Амброз Бирс. Избранные произведения

был предметом нескончаемого раздора между Холодом и Голодом. Жизнь его часто
висела, можно сказать, на волоске, на одной лямке, как его штаны,
поддерживаемая лишь случайным куском, не насыщавшим, но не дававшим умереть
с голоду. Скудное пропитание для себя и своей престарелой мамаши он добывал,
роясь на куче отвалов, - старатели дозволяли ему подбирать куски руды,
которые ускользнули от их внимания. Он складывал их в мешок и сдавал на
дробилку Синдиката. Наша фирма стала именоваться "Дерюжка, Балаболка и
Оборвыш", я же сама его и пригласила, ведь я всю жизнь преклоняюсь перед
мужской доблестью и сноровкой, а он проявил эти качества, отстаивая в
поединке с Балаболкой исконное право сильного обижать беззащитную
незнакомку, то есть меня же. Потом старый Бедолага Джим напал на золотую
жилу, и я надела башмаки и пошла в школу, Балаболка, чтобы не отстать, начал
умываться по утрам и со временем превратился в Джека Рейнора из компании
"Уэллс, Фарго и Кь", старая миссис Барт отправилась к праотцам, а Оборвыш
уехал в Сан-Хуан-Смит, устроился возчиком дилижанса и был убит на дороге при
нападении бандитов. Ну и так далее.
Почему я рассказываю тебе все это? Потому что на душе у меня тяжело.
Потому что я бреду Долиной Уничижения. Потому что ежесекундно заставляю себя
сознавать, что недостойна развязать шнурки на ботинках доктора Барритца.
Потому что, представь себе, в нашей гостинице остановился кузен Оборвыша! Я
с ним еще не разговаривала, да мы почти и не были знакомы. Но как ты
думаешь, вдруг он меня узнал? Умоляю, напиши откровенно, как ты считаешь? Он
ведь не мог меня узнать, правда? Или по-твоему, ему и без того все обо мне
известно, потому он и ушел вчера, увидев, как я вся дрожу и краснею под его
взглядом? Но не могу же я купить всех газетчиков, и пусть меня вышвырнут из
хорошего общества прямо в море, я не отрекусь от старых знакомых, которые
были добры к Дерюжке на прииске "Красная Лошадь". Как видишь, прошлое
нет-нет да и постучится в мою дверь. Ты знаешь, прежде оно меня ничуть не
беспокоило, но теперь... теперь все иначе. Джек Рейнор ему ничего не
расскажет, в этом я уверена. Он, похоже, питает к нему такое почтение, что
слово вымолвить боится, как, впрочем, и я сама. Ах, дорогая, почему у меня
ничего нет, кроме миллиона долларов?! Будь Джек на три дюйма выше ростом, я,
не раздумывая, вышла бы за него, вернулась в "Красную Лошадь" и ходила бы в
дерюге до скончания моих горестных дней.

25 июля.
Вчера был удивительно красивый закат, но расскажу тебе все по порядку.
Я убежала от тетушки и ото всех и в одиночестве гуляла по берегу. Надеюсь,
ты поверишь мне, насмешница, что я не выглядывала его украдкой на берегу,
прежде чем выйти самой. Как скромная и порядочная женщина ты не можешь в
этом усомниться. Погуляв немного, я села на песок, раскрыла зонтик и стала
любоваться морем, и в это время подошел он. Был отлив, и он шагал у самой
кромки воды по мокрому песку - наступит, а песок у него под ногой так и
светится, честное слово. Приблизившись ко мне, он остановился, приподнял
шляпу и сказал:
- Мисс Демент, вы позволите мне сесть рядом с вами, или мы вместе
продолжим прогулку?
Мысль о том, что меня может не прельстить ни то, ни другое, даже не
пришла ему в голову. Представляешь, какая самоуверенность. Самоуверенность?
Дорогая моя, просто нахальство, и больше ничего! И думаешь, простушка из
"Красной Лошади" оскорбилась? Ничуть. Запинаясь, с колотящимся сердцем, я
ответила:
- Как... как вам будет угодно...
