Страница:
доктора Маннеринга, хотя это была самая светлая и веселая комната в доме.
Здесь висел портрет доктора Маннеринга масляными красками, в натуральную
величину, и все в комнате, казалось, сосредоточивалось вокруг него. В
портрете не было ничего необычайного; на нем был изображен человек лет
пятидесяти, довольно приятной внешности, с бритым лицом и темными глазами, с
проседью в черных волосах. Но почему-то портрет притягивал к себе, от него
трудно было оторваться. Лицо человека на портрете не покидало меня, можно
сказать, что оно меня преследовало.
Однажды вечером я проходил через эту комнату, направляясь в спальню, с
лампой в руках, - в Меридиане не было газового освещения. Как всегда, я
остановился перед портретом: при свете лампы он, казалось, приобрел какое-то
новое выражение, - трудно сказать, какое именно, но во всяком случае
таинственное. Это возбудило мое любопытство, не внушив, однако, тревоги. Я
стал двигать лампой из стороны в сторону, наблюдая различные эффекты от
перемены освещения. Поглощенный этим занятием, я вдруг почувствовал желание
оглянуться.
Я это сделал и увидел, что по комнате прямо ко мне идет человек. Когда
он приблизился настолько, что свет от лампы озарил его лицо, я увидел, что
это сам доктор Маннеринг. Как будто портрет сошел со стены!
- Простите, - сказал я с некоторой холодностью. - Очевидно, я не
слышал, как вы постучали.
Он прошел мимо на расстоянии двух шагов, поднял палец, как будто
предостерегая меня, и, не промолвив ни слова, вышел из комнаты - куда и как,
мне не удалось заметить, так же как я не заметил его прихода.
Мне, конечно, незачем объяснять вам, что происшедшее было то, что вы
называете галлюцинацией, а я - видением. Дверей в комнате было только две:
одна была заперта на ключ, а вторая вела в спальню, которая не имела другого
выхода. Что я почувствовал, когда это сообразил, не относится к делу.
Вы, надо полагать, сочтете это банальной историей с привидениями,
построенной по правилам, установленным классиками этого жанра. Будь это так,
я не стал бы рассказывать, даже если бы она случилась со мной на самом деле.
Но человек этот не был призраком; он - жив. Я встретил его сегодня на
Юнион-стрит. Он прошел мимо меня в толпе.
Хоувер кончил свой рассказ. Несколько минут оба собеседника молчали.
Доктор Фрейли рассеянно барабанил пальцами по столу.
- Он сегодня что-нибудь сказал? - спросил он. - Что-нибудь такое, из
чего можно было заключить, что он не мертв?
Хоувер уставился на доктора и ничего не ответил.
- Может быть, он сделал какой-нибудь знак? - продолжал Фрейли. - Какой-
нибудь жест? Может быть, поднял палец? У него была такая привычка, когда он
собирался сказать что-нибудь важное, - например, когда он ставил диагноз.
- Да, он поднял палец, - совершенно так, как тогда мое видение. - Но -
Боже мой! - вы, стало быть, его знали?
Хоувер, видимо, начинал волноваться.
- Я знал его. И я прочитал его книгу - когда-нибудь каждый врач ее
прочитает. Его поразительное открытие - это первостепенной важности вклад в
медицинскую науку. Да, я его знал. Я лечил его во время его последней
болезни три года назад. Он умер.
Хоувер вскочил со стула; видно было, что он с трудом сдерживает
волнение. Он прошелся взад и вперед по комнате, потом остановился перед
своим другом и нетвердым голосом спросил:
- Фрейли, вы ничего не имеете сказать мне как врач?
- Что вы, Хоувер! Вы самый здоровый человек из всех, кого я знаю. Но я
дам вам совет как друг. Пойдите к себе в комнату; вы играете на скрипке, как
ангел, - сыграйте что-нибудь. Что-нибудь веселое и бодрое. Выбросьте из
головы мрачные мысли.
На другой день Хоувера нашли у него в комнате мертвым. Он прижимал
скрипку подбородком, смычок покоился на струнах, перед ним был раскрыт
"Траурный марш" Шопена.
1
Часть пути между Ньюкаслом и Обурном проходит по дну ущелья. Дорога,
тянущаяся сначала по левому, а затем по правому берегу реки, в одном месте
вырублена прямо в крутом горном склоне, в другом - выложена из валунов,
поднятых с речного ложа старателями. Горы поросли лесом, ущелье извилистое.
В темноте нужно быть очень внимательным, чтобы не съехать в воду. Тот
памятный мне вечер был безлунным; река, вздувшаяся после недавней грозы,
превратилась в бурный поток. Я выехал из Ньюкасла и был уже примерно в миле
от Обурна в самой узкой и темной части ущелья. Не отрываясь, глядел я вперед
на трудно различимую во мгле дорогу, как вдруг почти под самым носом лошади
заметил человеческую фигуру. Я осадил так резко, что чуть не поднял лошадь
на дыбы.
- Простите, не заметил вас, сэр, - пробормотал я.
- Это неудивительно, - вежливо отозвался прохожий, подходя к моей
пролетке. - А я из-за шума реки не услышал вас.
Хотя с тех пор прошло пять лет, я сразу же узнал этот голос. И,
признаться, не слишком обрадовался.
- Доктор Дорримор?
- Совершенно верно. А вы - мой добрый знакомый мистер Манрич.
Чрезвычайно рад нашей встрече. Чрезвычайность, - он рассмеялся, -
объясняется тем, что я направляюсь туда же, куда и вы, и теперь,
естественно, ожидаю вашего предложения меня подвезти.
- Буду искренне рад.
Это было не совсем правдой.
Доктор Дорримор поблагодарил меня, уселся рядом, и я снова тронул
поводья. Несомненно, все это только игра воображения, но мне вспоминается,
что оставшийся путь пришлось преодолевать в ледяном тумане; я ужасно
продрог; дорога словно бы сделалась длиннее, а город, когда мы в него,
наконец, въехали, показался мне угрюмым, мрачным и обезлюдевшим. Был только
ранний вечер, но я не припомню ни одного горящего окна, ни единой живой души
на улицах. Дорримор подробно рассказал мне, как и почему он тут оказался и
где успел побывать за те годы, что мы не виделись. Я отчетливо запомнил сам
факт рассказа, но не смог бы привести ни одного из рассказанных фактов. Он
путешествовал по разным странам и вернулся - вот все, что сохранилось в моей
памяти. А это мне и прежде было известно. В одном я уверен: общество этого
человека так угнетало меня и вселяло такое сильное чувство тревоги, что,
остановив, наконец, пролетку под фонарем "Патнем Хауса", я испытал настоящее
облегчение, словно избежал какой-то мерзкой и далеко не шуточной духовной
опасности.
