Амброз Бирс. Избранные произведения

полевые цветы, к покрову Матери Божией были приколоты эдельвейсы.
Я постучался у двери, говоря при этом:
- Не бойтесь, это я, брат Амброзий.
Мне показалось, что при звуках моего голоса и моего имени лицо
Бенедикты осветила внезапная радость, но, возможно, это было всего лишь
удивление - да уберегут меня Святые Отцы от греха гордыни. Бенедикта подошла
к порогу и открыла дверь.
- Бенедикта, - проговорил я, впопыхах ответив на ее приветствие, - сюда
идут парни, пьяные и буйные, они хотят увести тебя на танцы. С ними Рохус,
он сказал, что заставит тебя плясать в паре с ним. Я поспешил сюда, опередив
их, чтобы помочь тебе спастись бегством.
При имени Рохуса щеки ее залил алый румянец, и все ее личико вспыхнуло.
Увы, я убедился в правоте моей ревнивой проводницы: действительно, ни одна
девушка не в силах противостоять такому красавцу, даже это набожное и
невинное дитя. Отец ее, уразумев, о чем я говорю, встал с кресла и раскинул
немощные руки, словно бы ограждая ее от зла, но я знал, что как ни тверд его
дух, телом он бессилен. Я сказал ему:
- Позволь мне увести ее; парни, которые идут сюда, пьяны и способны на
все. Твое противодействие только раззадорит их, и они могут причинить вред
вам обоим. Вон, вон, взгляните! Уже мелькают их факелы. И слышен их громкий
гогот! Поторопись же, Бенедикта, скорее! Скорее!
Бенедикта бросилась к плачущему старику отцу и нежно обняла его. А
затем, покрыв поцелуями мне руки, выбежала вон и скрылась в ночи, приведя
меня в глубокое недоумение. Несколько минут я еще стоял на пороге, ожидая,
что она вернется, но потом возвратился в хижину, решившись защищать ее отца
от разбушевавшейся толпы, которая, как я полагал, непременно вздумает
сорвать на нем досаду.
Но они так и не появились. Я ждал, прислушивался - напрасно. Вдруг -
взрыв радостных возгласов. Я задрожал и прочел молитву Святому нашему
Патрону. Однако гомон понемногу смолк в отдалении, и я понял, что они
повернули назад под гору на поляну, где полыхают костры. Мы со стариком
обменялись словами о чуде, заставившем их переменить намерение, и
возблагодарили Господа. Я пошел обратно той же дорогой, что шел сюда. Вот и
поляна. Шум оттуда доносился еще оглушительнее и бешенее прежнего, за
стволами деревьев светились новые высокие костры, мелькали тени пляшущих
парней и нескольких девушек, растрепанных, с непокрытыми головами - волосы
развеваются по плечам, одежда в беспорядке, движения неистовы. Они кружили в
хороводах, виясь между костров, то чернея, то алея - в зависимости от того,
как падал свет, ни дать ни взять демоны в преисподней, празднующие
какую-нибудь нечестивую годовщину или новую муку для обреченных. И среди
них, о Спаситель! в круге света, в самом центре, куда не заступали
остальные, упоенно и самозабвенно плясали рука об руку Рохус и Бенедикта!