Ну что может быть нелепее, верно? Боюсь, дорогая подруга, что другой
такой дурищи не сыщется на всем белом свете. Он с улыбкой протянул мне руку,
я, не колеблясь, даю ему свою, его пальцы сомкнулись на моем запястье, и я,
почувствовав, что рука у меня дрожит, зарделась ярче закатного неба. Однако
же встала с его помощью и попробовала было руку у него отнять. А он не
пускает. Держит крепко, ничего не говорит и заглядывает мне в лицо с
какой-то странной улыбкой, то ли нежной, то ли насмешливой, или еще
какой-нибудь, не знаю, я ведь не поднимала глаз. А как он был красив! В
глубине его взгляда рдели закатные отблески. Ты не знаешь, дорогая, может
быть, у этих душителей и факиров при Блаватской вообще глаза светятся?
Ах, видела бы ты, до чего он был великолепен, когда стоял, возвышаясь
надо мною и склонив ко мне голову подобно снисходительному божеству! Но всю
эту красоту я тут же нарушила, так как стала оседать на песок. Ему ничего не
оставалось, кроме как подхватить меня, что он и сделал: обнял меня за талию
и спрашивает:
- Вам дурно, мисс Демент?
Не воскликнул, не встревожился, не испугался. А просто осведомился
светским тоном, потому что так в подобной ситуации полагается. Я возмутилась
и чуть не сгорела со стыда, ведь я испытывала неподдельные страдания.
Вырвала руку, оттолкнула его и... плюхнулась на песок. Сижу, шляпа с головы
свалилась, волосы растрепались и упали на лицо и плечи. Стыд и срам.
- Уйдите от меня, - говорю ему сдавленным голосом. - Прошу вас,
оставьте меня! Вы... вы душитель, убийца! Как вы смеете это говорить? Я же
отсидела ногу!
Этими самыми словами, Айрин! Буквально. И заплакала навзрыд. От его
надменности не осталось и следа - мне было видно сквозь пальцы и волосы. Он
опустился рядом со мной на колено, убрал волосы с лица и нежнейшим голосом
произнес:
- Бедная моя девочка, видит Бог, я не хотел тебя обидеть! Как ты могла
подумать? Ведь я люблю тебя... люблю столько лет!
Он отнял у меня от лица мокрые от слез ладони и стал покрывать их
поцелуями. Щеки мои были точно два раскаленных угля, лицо пылало так, что,
кажется, даже пар от него шел. Пришлось мне его спрятать у него на плече -
больше-то негде было. А по ноге - иголки и мурашки. И ужасно хотелось ее
выпрямить.
Так мы сидели довольно долго. Он снова обнял меня, а я достала платок,
высморкалась, вытерла глаза и только тогда подняла с его плеча голову, как
он ни старался чуть-чуть отстраниться и посмотреть мне в лицо. Наконец,
когда я немножко пришла в себя и вокруг уже начало смеркаться, я села прямо,
взглянула ему в глаза и улыбнулась - улыбнулась самой неотразимой из своих
улыбок, как ты понимаешь, дорогая Айрин.
- Что значит: "люблю столько лет"? - спросила я.
- Милая! Разве ты не догадываешься? - отозвался он так серьезно и
прочувствованно. - Конечно, щеки у меня теперь не впалые, и глаза не
ввалились, и волосы не как перья, и хожу не нога за ногу, и сам не в тряпье,
и уже давно не ребенок - но как же ты меня не узнаешь? Дерюжка, я - Оборвыш!
В одно мгновенье я вскочила на ноги, вскочил и он. Я уцепилась за
лацканы его пиджака и в сгущающихся сумерках впилась взглядом ему в лицо.
Дыхание у меня перехватило.
- Так ты не умер? - спросила я, сама не соображая, что говорю.
- Разве что умру от любви, дорогая моя. От бандитской пули я оправился,
но любовь поражает насмерть.