Увы, моя радость была омрачена открытием, что доктор Дорримор
остановился в той же гостинице.
2
Чтобы хоть как-то объяснить свои чувства по отношению к доктору
Дорримору, мне придется кратко остановиться на обстоятельствах нашего
знакомства. Однажды вечером несколько человек, в числе которых был и я,
сидели в библиотеке Богемского клуба в Сан-Франциско. Разговор коснулся
искусства иллюзионистов - в местном театре как раз выступал один приезжий
маг.
- Эти господа - вдвойне обманщики, - заметил кто-то из нашей компании.
- Они не способны ни на один настоящий фокус, такой, чтобы действительно
хотелось обмануться. Самый захудалый индийский факир без труда превратил бы
их в безвольных лунатиков.
- Каким же это образом? - спросил другой, закуривая сигару.
- Каким образом? Да самыми обычными трюками. Ну, хотя бы когда
подбрасывают в воздух предметы, а они обратно не падают, или просят зрителей
указать место, и там у них появляется зеленый росток, тянется кверху, дает
побеги, расцветает, или сажают человека в плетеную корзину и протыкают его
мечом - крики, кровь, - а когда корзину открывают, там пусто, или
подкидывают в воздух шелковую лестницу, залезают по ней и исчезают...
- Какая чепуха! - воскликнул я, боюсь, довольно бестактно. - Не может
быть, чтобы вы вправду во все это верили!
- Разумеется, нет! Я слишком часто это видел.
- А я верю! - заявил весьма популярный местный репортер, слывущий
талантливым. - Я так много об этом писал, что разубедить меня могло бы
только непосредственное наблюдение. Должен же я хотя бы сам себе верить на
слово.
Никто не засмеялся - все взгляды устремились на что-то, возникшее у
меня за спиной. Обернувшись, я увидел человека в вечернем костюме. Вероятно,
он только что вошел. Человек этот был необычно смугл, почти темен, с тонким
лицом, заросшим густой черной бородой и с копной черных жестких волос,
крупным носом и пронзительным, бездушным взглядом кобры. Один из
присутствующих, поднявшись, отрекомендовал его как доктора Дорримора из
Калькутты. Когда затем ему по очереди представляли каждого из нас, он
ответствовал низким поклоном на восточный манер, совершенно лишенным,
впрочем, восточной почтительности. Его улыбка показалась мне циничной и
несколько презрительной. В целом производимое им впечатление я бы назвал
отталкивающе-привлекательным.
Его присутствие направило беседу в иное русло. Сам он говорил мало - я
практически ничего не запомнил. Его голос, который был необычайно глубок и
мелодичен, произвел на меня то же впечатление, что его взгляд и улыбка.
Вскоре я собрался уходить. Дорримор тоже встал и надел пальто.
- Мистер Манрич, - сказал он. - Нам по пути.
"Ах, ты черт, - подумал я. - Да откуда ты знаешь, куда я иду?"
Вслух я сказал:
- Буду очень рад, если вы составите мне компанию.
Мы вместе вышли на улицу. Ни одного кэба, ни одной пролетки - все давно
уже спали. В небе сияла полная луна, прохладный ночной воздух был
восхитителен. Мы двинулись вверх по Калифорния-стрит. Выбирая это
направление, я надеялся, что ему нужно в противоположную сторону - к одной
из гостиниц.
- Стало быть, вы не верите тому, что рассказывают об индусских факирах,
- внезапно сказал он.
- Откуда вам это известно? - удивился я.
Вместо ответа он одной рукой слегка дотронулся мне до плеча, а другой
указал на тротуар. Там почти у самых наших ног лежал труп мужчины. В лунном
свете его запрокинутое лицо было мраморно-белым. В груди торчал меч, рукоять
которого сверкала драгоценными камнями. Тротуар был обагрен кровью.
Я был потрясен - не только тем, что увидел, но и тем, при каких
обстоятельствах я это увидел. Ведь пока мы поднимались в гору по
Калифорния-стрит, я несколько раз оглядел всю ее из конца в конец. Как я мог
не заметить этот жуткий и такой заметный теперь предмет? Немного придя в
себя, я разглядел, что на убитом - вечерний костюм; распахнувшееся на груди
пальто обнажило фрак, белый галстук и крахмальную манишку, прорванную мечом.
И - о ужас, лицо, не считая покрывшей его бледности, было лицом моего
спутника! Это был с точностью до мельчайших деталей и в чертах лица и в
одежде сам доктор Дорримор. Ошарашенный, я оглянулся в надежде увидеть
живого Дорримора. Он исчез. Я похолодел и, повернувшись, быстро пошел назад,
но не успел сделать и нескольких шагов, как кто-то с силой схватил меня за
плечо. Я едва не закричал от ужаса - убитый стоял прямо передо мной, меч
попрежнему торчал у него из груди. Вырвав меч, мертвец отбросил его от себя;
лунный свет блеснул на инкрустированном эфесе и стальном лезвии. Меч со
звоном упал на тротуар и... пропал! Дорримор, смуглый, как прежде, отпустил
мое плечо и взглянул на меня с тем же насмешливым выражением, что и при
знакомстве. Нет, мертвецы так не выглядят - это меня несколько ободрило.
Оглянувшись, я увидел ровную поверхность тротуара. Улица была совершенно
пуста.
- Да что же это за дьявольщина такая? - воскликнул я довольно свирепо,
хотя все еще чувствуя слабость и дрожь в коленках.
- Некоторые называют это фокусами, - отвечал Дорримор с издевательским
смешком.
Он свернул на Дюпонт-стрит, и с тех пор мы не виделись, пока не
столкнулись вновь в Обурнском ущелье.
3
На следующий день после нашей встречи Дорримор не показывался. По
словам регистратора "Патнем Хауса", он слегка приболел и не выходил из
номера. Вечером того же дня, к большому моему удивлению и удовольствию, из
Окленда прибыла мисс Маргарет Коррей с маменькой.
Мой рассказ - не о любви, какой я рассказчик, тем более что любовь как
она есть и не может быть изображена в литературе, разъедаемой ханжеским
диктатом, определяющим именем Юной Девы что и как следует писать. Под
губительной властью этой Юной Девы, а вернее сказать, псевдоцензоров,
объявивших себя ее единственными верными слугами, Любовь скрывает священный
огонь
"...в тени своей вуали,
Не оставляя места для Морали",
и умирает от голода, посаженная на отфильтрованную кашицу и
дистиллированную водичку пуританской диеты.
