событий, рядовой Сиринг в то утро выпустил бы заряд
по отступающим конфедератам и наверное не промахнулся бы. Но случилось так,
что один артиллерийский капитан, ожидавший команды сниматься с позиции, от
нечего делать навел орудие на далекий гребень холма, где ему почему-то
привиделись неприятельские офицеры, и выстрелил, дав перелет.
В то время как Сиринг взводил курок и всматривался в колонну
конфедератов, выбирая себе цель с тем расчетом, чтобы пуля его не пропала
зря, а наверняка произвела на свет вдову или сироту, или безутешную мать - а
может быть, и всех троих зараз, ибо рядовой Сиринг хоть и отказывался не раз
от повышения, но не был лишен честолюбия в некотором роде, - он внезапно
услышал в воздухе неясный звук, словно ястреб падал с высоты на добычу.
Нарастая быстрее, чем доступно чувству, звук перешел в хриплый и яростный
рев, и ядро, возникнув из лазури, с оглушающим треском врезалось в столб,
разнесло его в щепки, и в тяжелом грохоте и клубах слепящей пыли шаткая
конструкция у него над головою окончила свои дни.
Когда Сиринг пришел в себя, он не сразу понял, что произошло. Некоторое
время он даже не открывал глаз. Он думал, что его убили и закопали в землю,
и пытался припомнить что-нибудь из погребальной службы. Ему казалось, что
его жена стоит на коленях у него на могиле, добавляя тяжесть ему на грудь.
Будто бы они вдвоем - вдова и земля - проломили его гроб. Если дети не
уведут ее домой, непонятно, как он будет дышать. Ему стало жалко себя. "Я не
могу ей ничего сказать, - думал он, - мертвые не говорят. Стоит мне открыть
глаза, как в них тотчас набьется земля".
Он открыл глаза. Необъятный купол голубого неба над вершинами леса.
Перед глазами, заслоняя собою деревья, высится темная, угловатая куча, вся в
замысловатом, беспорядочном пересечении прямых линий. И все это настолько
далеко, что ощущение дали утомило его, и он снова закрыл глаза. В этот
момент он почувствовал непереносимо яркий свет. В ушах возник шум, словно
ритмичный рокот далеких волн, одна за другою катящихся на берег, и в этом
шуме, или, может быть, сквозь него, из непрестанного низкого гула сложились
слова: "Джером Сиринг, ты пропал, ты попал как зверь в капкан, в капкан, в
капкан".
И вдруг тишина, и тьма, и полный покой, и Джером Сиринг, вполне
отдающий себе отчет в своем положении зверя в капкане, без паники и в полном
сознании снова открыл глаза, чтобы разведать обстановку, оценить силы
противника и выработать план действий.
Сиринг полулежал, прижатый спиною к толстому бревну. Другое бревно
навалилось сверху, но ему удалось чуть-чуть подвинуться, чтобы оно не давило
на грудь. Вбитая в него скоба защемила левую руку. Ноги, ровно лежащие на
земле, по колено засыпаны грудой обломков. Голова зажата, словно в тисках:
двигались лишь глаза да нижняя челюсть. Одна только правая рука сохранила
некоторую свободу. "На тебя вся надежда", - сказал он руке. Но никак не
получалось ни высвободить ее из-под бревна на груди, ни сдвинуть локоть в
бок.
Сиринг не был ранен и не испытывал боли. Сознание он потерял лишь на
мгновение, от удара в голову отлетевшим обломком столба и внезапности
случившегося. Не прошло и нескольких секунд, как он оправился от потрясения
и последовавших странных видений: пыль еще клубилась в воздухе, а он уже
начал искать выход из положения.
Прежде всего он предпринял попытку ухватиться правой рукой за бревно,
лежавшее, хоть и не вплотную, поперек груди. Но ничего не выходило: не
удавалось выпростать локоть из-под бревна. Вправо локтю не давала ходу
скоба, торчавшая из бревна вниз и назад; в просвет же между скобою и телом
рука никак не могла пройти. Очевидно было, что ему не взяться за бревно ни с
той, ни с другой стороны: он даже не мог коснуться его ладонью. Достоверно
убедившись в бесплодности своих попыток, Сиринг оставил их и стал думать,
нельзя ли как-нибудь освободить ноги.
Рассматривая с этой целью засыпавшую их груду обломков, он обнаружил
нечто похожее на металлический ободок. Ободок был чуть более полудюйма в
диаметре и содержал внутри какую-то совершенно черную массу. Ему пришло в
голову, что чернота - это, может быть, просто темнота, и что перед ним -
ствол его собственной винтовки, торчащей из обломков. И, действительно,
Сиринг оказался прав (хоть и не испытал от того большой радости): закрывая
поочередно один и другой глаз, он мог видеть ствол с обеих сторон под
одинаковым углом, во всю длину, до самой кучи. Если смотреть правым глазом,
казалось, что винтовка направлена левее его, если левым - то правее. Сверху
ему ствол не был виден, зато немного видно было цевье. Иначе говоря, оружие
было нацелено ему прямо в середину лба.
Обнаружив такое обстоятельство и вспомнив, что за мгновение до
досадного случая, результатом которого явилось его нынешнее неудобное
положение, он поставил курок на боевой взвод, так что легкое нажатие должно
было вызвать выстрел, рядовой Сиринг почувствовал беспокойство. Оно, однако
же, не имело ничего общего со страхом: будучи храбрым солдатом, он не раз
видел ружья с такой точки зрения, - как, впрочем, и пушки. Сиринг вспомнил с
некоторым даже удовольствием случай во время штурма Миссионерского Кряжа.
Тогда ему вдруг показалось, что орудие, у него на глазах ряд за рядом
косившее людей картечью, вдруг исчезло: в отверстии амбразуры был виден
только блестящий обод. Что это был за обод, он сообразил как раз вовремя, и
подался в сторону в ту самую секунду, когда чугунный град снова обрушился на
атакующую пехоту.
Солдату не привыкать к наведенному на него жерлу, и к зрачку, горящему
ненавистью в прорези прицела. На то он и солдат. Но все же удовольствие это
не слишком большое, и рядовой Сиринг отвел глаза в сторону.
Отчаявшись высвободить правую руку, он попробовал левую - тоже
безуспешно. Попытался было вырвать голову из держащих ее тисков, невидимых и