14

Святая Матерь Божья! Может ли что-нибудь быть плачевнее падения ангела?
Я увидел - и понял, что, оставив отца и меня, Бенедикта по своей воле
устремилась навстречу той самой судьбе, от которой я изо всех сил пытался ее
спасти!
- Слюбилась с Рохусом, проклятая девка, - раздалось у меня над ухом. Я
обернулся и увидел рослую смуглянку, которая послужила мне проводницей. Лицо
ее искажала гримаса ненависти. - Зачем только я своими руками ее не убила! А
ты, как же ты допустил ее сыграть с нами обоими такую штуку, глупый ты
монах?
Я оттолкнул ее и, забыв себя, побежал к пляшущей паре. Но что я мог
сделать? Не успел я приблизиться, как пьяные весельчаки, словно назло мне,
но в действительности просто не замечая моего присутствия, обступили их
кольцом и стали одобрительно гикать и в такт хлопать в ладоши.
А те плясали, и нельзя было отвести от них глаз. Он, высокий, стройный
и гибкий, был подобен языческому богу греков; а Бенедикта походила на
маленькую фею. Ее тонкая летучая извивающаяся фигурка металась среди дымов
по поляне, словно укрытая кисейным золотисто-багровым покрывалом. Глаза
стыдливо опущены, движенья быстры, но легки и грациозны, а щеки горят
румянцем. Кажется, все ее существо вовлечено в пляску. Бедное, милое,
заблудшее дитя! Я готов был заплакать, глядя на нее. Но надо ли судить ее
так строго? Жизнь ее бедна и безрадостна, удивительно ли, что она с таким
упоением отдается танцу? Небеса да благословят ее! А вот Рохус - это другое
дело, прости его Господь.
Я наблюдал за происходящим и размышлял над тем, как велит мне долг
поступить, а ревнивая девица - ее звали Амула - стояла рядом, шипела от
злости и изрыгала святотатственные проклятия. Когда зрители хлопали в
ладоши, одобряя пляску Бенедикты, она норовила прорваться к пляшущим, чтобы
задушить ее своими руками, я с трудом удерживал ее, а сам выступил вперед и
позвал:
- Бенедикта!
Бенедикта вздрогнула при звуке моего голоса, еще ниже потупилась, но не
прервала пляски. Тут Амула, совсем ошалев от ярости, с воплем бросилась к
ним, стараясь прорваться в круг. Пьяные парни не давали ей дороги, дразнили
ее и потешались, а она еще больше бесилась и рвалась к своей жертве. С
гоготом, проклятьями и смехом ее отогнали прочь. Святой Франциск, моли Бога
за нас! Я прочел жгучую ненависть в глазах Амулы, и холод пробежал у меня по
спине. Бог свидетель, эта фурия способна растерзать бедное дитя, да еще
будет похваляться своим поступком!
Мне уже давно пора было домой. Но я не уходил. Я опасался того, что
может произойти, когда окончатся танцы, я слышал, что после танцев каждый
парень провожает подругу домой, и меня ужасала мысль о том, как Рохус и
Бенедикта останутся наедине среди ночного леса.
Каково же было мое изумление, когда Бенедикта вдруг подняла голову,
остановилась и, ласково глядя на Рохуса, промолвила нежным, как серебряный
колокольчик, голосом:
- Благодарю вас, господин мой, за то, что вы столь любезно избрали меня
своей дамой в танце.
Поклонившись сыну зальцмейстера, она выскользнула из круга и, не успел
еще никто опомниться, скрылась под черными сводами леса. Рохус сначала
посмотрел перед собой растерянно и недоуменно, но потом, поняв, что
Бенедикта сбежала, пришел в бешенство. Он кричал: "Бенедикта!" Он называл ее
нежными именами. Но бесполезно - она исчезла. Тогда он бросился было
вдогонку, собирался с факелами обшарить лес. Приятели его отговорили. Тут,
заметив меня среди присутствующих, он обрушил гнев на меня; я думаю, если бы
осмелился, он бы меня ударил.
- Ну, ты у меня еще поплатишься за это! - кричал он. - Жалкий
рясоносец!
Но я его не боюсь. Хвала Богу! Бенедикта невинна, я могу относиться к
ней с прежним почтением. Но страшно подумать, сколько опасностей ее
подстерегает. Она беззащитна и перед злобой Амулы, и перед похотью Рохуса.
О, если бы я мог постоянно находиться при ней, сторожить и защищать ее! Но я
поручаю ее Тебе, Господи: не напрасно же уповает на Тебя бедная сиротка.