Скажу только, что мы с мисс Коррей были помолвлены. Она с матерью
остановилась в той же гостинице, где и я, и в течение двух недель мы
виделись ежедневно. Нужно ли говорить, что я был на верху блаженства! Это
были золотые дни; единственным темным пятном было присутствие доктора
Дорримора, которого я счел своим долгом представить дамам.
Он явно снискал их расположение. А что я мог сделать? Я не знал ни
одного факта, который мог бы бросить тень на его репутацию. Держался он
учтиво и обходительно, а, как известно, для женщин манеры человека и есть
сам человек. Несколько раз замечая, что мисс Коррей с ним прогуливается, я
приходил в ярость и однажды даже имел неосторожность протестовать. Когда
меня спросили о причинах, я не сумел привести ни одной, и мне показалось,
что в ее взгляде мелькнуло презрение к потерявшему голову ревнивцу.
Постепенно я замкнулся в себе, сделался нарочито невнимательным и в конце
концов принял безумное решение вернуться в Сан-Франциско. Об этом, впрочем,
я никому не сказал даже накануне предполагаемого отъезда.
4
В Обурне есть старое, заброшенное кладбище. И хотя находится оно
практически в самом центре города, трудно вообразить более жуткое и
безотрадное место. Ограды на большинстве участков повалены, подгнили, а то и
вовсе отсутствуют. Одни могилы провалились, на других растут крепкие сосны,
чьи корни, несомненно, совершили гнусное святотатство. Надгробья разбиты и
заросли куманикой, забор, когда-то окружавший кладбище, сломан, поэтому
коровы и свиньи разгуливают, где хотят. Короче говоря, это место было
позором для живых, преступлением против мертвых и грехом перед Богом.
Вечер того дня, когда я принял свое сумасшедшее решение оставить ту,
кого любил больше всего в жизни, застал меня в этом подходящем месте.
Призрачный свет полумесяца, пробиваясь сквозь листья, пятнами ложился на
землю, обнажая уродливые подробности кладбищенского пейзажа; мрачные тени,
казалось, скрывают какую-то тайну, еще более темную, чем они сами. Шагая по
еле заметной усыпанной гравием дорожке, я вдруг заметил выросшую из темноты
фигуру доктора Дорримора. Я замер в тени, сжав кулаки и борясь с искушением
немедленно кинуться и задушить его. Мгновение спустя к нему присоединилась
другая фигура и повисла у него на руке. Это была Маргарет Коррей!
Что произошло дальше - я не помню. Знаю только, что я бросился вперед,
чтобы убить его; знаю, что в серых утренних сумерках какие-то прохожие нашли
меня окровавленного, со следами от пальцев на горле. Меня привезли в "Патнем
Хаус", где я несколько дней пролежал в горячке. Все это мне известно из
рассказов других. Но я хорошо помню, что, придя в себя, я сразу же послал за
коридорным.
- Миссис Коррей с дочерью еще не уехали? - спросил я.
- Простите, как вы сказали?
- Коррей.
- В нашей гостинице таких нет и не было.
- Не обманывайте меня! - воскликнул я с раздражением. - Вы же видите,
что я поправился; прошу вас, скажите мне правду.
- Я даю вам честное слово, - отвечал коридорный, и видно было, что не
лжет. - У нас не было таких постояльцев.
Ошеломленный, несколько минут я пролежал молча, потом спросил:
- Где доктор Дорримор?
- Он уехал на следующее утро после вашей драки и с тех пор больше не
показывался. Да, грубо он с вами обошелся.
5
Таковы факты. Сейчас Маргарет Коррей - моя жена. Она никогда не бывала
в Обурне, и те дни, историю которых - как она сложилась у меня в голове - я
попытался изложить, провела в своем доме в Окленде, недоумевая, куда мог
подеваться ее возлюбленный и почему он не пишет. На днях я наткнулся в
"Балтимор Сан" на следующую заметку:
"Вчера состоялась лекция известного гипнотизера профессора Валентина
Дорримора. Лектор, большую часть жизни проведший в Индии, продемонстрировал
впечатляющую власть над публикой, одним только взглядом гипнотизируя любого,
пожелавшего принять участие в предлагаемых экспериментах. Дважды он
загипнотизировал всех присутствующих (кроме репортеров), погрузив их в самые
невероятные видения. Следует особо отметить тот факт, что на лекции была
раскрыта техника индусских факиров, о чьих выступлениях мы знаем из
рассказов путешественников. По словам профессора, эти удивительные маги, чье
искусство он изучал у их ног, просто вводят своих зрителей в состояние
гипноза, в котором загипнотизированный видит и слышит то, что предлагает
гипнотизер. Утверждение, что человека с высокой степенью внушаемости можно
удерживать в области нереального недели, месяцы и даже годы, вселяет
некоторое беспокойство".
(История, которой не было)
Ночь была пронзительно ясной, как сердцевина алмаза. В такие ночи
невозможно спрятаться от холода. В темноте его иной раз словно не замечаешь,
но тут - остается только страдать. Эта ночь жалила, как змея. Луна
таинственно сияла за гигантскими соснами, венчающими Южную гору, выбивая
холодные искры из снега, покрытого ледяной коркой; на фоне черного неба
призрачно вырисовывались отроги Берегового хребта, за которыми лежал
невидимый Тихий океан. На открытых пространствах на дне долины снег
образовал нечто вроде длинных морских валов, окутанных мерцающей серебристой
взвесью - то был солнечный свет, отразившийся дважды: сначала от луны, потом
от снега.
Снег по крыши завалил пустующие хибары брошенного лагеря старателей
(моряк сказал бы, что они затонули), а кое-где и опоры, когда-то
поддерживающие местную речушку, именуемую здесь каналом - разумеется, от
латинского canalis. Права изъясняться на античный манер золотоискателя не
могут лишить даже горы. Об умершем тут говорят: "Он ушел к верховьям".
Согласитесь, это звучит не хуже, чем: "Его жизнь вернулась к Источнику
Жизни".
Спрятавшись под надежной броней наледи от атак ветра, снег не
пренебрегал ни одной выгодной позицией, совсем как отступающая армия. На
открытых участках он строился рядами и колоннами; там, где представлялась
возможность занять важный плацдарм и закрепиться, останавливался; а там, где
на его пути попадалось укрытие, немедленно залегал. Целые батальоны снега
укрывались, например, за торчащим обломком стены. Снег полностью занял
старую горную дорогу. Бесчисленные эскадроны, теснясь и напирая друг на
друга, отступали по ней - и вдруг преследование прекратилось. Трудно
представить себе место более глухое и безотрадное, чем ущелье Мертвеца в
зимнюю полночь. Однако Хайрем Бисон обосновался именно там. Причем в полном
одиночестве.