- А как же Джек? То есть мистер Рейнор? Знаешь, ведь он...
- Мне стыдно признаться, дорогая, но это он, хитрец, надоумил меня
приехать сюда из Вены.
Ах, Айрин, ловко они обложили кругом твою подругу!
P.S. Да, а тайны в этой истории никакой нет, вот обидно! Все сочинил
Джек Рейнор, чтобы разжечь мое любопытство. Джеймс не имеет к сипаям
никакого отношения. Он клянется, что хотя и много странствовал, но в Индии
никогда не бывал.

ДОЛИНА ПРИЗРАКОВ

1. Как рубят деревья в Китае
В полумиле к северу от жилища Джо Данфера, как ехать от Хаттона к
Мексиканскому холму, дорога ныряет в темное ущелье. Оно приоткрывается
словно нехотя, точно хранит тайну, которую расскажет во благовременье.
Въезжая в него, я всегда осматривался: а вдруг это время уже пришло, и я все
узнаю. И если я ничего не видел, разочарования не чувствовал. Значит, еще не
время, и на то несомненно есть свои причины. Рано или поздно тайна будет
открыта - в этом я был уверен, так же, как и в существовании Джо, на чьей
земле это ущелье находилось.
Я слыхал, что поначалу Джо задумал построить себе дом в дальнем конце
ущелья, но потом отказался от этой затеи и возвел свое нынешнее двуединое
обиталище - помесь жилого дома с салуном - на другом краю своих владений.
Казалось, он хотел подчеркнуть, насколько радикально изменились его
намерения.
Этот самый Джо Данфер - или, как все его называли, Джо Виски - был
заметной фигурой в наших местах. Лохматый долговязый детина, лет около
сорока, он весь порос волосами. Лицо жилистое, руки мосластые, а пальцы
узловатые, словно тюремные ключи. Ходил он всегда пригнувшись, как будто
вот-вот прыгнет и разорвет вас на куски.
Помимо той особенности, которой он был обязан своим прозвищем, мистера
Данфера отличала еще глубокая неприязнь к китайцам. Однажды я видел, как он
пришел в полное неистовство, когда один из его погонщиков позволил какому-то
сомлевшему от жары азиату напиться из лошадиной поилки, находящейся в той
стороне дома, где был вход в салун. Я рискнул было упрекнуть Джо за
нехристианское поведение, на что он буркнул, что, мол, насчет китайцев в
Новом Завете ничего не сказано, и уходя, выместил ярость на собаке, ибо
собаки в Писании тоже не упоминаются.
Спустя пару дней я зашел к нему в салун и застал его одного. Я
осторожно коснулся в разговоре его нелюбви к китайцам. К моему величайшему
облегчению, его обычная свирепость куда-то улетучилась, и, казалось, он
несколько смягчился.
- Вы, юнцы с Востока, - высокомерно сказал он, - слишком уж хороши для
этих мест. Вы просто не понимаете, что к чему. Люди, которые чилийца от
канака отличить не могут, горазды болтать о всяких там свободах для
китайских иммигрантов, но если нужно драться за кусок хлеба со сворой
поганых китаез, то деликатничать не будешь.
И этот длинный бездельник, который наверняка и дня в своей жизни не
проработал, открыл крышку китайской табакерки и большим и указательным
пальцами захватил понюшку табаку размером со стожок сена. Усилив таким
образом свою огневую мощь, он выпалил с возросшей уверенностью:
- Это не люди, а полчища жадной саранчи, и они еще сожрут все, что
растет в нашей благословенной стране, вот увидишь.
Тут он ввел в бой свой резерв и, когда прочистил глотку, продолжил с
воодушевлением:
- Был у меня один здесь на ранчо лет эдак пять тому назад. Ты послушай,
может, чего поймешь. Я тогда жил плохо. Пил слишком много и пренебрегал
своим долгом гражданина и патриота. В общем, взял я этого нехристя в повара.
