Амброз Бирс. Избранные произведения

Потом мы вышли на берег озера, которое скрывал от взгляда густой туман.
Отыскали привязанную утлую лодчонку; проводник велел мне войти в нее, и
скоро мы уже скользили словно бы по небу среди клубящихся облаков. Я никогда
прежде не плавал в лодке и боялся, как бы мы не перевернулись и не утонули.
Было тихо-тихо, лишь журчала вода у бортов. То тут, то там в тумане вдруг
проглядывало невдалеке что-то темное, но так же внезапно пропадало, и мы
скользили дальше в таинственной пустоте. Но иногда туман на минуту
расползался, и тогда становились видны выступающие из воды черные скалы и
лежащие под берегом полузатопленные древесные стволы с раскинутыми ветвями,
похожие на огромные скелеты. Зловещая картина. Даже веселый паренек приумолк
и настороженно вглядывался в млечную завесу, чтобы не наскочить на
препятствие.
По всем этим признакам я понял, что мы переплываем ужасное озеро, где
обитают демоны и привидения, и я поручил свою душу Богу. Господь
могущественнее всякого зла. Не успел я дочитать молитву о спасении от духов
тьмы, как вдруг завеса тумана разодралась, засияло солнце, подобное большому
пламенному цветку, и мир оделся в золотые и пестрые цвета!
Пред ослепительным Божьим оком бежала тьма и растаяла без следа. Клочья
густого тумана зацепились было за горные склоны, но быстро поредели и
пропали, оставшись только в черных расселинах. Озеро заблистало, точно
жидкое серебро; горы стали золотыми, и на них будто огнем занялись сосновые
леса. Сердце мое наполнилось изумлением и благодарностью.
Мы плыли потихоньку, и я рассмотрел, что озеро расположено в узкой
продолговатой чаще. Справа высоко вздымались крутые утесы, лишь на самом
верху поросшие лесом, слева же и впереди берег был равнинный и приветливый,
и на нем стояло большое строение. То была обитель Святого Варфоломея, летняя
резиденция преподобного Андреаса, нашего настоятеля.
Вокруг нее был цветущий сад, выходящий на озеро, а с трех других сторон
стесненный скалами в тысячу футов высотой. И на этой отвесной стене, на
высоком уступе, зеленел небольшой лужок, точно зеленый изумруд, приколотый к
серому плащу горы. Мальчик указал наверх и объяснил, что это - единственное
место на всю округу, где растут эдельвейсы. Так вот где нарвала для меня
прелестные цветы Бенедикта, когда я отбывал заключение в своей келье.
Запрокинув голову, я разглядывал этот живописный, но страшный уступ,
охваченный чувствами, которых не могу передать словами. Мальчик, снова
повеселевший от улыбки природы, смеялся и пел, а у меня на глаза навернулись
горячие слезы, заструились по щекам, и я спрятал лицо под капюшоном.