Его бревенчатая хижина прилепилась к склону Северной горы; длинный
узкий луч света, тянувшийся из ее единственного окошка, придавал ей
несомненное сходство с черным жуком, наколотым на новенькую блестящую
булавку. В хижине перед ворчащими в огне поленьями сидел сам мистер Бисон,
уставясь в жаркое нутро очага так, словно в жизни не видел ничего подобного.
Надо прямо сказать, красавцем он не был - совершенно седой, с неестественно
ярко горящими глазами на изможденном бледном лице, одетый в какие-то грязные
лохмотья. Если бы вы попробовали угадать его возраст, то, наверное, дали ему
лет сорок семь, потом - приглядевшись попристальней - семьдесят четыре. На
самом деле ему было двадцать восемь. Он был ужасающе худ, насколько это
можно было себе позволить, обретаясь неподалеку от изголодавшегося
гробовщика в Бентли и неутомимого следователя в Соноре, готового в любой
момент произвести дознание истинных причин смерти. Нищета и служебное рвение
суть молот и наковальня. Оказаться третьим в подобном сэндвиче не вполне
безопасно.
Мистер Бисон сидел, утвердив протертые локти на протертых коленях и
подперев ввалившиеся щеки костлявыми ладонями. Ложиться он, по-видимому, не
собирался. Казалось, стоит ему пошевелиться - и он развалится на кусочки. А
между тем за последний час он моргнул никак не меньше трех раз.
В дверь громко постучали. Стук в дверь в такой час и в такую погоду
удивил бы любого, тем более того, кто уже два года прожил в полном
одиночестве и прекрасно знает, что местность непроходима, однако мистер
Бисон даже не отвел взгляда от углей. И когда дверь распахнулась настежь, он
только еще сильнее съежился, как человек, предпочитающий "не видеть".
Похожее движение можно наблюдать у женщин в часовне, когда по проходу позади
них проносят гроб.
Но когда в комнату молча вошел высокий старик в нелепом пальто, сшитом
из одеяла, обмотанный платком и шарфом, в зеленых защитных очках и с лицом -
там, где его можно было разглядеть - ослепительной белизны и положил тяжелую
руку в перчатке на плечо мистера Бисона, тот настолько забылся, что
недоуменно поглядел вверх на вошедшего. Очевидно, он рассчитывал увидеть
кого-то другого. Как бы там ни было, появление нежданного гостя вызвало в
мистере Бисоне следующие душевные движения: он приятно удивился и сердечно
обрадовался. Поднявшись, он снял узловатую руку со своего плеча и энергично
потряс ее с совершенно необъяснимым жаром, ибо вид старика скорее
отталкивал, нежели привлекал. Привлекательность, впрочем, присуща всему на
свете, не исключая и самого отвратительного. Наиболее привлекательная вещь в
мире - это человеческое лицо, которое мы инстинктивно закрываем простыней.
Когда же оно становится не просто привлекательным, а невыразимо прекрасным,
насыпаем сверху семь футов земли.
- Сэр, - проговорил мистер Бисон, выпустив руку старика, которая при
этом безжизненно упала на бедро с негромким стуком, - сегодня ужасная ночь.
Прошу вас, садитесь. Я искренне рад вашему приходу.
Речь мистера Бисона была речью хорошо воспитанного человека, чего едва
ли можно было ожидать, принимая во внимание все вышеизложенное. Разительный
контраст между внешностью и манерами человека был одним из обычнейших
явлений на приисках. Старик шагнул поближе к очагу - пламя дрожало в
глубоких пещерах его зеленых очков.
- Можете ставить три к одному, я рад!
В своей рафинированности мистер Бисон пошел на известные уступки
местным вкусам. Умолкнув, он скользнул взглядом с замотанной шарфом головы
гостя на ряд тусклых пуговиц, украшавших его пальто, и зеленоватые сапоги из
воловьей кожи, присыпанные снегом, который уже начал таять и растекаться по
полу тоненькими ручейками. По-видимому, он остался доволен - да иначе и быть
не могло! - и продолжал:
- К сожалению, все, что я могу вам предложить, - это провести ночь в
моей халупе. Вы окажете мне большую честь, если останетесь здесь, а не
отправитесь искать лучшего в долину Бентли.
Из изысканно-самоуничижительных слов мистера Бисона выходило, что
провести ночь в его теплом доме - испытание несравненно более тяжелое,
нежели брести четырнадцать миль по горло в снегу, затянутому режущей ледяной
коркой. Как бы в ответ на это любезное предложение гость расстегнул пальто.
Хозяин подбросил дров в очаг, подмел сор волчьим хвостом и добавил:
- Хотя я бы вам посоветовал смыться.
Старик уселся у огня, обратив к жару широкие подошвы своих сапог. Шляпу
он не снял. На приисках шляпу снимают редко, как правило, одновременно с
обувью. Не говоря ни слова, мистер Бисон тоже сел. Сиденьем ему служил
старый бочонок, в значительной мере сохранивший свой первозданный вид и,
казалось, предназначенный для того, чтобы принять прах мистера Бисона, если
бы тому вздумалось рассыпаться. На мгновение воцарилась тишина, затем
откуда-то из-за сосен долетел злобный вой койота, и в тот же миг дрогнула
входная дверь. Хотя связи между этими двумя событиями не было никакой,
просто койоты не любят буранов, а ветер опять усилился, мистеру Бисону
почудилось, будто они в сверхъестественном тайном сговоре, и он вздрогнул от
какого-то жуткого предчувствия, но уже через миг пришел в себя и вновь
обратился к гостю:
- Здесь творятся странные вещи. Я вам обо всем расскажу и, если вы
захотите уйти, непременно провожу вас, по крайней мере, до того места - вы
его наверняка знаете, - где Болди Питерсон убил Бена Хайка.
Старик выразительно кивнул, всем своим видом показывая, что ему оно не
просто, а отлично известно.
- Два года назад, - начал свой рассказ мистер Бисон, - я занимал этот
дом с двумя компаньонами. Когда все бросились в долину, мы тоже ушли. Ущелье
опустело за какие-нибудь десять часов. Однако в тот же вечер я спохватился,
что оставил здесь ценный пистолет (вот этот) и вернулся. Ту ночь - как и все
последующие - я провел здесь один. Да, нужно сказать, что за несколько дней
до того, как все мы ушли отсюда, наш слуга китаец приказал долго жить, а
земля так промерзла, что невозможно было выкопать нормальную могилу. Поэтому
как раз в день нашего поспешного ухода мы просто прорубили дырку в полу и
похоронили его, как смогли. Но перед тем, как опустить тело, я имел
бестактность отрезать его косицу и прибить ее над телом вон к той балке, где
она находится и поныне. Вы можете взглянуть на нее прямо сейчас - или лучше,
когда согреетесь и у вас появится время и желание оглядеться по сторонам.
