Страница:
недостаточно. Толстый слой пыли, покрывающий пол, заглушал шаги. Со стен и с
потолка свисала паутина, похожая на гниющее кружево. От движения и дыхания
вошедших она пришла в волнообразное колебание. На смежных стенах было по
окну, но ничего, кроме внутренней шершавой поверхности досок, находящихся в
нескольких дюймах от стекол, разглядеть в них было невозможно. В комнате не
было ни камина, ни мебели - ничего, кроме паутины и пыли. Вошедшие были
единственными объектами, не считая стен, перекрытий и прочих несущих
конструкций.
В тусклом мерцании свечи все четверо выглядели довольно причудливо.
Особенно выделялся тот, кто вылез последним и с нескрываемой неохотой, -
пожалуй, его внешность можно было бы даже назвать необыкновенной. Это был
крепко сложенный человек средних лет, с широкой грудью и мощными плечами.
Беглого взгляда на его фигуру было достаточно, чтобы понять, что сила у него
исполинская, а поглядев на его лицо, нельзя было не заподозрить, что он не
стесняется пускать ее в ход. Ни бороды, ни усов у него не было, седые волосы
пострижены "ежиком". Низкий лоб пересекали морщины, над глазами лежавшие
горизонтально, над носом - вертикально. Густые черные брови следовали тому
же закону, лишь в последний момент загибаясь вверх - в противном случае их
встреча была бы неизбежной. Глубоко посаженные глаза были неопределенного
цвета, но определенно очень маленькие. Выражение их было не слишком
приятным, что лишь усугублялось жестоким ртом и тяжелой нижней челюстью. Нос
был как нос, да и что можно ждать от носа? Но общее впечатление создавалось
отталкивающее и даже зловещее, чему способствовала и неестественная
бледность.
Трое других выглядели вполне заурядно - такие лица видишь и тут же
забываешь. Они были явно моложе того, чью внешность мы только что описали.
Отношения между ним и самым старшим из этих троих (он стоял немного поодаль)
были явно не самые добрые. Они даже избегали смотреть друг на друга.
- Джентльмены, - нарушил молчание человек, державший свечу и ключ, - я
полагаю, можно начинать. Вы готовы, мистер Россер?
Тот, кто стоял чуть в стороне, кивнул и улыбнулся.
- А вы, мистер Гроссмит?
Великан кивнул и нахмурился.
- Извольте снять верхнюю одежду.
Вскоре их шляпы, сюртуки, жилеты и галстуки полетели в коридор. Человек
со свечой дал знак, и тот, кто предлагал Гроссмиту покинуть экипаж, извлек
из кармана, а затем и из кожаных ножен два охотничьих ножа, длинных и
смертоносных на вид.
- Они совершенно одинаковы, - сказал он, продемонстрировав ножи обоим
дуэлянтам; к этому моменту и самый недогадливый наблюдатель, наверное, не
сомневался бы в характере описываемой встречи. С минуты на минуту здесь
должна была состояться дуэль "насмерть".
Каждый из соперников взял нож, критически осмотрел его, поднеся поближе
к свече, а затем проверил прочность лезвия и рукояти о поднятое колено.
Потом их обыскали;, каждого - секундант его противника.
- Мистер Гроссмит, - сказал человек, держащий свечу, - если не
возражаете, вы станете в тот угол.
Он указал на дальний от двери угол комнаты, куда и отошел Гроссмит
после того, как он и его секундант обменялись рукопожатием, лишенным,
впрочем, всякой теплоты. Ближний от двери угол занял мистер Россер, и после
коротких переговоров шепотом его секундант также покинул его,
присоединившись к тому, кто уже некоторое время ждал у открытой двери. Тут
свеча погасла, и все погрузилось во тьму. Может быть, пламя просто задуло
сквозняком, но, как бы там ни было, эффект получился драматический.
- Джентльмены, - произнес голос, прозвучавший в изменившейся обстановке
совсем по-иному, - джентльмены, вы не должны двигаться, пока не услышите,
как за нами закроется входная дверь.
Раздались шаги, затем захлопнулась дверь в комнату, а затем и входная
дверь - с грохотом, сотрясшим весь дом.
Несколько минут спустя задержавшийся где-то мальчишка с соседней фермы
повстречал легкий экипаж, стремительно мчащийся по направлению к Маршаллу.
Паренек утверждал, что за спинами двоих, сидевших на переднем сиденье, стоял
третий, положив руки им на плечи, а сидевшие будто бы тщетно пытались
высвободиться. Стоявший был одет во что-то белое и несомненно вскочил в
экипаж возле дома Мэнтона. Поскольку мальчишка, живя поблизости, уже не раз
сталкивался с потусторонними явлениями, его слово почиталось за слово
эксперта и имело соответствующий вес. Эта история (в связи с тем, что
произошло на следующий день) появилась в "Эдванс" с незначительными
литературными прикрасами и с призывом к упомянутым господам выступить на
страницах газеты с изложением собственной версии ночных событий.
Возможностью этой, однако, так никто и не воспользовался.
Обстоятельства, приведшие к "дуэли в темноте", на первый взгляд весьма
прозаичны. Однажды вечером трое молодых людей сидели на тихой веранде
небольшой маршаллской гостиницы. Они курили и обсуждали то, что, по мнению
трех образованных молодых людей из южного городка, достойно обсуждения. Их
звали Кинг, Сэнчер и Россер. Неподалеку - так что он мог слышать каждое
произнесенное слово, - однако, не принимая никакого участия в разговоре,
сидел четвертый. Никто из присутствующих его не знал. Известно было лишь то,
что он недавно прибыл в дилижансе и зарегистрировался под именем Роберт
Гроссмит. Не общался он ни с кем, кроме гостиничного регистратора, и,
похоже, такое положение вещей его вполне устраивало. Как написали потом в
"Эдванс": "Его притягивало дурное общество". Но в защиту незнакомца нужно
сказать, что газетчики - народ по природе своей слишком общительный и едва
ли способны объективно судить того, кто устроен иначе, тем более что в тот
день они получили отпор при попытке "взять интервью".
- Я с большой опаской отношусь к любому виду уродства у женщины, -
заявил Кинг, - врожденному или приобретенному. По моей теории, всякому
физическому изъяну соответствует изъян интеллектуальный или нравственный.
- Из этого следует, - важно отозвался Россер, - что дама, не обладающая
таким нравственным преимуществом, как наличие носа, и все-таки вступающая в
борьбу за право именоваться миссис Кинг, столкнулась бы с немалыми
трудностями.