Но когда я уверовал и меня собрались выбрать в конгресс штата, тут-то я и
прозрел. Спрашивается, что было с ним делать? Выгнать? Тогда бы его нанял
какой-нибудь другой, и, может быть, стал бы с ним плохо обращаться. Как я
должен был поступить? Как бы поступил на моем месте всякий добрый
христианин, особенно, ежели он новичок в этом деле и под завязку нагрузился
проповедями о том, что все люди братья, а Бог нам всем отец?
Тут Джо умолк в ожидании ответа, но самодовольство, написанное на его
лице, было каким-то деланным - как будто человек решил задачу, но
сомнительным способом. Потом он встал и залпом выпил стакан виски, налив
себе из непочатой бутылки, стоявшей на стойке. Затем продолжал:
- А кроме того, никчемный он был, не умел ничего, да и хамил вдобавок.
Все они одним миром мазаны. Уж учил я его, учил, да все без толку. И после
того, как я подставил ему другую щеку семижды и семь раз, я устроил так,
чтобы его здесь больше не было. И чертовски рад, что у меня на это хватило
мозгов.
Свою чертовскую радость, честно говоря, не показавшуюся мне
убедительной, Джо тут же победно отметил очередным глотком.
- Около пяти лет назад я решил построить себе хибару. Еще до того, как
эту построил, только на другом месте. И послал О Ви с Гофером, работал у
меня такой чудной коротышка, валить лес. Конечно, я и не думал, что от О Ви
будет много проку - с его-то сияющей, что твой майский день, рожей и черными
глазищами. Просто дьявольские глазищи у него были, таких в нашей чащобе
больше и не встретишь.
И Джо стал рассеянно рассматривать дырку в перегородке, отделяющую
салун от гостиной, как будто она и была одним из тех глаз, чей размер и цвет
делали его слугу непригодным к выполнению своих обязанностей.
- Вы, слюнтяи с Востока, ничему не верите насчет этих желтых чертей! -
выпалил он внезапно, опять начиная злиться, но как-то не слишком
убедительно. - А я тебе скажу, что этот китаеза был самой упрямой скотиной в
окрестностях Сан-Франциско. Эта жалкая желтая дрянь со своей косичкой
подрубала молодое деревце со всех сторон, как червяк обгладывает редиску.
Говорил я ему, что так нельзя, терпеливо объяснял, как правильно рубить,
чтобы потом валить в нужную сторону, но чуть отвернусь, - тут он отвернулся
от меня, подкрепив демонстрацию еще одним глотком, - он опять за свое.
Представляешь?! Пока смотрю на него - вот так, - и он уставился на меня
мутным взором, в глазах у него, очевидно, уже двоилось, - этот желтый дьявол
работает как надо, стоит отвернуться, - Джо встал и опять приложился к
бутылке, - он снова за свое. Я на него смотрю с укоризной - вот так, - а ему
хоть бы хны.
Несомненно, мистер Данфер и на меня хотел поглядеть просто с укоризной,
не более, но взгляд, который он на меня устремил, у любого невооруженного
человека вызвал бы серьезнейшие опасения. Потеряв всякий интерес к его
бессвязному и бесконечному повествованию, я встал, чтобы откланяться. Но не
успел я сделать и шага, как он повернулся к стойке и с невнятным "вот так"
прикончил бутылку одним глотком.
Господи, как он взревел! Словно погибающий титан! А потом откачнулся
назад, как пушка откатывается после выстрела, и рухнул на стул, будто его,
как быка, оглушили ударом обуха по темени. Сидит и с ужасом косится на
стену. Проследив за его взглядом, я увидел, что дырка в стене и вправду
превратилась в человеческий глаз, большой черный глаз, взирающий на меня
безо всякого выражения, что было страшнее самой сатанинской ярости. Кажется,
я закрыл лицо руками, чтобы не видеть этого наваждения, да и наваждение ли
это было? Тут появился слуга, небольшого росточка белый, выполнявший у Джо
всю работу по дому, - и чары рассеялись. Я вышел от Джо, всерьез опасаясь,
не заразился ли я белой горячкой. Конь мой был привязан к поилке для скота,
я отвязал его, сел в седло и дал ему волю. На душе у меня было до того
погано, что я не заметил, куда он меня понес.