Здесь висел портрет доктора Маннеринга масляными красками, в натуральную
величину, и все в комнате, казалось, сосредоточивалось вокруг него. В
портрете не было ничего необычайного; на нем был изображен человек лет
пятидесяти, довольно приятной внешности, с бритым лицом и темными глазами, с
проседью в черных волосах. Но почему-то портрет притягивал к себе, от него
трудно было оторваться. Лицо человека на портрете не покидало меня, можно
сказать, что оно меня преследовало.
Однажды вечером я проходил через эту комнату, направляясь в спальню, с
лампой в руках, - в Меридиане не было газового освещения. Как всегда, я
остановился перед портретом: при свете лампы он, казалось, приобрел какое-то
новое выражение, - трудно сказать, какое именно, но во всяком случае
таинственное. Это возбудило мое любопытство, не внушив, однако, тревоги. Я
стал двигать лампой из стороны в сторону, наблюдая различные эффекты от
перемены освещения. Поглощенный этим занятием, я вдруг почувствовал желание
оглянуться.
Я это сделал и увидел, что по комнате прямо ко мне идет человек. Когда
он приблизился настолько, что свет от лампы озарил его лицо, я увидел, что
это сам доктор Маннеринг. Как будто портрет сошел со стены!
- Простите, - сказал я с некоторой холодностью. - Очевидно, я не
слышал, как вы постучали.
Он прошел мимо на расстоянии двух шагов, поднял палец, как будто
предостерегая меня, и, не промолвив ни слова, вышел из комнаты - куда и как,
мне не удалось заметить, так же как я не заметил его прихода.
Мне, конечно, незачем объяснять вам, что происшедшее было то, что вы
называете галлюцинацией, а я - видением. Дверей в комнате было только две:
одна была заперта на ключ, а вторая вела в спальню, которая не имела другого
выхода. Что я почувствовал, когда это сообразил, не относится к делу.
Вы, надо полагать, сочтете это банальной историей с привидениями,
построенной по правилам, установленным классиками этого жанра. Будь это так,
я не стал бы рассказывать, даже если бы она случилась со мной на самом деле.
Но человек этот не был призраком; он - жив. Я встретил его сегодня на
Юнион-стрит. Он прошел мимо меня в толпе.
Хоувер кончил свой рассказ. Несколько минут оба собеседника молчали.
Доктор Фрейли рассеянно барабанил пальцами по столу.
- Он сегодня что-нибудь сказал? - спросил он. - Что-нибудь такое, из
чего можно было заключить, что он не мертв?
Хоувер уставился на доктора и ничего не ответил.
- Может быть, он сделал какой-нибудь знак? - продолжал Фрейли. - Какой-
нибудь жест? Может быть, поднял палец? У него была такая привычка, когда он
собирался сказать что-нибудь важное, - например, когда он ставил диагноз.
- Да, он поднял палец, - совершенно так, как тогда мое видение. - Но -
Боже мой! - вы, стало быть, его знали?
Хоувер, видимо, начинал волноваться.
- Я знал его. И я прочитал его книгу - когда-нибудь каждый врач ее
прочитает. Его поразительное открытие - это первостепенной важности вклад в
медицинскую науку. Да, я его знал. Я лечил его во время его последней
болезни три года назад. Он умер.
Хоувер вскочил со стула; видно было, что он с трудом сдерживает
волнение. Он прошелся взад и вперед по комнате, потом остановился перед
своим другом и нетвердым голосом спросил:
- Фрейли, вы ничего не имеете сказать мне как врач?
- Что вы, Хоувер! Вы самый здоровый человек из всех, кого я знаю. Но я
дам вам совет как друг. Пойдите к себе в комнату; вы играете на скрипке, как
ангел, - сыграйте что-нибудь. Что-нибудь веселое и бодрое. Выбросьте из
головы мрачные мысли.
На другой день Хоувера нашли у него в комнате мертвым. Он прижимал
скрипку подбородком, смычок покоился на струнах, перед ним был раскрыт
"Траурный марш" Шопена.
1
Часть пути между Ньюкаслом и Обурном проходит по дну ущелья. Дорога,
тянущаяся сначала по левому, а затем по правому берегу реки, в одном месте
вырублена прямо в крутом горном склоне, в другом - выложена из валунов,
поднятых с речного ложа старателями. Горы поросли лесом, ущелье извилистое.
В темноте нужно быть очень внимательным, чтобы не съехать в воду. Тот
памятный мне вечер был безлунным; река, вздувшаяся после недавней грозы,
превратилась в бурный поток. Я выехал из Ньюкасла и был уже примерно в миле
от Обурна в самой узкой и темной части ущелья. Не отрываясь, глядел я вперед
на трудно различимую во мгле дорогу, как вдруг почти под самым носом лошади
заметил человеческую фигуру. Я осадил так резко, что чуть не поднял лошадь
на дыбы.
- Простите, не заметил вас, сэр, - пробормотал я.
- Это неудивительно, - вежливо отозвался прохожий, подходя к моей
пролетке. - А я из-за шума реки не услышал вас.
Хотя с тех пор прошло пять лет, я сразу же узнал этот голос. И,
признаться, не слишком обрадовался.
- Доктор Дорримор?
- Совершенно верно. А вы - мой добрый знакомый мистер Манрич.
Чрезвычайно рад нашей встрече. Чрезвычайность, - он рассмеялся, -
объясняется тем, что я направляюсь туда же, куда и вы, и теперь,
естественно, ожидаю вашего предложения меня подвезти.
- Буду искренне рад.
Это было не совсем правдой.
Доктор Дорримор поблагодарил меня, уселся рядом, и я снова тронул
поводья. Несомненно, все это только игра воображения, но мне вспоминается,
что оставшийся путь пришлось преодолевать в ледяном тумане; я ужасно
продрог; дорога словно бы сделалась длиннее, а город, когда мы в него,
наконец, въехали, показался мне угрюмым, мрачным и обезлюдевшим. Был только
ранний вечер, но я не припомню ни одного горящего окна, ни единой живой души
на улицах. Дорримор подробно рассказал мне, как и почему он тут оказался и
где успел побывать за те годы, что мы не виделись. Я отчетливо запомнил сам
факт рассказа, но не смог бы привести ни одного из рассказанных фактов. Он
путешествовал по разным странам и вернулся - вот все, что сохранилось в моей
памяти. А это мне и прежде было известно. В одном я уверен: общество этого
человека так угнетало меня и вселяло такое сильное чувство тревоги, что,
остановив, наконец, пролетку под фонарем "Патнем Хауса", я испытал настоящее
облегчение, словно избежал какой-то мерзкой и далеко не шуточной духовной
опасности.