- Смейтесь, смейтесь, - парировал Кинг, - а ведь я однажды в самом деле
бросил очаровательную девушку, случайно узнав, что она перенесла ампутацию
пальца на ноге. Может быть, я поступил жестоко, но поверьте, если бы я тогда
женился на ней, мы оба были бы несчастны.
- Тогда как, выйдя замуж за джентльмена более широких взглядов, -
усмехнулся Сэнчер, - она отделалась перерезанным горлом.
- А, так вы знаете, кого я имею в виду. Да, она вышла за Мзнтона.
Насчет широты его взглядов я сомневаюсь, но не исключаю, что он перерезал ей
горло именно тогда, когда обнаружил нехватку этого бесценного украшения
всякой женщины - среднего пальца на ноге.
- Поглядите-ка на этого типа! - вдруг прошептал Россер, указывая
глазами на незнакомца.
"Этот тип", похоже, напряженно прислушивался к их разговору.
- Какая наглость! - проворчал Кинг. - Нужно что-то сделать, но что?
- А вот что, - ответил Россер, поднимаясь. - Сэр, - обратился он к
незнакомцу, - я думаю, всем было бы лучше, если бы вы переставили свой стул
на другой конец веранды. Общество джентльменов вам, кажется, внове.
Незнакомец вскочил и, бледный от гнева, со сжатыми кулаками ринулся
вперед. Теперь все были на ногах. Сэнчер встал между забияками.
- Вы вспыльчивы и несправедливы, - заявил он Россеру, - джентльмен
ничем не заслужил такого обращения.
Однако Россер не взял своих слов обратно. Обычай тех мест и того
времени допускал лишь один выход из создавшегося положения.
- Я как джентльмен требую сатисфакции, - заявил неизвестный, немного
успокоившись. - У меня нет здесь ни одного знакомого, поэтому, может быть,
вы, сэр, - кивнул он Сэнчеру, - взялись бы представлять меня в этом деле.
Сэнчер согласился, хотя и без большой охоты - ни внешность, ни манеры
незнакомца ему вовсе не нравились. Кинг, который за все время переговоров не
проронил ни слова, внимательно изучая лицо неизвестного, кивком головы
выразил свою готовность представлять Россера, и дуэлянты разошлись, чтобы
встретиться вновь вечером следующего дня. Форма дуэли вам уже известна: бой
на ножах в темной комнате. Подобные поединки были тогда в порядке вещей на
Юго-Западе. Сколько в таком кодексе чести было показного рыцарства, а
сколько скрывающейся за ним звериной жестокости, мы еще увидим.
В ослепительном сиянии июльского полдня дом Мэнтона сделался просто
неузнаваемым. В его облике не осталось ничего таинственного. Ласковый
солнечный свет очевидно не принимал в расчет его дурной репутации. Трава,
зеленеющая вдоль всего фасада, вовсе не казалась теперь неуместной, а,
напротив, пленяла своей жизнерадостной пышностью; сорняки цвели не хуже
садовых цветов. Полные чарующих солнечных бликов деревья уже не рвались
прочь, а благоговейно клонились под счастливым бременем солнца и песен,
распеваемых сотнями населяющих их птиц. Даже разбитые окна второго этажа -
благодаря затопившему все полуденному свету - глядели весело и
умиротворенно. Над заброшенными полями, мерцая, танцевали живые волны зноя,
в которых не было ничего от тяжести, являющейся, как известно, непременным
атрибутом сверхъестественного.
Вот таким это место предстало шерифу Адамсу и двум другим джентльменам,
приехавшим вместе с ним из Маршалла. Это были помощник шерифа мистер Кинг и
брат покойной миссис Мэнтон мистер Брюер. По человеколюбивому закону штата
официальным хранителем имущества, оставленного прежним владельцем - в том
случае, если местонахождение последнего невозможно установить, - становился
шериф, под чью юрисдикцию и перешел дом Мэнтона с прилегающими к нему
владениями. Нынешний инспекционный визит являлся необходимым звеном судебной
процедуры, связанной с иском мистера Брюера, желавшего вступить во владение
собственностью как законный наследник своей покойной сестры. То, что этот
визит был нанесен на следующий день после того, как помощник шерифа мистер
Кинг отпер дверь дома совсем для других целей, - простое совпадение. Мистер
Кинг приехал сюда не по собственной воле - он получил приказ сопровождать
начальство и не нашел ничего благоразумнее, чем изобразить служебное рвение.
Ни о чем не подозревающий шериф распахнул входную дверь, которая, к его
немалому удивлению, оказалась незапертой, и с еще большим удивлением
обнаружил на полу в коридоре ворох чьей-то одежды. Осмотр показал наличие
двух шляп, такое же количество сюртуков, жилетов и галстуков - все вещи в
хорошей сохранности, хотя и перепачканные в пыли, в которой лежали. Мистер
Брюер был поражен не меньше шерифа, о чувствах мистера Кинга не сообщается.
Шериф отодвинул задвижку на двери справа от входа, и все вошли. Комната была
совершенно пуста - нет, когда их глаза привыкли к полумраку, они различили
нечто в дальнем углу. Вскоре стало ясно, что это человек. Чтото в его позе
заставило вошедших остановиться, едва они переступили порог. Человек стоял,
опустившись на одно колено, вжавшись спиной в угол, голова ушла глубоко в
плечи, руки он держал перед собой ладонями наружу, словно заслоняя лицо;
пальцы были растопырены и скрючены, словно когти; совершенно белое лицо
задрано вверх с выражением неописуемого ужаса, рот полуоткрыт, глаза
выпучены. Он был мертв. Однако, кроме охотничьего ножа, который, очевидно,
он сам же и выронил, в комнате ничего не было.
В пыли перед дверью виднелись чьи-то следы. Ряд следов тянулся вдоль
стены - их, очевидно, оставил погибший, когда шел от двери в угол. Трое
вошедших инстинктивно пошли к телу по этой протоптанной дорожке. Шериф
дотронулся до руки мертвеца - она была тверда, как камень. От легкого
прикосновения покачнулось все тело, но поза не изменилась. Бледный от
волнения Брюер пристально вглядывался в перекошенное лицо трупа.
- Боже милостивый, - вскричал он вдруг. - Это же Мэнтон!
- Да, - сказал Кинг, изо всех сил стараясь казаться спокойным. - Я знал
Мэнтона. В те годы он носил бороду и длинные волосы, но вы правы, это он.
Он мог бы добавить: "Я узнал его еще тогда, когда он вызвал Россера, и
сказал об этом Россеру и Сэнчеру. Вот почему мы и решили сыграть с ним свою
злую шутку. Все это время, в том числе и тогда, когда Россер выскочил отсюда
следом за нами, от волнения забыв о своей одежде и уехав в одной сорочке, мы
знали, с кем имеем дело: с убийцей и трусом, вот с кем!"