21

Выйдя из лодки, мы стали подыматься на гору. Милостивый Боже, все, что
исходит из Твоей руки, имеет свое полезное предназначение, но к чему возвел
Ты эти горы и усыпал их в таком количестве камнями - для меня тайна, я не
вижу от камней пользы ни для зверя, ни для человека.
Карабкались мы долго, несколько часов, покуда не вышли к источнику, и
здесь я опустился на землю, обессиленный, задыхающийся, с натертыми ногами.
Оглядевшись, я убедился в правдивости того, что слышал от людей про
безлюдные высокогорные края. Вокруг, куда ни бросишь взгляд, одни только
голые серые скалы в красных, желтых и бурых прожилках. Ни былинки не растет
в россыпях мертвых камней, вниз уходят ужасные пропасти, наполненные льдами,
и простираются кверху, чуть не соприкасаясь с небом, искристые,
ослепительные снежинки.
Впрочем, я нашел среди камней несколько цветков. Как будто сам
Создатель этой дикой и мрачной пустыни посмотрел на нее и ужаснулся, и,
набрав внизу, в долине, немного цветов, разбросал их на голых вершинах. И
цветы эти, отобранные Божественной рукой, расцвели несравненной красотой
небесной. Мальчик показал мне то растение, корни которого мне надлежит
выкапывать, а заодно и кое-какие травы, полезные и целебные для человека,
среди прочих - золотистую арнику.
Отдохнув час, мы продолжили путь и шли еще долго, так что я уже едва
передвигал ноги. Наконец, очутились на пустынной прогалине, со всех сторон
окруженной высокими черными скалами. Посреди прогалины стояла жалкая хижина,
сложенная из диких камней, в боковой стене ее зияло низкое отверстие - вход.
Вот, объяснил мне мальчик, отныне мое обиталище. Мы вошли, и сердце у меня
сжалось. Внутри было пусто - только стояла широкая скамья, присыпанная сеном
из альпийских трав, предназначенная служить мне ложем. В углу находился
очаг, перед ним сложено несколько поленьев и горкой составлена простая
кухонная утварь.
Проводник мой схватил котелок и убежал, а я, растянувшись на земле
перед хижиной, принялся созерцать дикую и грозную природу этого места, где
мне предстояло приготовить душу к принятии/духовного сана. Вскоре
возвратился и он, неся котелок обеими руками, и приветствовал меня радостным
возгласом, который отразился от окружающих скал тысячей разноголосых
бормотании. Даже после краткого одиночества я был так рад снова увидеть
человеческое лицо, что чуть было не отозвался на его возглас столь же
неподобающим криком. Как же я смогу жить неделями один в этом безлюдье?
Мальчик поставил котелок передо мной на землю - он оказался полон
молока. Потом достал из-за пазухи лепешку желтого масла, красиво облепленную
альпийскими цветками, и белоснежный сыр, завернутый в ароматные травы.
Вид этот восхитил меня, и я спросил его в шутку:
- Так стало быть, масло и сыр произрастают здесь среди камней, и тебе
посчастливилось найти источник, текущий молоком?
- Ты, может быть, и способен совершить такое чудо, - ответил мальчик, -
а я просто спустился к Черному озеру и попросил для тебя пищи у молодых
женщин, которые там живут.
Он достал муку из подобия кладовки при хижине, развел огонь в очаге и
принялся месить тесто.
- Значит, мы не одни в этой пустыне? - спросил я. - Объясни мне, где
находится озеро, на берегу которого живут такие щедрые люди?
- Черное озеро, - ответил он, щурясь от дыма, - вон за той вершиной, и
на обрыве над ним стоит молочное хозяйство. Но место там дурное. Озеро такое
глубокое, что доходит до самого ада, через трещины в скалах слышно гудение и
треск пламени и вопли грешных душ. А уж свирепых злых духов там такое
множество, как нигде в целом свете. Смотри, остерегись. При всей твоей
святости, как бы тебя там не прихватили хвори: за молоком, маслом и сыром
можно ходить и к Зеленому озеру, дальше вниз. Но я скажу этим женщинам,
чтобы присылали тебе провизию сюда, они будут рады услужить; а если ты еще
по воскресеньям согласишься читать у них проповедь, они за тебя даже самому
черту глаза вырвут.
Как только мы поели - а я в жизни не пробовал пищи вкуснее, - мальчик
бросился на землю и тут же на солнцепеке уснул, подняв такой жизнерадостный
храп, что я при всем желании долго не мог последовать его примеру.