Увы, моя радость была омрачена открытием, что доктор Дорримор
остановился в той же гостинице.
2
Чтобы хоть как-то объяснить свои чувства по отношению к доктору
Дорримору, мне придется кратко остановиться на обстоятельствах нашего
знакомства. Однажды вечером несколько человек, в числе которых был и я,
сидели в библиотеке Богемского клуба в Сан-Франциско. Разговор коснулся
искусства иллюзионистов - в местном театре как раз выступал один приезжий
маг.
- Эти господа - вдвойне обманщики, - заметил кто-то из нашей компании.
- Они не способны ни на один настоящий фокус, такой, чтобы действительно
хотелось обмануться. Самый захудалый индийский факир без труда превратил бы
их в безвольных лунатиков.
- Каким же это образом? - спросил другой, закуривая сигару.
- Каким образом? Да самыми обычными трюками. Ну, хотя бы когда
подбрасывают в воздух предметы, а они обратно не падают, или просят зрителей
указать место, и там у них появляется зеленый росток, тянется кверху, дает
побеги, расцветает, или сажают человека в плетеную корзину и протыкают его
мечом - крики, кровь, - а когда корзину открывают, там пусто, или
подкидывают в воздух шелковую лестницу, залезают по ней и исчезают...
- Какая чепуха! - воскликнул я, боюсь, довольно бестактно. - Не может
быть, чтобы вы вправду во все это верили!
- Разумеется, нет! Я слишком часто это видел.
- А я верю! - заявил весьма популярный местный репортер, слывущий
талантливым. - Я так много об этом писал, что разубедить меня могло бы
только непосредственное наблюдение. Должен же я хотя бы сам себе верить на
слово.
Никто не засмеялся - все взгляды устремились на что-то, возникшее у
меня за спиной. Обернувшись, я увидел человека в вечернем костюме. Вероятно,
он только что вошел. Человек этот был необычно смугл, почти темен, с тонким
лицом, заросшим густой черной бородой и с копной черных жестких волос,
крупным носом и пронзительным, бездушным взглядом кобры. Один из
присутствующих, поднявшись, отрекомендовал его как доктора Дорримора из
Калькутты. Когда затем ему по очереди представляли каждого из нас, он
ответствовал низким поклоном на восточный манер, совершенно лишенным,
впрочем, восточной почтительности. Его улыбка показалась мне циничной и
несколько презрительной. В целом производимое им впечатление я бы назвал
отталкивающе-привлекательным.
Его присутствие направило беседу в иное русло. Сам он говорил мало - я
практически ничего не запомнил. Его голос, который был необычайно глубок и
мелодичен, произвел на меня то же впечатление, что его взгляд и улыбка.
Вскоре я собрался уходить. Дорримор тоже встал и надел пальто.
- Мистер Манрич, - сказал он. - Нам по пути.
"Ах, ты черт, - подумал я. - Да откуда ты знаешь, куда я иду?"
Вслух я сказал:
- Буду очень рад, если вы составите мне компанию.
Мы вместе вышли на улицу. Ни одного кэба, ни одной пролетки - все давно
уже спали. В небе сияла полная луна, прохладный ночной воздух был
восхитителен. Мы двинулись вверх по Калифорния-стрит. Выбирая это
направление, я надеялся, что ему нужно в противоположную сторону - к одной
из гостиниц.
- Стало быть, вы не верите тому, что рассказывают об индусских факирах,
- внезапно сказал он.
- Откуда вам это известно? - удивился я.
Вместо ответа он одной рукой слегка дотронулся мне до плеча, а другой
указал на тротуар. Там почти у самых наших ног лежал труп мужчины. В лунном
свете его запрокинутое лицо было мраморно-белым. В груди торчал меч, рукоять
которого сверкала драгоценными камнями. Тротуар был обагрен кровью.
Я был потрясен - не только тем, что увидел, но и тем, при каких
обстоятельствах я это увидел. Ведь пока мы поднимались в гору по
Калифорния-стрит, я несколько раз оглядел всю ее из конца в конец. Как я мог
не заметить этот жуткий и такой заметный теперь предмет? Немного придя в
себя, я разглядел, что на убитом - вечерний костюм; распахнувшееся на груди
пальто обнажило фрак, белый галстук и крахмальную манишку, прорванную мечом.
И - о ужас, лицо, не считая покрывшей его бледности, было лицом моего
спутника! Это был с точностью до мельчайших деталей и в чертах лица и в
одежде сам доктор Дорримор. Ошарашенный, я оглянулся в надежде увидеть
живого Дорримора. Он исчез. Я похолодел и, повернувшись, быстро пошел назад,
но не успел сделать и нескольких шагов, как кто-то с силой схватил меня за
плечо. Я едва не закричал от ужаса - убитый стоял прямо передо мной, меч
попрежнему торчал у него из груди. Вырвав меч, мертвец отбросил его от себя;
лунный свет блеснул на инкрустированном эфесе и стальном лезвии. Меч со
звоном упал на тротуар и... пропал! Дорримор, смуглый, как прежде, отпустил
мое плечо и взглянул на меня с тем же насмешливым выражением, что и при
знакомстве. Нет, мертвецы так не выглядят - это меня несколько ободрило.
Оглянувшись, я увидел ровную поверхность тротуара. Улица была совершенно
пуста.
- Да что же это за дьявольщина такая? - воскликнул я довольно свирепо,
хотя все еще чувствуя слабость и дрожь в коленках.
- Некоторые называют это фокусами, - отвечал Дорримор с издевательским
смешком.
Он свернул на Дюпонт-стрит, и с тех пор мы не виделись, пока не
столкнулись вновь в Обурнском ущелье.
3
На следующий день после нашей встречи Дорримор не показывался. По
словам регистратора "Патнем Хауса", он слегка приболел и не выходил из
номера. Вечером того же дня, к большому моему удивлению и удовольствию, из
Окленда прибыла мисс Маргарет Коррей с маменькой.
Мой рассказ - не о любви, какой я рассказчик, тем более что любовь как
она есть и не может быть изображена в литературе, разъедаемой ханжеским
диктатом, определяющим именем Юной Девы что и как следует писать. Под
губительной властью этой Юной Девы, а вернее сказать, псевдоцензоров,
объявивших себя ее единственными верными слугами, Любовь скрывает священный
огонь
"...в тени своей вуали,
Не оставляя места для Морали",
и умирает от голода, посаженная на отфильтрованную кашицу и
дистиллированную водичку пуританской диеты.
Скажу только, что мы с мисс Коррей были помолвлены. Она с матерью
остановилась в той же гостинице, где и я, и в течение двух недель мы
виделись ежедневно. Нужно ли говорить, что я был на верху блаженства! Это
были золотые дни; единственным темным пятном было присутствие доктора
Дорримора, которого я счел своим долгом представить дамам.