Ничего этого, однако, мистер Кинг не сказал. Он ломал голову, пытаясь
проникнуть в тайну гибели этого человека. Было совершенно понятно, что
Мэнтон, как встал в свой угол, так уже никуда оттуда не двинулся; он и не
нападал, и не оборонялся, а просто выронил оружие и, по всей вероятности,
умер от страха, что-то увидев, - все эти соображения, к сожалению, ничего не
прояснили.
Пробираясь ощупью в лабиринте недоумении, мистер Кинг опустил глаза
вниз, как часто поступают, обдумывая что-то действительно важное, и вдруг
заметил то, что даже при свете дня и в присутствии живых людей, стоящих
рядом, заставило его похолодеть от ужаса. В густом многолетнем слое пыли,
начинаясь у двери и обрываясь в ярде от трупа Мэнтона, через всю комнату
тянулись параллельные линии следов, легкие, однако совершенно отчетливые
отпечатки босых ног, по бокам - детских ступней, в середине - женских. Все
они вели в одном направлении. Обратных следов не было. Брюер, бледный, как
полотно, весь подавшись вперед, тоже пристально вглядывался в следы.
- Смотрите! - воскликнул он, обеими руками указывая на отпечаток правой
женской ступни. - Здесь не хватает среднего пальца! Это была Гертруда!
Гертрудой звали покойную миссис Мэнтон, сестру мистера Брюера.
Июльским утром 1854 года плантатор по фамилии Уильямсон, который жил в
шести милях от Селмы, штат Алабама, сидел с женой и ребенком на веранде
своего дома. Перед домом была лужайка шириной шагов в пятьдесят; за ней
пролегала общественная дорога, или, как ее называли, "тракт". За дорогой
начиналось изрядно вытоптанное пастбище акров в десять, плоское и без
единого дерева, камня или какого-либо другого возвышенного предмета,
естественного или искусственного. В тот момент там даже не видно было ни
одного животного. В поле, которое лежало еще дальше, трудились дюжина рабов
под наблюдением надсмотрщика.
Бросив в пепельницу окурок сигары, плантатор встал и произнес:
- Забыл сказать Эндрю насчет лошадей.
Эндрю звали надсмотрщика.
Уильямсон вразвалочку прошел по усыпанной гравием дорожке, сорвав по
пути цветок; затем пересек дорогу и вышел на пастбище, остановившись на
мгновение у калитки, которая вела туда, чтобы поздороваться с проезжавшим по
дороге соседомплантатором Армором Реном. Мистер Рен ехал в открытом экипаже
с тринадцатилетним сыном Джеймсом. Отъехав от места встречи шагов двести,
мистер Рен заметил:
- Забыл сказать мистеру Уильямсону насчет лошадей.
Мистер Рен недавно продал мистеру Уильямсону нескольких лошадей, за
которыми, как было условлено, в тот день как раз должны были приехать; но по
какой-то причине, которая сейчас уже забылась, удобнее было отдать их на
следующее утро. Кучеру было приказано развернуться, и когда он это сделал,
все три седока увидели мистера Уильямсона, вразвалочку идущего через
пастбище. Тут одна из лошадей в упряжке споткнулась и чуть не упала. Едва
она выправила шаг, как Джеймс Рен воскликнул:
- Папа, что случилось с мистером Уильямсоном?
Настоящее повествование не ставит перед собой задачу ответить на этот
вопрос.
Ниже приводятся странные показания мистера Рена, данные им под присягой
в ходе судебных слушаний касательно имущества Уильямсона.
"Восклицание сына побудило меня взглянуть туда, где мгновение раньше
находился покойный [sic], но теперь его там не было, и вообще его нигде не
было видно. Не могу сказать, что его отсутствие ошеломило меня или что я
сразу осознал серьезность случившегося; хотя, конечно, это показалось мне
странным. Мой сын, напротив, был ошарашен и все повторял и повторял свой
вопрос, пока мы не подъехали к калитке пастбища. Мой черный кучер Сэм был
поражен так же сильно, если не больше, но я думаю, на него подействовало
скорее волнение моего сына, чем то, что он видел сам. (Эта фраза в
показаниях была вычеркнута.) Когда мы сошли с экипажа у калитки и Сэм стал
подвешивать [sic] упряжку к забору, к нам по дорожке в большой тревоге
подбежали миссис Уильямсон с ребенком на руках и несколько слуг, крича: "Он
пропал, пропал! Господи! Какой ужас!" и тому подобное; не могу припомнить
все дословно. Мне показалось, что они имели в виду не только исчезновение ее
мужа, хоть бы даже и произошедшее прямо у нес на глазах, но и что-то еще.
Она была взбудоражена, но в пределах естественною при подобных
обстоятельствах У меня нет причин думать, что она потеряла рассудок. С тех
пор я больше не видел мистера Уильямсона и не слышал о нем".
Эти показания, как и следовало ожидать, были почти во всех частностях
подтверждены единственным другим свидетелем (если только это слово здесь
применимо) - юным Джеймсом. Миссис Уильямсон лишилась рассудка, а
свидетельства слуг, разумеется, в расчет не принимаются. Поначалу Джеймс Рен
заявил, что видел, как мистер Уильямсон исчез, но в показаниях, данных в
зале суда, этого утверждения не содержится. Никто из работавших в поле, куда
направлялся Уильямсон, не видел его вовсе, и самый тщательный осмотр всей
плантации и прилегающей к ней местности не дал никаких результатов. Много
лет потом в этой части штата ходили самые чудовищные и диковинные слухи,
рожденные в негритянской среде; иные из них, возможно, бытуют и по сей день.
Но изложенным здесь исчерпывается то, что известно об этом случае
доподлинно. Суд постановил считать Уильямсона умершим, и его имущество
отошло законным наследникам...
Хотя Генри Армстронг понимал, что его похоронили, он не спешил делать
вывод, что он мертв, - этого человека всегда нелегко было убедить. О том,
что он действительно покоится в могиле, неоспоримо свидетельствовали все его
ощущения. Его поза (он лежал на спине со сложенными на животе руками,
спеленутыми какой-то материей, которую он без труда, но и без заметной
пользы для себя разорвал), теснота, кромешный мрак и глубочайшее безмолвие -
все это составило столь веский набор доказательств, что сомневаться не
приходилось.