22

Я проснулся. Солнце уже спряталось за пиками окружающих гор. Сначала
мне показалось, будто это все еще сон, но скоро я очнулся и осознал всю
безмерность моего одиночества, когда услышал в отдалении бодрые возгласы
уходящего мальчика. Он, как видно, пожалел меня будить и отправился в
обратный путь, не попрощавшись, так как ему было важно спуститься к Зеленому
озеру до наступления темноты.
Я вошел в хижину. Там вовсю полыхал огонь в очаге, и рядом были сложены
заготовленные дрова. Юный служка позаботился и о моем ужине, выставив к огню
молока и хлеба. А также взбил солому на жесткой скамье и постелил сверху
кусок шерстяной ткани, за что я ему очень благодарен.
Освеженный продолжительным сном, я допоздна задержался снаружи у входа
в хижину. Прочитал молитвы, обратясь лицом к серым скалам под ночным небом,
где на черном бархате весело мерцали звездочки. Здесь, наверху, они куда
ярче, чем в долине, кажется, встань на самую высокую вершину, протяни руку -
достанешь.
Под этим ночным небом, иззолоченным звездами, я провел большую часть
ночи, заглядывая в свое сердце и прислушиваясь к своей совести, как будто я
в церкви стою коленопреклоненный пред алтарем и чую ужасное присутствие
Господа. Наконец душа моя наполнилась божественным покоем, и как прижимается
дитя к материнской груди, так и я преклонил голову к твоей груди, о Природа,
наша всеобщая мать!

23

Никогда еще я не видел такого великолепного рассвета! Горные пики
зарделись румянцем и словно просвечивали насквозь. Воздух,
серебристо-прозрачный, был так свеж и чист, что казалось, с каждым глотком
его вдыхаешь новую жизнь. Тяжелые, белые капли влаги, как после дождя,
висели на редких травинках и стекали с каменных граней.
В то время как я читал утренние молитвы, довелось мне волей-неволей
познакомиться с моими соседями. В продолжение всей ночи, мешая спать, громко
верещали сурки, теперь же, при свете дня, они скакали вокруг, точно зайцы.
Над головой кружили коричневые коршуны, приглядываясь к порхающим в кустах
пташкам и к лесным мышам, шныряющим между камнями. По временам неподалеку
проносились стайкой легконогие серны, спешащие на травянистые уступы над
пропастями, а в вышине надо всеми парил одинокий орел, возносясь все выше и
выше в небо, как душа, очистившаяся от греха.
Я еще не встал с колен, когда тишину прорезали голоса. Огляделся -
нигде никого, хотя я отчетливо слышал ауканье и обрывки песен. Они словно бы
доносились изнутри горы, и я, вспомнив про обитающих здесь злых духов, вновь
сотворил молитву против нечистой силы и стал ждать, что будет дальше.
Вот снова раздалось пение, оно исходило из глубокого ущелья. А вскоре я
увидел поднимающиеся из этого ущелья три женские фигуры. Заметив меня,
женщины перестали петь и пронзительно завизжали. По этому признаку я
определил в них дочерей земли и, возможно, из христианского племени и стал
дожидаться их приближения.
Они оказались рослыми, пригожими девушками, смуглолицыми,
пышноволосыми, с черными, как уголья, глазами. На головах они несли корзины.
Приблизившись ко мне, они поставили свои ноши на землю, низко поклонились,
поцеловали мне руку, а затем открыли корзины и показали свои приношения -
молоко, сливки, сыр, масло и пироги.
Усевшись на землю, они рассказали мне, что живут у Зеленого озера и
очень рады, что в здешних местах опять, поселился "горный брат", да еще
такой молодой и красивый. При этих речах в черных их глазах сверкали веселые
искорки и на алых губах играли улыбки, что пришлось мне очень по сердцу.
Я спросил, не страшно ли им жить в этом диком крае, но они только
рассмеялись, обнажив белоснежные зубы. У них есть дома охотничье ружье,
чтобы отпугивать медведей, сказали они. И они знают разные заговоры и
молитвы от демонов. Да они и не всегда тут в одиночестве, объяснили девушки,
ведь по субботам сюда поднимаются парни из долины, они охотятся на зверей, а
потом бывают танцы. От девушек я узнал, что высокогорные луга и хижины среди
камней, где живут в летнюю пору пастухи и пастушки, находятся в общем
владении. Самые же хорошие земли, сказали они, принадлежат монастырю, и до
них тоже недалеко.
Приятная болтовня девушек развеселила меня, одиночество уже не казалось
мне таким гнетущим. Получив благословение и поцеловав мне руку, они ушли тем
же путем, каким пришли, смеясь, перекликаясь и распевая песни от избытка
молодости и здоровья. Я уже успел заметить, что люди в горах живут праведнее
и счастливее, чем обитатели сырых и глубоких долин. Они чище помыслами и
сердцем, - потому наверно, что обитают у самого Неба, которое здесь, как я
слышал от святых братьев, гораздо ближе к земле, чем еще где-либо, кроме
Рима.