Я не знал, что и думать, и как всякий, не знающий, что думать,
размышлял долго и безрезультатно. Единственным утешительным соображением
было то, что наутро мне надо уезжать, и, скорее всего, больше я сюда уже
никогда не вернусь.
Внезапно дохнуло холодом, я как будто очнулся и, подняв голову, увидел,
что въехал в полумрак ущелья. День был удушающе жаркий, и переход от
немилосердного, видимого глазу зноя, поднимающегося от выжженных полей, к
прохладному сумраку, напоенному запахом кедров, наполненному птичьим щебетом
в чаще ветвей, изумительно меня освежил. Я попрежнему мечтал разгадать тайну
ущелья, но, не увидев с его стороны желания пойти мне навстречу, спешился,
отвел коня в подлесок и крепко привязал к молодому дереву. Потом сел на
камень и задумался.
Я смело начал с анализа причин своего предубеждения против этого места.
Разбив его на составляющие элементы, я сгруппировал их в полки и роты,
потом, собрав огневую мощь логики, обрушился на них с укрепленных
неопровержимых позиций под гром неотразимых выводов и оглушительный грохот
общего интеллектуального штурма. Но когда моя мыслительная артиллерия
подавила всякое сопротивление противника и уже еле слышно погромыхивала на
горизонте чистых абстракций, поверженный враг оправился от поражения, молча
выстроился в мощную фалангу и, напав с тыла, захватил меня в плен со всеми
потрохами. Непонятно отчего, мне стало страшно. Я поднялся, чтобы стряхнуть
с себя это ощущение, и пошел по заросшей узкой тропе, что вилась по дну
ущелья вместо ручейка, о котором природа не сочла нужным позаботиться.
Деревья по обе стороны тропы были обычными, ничем не примечательными
растениями, с несколько искривленными стволами и причудливо изгибающимися
ветвями, но ничего сверхъестественного в них не было. Посреди дороги
валялось несколько камней, покинувших свои позиции на стенах ущелья, чтобы
перейти на независимое существование на его дне. Впрочем, их каменное
спокойствие не имело ничего общего с неподвижностью смерти. Правда, в тишине
ущелья таилось нечто гробовое, и вершины деревьев таинственно шептались,
колеблемые ветром, - но и только.
Я не думал как-то связывать пьяные откровения Джо Данфера с тем, что
сейчас искал, и только когда я вышел на вырубку и начал натыкаться на
поваленные деревца, меня осенило. Вот где Джо затеял строительство своей
"хибары"! Это подтверждалось и тем, что некоторые деревья были подрублены со
всех сторон явно никудышным дровосеком. Другие же были повалены по всем
правилам, и у соответствующих пней была грубая клиновидная форма - здесь
поработал настоящий мастер.
Расчищенная полянка была не более тридцати шагов в ширину. Сбоку
виднелось небольшое возвышение - естественный круглый холмик. Кустов на нем
не было, и весь он зарос буйной травой, а из травы торчал могильный камень.
Помнится, я нисколько не удивился этой находке. Я глядел на нее с тем
же чувством, с каким Колумб, должно быть, взирал на горы и долины Нового
Света. Прежде чем подойти к ней, я неторопливо закончил обзор окрестностей.
Даже часы достал и старательно завел, несмотря на неурочное время.
Могила, довольно короткая и явно давнишняя, оказалась в лучшем
состоянии, чем можно было ожидать в этом медвежьем углу; я даже приоткрыл
рот от удивления, увидев клумбу с садовыми цветами, носившими следы недавней
поливки. Камень в свое время определенно служил в качестве дверной
ступеньки. На нем была высечена или, скорее, выдолблена надпись. Она
гласила:

О Ви - китаец.
Возраст неизвестен. Работал у Джо Данфера.
Этот камень поставлен Джо Данфером
на вечную память китаезе. И пусть он
послужит предостережением всем желтым,
чтобы хамили поменьше.