Но мертв - нет уж, дудки; он просто очень, очень болен. Вдобавок ко
всему болезнь повергла его в тяжкую апатию, вследствие чего он не слишком
обеспокоился по поводу своего необычного положения. Не подумайте, что он был
философ - нет, обычный, заурядный человек, только впавший в патологическое
безразличие; та часть мозга, в которой мог возникнуть страх, была у него
отключена. И, не задумываясь над своим ближайшим будущим, он погрузился в
сон, и никакая тревога не возмущала покоя, в котором пребывал Генри
Армстронг.
А вот над ним покоя не было. Стояла темная летняя ночь, время от
времени озаряемая беззвучными проблесками молнии далеко на западе, где над
горизонтом, предвещая грозу, висела большая туча. Краткие судорожные вспышки
с призрачной ясностью выхватывали из мрака памятники и надгробные камни
кладбища - в эти мгновения они словно пускались в пляс. В такую ночь
добропорядочным людям на кладбище вовсе уж нечего делать, так что трое
мужчин, раскапывавших могилу Генри Армстронга, не опасались, что их увидят.
Двое из них были студенты медицинского колледжа, расположенного в
нескольких милях от кладбища; третий был верзила-негр по имени Джесс. Много
лет Джесс обретался при кладбище, исполняя там любую работу, и, как он сам
говаривал, жил с покойниками "душу в душу". Насчет душ сказать трудно, но
вот тел на кладбище, судя по занятию Джесса в ту ночь, было, по всей
вероятности, намного меньше, чем надгробий.
За кладбищенской стеной, с той стороны, что дальше от дороги, ждала
запряженная в легкую повозку лошадь.
Копать было нетрудно - могилу засыпали всего несколько часов назад, и
земля была еще очень рыхлая. Поднять гроб на поверхность оказалось несколько
труднее, но Джессу это было не впервой; вытащив его, он аккуратно отвинтил и
положил в сторонку крышку, под которой обнаружилось тело в черных брюках и
белой рубашке. В этот миг небо воспламенилось, онемевшую округу потряс
оглушительный удар грома, и Генри Армстронг медленно сел на своем ложе. С
безумными криками осквернители могилы разбежались в разные стороны. Двое из
них не согласились бы вернуться назад ни за какие сокровища. Но Джесс был не
из таковских.
В сером свете утра молодые люди, бледные и осунувшиеся от переживаний,
с трясущимися поджилками, встретились у дверей медицинского колледжа.
- Ты видел? - воскликнул один.
- Господи! Еще бы - что нам теперь делать?
Они обогнули здание колледжа и у дверей анатомического класса увидели
повозку с лошадью, привязанной к столбу ворот. Не помня себя, они вошли в
помещение. Со скамейки в углу им навстречу поднялся негр Джесс, блестя
белками глаз и широко ухмыляясь.
- Где они, мои денежки? - спросил он.
На длинном столе лежало обнаженное тело Генри Армстронга, голова - в
крови и глине от удара лопатой.
- Я не так суеверен, как вы, врачи, - люди науки, как вы любите себя
называть, - сказал Хоувер, отвечая на невысказанное обвинение. - Кое-кто из
вас - правда, немногие - верит в бессмертие души и в то, что нам могут
являться видения, которые у вас не хватает честности назвать просто
привидениями. Я же только утверждаю, что живых иногда можно видеть там, где
их сейчас нет, но где они раньше были, - где они жили так долго и так, я бы
сказал, интенсивно, что оставили отпечаток на всем, что их окружало. Я
достоверно знаю: личность человека может настолько запечатлеться в
окружающем, что даже долго спустя его образ подчас предстает глазам другого
человека. Но, конечно, это должны быть: личность, способная оставить
отпечаток, и глаза, способные его воспринять, - например, мои.
- Да, глаза, способные воспринять, и мозг, способный превратно
истолковать воспринятое, - с улыбкой сказал доктор Фрейли.
- Благодарю вас. Всегда приятно, когда твои ожидания сбываются, - а это
как раз та степень любезности, которую я мог ожидать от вас.
- Прошу прощенья. Но вы утверждали, что знаете достоверно. Таких слов
на ветер не бросают. Может быть, вы расскажете, откуда у вас эта
уверенность?
- Вы это назовете галлюцинацией, - сказал Хоувер, - но все равно.
И он начал свой рассказ:
- Прошлым летом я, как вы знаете, поехал в городок Меридиан,
намереваясь провести там самую жаркую пору. Мой родственник, у которого я
думал остановиться, захворал, и мне пришлось искать себе другое пристанище.
После долгих поисков я наконец нашел свободное помещение - дом, в котором
некогда жил чудаковатый доктор по фамилии Маннеринг; потом он уехал, куда -
никто не знал, даже тот, кто, по его поручению, присматривал за домом.
Маннеринг сам построил этот дом и прожил в нем почти десять лет вдвоем
со старой служанкой. Практика у него всегда была небольшая, а вскоре он ее
совсем бросил. Мало того, он совершенно удалился от общества и жил настоящим
анахоретом. Деревенский врач, единственный, с кем он поддерживал общение,
рассказывал мне, что эти годы отшельничества он посвятил научному
исследованию и даже написал целую книгу, но труд этот не заслужил одобрения
со стороны его собратьев по профессии. Они считали, что Маннеринг немного
помешан. Сам я не видел этой книги и сейчас не помню ее довольно
оригинальную теорию. Он утверждал, что в некоторых случаях бывает возможно
предсказать заранее смерть человека, хотя бы тот сейчас пользовался цветущим
здоровьем, и срок этот можно исчислить с большой точностью. Самый длительный
срок для такого предсказания он, кажется, определял в восемнадцать месяцев.
Хранители местных преданий рассказывали, что он не раз ставил такие
прогнозы, или, может быть, правильнее сказать, диагнозы, и утверждали, что в
каждом случае то лицо, чьих близких он предупредил, умирало в указанный день
и притом без всякой видимой причины. Все это, впрочем, не имеет отношения к
тому, о чем я хочу рассказать; я просто подумал, что вас как врача это может
позабавить.
Дом сдавался с обстановкой, которая сохранилась в полной
неприкосновенности еще с тех дней, когда там жил доктор. Это было, пожалуй,
слишком мрачное жилище для человека, не склонного ни к отшельничеству, ни к
научным трудам, и мне кажется, что дух этого дома, или, вернее, дух его
прежнего обитателя, оказал влияние и на меня, ибо, когда я там находился,
мною неизменно овладевала меланхолия, вовсе мне не свойственная. Не думаю,
чтобы ее можно было объяснить просто одиночеством: правда, ночью я оставался
совсем один - прислуга спала не в доме, - но я никогда не скучаю наедине с
самим собой, так как чтение составляет мое любимое занятие. Одним словом,
каковы бы ни были причины, а результатом была подавленность и какое-то
чувство неотвратимой беды; особенно тяжким оно становилось в кабинете
потолка свисала паутина, похожая на гниющее кружево. От движения и дыхания
вошедших она пришла в волнообразное колебание. На смежных стенах было по
окну, но ничего, кроме внутренней шершавой поверхности досок, находящихся в
нескольких дюймах от стекол, разглядеть в них было невозможно. В комнате не
было ни камина, ни мебели - ничего, кроме паутины и пыли. Вошедшие были
единственными объектами, не считая стен, перекрытий и прочих несущих
конструкций.