24

Девушки ушли, а я убрал принесенную ими провизию и, прихватив мешок и
короткую узкую лопату, отправился искать корень горечавки. Оказалось, что
она растет здесь в большом изобилии, у меня вскоре заболела спина, столько
приходилось ее гнуть и напрягать, откапывая корни. Но я не бросал работы,
мне хотелось отослать в монастырь как можно больше, чтобы там видели мое
послушание и усердие. Я и не заметил, как отошел от хижины довольно далеко,
сам не зная, в какую сторону, и вдруг увидел перед собою такую ужасную,
такую глубокую пропасть, что вскрикнул от страха и отпрянул назад. На дне
пропасти, так далеко, что голова кружилась заглядывать, блестело небольшое
круглое озерко, точно недобрый вражий глаз. А на берегу его - избушка,
кровля придавлена камнями, над ней вьется жидкий голубой дымок. Вокруг на
узком, бедном лугу щиплют худосочную травку несколько коров и овец. Какое
мрачное человеческое обиталище!
Я со страхом смотрел вниз, и вдруг испытал еще одно потрясение: я
услышал отчетливо названное имя. Голос прозвучал позади меня, и имя было
произнесено так ласково, так мелодично, что я поспешил осенить себя крестом,
вспомнив про коварных фей и их колдовские чары. Потом голос раздался снова,
и я чуть не задохнулся, так бешено заколотилось мое сердце; то был голос
Бенедикты! Бенедикта в этой пустыне, и я наедине с нею! Воистину в тот миг
я, как никогда, нуждался в твоем наставлении, Святой Франциск, дабы стопы
мои не сошли с пути, предначертанного Божественным промыслом.
Я обернулся. И увидел ее. Она шла, перепрыгивая с камня на камень и
оглядываясь через плечо, звала кого-то незнакомым мне именем. Когда я
посмотрел на нее, она замерла на месте. Я подошел, поздоровался во имя
Святой Девы, хотя сам, да простит мне Бог! едва выговорил Божественный
титул, так велико было во мне смятение чувств.
Ах, как она переменилась, бедное дитя! Прелестное лицо стало бледнее
мрамора; огромные глаза ввалились, исполненные невыразимой печалью. Одни
только прекрасные волосы по-прежнему ниспадали золотыми нитями ей на плечи.
Мы стояли с нею лицом к лицу, не в силах от неожиданности вымолвить ни
слова. Наконец, я сказал:
- Так значит, ты, Бенедикта, живешь в той избушки у Черного озера - над
самыми водами подземного царства?
Она не ответила, но нежные ее губы дрогнули, как у малого ребенка,
когда он старается удержаться от слез. Я спросил еще:
- А отец твой - с тобою?
Она ответила еле слышно - не речь, а тихий вздох:
- Мой отец умер.
Мне как иглой пронзило сердце. Переполненный жалостью, я молчал.
Бенедикта отворотила личико, пряча слезы, ее хрупкие плечи сотрясло рыдание.
Я больше не владел собой - я шагнул к ней, взял ее за руку и, стараясь
спрятать глубоко в сердце свои человеческие чувства, обратился к ней со
словами религиозного утешения:
- Дитя мое - милая Бенедикта, - твой отец покинул тебя, но с тобой
остался другой Отец, который станет хранить тебя изо дня в день всю жизнь. И
я тоже, если будет на то Божья воля, о прекрасная и добродетельная дева,
постараюсь быть тебе опорой в твоей великой нужде. Тот, кого ты оплакиваешь,
не погиб; он отправился к трону милосердного Господа, который примет его с
любовью.
Но мои слова только разбудили ее задремавшее горе. Она упала на землю и
дала волю слезам, рыдая так громко, что растревожила мне душу. О Матерь
Божья, Заступница! Я и сейчас не в силах спокойно вспоминать, какую муку я
испытал, видя столь сильное горе этого прекрасного невинного создания. Я
склонился над нею, мои слезы упали на ее золотистую головку. Сердце
побуждало меня поднять ее с земли, но руки висели бессильно и неподвижно.
Наконец, она немного овладела собой и заговорила, но так тихо, будто
обращалась не ко мне, а к себе самой:
- О, отец мой, мой бедный страдалец-отец! Да, его уже нет - его убили -
он умер от горя. Моя красивая мать тоже умерла от горя - от горя и раскаяния
в каком-то грехе, не знаю каком, а ведь он простил ее. Разве он мог иначе,
такой жалостливый, такой добрый? С таким чувствительным, как у него, сердцем
червяка не раздавишь, а его заставляли убивать людей. Его отец, а до того -
отец его отца жили и умерли в Гальгенберге. И все они были палачами. Это