Черт бы их побрал.
Славная была девчонка.

Не могу выразить, как я был поражен этой необычной эпитафией. Сухое, но
вполне точное определение усопшего, беспардонное признание своей вины,
кощунственное проклятие, нелепое изменение пола и общего тона - все говорило
о том, что автор был столь же безумен, сколь и удручен этой смертью.
Разгадку я нашел, раскапывать дальше мне не хотелось, и, бессознательно не
желая портить драматический эффект, я круто повернулся и пошел прочь. Более
четырех лет я не возвращался в эти места.

2. Тот, кто правит здоровыми быками,
должен быть сам в здравом уме

- Нно... Пошел, хурда-мурда.
Таким странным образом ко мне обратился чудной человечек, который сидел
на телеге с дровами, запряженной парой быков. Быки тянули телегу с
легкостью, симулируя, однако, страшное напряжение, не способное, впрочем,
обмануть их господина и повелителя. Поскольку возница взирал при этом прямо
на меня, а я стоял на обочине, было не совсем понятно, к кому собственно он
обращается: ко мне или к ним. Трудно было также сказать, в самом ли деле их
звали Хурда с Мурдою и им ли предназначался приказ: "Пошел". Так или иначе,
никто из нас команды не послушался. Отведя от меня взгляд, странный
человечек вытянул Хурду с Мурдою по спине длинной палкой и спокойно, но с
чувством сказал: "У, шкура чертова", - как будто у них была одна шкура на
двоих. Увидев, что он остался глух к моей просьбе подвезти меня и медленно,
но верно проезжает мимо, я поставил ногу изнутри на обод колеса. Вращаясь,
оно подняло меня на уровень ступицы, и уже оттуда, отринув церемонии, я
залез на телегу и, пробравшись вперед, сел рядом с возницей. Он, однако,
даже не посмотрел в мою сторону, а опять хлестнул свою скотинку,
присовокупив следующий совет: "Поживей, дурачье поганое". Затем хозяин
упряжки, вернее, бывший хозяин - мне начинало казаться, что теперь здесь все
- мое, - обратил на меня свои большие черные глаза, показавшиеся мне
почему-то неприятно знакомыми, отложил палку, которая, вопреки ожиданиям, не
расцвела и не превратилась в змею, скрестил руки на груди и мрачно вопросил:
- Что ты сделал с Виски?
Напрашивался ответ: "Выпил". Однако в вопросе ощущался скрытый смысл.
Да и в самом человечке было что-то такое, что отнюдь не располагало к
шуткам. Поскольку я не знал, что отвечать, то попросту промолчал, чувствуя,
что остаюсь под подозрением, а молчанием как бы признаю свою вину. Тут щеки
моей коснулась прохладная тень, я поднял голову. Мы спускались в ущелье!
Не могу описать нахлынувшие на меня чувства. Я не был здесь с тех пор,
как четыре года назад оно открыло мне свою тайну, словно друг признался мне
в давнишнем преступлении, а я его подло покинул. Мне отчетливо вспомнился
Джо Данфер, его отрывочные признания и маловразумительная эпитафия.
Интересно, что же с ним сталось? Я резко повернулся и задал этот вопрос
вознице. Не отводя взгляда от быков, он буркнул:
- Шевелись, черепашье семя! Он похоронен рядом с О Ви, на том конце
ущелья. Хочешь посмотреть? Вас всегда тянет на то самое место... так-что я
тебя ждал. Тпр-у-у.
При этом возгласе Хурда с Мурдою, черепашье семя, остановилось как
вкопанное. И не успел звук "у" заглохнуть в конце ущелья, как оно уже лежало
на пыльной дороге, подвернув под себя все свои восемь ног, совершенно не
заботясь о том, как это отразится на его "чертовой шкуре". Чудной человечек
соскользнул на землю и зашагал вниз по ущелью, не соблаговолив обернуться и
посмотреть, иду я за ним или нет. Я шел.