Он явно снискал их расположение. А что я мог сделать? Я не знал ни
одного факта, который мог бы бросить тень на его репутацию. Держался он
учтиво и обходительно, а, как известно, для женщин манеры человека и есть
сам человек. Несколько раз замечая, что мисс Коррей с ним прогуливается, я
приходил в ярость и однажды даже имел неосторожность протестовать. Когда
меня спросили о причинах, я не сумел привести ни одной, и мне показалось,
что в ее взгляде мелькнуло презрение к потерявшему голову ревнивцу.
Постепенно я замкнулся в себе, сделался нарочито невнимательным и в конце
концов принял безумное решение вернуться в Сан-Франциско. Об этом, впрочем,
я никому не сказал даже накануне предполагаемого отъезда.
4
В Обурне есть старое, заброшенное кладбище. И хотя находится оно
практически в самом центре города, трудно вообразить более жуткое и
безотрадное место. Ограды на большинстве участков повалены, подгнили, а то и
вовсе отсутствуют. Одни могилы провалились, на других растут крепкие сосны,
чьи корни, несомненно, совершили гнусное святотатство. Надгробья разбиты и
заросли куманикой, забор, когда-то окружавший кладбище, сломан, поэтому
коровы и свиньи разгуливают, где хотят. Короче говоря, это место было
позором для живых, преступлением против мертвых и грехом перед Богом.
Вечер того дня, когда я принял свое сумасшедшее решение оставить ту,
кого любил больше всего в жизни, застал меня в этом подходящем месте.
Призрачный свет полумесяца, пробиваясь сквозь листья, пятнами ложился на
землю, обнажая уродливые подробности кладбищенского пейзажа; мрачные тени,
казалось, скрывают какую-то тайну, еще более темную, чем они сами. Шагая по
еле заметной усыпанной гравием дорожке, я вдруг заметил выросшую из темноты
фигуру доктора Дорримора. Я замер в тени, сжав кулаки и борясь с искушением
немедленно кинуться и задушить его. Мгновение спустя к нему присоединилась
другая фигура и повисла у него на руке. Это была Маргарет Коррей!
Что произошло дальше - я не помню. Знаю только, что я бросился вперед,
чтобы убить его; знаю, что в серых утренних сумерках какие-то прохожие нашли
меня окровавленного, со следами от пальцев на горле. Меня привезли в "Патнем
Хаус", где я несколько дней пролежал в горячке. Все это мне известно из
рассказов других. Но я хорошо помню, что, придя в себя, я сразу же послал за
коридорным.
- Миссис Коррей с дочерью еще не уехали? - спросил я.
- Простите, как вы сказали?
- Коррей.
- В нашей гостинице таких нет и не было.
- Не обманывайте меня! - воскликнул я с раздражением. - Вы же видите,
что я поправился; прошу вас, скажите мне правду.
- Я даю вам честное слово, - отвечал коридорный, и видно было, что не
лжет. - У нас не было таких постояльцев.
Ошеломленный, несколько минут я пролежал молча, потом спросил:
- Где доктор Дорримор?
- Он уехал на следующее утро после вашей драки и с тех пор больше не
показывался. Да, грубо он с вами обошелся.
5
Таковы факты. Сейчас Маргарет Коррей - моя жена. Она никогда не бывала
в Обурне, и те дни, историю которых - как она сложилась у меня в голове - я
попытался изложить, провела в своем доме в Окленде, недоумевая, куда мог
подеваться ее возлюбленный и почему он не пишет. На днях я наткнулся в
"Балтимор Сан" на следующую заметку:
"Вчера состоялась лекция известного гипнотизера профессора Валентина
Дорримора. Лектор, большую часть жизни проведший в Индии, продемонстрировал
впечатляющую власть над публикой, одним только взглядом гипнотизируя любого,
пожелавшего принять участие в предлагаемых экспериментах. Дважды он
загипнотизировал всех присутствующих (кроме репортеров), погрузив их в самые
невероятные видения. Следует особо отметить тот факт, что на лекции была
раскрыта техника индусских факиров, о чьих выступлениях мы знаем из
рассказов путешественников. По словам профессора, эти удивительные маги, чье
искусство он изучал у их ног, просто вводят своих зрителей в состояние
гипноза, в котором загипнотизированный видит и слышит то, что предлагает
гипнотизер. Утверждение, что человека с высокой степенью внушаемости можно
удерживать в области нереального недели, месяцы и даже годы, вселяет
некоторое беспокойство".
(История, которой не было)
Ночь была пронзительно ясной, как сердцевина алмаза. В такие ночи
невозможно спрятаться от холода. В темноте его иной раз словно не замечаешь,
но тут - остается только страдать. Эта ночь жалила, как змея. Луна
таинственно сияла за гигантскими соснами, венчающими Южную гору, выбивая
холодные искры из снега, покрытого ледяной коркой; на фоне черного неба
призрачно вырисовывались отроги Берегового хребта, за которыми лежал
невидимый Тихий океан. На открытых пространствах на дне долины снег
образовал нечто вроде длинных морских валов, окутанных мерцающей серебристой
взвесью - то был солнечный свет, отразившийся дважды: сначала от луны, потом
от снега.
Снег по крыши завалил пустующие хибары брошенного лагеря старателей
(моряк сказал бы, что они затонули), а кое-где и опоры, когда-то
поддерживающие местную речушку, именуемую здесь каналом - разумеется, от
латинского canalis. Права изъясняться на античный манер золотоискателя не
могут лишить даже горы. Об умершем тут говорят: "Он ушел к верховьям".
Согласитесь, это звучит не хуже, чем: "Его жизнь вернулась к Источнику
Жизни".
Спрятавшись под надежной броней наледи от атак ветра, снег не
пренебрегал ни одной выгодной позицией, совсем как отступающая армия. На
открытых участках он строился рядами и колоннами; там, где представлялась
возможность занять важный плацдарм и закрепиться, останавливался; а там, где
на его пути попадалось укрытие, немедленно залегал. Целые батальоны снега
укрывались, например, за торчащим обломком стены. Снег полностью занял
старую горную дорогу. Бесчисленные эскадроны, теснясь и напирая друг на
друга, отступали по ней - и вдруг преследование прекратилось. Трудно
представить себе место более глухое и безотрадное, чем ущелье Мертвеца в
зимнюю полночь. Однако Хайрем Бисон обосновался именно там. Причем в полном
одиночестве.