15

Увы! Злосчастный мой жребий! Я снова понес наказание и снова не знаю, в
чем моя вина.
Амула стала распускать слухи про Бенедикту и Рохуса. Смуглянка
переходила от дома к дому и рассказывала людям, что будто бы Рохус ходил за
своей дамой к виселице. И что будто бы Бенедикта держалась с пьяными парнями
самым бесстыдным образом. Когда об этом говорили со мной, я опровергал
лживые рассказы, полагая своим долгом уведомлять людей о том, как все было
на самом деле.
Но своими разъяснениями, противореча той, которая нарушила Девятую
Заповедь о лжесвидетельстве против ближнего, я почему-то оскорбил
настоятеля. Он призвал меня к себе и укорил в том, что заступаюсь за дочь
палача вопреки показаниям честной христианки. Я кротко спросил, как же мне
следовало поступить: не дозволять же, чтобы возводилась клевета на ту, что
невинна и беззащитна?
- А какое тебе дело,- был я спрошен, - до дочери палача? К тому же
известно, что она пошла с пьяными парнями по своей доброй воле.
На что я ответил:
- Она пошла с ними из любви к своему отцу, ведь если бы они не
обнаружили ее в хижине, они бы сорвали пьяную злобу на старике, а она любит
своего родителя, больного и немощного. Так все это было на самом деле, и я
так и свидетельствовал.
Но его преподобие все равно осудил меня и назначил суровую епитимью. Я
принял наказание всей душой, радуясь, что страдаю за милое дитя. И не ропщу
против преподобного настоятеля, ведь он - мой господин и восставать против
него, даже в помыслах, - грех. Разве послушание - не первейшая заповедь,
данная Святым нашим Патроном ученикам его? О, как я нетерпеливо жду
рукоположения и святого помазания! Тогда обрету я душевный покой и смогу
лучше, самоотверженнее служить Небу.
Я озабочен мыслями о Бенедикте. Не будь я заточен в келью, отправился
бы на Гальгенберг и, быть может, встретил ее. Я горюю по ней, будто она
сестра мне.
Я принадлежу Господу и не вправе любить никого, кроме Него, отдавшего
жизнь на кресте во искупление наших грехов; всякая прочая любовь - зло. О
святые силы небесные! Что если это чувство, которое я принимаю как знак
предназначения, как указание свыше, что я должен спасти душу Бенедикты, а
вдруг на самом деле это - земная любовь? Молись за меня, о милый Франциск, и
даруй мне свет, дабы я не ступил на ту дорогу, что ведет в ад. Свет и силу,
о возлюбленный Святой, чтобы мне видеть верный путь и не сойти с него
никогда!