страшное наследство досталось ему, он ничего не мог поделать, жестокие люди
не отпускали его. Я слышала от него, что он не раз задумывался о
самоубийстве, и если бы не я, его, я уверена, уже давно бы не было в живых.
Он не мог оставить меня одну, обреченную погибнуть от голода, но принужден
был видеть, как меня поносят, а под конец, о Святая Дева! подвергают
публичному позору за то, в чем я неповинна.
При упоминании о пережитой ею страшной несправедливости бледные щеки
Бенедикты зарделись от стыда, который в тот страшный день ей, ради отца,
удалось скрыть.
Рассказывая мне об отце, она понемногу приподнялась с земли и с
доверием обратила ко мне прекрасное лицо, но с последним восклицанием
спрятала его под завесой волос и хотела уже было совсем отвернуться, но я
ласково успокоил ее несколькими благочестивыми словами, хотя, видит Бог, у
самого меня сердце так и разрывалось от сострадания. Помолчав, она вновь
заговорила:
- Увы, мой бедный отец! Он был несчастлив во всем. Крестить родное дитя
- даже этой радости он был лишен. Я дочь палача, моим родителям не
дозволялось поднести своего ребенка к крестильной купели. И священника
такого не сыскалось, который согласился бы благословить меня во имя Святой
Троицы. Поэтому отец с матерью нарекли меня Бенедиктой. Бенедикта значит по
латыни "Благословенная" и они благословляли меня сами по многу раз на дню.
Моя красавица мать умерла, когда я была еще совсем маленькой. Ее
похоронили вне кладбищенской ограды. Она не могла попасть в горние чертоги к
Небесному Отцу, ее удел - пламя преисподней. Пока она лежала на смертном
одре, отец бросился к преподобному настоятелю, заклиная его прислать
священника со святыми дарами. Но ему в этом было отказано. Священник не
пришел, и бедный отец своей рукой закрыл ей глаза, сам ослепленный потоками
слез от мысли об ожидающих ее адских муках.
Один он и могилу выкопал. В его распоряжении был только участок близ
виселицы, где ему не раз случалось закапывать проклятых и казненных. И он
своими руками положил ее в эту нечистую землю, и даже заупокойная молитва не
была прочитана по ее страдальческой душе.
Мне ли не помнить, как мой добрый отец подвел меня к образу Святой
Девы, велел встать на колени, соединил мои ладошки и научил молиться за
бедную маму, за которую некому заступиться перед грозным Судией мертвых. И я
молилась за нее с той поры каждое утро и каждый вечер, а теперь молюсь за
них обоих; ибо отец тоже умер, не получив отпущения, и душа его не у Бога, а
горит в вечном пламени.
Когда он умирал, я побежала к настоятелю, как он бегал для моей матери.
Я молила на коленях. Умоляла, плакала, обнимала его стопы, хотела руку ему
поцеловать, да он отдернул. И велел мне уйти.
Рассказывая, Бенедикта постепенно смелела. Она встала, распрямила спину
и, запрокинув свою прекрасную голову, обращала горестную повесть пережитых
обид прямо к небу, ангелам Божьим и святым апостолам. Она с такой
непринужденной силой и грацией выбрасывала перед собой обнаженные руки, что
я не переставал удивляться, и слова, слетавшие с ее губ, были исполнены
безыскусного красноречия, которого я за ней никак не подозревал. Не осмелюсь
утверждать, что она была вдохновлена свыше, ибо, помилуй нас Господи, каждое
ее слово было неосознанным упреком Ему и Его Святой Церкви; но уж, конечно,
смертные, чьих уст не коснулся тлеющий угль с Его алтаря, не способны так
говорить! Рядом с этим удивительным, одаренным созданием я особенно наглядно
ощутил собственное ничтожество и готов уже был, как перед святой, преклонить
перед нею колени, но она вдруг закончила речь с таким чувством, что исторгла
у меня слезы из глаз.
- Жестокие люди убили его, - произнесла она с дрожью рыдания в каждом
слове. - Они схватили меня, которую он так любил. Обвинили меня облыжно в
постыдном преступлении. Надели на меня одежды бесчестия и водрузили на
голову соломенную корону, а на грудь повесили черную доску с поносными
словами. Они оплевывали меня и забрасывали грязью и принудили его подвести
меня к позорному столбу, где я стояла, привязанная и побиваемая бичами и
каменьями. Этого не смогло выдержать его доброе, благородное сердце и
разорвалось. Он умер, и я осталась одна на свете.