В тусклом мерцании свечи все четверо выглядели довольно причудливо.
Особенно выделялся тот, кто вылез последним и с нескрываемой неохотой, -
пожалуй, его внешность можно было бы даже назвать необыкновенной. Это был
крепко сложенный человек средних лет, с широкой грудью и мощными плечами.
Беглого взгляда на его фигуру было достаточно, чтобы понять, что сила у него
исполинская, а поглядев на его лицо, нельзя было не заподозрить, что он не
стесняется пускать ее в ход. Ни бороды, ни усов у него не было, седые волосы
пострижены "ежиком". Низкий лоб пересекали морщины, над глазами лежавшие
горизонтально, над носом - вертикально. Густые черные брови следовали тому
же закону, лишь в последний момент загибаясь вверх - в противном случае их
встреча была бы неизбежной. Глубоко посаженные глаза были неопределенного
цвета, но определенно очень маленькие. Выражение их было не слишком
приятным, что лишь усугублялось жестоким ртом и тяжелой нижней челюстью. Нос
был как нос, да и что можно ждать от носа? Но общее впечатление создавалось
отталкивающее и даже зловещее, чему способствовала и неестественная
бледность.
Трое других выглядели вполне заурядно - такие лица видишь и тут же
забываешь. Они были явно моложе того, чью внешность мы только что описали.
Отношения между ним и самым старшим из этих троих (он стоял немного поодаль)
были явно не самые добрые. Они даже избегали смотреть друг на друга.
- Джентльмены, - нарушил молчание человек, державший свечу и ключ, - я
полагаю, можно начинать. Вы готовы, мистер Россер?
Тот, кто стоял чуть в стороне, кивнул и улыбнулся.
- А вы, мистер Гроссмит?
Великан кивнул и нахмурился.
- Извольте снять верхнюю одежду.
Вскоре их шляпы, сюртуки, жилеты и галстуки полетели в коридор. Человек
со свечой дал знак, и тот, кто предлагал Гроссмиту покинуть экипаж, извлек
из кармана, а затем и из кожаных ножен два охотничьих ножа, длинных и
смертоносных на вид.
- Они совершенно одинаковы, - сказал он, продемонстрировав ножи обоим
дуэлянтам; к этому моменту и самый недогадливый наблюдатель, наверное, не
сомневался бы в характере описываемой встречи. С минуты на минуту здесь
должна была состояться дуэль "насмерть".
Каждый из соперников взял нож, критически осмотрел его, поднеся поближе
к свече, а затем проверил прочность лезвия и рукояти о поднятое колено.
Потом их обыскали;, каждого - секундант его противника.
- Мистер Гроссмит, - сказал человек, держащий свечу, - если не
возражаете, вы станете в тот угол.
Он указал на дальний от двери угол комнаты, куда и отошел Гроссмит
после того, как он и его секундант обменялись рукопожатием, лишенным,
впрочем, всякой теплоты. Ближний от двери угол занял мистер Россер, и после
коротких переговоров шепотом его секундант также покинул его,
присоединившись к тому, кто уже некоторое время ждал у открытой двери. Тут
свеча погасла, и все погрузилось во тьму. Может быть, пламя просто задуло
сквозняком, но, как бы там ни было, эффект получился драматический.
- Джентльмены, - произнес голос, прозвучавший в изменившейся обстановке
совсем по-иному, - джентльмены, вы не должны двигаться, пока не услышите,
как за нами закроется входная дверь.
Раздались шаги, затем захлопнулась дверь в комнату, а затем и входная
дверь - с грохотом, сотрясшим весь дом.
Несколько минут спустя задержавшийся где-то мальчишка с соседней фермы
повстречал легкий экипаж, стремительно мчащийся по направлению к Маршаллу.
Паренек утверждал, что за спинами двоих, сидевших на переднем сиденье, стоял
третий, положив руки им на плечи, а сидевшие будто бы тщетно пытались
высвободиться. Стоявший был одет во что-то белое и несомненно вскочил в
экипаж возле дома Мэнтона. Поскольку мальчишка, живя поблизости, уже не раз
сталкивался с потусторонними явлениями, его слово почиталось за слово
эксперта и имело соответствующий вес. Эта история (в связи с тем, что
произошло на следующий день) появилась в "Эдванс" с незначительными
литературными прикрасами и с призывом к упомянутым господам выступить на
страницах газеты с изложением собственной версии ночных событий.
Возможностью этой, однако, так никто и не воспользовался.
Обстоятельства, приведшие к "дуэли в темноте", на первый взгляд весьма
прозаичны. Однажды вечером трое молодых людей сидели на тихой веранде
небольшой маршаллской гостиницы. Они курили и обсуждали то, что, по мнению
трех образованных молодых людей из южного городка, достойно обсуждения. Их
звали Кинг, Сэнчер и Россер. Неподалеку - так что он мог слышать каждое
произнесенное слово, - однако, не принимая никакого участия в разговоре,
сидел четвертый. Никто из присутствующих его не знал. Известно было лишь то,
что он недавно прибыл в дилижансе и зарегистрировался под именем Роберт
Гроссмит. Не общался он ни с кем, кроме гостиничного регистратора, и,
похоже, такое положение вещей его вполне устраивало. Как написали потом в
"Эдванс": "Его притягивало дурное общество". Но в защиту незнакомца нужно
сказать, что газетчики - народ по природе своей слишком общительный и едва
ли способны объективно судить того, кто устроен иначе, тем более что в тот
день они получили отпор при попытке "взять интервью".
- Я с большой опаской отношусь к любому виду уродства у женщины, -
заявил Кинг, - врожденному или приобретенному. По моей теории, всякому
физическому изъяну соответствует изъян интеллектуальный или нравственный.
- Из этого следует, - важно отозвался Россер, - что дама, не обладающая
таким нравственным преимуществом, как наличие носа, и все-таки вступающая в
борьбу за право именоваться миссис Кинг, столкнулась бы с немалыми
трудностями.
- Смейтесь, смейтесь, - парировал Кинг, - а ведь я однажды в самом деле
бросил очаровательную девушку, случайно узнав, что она перенесла ампутацию
пальца на ноге. Может быть, я поступил жестоко, но поверьте, если бы я тогда
женился на ней, мы оба были бы несчастны.