16

Я стою у окна моей кельи. Солнце садится, и на той стороне ущелья все
выше взбираются по склону вечерние тени. Ущелье наполняет туман, он
колышется, точно поверхность глубокого озера. Я думаю о том, как Бенедикта
не побоялась взобраться по этому страшному обрыву, чтобы бросить мне
эдельвейсы. Я прислушиваюсь, не прошуршат ли камешки из-под ее отчаянных
ножек, скатываясь в зияющую пропасть. Но проходит ночь за ночью. Мне слышно,
как стонет в соснах ветер; как ревет водопад под горой; как поет вдалеке
соловей. Но ее голос не раздается.
Каждый вечер туман поднимается из ущелья. Плывет волнами, вихрится
кругами, расползается клочьями, а они всходят к небу, разрастаясь и темнея,
и превращаются в тучи. Тучами укрываются горы и долины, могучие сосны и
снежные пики. И гаснут последние отблески дня на ледниках, уступая землю
ночи. Увы, в душе моей тоже ночь - непроглядная, беззвездная, безрассветная.
Сегодня воскресенье. Бенедикты в церкви не было, "темный угол" остался
пуст. Я не мог сосредоточиться на службе и за этот грех с охотой подвергну
себя дополнительной каре. Была Амула в толпе девушек, хотя Рохуса я не
видел. Мне подумалось, что ее зоркие черные глаза - надежная охрана от
соперниц, в ее ревности Бенедикта сможет найти защиту. По воле Бога самые
низменные страсти могут служить благородной цели. Эта мысль дала мне
утешение, но оно, увы, оказалось недолгим.
По окончании службы святые отцы и братия медлительной процессией
потянулись из церкви через боковой придел, меж тем как прихожане выходили из
главного портала. С длинной крытой галереи видна вся центральная деревенская
площадь. И как раз когда по галерее вслед за святыми отцами проходили мы,
монахи, я оказался свидетелем того, что до самого смертного часа буду
считать неправедным делом, которое Небеса допустили, мне неведомо для какой
цели. Должно быть, святые отцы знали о том, что готовится: они замедлили
ход, чтобы мы успели увидеть с галереи свершающееся на площади.
Стали слышны какие-то возгласы. Постепенно шум приближался, рев толпы
был подобен визгу чертей в преисподней. Я шел у стены и не видел площади
перед церковью, поэтому я спросил одного брата, шедшего с краю, в чем там
дело.
- Ведут женщину к позорному столбу, - ответил он.
- Кто она?
- Какая-то молоденькая.
- За что ее?
- Не задавай глупых вопросов. Для чего предназначены позорные столбы,
как не для бичевания падших женщин?
Завывающая толпа прошла дальше, и мне открылась середина площади. На
переднем плане скакали, кривлялись и распевали непристойные песни
деревенские мальчишки. Они словно обезумели от веселья и утратили облик
человеческий, наблюдая позор и страдания ближнего. Но и девы от них не
отставали.
- Тьфу на нее, недостойную! - кричали они. - Смотрите все, что значит
быть грешницей! Мы-то, слава Богу, добродетельные.
А позади беснующихся мальчишек, в кольце бранящихся женщин и девушек -
О Господи! Как напишу я это! Как передам весь ужас такого зрелища? - Среди
беснования - она, прелестная, милая, чистая Бенедикта!
О Спаситель мой! Как могло статься, что я жив после того, что видел, и
теперь веду рассказ? Я был близок к смерти. Галерея, площадь, люди - все
закружилось; пол ушел изпод ног; и как ни старался я держать глаза
открытыми, наступила тьма. Но должно быть, лишь на мгновение; я пришел в
себя и, взглянув на площадь, снова увидел ее.
Ее одели в длинный серый балахон, перепоясанный веревкой. Голову обвили
соломенным венцом, а на шнурке вокруг ее шеи, спускаясь на грудь, висела
черная доска с надписью мелом: "Шлюха".
Ее вел на веревке какой-то мужчина. Я пригляделся: о, всеблагий Сын
Божий, пришедший спасать подобных скотов и зверей! Это был ее отец! Бедного
старика заставили во исполнение должности вести к позорному столбу родное
дитя! Потом я узнал, что он на коленях молил настоятеля не возлагать на него
столь ужасную обязанность, но - тщетно.
Никогда не забыть мне этого зрелища. Палач не отводил взгляда от
дочернего лица, а она то и дело улыбалась отцу и кивала. Силы Небесные, дитя
улыбалось!
А толпа поносила ее, обзывала черными словами и плевала ей под ноги.
Мало того, видя, что она не обращает на них внимания, они стали швырять в
нее травой и грязью. Этого несчастный отец уже не смог перенести и с тихим,
невнятным стоном рухнул на землю без памяти.
О, безжалостные скоты! Они хотели было поднять его на ноги, чтобы он
довершил свое дело, но тут Бенедикта умоляюще протянула руку, и на
прелестном ее лице выразилось столько несказанной нежности, что даже грубая
толпа подчинилась ей и отпрянула от лежащего на земле старика. Бенедикта
опустилась рядом, положила его голову себе на колени. Шептала ему на ухо
слова утешения и любви. Гладила его седые волосы, целовала бледные губы,
покуда он не очнулся и открыл глаза. Бенедикта, трижды благословенная
Бенедикта, уж конечно ты рождена для святости, ведь ты выказала то же
божественное долготерпение, что и Спаситель наш, когда нес крест Свой и с
ним - все грехи этого мира!
Она помогла отцу подняться, улыбкой подбадривая его, качающегося на
слабых ногах. Отряхнула пыль с его одежды и, не переставая улыбаться и
бормотать слова поддержки, протянула ему конец веревки. Под гогот и песни
мальчишек, под проклятия женщин несчастный старик повел свое невинное дитя к
месту публичного позора.