25

Бенедикта кончила говорить, а я стоял и молчал, ибо что может сказать
человек перед лицом столь горького отчаяния? Для таких ран у религии
исцеления нет. И при мысли о жестоких обидах, выпавших на долю этой
скромной, ни в чем не повинной семьи, я взбунтовался в душе против всего
мира, против церкви, против самого Бога! Несправедливы, жестоко, злодейски,
дьявольски несправедливы и Бог, и Церковь Его, и весь мир.
Сама природа вокруг нас - голая, безжизненная пустыня, с грозными
пропастями и бездушными вечными льдами - казалась наглядным символом той
страшной жизни, на которую от рожденья обречена эта девушка; я не
преувеличиваю, ведь после смерти отца она лишилась даже такого жалкого дома,
как избушка палача, и горькая нужда загнала ее наверх, в этот край вечного
безлюдья, хотя внизу под нами расположены уютные селенья, тучные поля,
зеленые сады, где круглый год царит мир и достаток.
Когда Бенедикта немного успокоилась, я спросил, нет ли у нее
кого-нибудь, к кому она могла бы обратиться за покровительством.
- У меня никого нет, - ответила она. И видя мое огорчение, сказала: - Я
всегда жила в безлюдных, проклятых местах; мне это не в новинку. С тех пор,
как умер отец, не осталось никого на свете, кому интересно хотя бы
поговорить со мной, и никого, с кем мне интересно поговорить, - не считая
тебя. - Она замялась и добавила: - Правда, есть один человек, который готов
навещать меня, но он...
Тут она оборвала фразу, и я не стал настаивать, опасаясь ее смутить.
Она заговорила снова:
- Вчера, когда ты поднялся сюда, я сразу об этом узнала. Ко мне
приходил мальчик за молоком и маслом для тебя. Если бы ты не был святым
братом, он бы не попросил у меня для тебя пищи. А тебе нечего бояться того
зла, что исходит от меня и всего, что мое. Но ты уверен, что не забыл
перекрестить вчера пищу?
- Знай я, что она от тебя, Бенедикта, я бы не прибегнул к этой
предосторожности, - ответил я.
Она взглянула на меня лучащимися глазами.
- О, господин мой! Милый брат!
Этот взгляд и эти слова принесли мне величайшую радость - как и все,
что говорит и делает это небесное создание.
Я поинтересовался, что привело ее сюда наверх и кто тот человек, кого
она звала, перепрыгивая со скалы на скалу?
- Это не человек, - улыбнулась Бенедикта, - а всего-навсего козочка.
Она заблудилась, и я искала ее среди скал.
Она кивком простилась со мной и повернулась, чтобы уйти, но я остановил
ее и сказал, что помогу ей в поисках.
Мы скоро нашли потерявшееся животное в расщелине, и Бенедикта была так