- Тогда как, выйдя замуж за джентльмена более широких взглядов, -
усмехнулся Сэнчер, - она отделалась перерезанным горлом.
- А, так вы знаете, кого я имею в виду. Да, она вышла за Мзнтона.
Насчет широты его взглядов я сомневаюсь, но не исключаю, что он перерезал ей
горло именно тогда, когда обнаружил нехватку этого бесценного украшения
всякой женщины - среднего пальца на ноге.
- Поглядите-ка на этого типа! - вдруг прошептал Россер, указывая
глазами на незнакомца.
"Этот тип", похоже, напряженно прислушивался к их разговору.
- Какая наглость! - проворчал Кинг. - Нужно что-то сделать, но что?
- А вот что, - ответил Россер, поднимаясь. - Сэр, - обратился он к
незнакомцу, - я думаю, всем было бы лучше, если бы вы переставили свой стул
на другой конец веранды. Общество джентльменов вам, кажется, внове.
Незнакомец вскочил и, бледный от гнева, со сжатыми кулаками ринулся
вперед. Теперь все были на ногах. Сэнчер встал между забияками.
- Вы вспыльчивы и несправедливы, - заявил он Россеру, - джентльмен
ничем не заслужил такого обращения.
Однако Россер не взял своих слов обратно. Обычай тех мест и того
времени допускал лишь один выход из создавшегося положения.
- Я как джентльмен требую сатисфакции, - заявил неизвестный, немного
успокоившись. - У меня нет здесь ни одного знакомого, поэтому, может быть,
вы, сэр, - кивнул он Сэнчеру, - взялись бы представлять меня в этом деле.
Сэнчер согласился, хотя и без большой охоты - ни внешность, ни манеры
незнакомца ему вовсе не нравились. Кинг, который за все время переговоров не
проронил ни слова, внимательно изучая лицо неизвестного, кивком головы
выразил свою готовность представлять Россера, и дуэлянты разошлись, чтобы
встретиться вновь вечером следующего дня. Форма дуэли вам уже известна: бой
на ножах в темной комнате. Подобные поединки были тогда в порядке вещей на
Юго-Западе. Сколько в таком кодексе чести было показного рыцарства, а
сколько скрывающейся за ним звериной жестокости, мы еще увидим.
В ослепительном сиянии июльского полдня дом Мэнтона сделался просто
неузнаваемым. В его облике не осталось ничего таинственного. Ласковый
солнечный свет очевидно не принимал в расчет его дурной репутации. Трава,
зеленеющая вдоль всего фасада, вовсе не казалась теперь неуместной, а,
напротив, пленяла своей жизнерадостной пышностью; сорняки цвели не хуже
садовых цветов. Полные чарующих солнечных бликов деревья уже не рвались
прочь, а благоговейно клонились под счастливым бременем солнца и песен,
распеваемых сотнями населяющих их птиц. Даже разбитые окна второго этажа -
благодаря затопившему все полуденному свету - глядели весело и
умиротворенно. Над заброшенными полями, мерцая, танцевали живые волны зноя,
в которых не было ничего от тяжести, являющейся, как известно, непременным
атрибутом сверхъестественного.
Вот таким это место предстало шерифу Адамсу и двум другим джентльменам,
приехавшим вместе с ним из Маршалла. Это были помощник шерифа мистер Кинг и
брат покойной миссис Мэнтон мистер Брюер. По человеколюбивому закону штата
официальным хранителем имущества, оставленного прежним владельцем - в том
случае, если местонахождение последнего невозможно установить, - становился
шериф, под чью юрисдикцию и перешел дом Мэнтона с прилегающими к нему
владениями. Нынешний инспекционный визит являлся необходимым звеном судебной
процедуры, связанной с иском мистера Брюера, желавшего вступить во владение
собственностью как законный наследник своей покойной сестры. То, что этот
визит был нанесен на следующий день после того, как помощник шерифа мистер
Кинг отпер дверь дома совсем для других целей, - простое совпадение. Мистер
Кинг приехал сюда не по собственной воле - он получил приказ сопровождать
начальство и не нашел ничего благоразумнее, чем изобразить служебное рвение.
Ни о чем не подозревающий шериф распахнул входную дверь, которая, к его
немалому удивлению, оказалась незапертой, и с еще большим удивлением
обнаружил на полу в коридоре ворох чьей-то одежды. Осмотр показал наличие
двух шляп, такое же количество сюртуков, жилетов и галстуков - все вещи в
хорошей сохранности, хотя и перепачканные в пыли, в которой лежали. Мистер
Брюер был поражен не меньше шерифа, о чувствах мистера Кинга не сообщается.
Шериф отодвинул задвижку на двери справа от входа, и все вошли. Комната была
совершенно пуста - нет, когда их глаза привыкли к полумраку, они различили
нечто в дальнем углу. Вскоре стало ясно, что это человек. Чтото в его позе
заставило вошедших остановиться, едва они переступили порог. Человек стоял,
опустившись на одно колено, вжавшись спиной в угол, голова ушла глубоко в
плечи, руки он держал перед собой ладонями наружу, словно заслоняя лицо;
пальцы были растопырены и скрючены, словно когти; совершенно белое лицо
задрано вверх с выражением неописуемого ужаса, рот полуоткрыт, глаза
выпучены. Он был мертв. Однако, кроме охотничьего ножа, который, очевидно,
он сам же и выронил, в комнате ничего не было.
В пыли перед дверью виднелись чьи-то следы. Ряд следов тянулся вдоль
стены - их, очевидно, оставил погибший, когда шел от двери в угол. Трое
вошедших инстинктивно пошли к телу по этой протоптанной дорожке. Шериф
дотронулся до руки мертвеца - она была тверда, как камень. От легкого
прикосновения покачнулось все тело, но поза не изменилась. Бледный от
волнения Брюер пристально вглядывался в перекошенное лицо трупа.
- Боже милостивый, - вскричал он вдруг. - Это же Мэнтон!
- Да, - сказал Кинг, изо всех сил стараясь казаться спокойным. - Я знал
Мэнтона. В те годы он носил бороду и длинные волосы, но вы правы, это он.
Он мог бы добавить: "Я узнал его еще тогда, когда он вызвал Россера, и
сказал об этом Россеру и Сэнчеру. Вот почему мы и решили сыграть с ним свою
злую шутку. Все это время, в том числе и тогда, когда Россер выскочил отсюда
следом за нами, от волнения забыв о своей одежде и уехав в одной сорочке, мы
знали, с кем имеем дело: с убийцей и трусом, вот с кем!"