17

Снова очутившись в своей келье, я бросился на голые камни пола и
возопил ко Господу против несправедливости и мучения, свидетелем коих был, и
против еще горшей муки, от зрелища которой был избавлен. Мысленно я видел,
как старый отец привязывает дочь к позорному столбу. Как пляшет вокруг
грубая публика в зверином восторге. Как плюет порочная Амула в чистое лицо.
И я долго, сосредоточенно молился о том, чтобы бедной страдалице была
дарована твердость в тяжком испытании.
А затем сел и принялся ждать. Я ждал, чтобы зашло солнце, так как, по
обычаю, после солнечного захода жертву отвязывают. Минуты казались часами,
часы - вечностями. Солнце не двигалось; дню стыда было отказано в ночи.
Напрасны остались все мои старания понять. Я был потрясен, ошарашен.
Почему Рохус допустил, чтобы Бенедикту подвергли такому издевательству? Или
он думает, что, чем сильнее она будет опозорена, тем станет для него
доступнее? Не знаю, да и не стремлюсь разобраться в его побуждениях. Но, Бог
да поможет мне, ее позор я ощущаю всей душой...
Господи, Господи! Какой свет вдруг осенил мысли слуги Твоего! Подобно
откровению с Неба, мне пришло понимание, что мое чувство к Бенедикте на
самом деле и больше и меньше, чем я до сих пор думал. Оно - земная любовь,
любовь мужчины к женщине. Едва я осознал это, как дыхание мое участилось,
стало трудным, мне показалось, что я задыхаюсь. Но так задеревенело сердце у
меня в груди от зрелища ужасной несправедливости при попустительстве Небес,
что я даже не вполне раскаялся. Открытие ослепило меня, и мне плохо были
видны размеры моего греха. Душевное волнение не было лишено приятности; я
вынужден был признаться себе, что не уклонился бы от него, даже если бы
понимал, насколько оно дурно. Да заступится за меня милосердная Матерь
Божия!
Даже теперь я не могу поверить, что, полагая себя поставленным Небесами
спасти душу Бенедикты и тем подготовить ее к святой жизни, я полностью
заблуждался. А другое, земное, желание - может быть, и оно от Бога? Разве
оно - не ради блага той, на кого устремлено? А какое благо выше спасения
души? - и святой жизни на земле? - и вечного блаженства на Небе в награду?
Так ли уж разнятся две любви, духовная и плотская, как меня приучили
думать? Может быть, одна дополняет другую, и обе выражают одно. О, Святой
Франциск, среди этого света, излившегося вокруг меня, молю, направь мои
шаги. Укажи моему ослепленному взору прямую, верную дорогу ко благу
Бенедикты!
Но вот, наконец, солнце скрылось позади монастыря. На горизонте
собрались облачка, из ущелья поднялся туман, и по ту сторону, по склону
огромной горы поползли кверху лиловые тени и погасили последний солнечный
отблеск на снежной вершине. Слава, о слава Тебе, Боже, она свободна!