рада своей четвероногой подружке, что опустилась рядом на колени, обняла ее
за шею и называла нежными именами. Мне это показалось очень трогательным, и
я глядел на них, не пряча восхищения. Бенедикта объяснила:
- Ее мать упала с обрыва и сломала шею. Я взяла ее совсем маленькой,
вскормила из рожка. Она ко мне очень привязана. А кто живет один, как я,
научается ценить любовь преданного животного.
Когда девушка встала, чтобы проститься, я набрался храбрости и
заговорил о том, что давно уже тревожило мне душу.
- Ведь правда же, Бенедикта, - спросил я ее, - что в ту ночь, когда был
праздник, ты вышла навстречу пьяным парням для того, чтобы отвести беду от
отца?
Она удивленно взглянула на меня.
- Зачем же еще, ты думал, мне было к ним идти?
- А я и не думал ничего другого, - смущенно ответил я.
- Прощай же, брат.
Она кивнула и пошла прочь.
- Бенедикта! - позвал я.
Она остановилась. Оглянулась через плечо.
- В будущее воскресенье я должен говорить проповедь скотницам, которые
живут у Зеленого озера. Может быть, и ты придешь?
- Да нет, милый брат, - замявшись, тихо ответила она.
- Не придешь?
- Я бы рада. Но мое присутствие распугает скотниц и других слушателей,
кого ни соберет там твоя доброта. Прошу тебя, прими мою благодарность, но я
прийти не смогу.
- Тогда я приду к тебе.
- Смотри, будь осторожен, заклинаю тебя!
- Я приду.

26

Служка объяснил мне, как печь пироги. Я знал, какие для этого потребны
продукты и в каких соотношениях. Но когда я попытался применить обретенные
знания на деле, ничего не получилось. Вышла какая-то горелая, липкая каша,
которая если и годилась в пищу, то разве что нечистому сатане, но никак не
набожному сыну церкви и последователю Святого Франциска. Неудача огорчила
меня, но не умерила моего голода; и я, размочив в кислом молоке ломоть
черствого хлеба, уже приготовился было обречь на заслуженные страдания мой
многогрешный желудок, как вдруг пришла Бенедикта с полной корзинкой
восхитительных угощений. Милое дитя! Боюсь, что в то утро я не только
сердцем благословил ее приход.
Увидя у меня на сковороде горелую массу, она улыбнулась и выбросила все
птицам (которых да хранят Небеса), а потом сходила к ручью, вымыла
сковороду, и, снова разведя в очаге огонь, затеяла новый пирог - высыпала в
глиняную миску две пригоршни муки, сверху налила чашку сливок, добавила
щепотку соли и своими тонкими, нежными руками месила до тех пор, покуда не
получилось пышное, легкое тесто. После этого обильно смазала сковороду
желтым маслом, вывалила в нее тесто и поставила на огонь. Когда от жара