Ничего этого, однако, мистер Кинг не сказал. Он ломал голову, пытаясь
проникнуть в тайну гибели этого человека. Было совершенно понятно, что
Мэнтон, как встал в свой угол, так уже никуда оттуда не двинулся; он и не
нападал, и не оборонялся, а просто выронил оружие и, по всей вероятности,
умер от страха, что-то увидев, - все эти соображения, к сожалению, ничего не
прояснили.
Пробираясь ощупью в лабиринте недоумении, мистер Кинг опустил глаза
вниз, как часто поступают, обдумывая что-то действительно важное, и вдруг
заметил то, что даже при свете дня и в присутствии живых людей, стоящих
рядом, заставило его похолодеть от ужаса. В густом многолетнем слое пыли,
начинаясь у двери и обрываясь в ярде от трупа Мэнтона, через всю комнату
тянулись параллельные линии следов, легкие, однако совершенно отчетливые
отпечатки босых ног, по бокам - детских ступней, в середине - женских. Все
они вели в одном направлении. Обратных следов не было. Брюер, бледный, как
полотно, весь подавшись вперед, тоже пристально вглядывался в следы.
- Смотрите! - воскликнул он, обеими руками указывая на отпечаток правой
женской ступни. - Здесь не хватает среднего пальца! Это была Гертруда!
Гертрудой звали покойную миссис Мэнтон, сестру мистера Брюера.
Июльским утром 1854 года плантатор по фамилии Уильямсон, который жил в
шести милях от Селмы, штат Алабама, сидел с женой и ребенком на веранде
своего дома. Перед домом была лужайка шириной шагов в пятьдесят; за ней
пролегала общественная дорога, или, как ее называли, "тракт". За дорогой
начиналось изрядно вытоптанное пастбище акров в десять, плоское и без
единого дерева, камня или какого-либо другого возвышенного предмета,
естественного или искусственного. В тот момент там даже не видно было ни
одного животного. В поле, которое лежало еще дальше, трудились дюжина рабов
под наблюдением надсмотрщика.
Бросив в пепельницу окурок сигары, плантатор встал и произнес:
- Забыл сказать Эндрю насчет лошадей.
Эндрю звали надсмотрщика.
Уильямсон вразвалочку прошел по усыпанной гравием дорожке, сорвав по
пути цветок; затем пересек дорогу и вышел на пастбище, остановившись на
мгновение у калитки, которая вела туда, чтобы поздороваться с проезжавшим по
дороге соседомплантатором Армором Реном. Мистер Рен ехал в открытом экипаже
с тринадцатилетним сыном Джеймсом. Отъехав от места встречи шагов двести,
мистер Рен заметил:
- Забыл сказать мистеру Уильямсону насчет лошадей.
Мистер Рен недавно продал мистеру Уильямсону нескольких лошадей, за
которыми, как было условлено, в тот день как раз должны были приехать; но по
какой-то причине, которая сейчас уже забылась, удобнее было отдать их на
следующее утро. Кучеру было приказано развернуться, и когда он это сделал,
все три седока увидели мистера Уильямсона, вразвалочку идущего через
пастбище. Тут одна из лошадей в упряжке споткнулась и чуть не упала. Едва
она выправила шаг, как Джеймс Рен воскликнул:
- Папа, что случилось с мистером Уильямсоном?
Настоящее повествование не ставит перед собой задачу ответить на этот
вопрос.
Ниже приводятся странные показания мистера Рена, данные им под присягой
в ходе судебных слушаний касательно имущества Уильямсона.
"Восклицание сына побудило меня взглянуть туда, где мгновение раньше
находился покойный [sic], но теперь его там не было, и вообще его нигде не
было видно. Не могу сказать, что его отсутствие ошеломило меня или что я
сразу осознал серьезность случившегося; хотя, конечно, это показалось мне
странным. Мой сын, напротив, был ошарашен и все повторял и повторял свой
вопрос, пока мы не подъехали к калитке пастбища. Мой черный кучер Сэм был
поражен так же сильно, если не больше, но я думаю, на него подействовало
скорее волнение моего сына, чем то, что он видел сам. (Эта фраза в
показаниях была вычеркнута.) Когда мы сошли с экипажа у калитки и Сэм стал
подвешивать [sic] упряжку к забору, к нам по дорожке в большой тревоге
подбежали миссис Уильямсон с ребенком на руках и несколько слуг, крича: "Он
пропал, пропал! Господи! Какой ужас!" и тому подобное; не могу припомнить
все дословно. Мне показалось, что они имели в виду не только исчезновение ее
мужа, хоть бы даже и произошедшее прямо у нес на глазах, но и что-то еще.
Она была взбудоражена, но в пределах естественною при подобных
обстоятельствах У меня нет причин думать, что она потеряла рассудок. С тех
пор я больше не видел мистера Уильямсона и не слышал о нем".
Эти показания, как и следовало ожидать, были почти во всех частностях
подтверждены единственным другим свидетелем (если только это слово здесь
применимо) - юным Джеймсом. Миссис Уильямсон лишилась рассудка, а
свидетельства слуг, разумеется, в расчет не принимаются. Поначалу Джеймс Рен
заявил, что видел, как мистер Уильямсон исчез, но в показаниях, данных в
зале суда, этого утверждения не содержится. Никто из работавших в поле, куда
направлялся Уильямсон, не видел его вовсе, и самый тщательный осмотр всей
плантации и прилегающей к ней местности не дал никаких результатов. Много
лет потом в этой части штата ходили самые чудовищные и диковинные слухи,
рожденные в негритянской среде; иные из них, возможно, бытуют и по сей день.
Но изложенным здесь исчерпывается то, что известно об этом случае
доподлинно. Суд постановил считать Уильямсона умершим, и его имущество
отошло законным наследникам...
Хотя Генри Армстронг понимал, что его похоронили, он не спешил делать
вывод, что он мертв, - этого человека всегда нелегко было убедить. О том,
что он действительно покоится в могиле, неоспоримо свидетельствовали все его
ощущения. Его поза (он лежал на спине со сложенными на животе руками,
спеленутыми какой-то материей, которую он без труда, но и без заметной
пользы для себя разорвал), теснота, кромешный мрак и глубочайшее безмолвие -
все это составило столь веский набор доказательств, что сомневаться не
приходилось.
Но мертв - нет уж, дудки; он просто очень, очень болен. Вдобавок ко
всему болезнь повергла его в тяжкую апатию, вследствие чего он не слишком
обеспокоился по поводу своего необычного положения. Не подумайте, что он был
философ - нет, обычный, заурядный человек, только впавший в патологическое
безразличие; та часть мозга, в которой мог возникнуть страх, была у него
отключена. И, не задумываясь над своим ближайшим будущим, он погрузился в
сон, и никакая тревога не возмущала покоя, в котором пребывал Генри
Армстронг.