18

Я был очень тяжело болен, но доброй заботой братии уже довольно окреп и
могу покинуть мое ложе. Видно, уж такова воля Господа, чтобы я остался жить
и служить Ему, ведь я вовсе недостоин этого выздоровления. И я всей душой
стремлюсь посвятить без остатка мою бедную жизнь Богу. Прильнуть к Нему,
утонуть в Его любви - об этом одном теперь все мои помыслы. Лишь только
помажут священным елеем мое чело, так, уповаю я, и будет, и я, очистившийся
от безнадежной земной страсти к Бенедикте, поднимусь к новой, духовной
жизни. Может быть, тогда я смогу, не оскорбляя Неба и не хуля свою душу,
лучше стеречь и оберегать Бенедикту, чем теперь, когда я ничтожный монах.
Я совсем ослаб. Ноги мои, бессильные, как у младенца, подогнулись под
тяжестью тела. Братья вынесли меня в сад. С какой же благодарностью я вновь
увидел над собою синее небо! Как восторженно любовался белыми пиками гор и
темными лесами на их склонах! Каждая отдельная травинка привлекала мой
взгляд, каждую букашку я приветствовал как давнюю знакомую.
Глаза мои обратились на юг, где находится гора Гальгенберг, мысли о
бедной дочери палача неотступно со мной. Что с нею сталось? Выжила ли она
после того ужаса на деревенской площади? Что поделывает? Будь только у меня
силы отправиться на Гальгенберг! Но мне запрещено покидать стены монастыря,
и нет здесь никого, у кого я бы осмелился справиться о ее судьбе. Монахи
смотрят на меня странно, будто не считают меня своим братом. С чего бы? Я их
люблю и стремлюсь жить с ними в согласии. Они добры и внимательны, но как
будто бы избегают меня. Что это все означает?

19

Меня призвал к себе наш преподобнейший настоятель отец Андреас.
- Твое выздоровление было чудом, - сказал он мне. - Я хочу, чтобы ты
был достоин этой милости Божией и мог подготовить свою душу к ожидающей тебя
великой благодати. Потому, сын мой, я распорядился, чтобы ты оставил нас на
время и пожил в одиночестве среди гор, это будет способствовать укреплению
твоего здоровья и одновременно поможет тебе поглубже заглянуть в свою душу.
Там, вдали от посторонних забот, вглядись в нее попристальнее, и я верю, ты
поймешь, сколь велика твоя ошибка. Моли Бога, чтобы небесный свет излился на
твою дорогу, дабы ты мог идти по ней твердым шагом слуги и проповедника
Господня, недоступного низменным страстям и земным желаниям.
У меня недостало дерзости отвечать. Без малейшего ропота подчиняюсь я
воле его преподобия, ибо послушание - правило нашего ордена. И жизнь в
безлюдной местности меня не страшит, хоть я и слышал, что там водятся дикие
звери и злые духи. Настоятель прав: жизнь в одиночестве будет для меня
временем испытания, очищения и выздоровления, столь для меня необходимых. До
сих пор я продвинулся только в грехе; на исповеди я о многом умолчал. Не из
страха перед наказанием, а потому, что не могу произнести некоего женского
имени ни перед кем, кроме святого и благословенного Франциска, который один
только меня понимает. Он ласково глядит на меня с неба, слышит мою беду, и
если и есть что-то греховное в моем сочувствии невинному гонимому дитяти,
прощает мне ради Искупителя нашего, Который тоже страдал от несправедливости
и знал горе.
На горах мне поручено выкапывать некие корешки и отсылать в монастырь.
Из этих корешков святые отцы гонят напиток, слава о котором разошлась во
всему краю и даже достигла, как я слышал, великого города Мюнхена. Он так
крепок и прян, что кто сделает один глоток, у того горло горит, будто
хлебнул адского пламени, однако же ценится повсеместно за целебные свойства,
хорошо помогая от многих болезней и недомоганий; и душу он, говорят, тоже
исцеляет, впрочем, я полагаю, что где не достать этого напитка, того же
результата можно добиться просто праведной жизнью. Но как бы то ни было,
продажа напитка составляет основной источник монастырских доходов.
Корень, из которого его изготовляют, принадлежит альпийскому растению,
называемому желтой горечавкой; оно растет на склонах гор в больших
количествах. В июле и августе монахи выкапывают его, сушат у огня в каменных
хижинах, а потом набивают мешки и отсылают в монастырь. Монахам принадлежит
исключительное право добычи этого корня, и рецепт изготовления питья
тщательно оберегается.
Поскольку теперь мне предстоит какое-то время жить на горах, настоятель
велел мне понемногу, насколько позволят силы, заняться добычей корня. К
месту моего отшельничества меня проводит мальчик, монастырский служка, он
донесет мою провизию и сразу же отправится назад. Впоследствии мальчик будет
приходить раз в неделю, доставлять мне пищу и уносить заготовленный корень.
С моим отправлением к месту ссылки не стали медлить. Нынче вечером я
поклонился настоятелю и, вернувшись в свою келью, уложил в мешок святые
книги - молитвенник и житие Святого Франциска, не забыл также перья и
бумагу, чтобы продолжать мой дневник. Завершив приготовления, я подкрепил
душу молитвой и теперь готов ко всему, что ни уготовила мне судьба, даже к
встрече с дикими зверями и демонами.
Возлюбленный Святой, прости мне боль, которую я испытываю, оттого что
должен покинуть эти места, не повидав Бенедикту и даже не зная, что с ней
сталось после того ужасного дня! Ты ведаешь, о славный, да и я признаюсь
покорно, как я был бы рад, если бы мог побежать на Гальгенберг и бросить
хотя бы один взгляд на избушку, где живет лучшая и прекраснейшая изо всех
своих сестер! Не суди меня слишком сурово, молю тебя, за слабость моего
заблудшего грешного сердца.