Было примерно то же самое время года и почти тот же самый час, что и
тогда, когда я был тут в последний раз. Оглушительно трещали сойки, и
деревья шептались так же тихо и таинственно. В сочетании этих двух звуков я
уловил причудливое сходство с открытым бахвальством Джо и его загадочными
недомолвками. Так же причудливо соединялись грубость и нежность в его,
единственном литературном произведении - эпитафии.
В ущелье все вроде бы оставалось по-прежнему, кроме тропинки, которая
почти полностью заросла травой. Однако, когда мы вышли на поляну, перемен
оказалось предостаточно. Следы "китайской" рубки уже ничем не отличались от
"меликанских". Как будто варварство Старого Света и цивилизация Нового
разрешили свои противоречия, придя в общий упадок. Впрочем, таков удел всех
цивилизаций. Холмик еще существовал, но весь порос куманикой, которая,
подобно гуннам, подавила и заглушила изнеженную траву, а гордая садовая
фиалка либо сдалась под натиском своей лесной плебейки-сестры, либо просто
выродилась. Новая могила была гораздо больше и длиннее старой. Рядом с ней
та казалась еще короче. Старый могильный камень похилился и завалился под
сенью нового. Необычную надпись стало невозможно прочесть - ее скрыл слой
листьев и земли. Новая эпитафия не обладала литературными достоинствами
старой. Она была даже неприятна в своей грубости и краткости:

"Данфер Джо сдох".

Я равнодушно отвернулся и счистил листья с могилы язычника.
Издевательские слова, явившиеся на свет после долгого забвения, обрели
теперь некий драматизм. Мой провожатый, стоящий рядом со мной, словно бы еще
посуровел. Мне даже померещилось в его облике нечто похожее на мужество и
гордость. Впрочем, когда он увидел, что я на него смотрю, он снова стал
самим собой, и в лице его проявились черты нечеловеческие и неуловимо
знакомые, отталкивающие и манящие. Я решился положить конец всем этим
тайнам.
- Дружище, - спросил я, показывая на меньшую могилу, - этого китайца
ухлопал Джо Данфер?
Человечек стоял, прислонясь к дереву, и смотрел то ли на зеленые
верхушки, то ли на голубое небо над ними. Не опуская взгляда, даже не
изменив позы, он медленно ответил:
- Сэр, это было убийство при смягчающих обстоятельствах.
- Значит, он все-таки убил его.
- Убил, еще бы. Кто ж этого не знает? Разве он сам в суде не признался?
Разве приговор не гласил: "Смерть вследствие здорового христианского
чувства, воспылавшего в груди белого человека"? И разве его за это не
отлучили от церкви? А наши независимые избиратели не сделали его мировым
судьей в пику святошам?
- А правда, что Джо убил китайца за то, что тот не умел или не хотел
валить деревья, как принято у белых?
- Истинная правда. Коли уж и судебный протокол это подтвердил - стало
быть, правда. А то, что я еще кое-что знаю, суду это ни к чему. Не меня тут
хоронили, не я и речь над могилой говорил. А дело-то в том, что Виски
ревновал ко мне.
Тут бедняга надулся, как индюк, и стал поправлять воображаемый галстук,
глядясь, как в зеркало, в собственную отставленную ладонь.
- Виски ревновал к тебе? - повторил я с невежливым изумлением.
- Именно что так. А чем я плох?
Он приосанился, принял изящную позу и разгладил складки на своей
потрепанной куртке. Затем, внезапно понизив голос, он очень тихо и задушевно
продолжил:
- Уж как Виски жалел этого китаезу, и сказать нельзя. Я один знал, как
он к нему присох. Часа без него, подлеца, прожить не мог. Как-то пришел он
на поляну, а мы с китаезой баклуши бьем - он спит, а я вроде рядом лежу и у
него из рукава тарантула вытаскиваю. Ну, Виски - за топор и на нас. Я-то
увернулся, а О Ви крепко досталось - топором прямо в бок. Он и покатился.