Его бревенчатая хижина прилепилась к склону Северной горы; длинный
узкий луч света, тянувшийся из ее единственного окошка, придавал ей
несомненное сходство с черным жуком, наколотым на новенькую блестящую
булавку. В хижине перед ворчащими в огне поленьями сидел сам мистер Бисон,
уставясь в жаркое нутро очага так, словно в жизни не видел ничего подобного.
Надо прямо сказать, красавцем он не был - совершенно седой, с неестественно
ярко горящими глазами на изможденном бледном лице, одетый в какие-то грязные
лохмотья. Если бы вы попробовали угадать его возраст, то, наверное, дали ему
лет сорок семь, потом - приглядевшись попристальней - семьдесят четыре. На
самом деле ему было двадцать восемь. Он был ужасающе худ, насколько это
можно было себе позволить, обретаясь неподалеку от изголодавшегося
гробовщика в Бентли и неутомимого следователя в Соноре, готового в любой
момент произвести дознание истинных причин смерти. Нищета и служебное рвение
суть молот и наковальня. Оказаться третьим в подобном сэндвиче не вполне
безопасно.
Мистер Бисон сидел, утвердив протертые локти на протертых коленях и
подперев ввалившиеся щеки костлявыми ладонями. Ложиться он, по-видимому, не
собирался. Казалось, стоит ему пошевелиться - и он развалится на кусочки. А
между тем за последний час он моргнул никак не меньше трех раз.
В дверь громко постучали. Стук в дверь в такой час и в такую погоду
удивил бы любого, тем более того, кто уже два года прожил в полном
одиночестве и прекрасно знает, что местность непроходима, однако мистер
Бисон даже не отвел взгляда от углей. И когда дверь распахнулась настежь, он
только еще сильнее съежился, как человек, предпочитающий "не видеть".
Похожее движение можно наблюдать у женщин в часовне, когда по проходу позади
них проносят гроб.
Но когда в комнату молча вошел высокий старик в нелепом пальто, сшитом
из одеяла, обмотанный платком и шарфом, в зеленых защитных очках и с лицом -
там, где его можно было разглядеть - ослепительной белизны и положил тяжелую
руку в перчатке на плечо мистера Бисона, тот настолько забылся, что
недоуменно поглядел вверх на вошедшего. Очевидно, он рассчитывал увидеть
кого-то другого. Как бы там ни было, появление нежданного гостя вызвало в
мистере Бисоне следующие душевные движения: он приятно удивился и сердечно
обрадовался. Поднявшись, он снял узловатую руку со своего плеча и энергично
потряс ее с совершенно необъяснимым жаром, ибо вид старика скорее
отталкивал, нежели привлекал. Привлекательность, впрочем, присуща всему на
свете, не исключая и самого отвратительного. Наиболее привлекательная вещь в
мире - это человеческое лицо, которое мы инстинктивно закрываем простыней.
Когда же оно становится не просто привлекательным, а невыразимо прекрасным,
насыпаем сверху семь футов земли.
- Сэр, - проговорил мистер Бисон, выпустив руку старика, которая при
этом безжизненно упала на бедро с негромким стуком, - сегодня ужасная ночь.
Прошу вас, садитесь. Я искренне рад вашему приходу.
Речь мистера Бисона была речью хорошо воспитанного человека, чего едва
ли можно было ожидать, принимая во внимание все вышеизложенное. Разительный
контраст между внешностью и манерами человека был одним из обычнейших
явлений на приисках. Старик шагнул поближе к очагу - пламя дрожало в
глубоких пещерах его зеленых очков.
- Можете ставить три к одному, я рад!
В своей рафинированности мистер Бисон пошел на известные уступки
местным вкусам. Умолкнув, он скользнул взглядом с замотанной шарфом головы
гостя на ряд тусклых пуговиц, украшавших его пальто, и зеленоватые сапоги из
воловьей кожи, присыпанные снегом, который уже начал таять и растекаться по
полу тоненькими ручейками. По-видимому, он остался доволен - да иначе и быть
не могло! - и продолжал:
- К сожалению, все, что я могу вам предложить, - это провести ночь в
моей халупе. Вы окажете мне большую честь, если останетесь здесь, а не
отправитесь искать лучшего в долину Бентли.
Из изысканно-самоуничижительных слов мистера Бисона выходило, что
провести ночь в его теплом доме - испытание несравненно более тяжелое,
нежели брести четырнадцать миль по горло в снегу, затянутому режущей ледяной
коркой. Как бы в ответ на это любезное предложение гость расстегнул пальто.
Хозяин подбросил дров в очаг, подмел сор волчьим хвостом и добавил:
- Хотя я бы вам посоветовал смыться.
Старик уселся у огня, обратив к жару широкие подошвы своих сапог. Шляпу
он не снял. На приисках шляпу снимают редко, как правило, одновременно с
обувью. Не говоря ни слова, мистер Бисон тоже сел. Сиденьем ему служил
старый бочонок, в значительной мере сохранивший свой первозданный вид и,
казалось, предназначенный для того, чтобы принять прах мистера Бисона, если
бы тому вздумалось рассыпаться. На мгновение воцарилась тишина, затем
откуда-то из-за сосен долетел злобный вой койота, и в тот же миг дрогнула
входная дверь. Хотя связи между этими двумя событиями не было никакой,
просто койоты не любят буранов, а ветер опять усилился, мистеру Бисону
почудилось, будто они в сверхъестественном тайном сговоре, и он вздрогнул от
какого-то жуткого предчувствия, но уже через миг пришел в себя и вновь
обратился к гостю:
- Здесь творятся странные вещи. Я вам обо всем расскажу и, если вы
захотите уйти, непременно провожу вас, по крайней мере, до того места - вы
его наверняка знаете, - где Болди Питерсон убил Бена Хайка.
Старик выразительно кивнул, всем своим видом показывая, что ему оно не
просто, а отлично известно.
- Два года назад, - начал свой рассказ мистер Бисон, - я занимал этот
дом с двумя компаньонами. Когда все бросились в долину, мы тоже ушли. Ущелье
опустело за какие-нибудь десять часов. Однако в тот же вечер я спохватился,
что оставил здесь ценный пистолет (вот этот) и вернулся. Ту ночь - как и все
последующие - я провел здесь один. Да, нужно сказать, что за несколько дней
до того, как все мы ушли отсюда, наш слуга китаец приказал долго жить, а
земля так промерзла, что невозможно было выкопать нормальную могилу. Поэтому
как раз в день нашего поспешного ухода мы просто прорубили дырку в полу и
похоронили его, как смогли. Но перед тем, как опустить тело, я имел
бестактность отрезать его косицу и прибить ее над телом вон к той балке, где
она находится и поныне. Вы можете взглянуть на нее прямо сейчас - или лучше,
когда согреетесь и у вас появится время и желание оглядеться по сторонам.