20

Когда я со своим юным проводником покидал монастырь, все было спокойно
в его стенах; святая братия спала мирным сном, которого я уже давно лишился.
Только-только зажглась заря, и, начиная подъем, мы видели, как кромки
облаков на небе с восточной стороны разгорались золотым и алым. Проводник
мой, с мешком на плече, шагал впереди, я следовал за ним, отвернув назад
полы своей рясы и помогая себе крепким посохом с острым железным
наконечником - как раз будет кстати, если встретятся дикие звери.
Мой проводник был светловолосый голубоглазый подросток с веселым,
приветливым лицом. Ему, как видно, в радость было карабкаться в родные выси,
куда лежал наш путь. Тяжесть ноши он словно не чувствовал, а шагал себе
легко и уверенно, твердо ставя ногу и взбегая по кручам и утесам, точно
горный козлик.
Он возбужденно рассказывал мне на ходу разные необыкновенные истории
про призраков и духов, ведьм и фей. Особенно близко он, кажется, знаком с
феями. Они, по его словам, появляются в блестящих одеждах, светлые волосы
распущены, за спиной - разноцветные крылья. Это описание близко
соответствует тому, что написано о них в некоторых книгах святых отцов. Кто
им приглянется, рассказывал мальчик, того они могут надолго зачаровать, и
никому не под силу разрушить их чары, даже Святой Деве. Я же полагаю, что
это верно только касательно пребывающих во грехе, а чистые сердцем не должны
их опасаться.
Мы шли в гору и под гору, пересекая леса и цветущие поляны и
преодолевая, расселины. По склонам струились говорливые горные потоки,
торопясь в долины и бормоча на бегу о чудесных видах и дивных приключениях.
Луга и рощи звенели разноголосым хором природы, гулко и шепотом, вздохами и
распевами воссылая к небу хвалы Всевышнему. Порой наш путь лежал мимо
горской хижины, где у порога резвились неумытые желтоволосые ребятишки. При
появлении чужаков они убегали. А женщины, наоборот, выходили к нам навстречу
с младенцами на руках и просили благословения. Нам предлагали молоко, масло,
зеленый сыр, черный хлеб. Видели мы и мужчин, сидевших у входа, они
занимались резьбой по дереву, мастерили большей частью фигурки Спасителя на
кресте. Готовые, их отправляют в город Мюнхен и продают, я слышал, они
приносят своим набожным создателям немалые суммы и много чести.