А вот над ним покоя не было. Стояла темная летняя ночь, время от
времени озаряемая беззвучными проблесками молнии далеко на западе, где над
горизонтом, предвещая грозу, висела большая туча. Краткие судорожные вспышки
с призрачной ясностью выхватывали из мрака памятники и надгробные камни
кладбища - в эти мгновения они словно пускались в пляс. В такую ночь
добропорядочным людям на кладбище вовсе уж нечего делать, так что трое
мужчин, раскапывавших могилу Генри Армстронга, не опасались, что их увидят.
Двое из них были студенты медицинского колледжа, расположенного в
нескольких милях от кладбища; третий был верзила-негр по имени Джесс. Много
лет Джесс обретался при кладбище, исполняя там любую работу, и, как он сам
говаривал, жил с покойниками "душу в душу". Насчет душ сказать трудно, но
вот тел на кладбище, судя по занятию Джесса в ту ночь, было, по всей
вероятности, намного меньше, чем надгробий.
За кладбищенской стеной, с той стороны, что дальше от дороги, ждала
запряженная в легкую повозку лошадь.
Копать было нетрудно - могилу засыпали всего несколько часов назад, и
земля была еще очень рыхлая. Поднять гроб на поверхность оказалось несколько
труднее, но Джессу это было не впервой; вытащив его, он аккуратно отвинтил и
положил в сторонку крышку, под которой обнаружилось тело в черных брюках и
белой рубашке. В этот миг небо воспламенилось, онемевшую округу потряс
оглушительный удар грома, и Генри Армстронг медленно сел на своем ложе. С
безумными криками осквернители могилы разбежались в разные стороны. Двое из
них не согласились бы вернуться назад ни за какие сокровища. Но Джесс был не
из таковских.
В сером свете утра молодые люди, бледные и осунувшиеся от переживаний,
с трясущимися поджилками, встретились у дверей медицинского колледжа.
- Ты видел? - воскликнул один.
- Господи! Еще бы - что нам теперь делать?
Они обогнули здание колледжа и у дверей анатомического класса увидели
повозку с лошадью, привязанной к столбу ворот. Не помня себя, они вошли в
помещение. Со скамейки в углу им навстречу поднялся негр Джесс, блестя
белками глаз и широко ухмыляясь.
- Где они, мои денежки? - спросил он.
На длинном столе лежало обнаженное тело Генри Армстронга, голова - в
крови и глине от удара лопатой.
- Я не так суеверен, как вы, врачи, - люди науки, как вы любите себя
называть, - сказал Хоувер, отвечая на невысказанное обвинение. - Кое-кто из
вас - правда, немногие - верит в бессмертие души и в то, что нам могут
являться видения, которые у вас не хватает честности назвать просто
привидениями. Я же только утверждаю, что живых иногда можно видеть там, где
их сейчас нет, но где они раньше были, - где они жили так долго и так, я бы
сказал, интенсивно, что оставили отпечаток на всем, что их окружало. Я
достоверно знаю: личность человека может настолько запечатлеться в
окружающем, что даже долго спустя его образ подчас предстает глазам другого
человека. Но, конечно, это должны быть: личность, способная оставить
отпечаток, и глаза, способные его воспринять, - например, мои.
- Да, глаза, способные воспринять, и мозг, способный превратно
истолковать воспринятое, - с улыбкой сказал доктор Фрейли.
- Благодарю вас. Всегда приятно, когда твои ожидания сбываются, - а это
как раз та степень любезности, которую я мог ожидать от вас.
- Прошу прощенья. Но вы утверждали, что знаете достоверно. Таких слов
на ветер не бросают. Может быть, вы расскажете, откуда у вас эта
уверенность?
- Вы это назовете галлюцинацией, - сказал Хоувер, - но все равно.
И он начал свой рассказ:
- Прошлым летом я, как вы знаете, поехал в городок Меридиан,
намереваясь провести там самую жаркую пору. Мой родственник, у которого я
думал остановиться, захворал, и мне пришлось искать себе другое пристанище.
После долгих поисков я наконец нашел свободное помещение - дом, в котором
некогда жил чудаковатый доктор по фамилии Маннеринг; потом он уехал, куда -
никто не знал, даже тот, кто, по его поручению, присматривал за домом.
Маннеринг сам построил этот дом и прожил в нем почти десять лет вдвоем
со старой служанкой. Практика у него всегда была небольшая, а вскоре он ее
совсем бросил. Мало того, он совершенно удалился от общества и жил настоящим
анахоретом. Деревенский врач, единственный, с кем он поддерживал общение,
рассказывал мне, что эти годы отшельничества он посвятил научному
исследованию и даже написал целую книгу, но труд этот не заслужил одобрения
со стороны его собратьев по профессии. Они считали, что Маннеринг немного
помешан. Сам я не видел этой книги и сейчас не помню ее довольно
оригинальную теорию. Он утверждал, что в некоторых случаях бывает возможно
предсказать заранее смерть человека, хотя бы тот сейчас пользовался цветущим
здоровьем, и срок этот можно исчислить с большой точностью. Самый длительный
срок для такого предсказания он, кажется, определял в восемнадцать месяцев.
Хранители местных преданий рассказывали, что он не раз ставил такие
прогнозы, или, может быть, правильнее сказать, диагнозы, и утверждали, что в
каждом случае то лицо, чьих близких он предупредил, умирало в указанный день
и притом без всякой видимой причины. Все это, впрочем, не имеет отношения к
тому, о чем я хочу рассказать; я просто подумал, что вас как врача это может
позабавить.
Дом сдавался с обстановкой, которая сохранилась в полной
неприкосновенности еще с тех дней, когда там жил доктор. Это было, пожалуй,
слишком мрачное жилище для человека, не склонного ни к отшельничеству, ни к
научным трудам, и мне кажется, что дух этого дома, или, вернее, дух его
прежнего обитателя, оказал влияние и на меня, ибо, когда я там находился,
мною неизменно овладевала меланхолия, вовсе мне не свойственная. Не думаю,
чтобы ее можно было объяснить просто одиночеством: правда, ночью я оставался
совсем один - прислуга спала не в доме, - но я никогда не скучаю наедине с
самим собой, так как чтение составляет мое любимое занятие. Одним словом,
каковы бы ни были причины, а результатом была подавленность и какое-то
чувство неотвратимой беды; особенно тяжким оно становилось в кабинете